Аверченко Аркадий Тимофеевич - Синее с золотом

Она, со своей стороны, сделала попытку зажечь Катерину.

   - Ну, ты посмотри: слоны танцуют. Могла ты себе представить, чтобы слоны танцевали? А?

   - Да, не слонячье это дело, - со вздохом соглашалась Катерина. - Нешто возможно? А что, барыня, ежели я к обеду

   пирожки сделаю с ливером? Ничего?

   "Ну, брат, тебя не проберешь ничем", - подумала мать и, погладив угасшую дочь по худенькому плечу, сочувственно предложила:

   - Может, устала? Домой хочешь?

   - Что ж... пойдем домой, - вяло вздохнула Маруся. - Тут осталось одно только отделение. Не стоит его смотреть.

  

  

   После обеда зажгли елку.

   Огромное пышное дерево, сверху донизу унизанное сверкающими картонажами и игрушками, сияло сотней разноцветных электрических лампочек, спрятанных между густых разлапистых веток.

   Гости, войдя в гостиную, ахнули от восторга.

   - Чудно! Чудно! Маруся, тебе нравится?

   - Да... нравится, - неохотно промямлила увядшая, угрюмая Маруся.

   - Что-то она это безо всякого восторга сказала, - засмеялась мать. - Впрочем, она у меня уже девочка большая, и елкой ее не очень-то поразишь.

   - А привести сюда малютку, так ведь малютка остолбенеет! - подхватил толстый господин с огненным носом.

   - Нету маленьких, - усмехнулась хозяйка дома. - Бог не посылает. А ты знаешь что, Маруся?.. Приведи сюда Ганьку! Это сынишка нашей кухарки, - объяснила она огненноносому. - Пусть он полюбуется.

   Угасшая Маруся вдруг снова вспыхнула и помчалась на кухню.

  

  

   Крохотный человек Ганька в розовой рубашке и серых штанах до пят стоял, окруженный толпой взрослых, и, сосредоточенно сопя, глядел на елку.

   И все цветные огни и картонажи отражались в его выпуклых серых глазах, а сам он маленький, на неуверенных ногах напоминал серую мышку среди огромных львов и тигров.

   Но он стоял мужественно, безо всякого страха и смущения, поддерживаемый сзади у затылка за рубашку большой, сильной, пахучей рукой Марусиной мамы.

   - Ну что, Ганя, нравится тебе елка? - допрашивала его Марусина мама, склоняясь к нему своим великолепным станом. - Хорошая елка? Нравится?

   И все гости, тешась его оцепенелым видом, тоже наклонялись к нему и, перебивая друг друга, спрашивали:

   - Ну что, Ганя, хорошая елка?

   - Ну чего ж ты молчишь, Ганечка? - нетерпеливо трясла его за загривок, как кошка котенка, Марусина мама. - Хорошая елка? Нравится?..

   Ганя поднял на нее выпуклые осмысленные глазенки и, пощурившись немного, сказал уверенно и веско, самым солидным баском:

   - Не, не нравится.

   Все ахнули, сдвинулись ближе.

   - Ганечка! Ну что ты такое говоришь, подумай!.. Такая елка и вдруг тебе не нравится. Ну почему она тебе не нравится? Ну скажи?

   Ганя опустил голову, посопел немного и сказал полузадумчиво, полусмущенно:

   - Паршивая елка!

   - Ах, дрянь мальчишка! - с краской негодования на щеках воскликнула хозяйка и дернула своей белой душистой рукой Ганьку за загривок. - Подумаешь, эта елка ему не нравится! Много он елок видел на своем веку! "Не нравится!"

   - Просто дурак, - печально сказал господин с огненным носом. - Пусть проваливает к себе на кухню.

   - Маруся, уведи его, - скомандовала мать, оттолкнув Ганьку, солидного, спокойного, серьезного.

   Маруся схватила Ганьку за загривок, где начинался ворот розовой рубашки, и повлекла, как кошка своего котенка, к выходу.

   - До свиданья, - сказал на прощание Ганька спокойным, уверенным басом.

  

  

   Кухня...

   За столом сидит муж Катерины Николай и, кряхтя, прихлебывает чай.

   Катерина сидит напротив него, и на лице у нее написано столько изумления, столько трепета, что, посмотри на нее в эту минуту Маруся, - она осталась бы довольна.

   Катерина даже не говорит, она только ахает.

   - Ах ты ж, Господи! Ведь поди ж ты, а?

   - Вот тебе и поди ж, - подмигивает Николай, любуясь на ее остолбенелое удивление.

   - Ах ты ж, чудеса, да и только!

   - Вот тебе и чудеса.

   - Это ж что ж такое будет, а?

   - Вот тебе то и такое.

   - Да как же это вышло?! Расскажи еще, помельче, расскажи, как и что.

   - Вот тебе, как и что. Приходит, значит, вчера к моему хозяину наша Агафья, руки этак в боки, да и стала резать. "Наплевать, - говорит, - мне на вашу службу! А если, - говорит, - Панька у меня из сундука кремовые платки таскает, так это уж, - говорит, - извините... Такого, - говорит, - закону нет!" Плюнула и ушла!

   - Ушла?!

   - Ушла. Так вот - плюнула и ушла.

   - Это что ж такое будет?! - даже застонала от удивления и трепетного ужаса Катерина.

   - Вот тебе и что.

   А в углу, за сундуком, сидит Ганька. На коленях у него раскрыта коробка от гильз, а в ней такие богатства, перед которыми и у пушкинского слепого рыцаря забила бы слюна: колпачок от аптечной бутылки, колесико шпоры, дохлый, совсем иссохший майский жук и довольно-таки заржавленное стальное перо.

   Ганьки не узнать... Куда и солидность его девалась. Глаза широко расксыты, блистают восторгом, а из отверстого рта тоненькой ниточкой тянется прозрачная слюна.

   В это время на кухню зачем-то заходит сама барыня. Между прочим, она отдает распоряжение насчет ужина, но Ганька прекрасно понимает, что дело не в том... Просто она пришла похвастать чудесной оберткой от карамели, прилипшей к каблуку ее открытой щегольской туфли...

  

  

  

   Лениво просматривая старый номер газеты, в которую было завернуто Собрание сочинений Пшибышевского, я прочел вслух заметку из хроники происшествий:

   "В выгребной яме дома No 7 по Московскому переулку найден труп младенца с отрезанной головой. Дознание выяснило, что преступление совершено матерью младенца крестьянкой Мценского уезда Авдотьей Межевых, желавшей избавиться от лишней обузы..."

   Земский врач Кныш, сидевший у меня, прослушал заметку и сказал:

   - Держу пари, что еврейка никогда не сделала бы такой штуки!

   - Почему?

   - Неужели вы не знаете, что нет на свете народа детолюбивее евреев...

   - Да, но я думаю - любовь в них пробуждается к детям, а не к тем бедным бесформенным комочкам мяса, еле-еле успевшим появиться на свет Божий.

   - Ну, нет. Еврей любит своего ребенка до самозабвения в любой момент: при рождении, во все время роста его, любит его даже тогда, когда это уже верзила с окладистой бородой и с полдюжиной собственных детей, не менее горячо любимых. Да вот, хотите, я расскажу вам о трех этапах любви еврея к своему ребенку - этапах, которым я сам был свидетелем.

   - Дело. А я вас за это угощу добрым стаканом вина.

   - И это дело. Слушайте.

  

  

   До сих пор я без тихой умилительной улыбки не могу вспомнить об этом случае.

   Был я врачом в маленьком, глухом, невероятно грязном городишке. Представьте себе глубокую осень, темные улицы, грязь по колена, отсутствие средств передвижения - ей-Богу, Дантов ад красивее, наряднее и элегантнее. Он, по крайней мере, вымощен.

   Однажды, когда пробило уже 11 часов, что по-тамошнему считается глубокой ночью, ко мне постучались.

   Я поморщился, но открыл дверь и впустил посетителя - худого бледного еврея, одетого в непромокаемый плащ и глубокие калоши.

   - Что вам нужно?

   - Ой, господин доктор, - ответил он с примесью мрачного юмора, почти всегда характеризующего бедных евреев. - Что мне нужно... Вы спросите - чего мне не нужно... Мне все нужно. Но пока, если на минуточку отбросить все остальное, - так мне нужно доктора.

   - Заболел кто-нибудь?

   - Нет: Но жена сегодня, кажется, не прочь родить.

   - Так вы бы обратились к повивальной бабке...

   - Господин доктор! Вы знаете, где она живет?

   - Нет, не знаю.

   - Так как же вы хотите, чтобы я знал? Она же ваш коллега, а не мой коллега... Так как же вы хотите, чтобы я ее знал? Какая теперь может быть бабка, когда собаку жалко на улицу поставить. Вы полюбуйтесь на эту погоду! Я рад, что еще до вас добрался...

   - Хоть извозчик-то есть у вас?

   - Господин доктор! Какой может быть извозчик? У нас на весь город четыре извозчика; так один пьян, у другого лошадь больная, третий уехал в уезд, а четвертого вообще нет на свете.

   - Ну, да... однако, согласитесь сами, идти пешком в такую погоду...

   - Господин доктор! Вы хотите, я буду плакать, хотите, я стану на колени, хотите...

   - Ну, ладно, ладно. А обратно вы меня проводите?

   - Господин доктор! Я вас на руках понесу, если хотите! Я буду ложиться, если вам нужно перейти через лужу...

   - Ну, ну, довольно. Жаль только, что у меня нет глубоких калош...

   - Ой, какой же может быть об этом разговор?! Калоши? Нате вам мои калоши! Дождь? Нате вам мое непромокаемое пальто.

   - А вы-то сами...

   - Ну, на мне есть еще верблюжья куртка. Так, а если бы ее не было? Я бы пошел в рубашке, я голый пошел бы, но доктора бы я до своей жены привел и у меня бы родился ребенок!!!..

   Через пять минут я, сопровождаемый будущим отцом, закутанный в его клеенчатое пальто и обутый в его колоссальные калоши, уже шагал по вязкой невидимой грязи, по-над стенками невидимых домишек среди непроглядной темноты... Холодный дождь потоками обливал нас, а под ногами шипела, хрипела и чавкала вязкая черная грязь.

   - Ой, как тут нехорошо, господин доктор... Дайте мне свою руку... Вот так! Это не лужа даже, а форменное несчастье...

   - Слушайте! Да возьмите вы свой плащ... Ведь у меня под ним все равно пальто...

   - Что значит - пальто? А пальто не может от дождя попортиться? Железное оно или что?

   Я приостановился.

   - Что? Калошу потеряли? Дайте я ее вам выниму. Тоже город!

   Он был трогателен до слез в своем самоотречении... И вдруг среди непроглядной тьмы послышался чей-то кашель, шлепанье ног и голос:

   - Моисей, это ты?

   - Ой, Яша! Хорошо, что ты вышел навстречу... Ну, что Берточка?

   - Ты прямо лопнешь со смеху: она уже родила! И ребенок здоровенький, и она здоровая, прямо замечательно...

   Мой спутник издал радостный крик и сейчас же захлопотал около меня:

   - Теперь уже ничего не нужно, господин доктор! Уже слава Богу! Ну, я возьму плащ этот и эти тоже калоши... Бывайте здоровы. И я уже побегу, как сумасшедший! Хе-хе! Так она родила?!..

   Я остался один среди тьмы и дождя. Шаги счастливого отца и неизвестного Яши быстро затихли, и только один торопливый вопрос донесся до меня:

   - Мальчик? Девочка? Чего ж ты молчишь?!!

   Я стоял среди мрака, обливаемый дождем, без калош, не зная, в какую сторону мне идти, и печально меланхолически улыбался:

   - Святой эгоизм! О, если бы мой отец так же радовался моему рождению...

  

  

   В прошлом году я встретился с одним знакомым оперным певцом, евреем, но тщательно скрывающим свое происхождение.

   Он взял себе манеру говорить с московским растягиванием слов и вообще весь свой жизненный путь совершал в стиле богатого барина - аристократа, ради милого барского каприза попавшего на сцену...

   - Что вы делали это лето, Борис Михайлович? - спросил я.

   - Этого... м-да... Что я делал летом?.. Да так, почтеннейший, мало хорошего... Три недели провел в Ницце, поигрывал в Монте-Карло - скучища! Даже выигрыш не веселит. Потом мы с князем Голицыным объехали на автомобиле Южную Италию. Вернулся в Россию, пожил немного на даче у своей царскосельской приятельницы графини Медем, а потом уехал в свое подмосковное имение Горбатово.. Тощища!

   - Так, так... это хорошо, - улыбнулся я. - Ну, а как поживает ваш сынок Миша?

   И моментально ленивый тон с барским растягиванием слов как рукой сняло:

   - Ой, Миша! Это же прямо-таки замечательное существо, мой Миша! Ой! Это же не ребенок, а прямо феномен! Можете поражаться - но он уже на скрипочке играет! Скрипочку такую я ему купил!!

   И сквозь холеное барское лицо международного растакуэра на меня глянуло другое - бледного еврея в непромокаемом пальто, который хотел отнести меня на руках к своему будущему ребенку...

  

  

   На улице сгрудилась большая толпа.

   Я не мог протиснуться к центру, приковавшему всеобщее внимание, но когда кто-то громко сказал: "Доктора! Нет ли здесь доктора?" - толпа почтительно расступилась передо мной.

   - Что здесь такое?

   - Да вот старый еврей - упал и лежит.

   - Мертв?

   - Нет, кажись живой.

   Я опустился около лежащего, ощупал его, исследовал, насколько это было удобно, и уверенно сказал:

   - Обморок. От голода.

   Еврея снесли в ближайшую аптеку. Я привел его в чувство, дал ему коньяку, молока, пару бисквитов и приступил к допросу:

   - Сколько дней ничего не ели?

   - Три дня.

   - Отчего не работали?

   - Кому я нужен, старый? Никто не берет. Тоже я работник - один смех.

   - Семья есть?

   - Сын.

   - В Америке? - язвительно спросил я,

   - Нет, здесь. В этом городе. Он зубной врач.

   - Так. И допускает отца падать на улице в обморок от голода. Вы с ним в ссоре?

   - Нет.

   - Значит, он - негодяй?

   - Ой, что вы говорите... Это замечательный человек!

   - Он тоже нищенствует?

   - Не дай Бог. Он снял себе очень миленькую квартирку...

   - Вы у него просили помощи?

   - Нет.

   - Вы думаете, что отказал бы?

   - Сохрани Боже! Он отдал бы мне последнее.

   Я рассвирепел.

   - Так в чем же дело, черт подери, наконец?!

   Он слабо улыбнулся сухими губами:

   - Как же я мог бы брать у него какие-нибудь средства, если он сейчас составляет себе приличный кабинет?! Вы думаете, это легко? А что это за зубной врач без приличного кабинета? Пусть мое дитя тоже имеет себе кабинет...

   И снова сквозь старое желтое лицо, изрезанное тысячью морщин, на меня глянуло другое лицо - бледное, молодое, - лицо счастливого отца, который брался осенней ночью, в одной рубашке, на руках понести меня к ребенку, которого мы оба еще не знали,- лишнему ненужному пришельцу в этот мир слез, скорби и печали...

  

  

  

   Еще если бы я рассказывал все нижеследующее со слов других, то можно было бы усомниться в правдивости рассказа; но так как все нижеследующее происходило на моих глазах, то какое же может быть сомнение?

   Я ведь знаю не хуже других, что лгать - стыдно.

  

  

   На спиритическом сеансе нас было немного, но народ все испытанный: генерал Сычевой, владелец похоронного бюро Синявкин, два брата Заусайловы, хозяйка квартиры, где происходил сеанс, старая дева Чмокина, медиум и я.

   Собирались мы в этом составе уже не первый раз, и начало сеанса не предвещало ничего особенно выдающегося: когда медиум заснул, начались стуки, подбрасывание коробки со спичками и обычное довольно немузыкальное треньканье на гитаре.

   - Это все скучно! - зевая, сказал Синявкин. - Сегодня для ради сочельника можно было бы ожидать чего-нибудь и получше. Не правда ли, госпожа медиум?

   Так как это был перерыв, и женщина-медиум уже пробудилась от своего медиумического сна, она застенчиво поежилась и сказала извиняющимся тоном:

   - Можно положить на пол простыню! Дух ее подымет.

   - Ну, тоже важная штука! Это и на прошлом сеансе было, и на позапрошлом... Нет, вы нам чего-нибудь побойчей покажите!

   - Что ж я могу? - пожала плечами Фанни Яковлевна (так звали медиума). - Вы же сами знаете, что это не от меня зависит!

   - Так-то оно так, - разочарованно протянул Синявкин. - Ну-с, приступим.

   Притушили свет, и Фанни Яковлевна, глубоко и судорожно вздохнув, почти моментально заснула.

   Минуты три мы сидели в глубоком молчании.

   Наконец генерал Сычевой спросил сонным сиплым голосом:

   - Дух, ты здесь

   ?Дух стуком ответил:

   - Здесь.

   - Кто ты такой?

   Дух потребовал азбуку. Девица Чмокина монотонно начала:

   - А, б, в, г...

   Несколько стуков - и мы узнали не только фамилию духа, но и его профессию:

   - Экзекутор Бурачков.

   - Новый дух, - прошептала Чмокина. - Такого еще не было.

   - Зачем ты здесь, дух? - осведомился Синявкин.

   - Что за вопрос? Вызвали. Сами же вы вызывали.

   - Да мы вызывали не тебя. К нам, обыкновенно, является дух Иды, танцовщицы...

   Дух обиженно промолчал.

   - Дух, ты здесь?

   Дух слабо стукнул.

   - Он еще слабенький, - ласково сказал старший брат Заусайлов. - Вы его пока не мучайте. Видите, как медиум дергается.

   И продолжал еще более ласково, нежно:

   - Ты слабенький еще, Бурачков. Ну, ничего, ничего. Ты усиливайся, голубчик, набирайся силы. Потом ты нам что-нибудь сделаешь... Сделаешь, Бурачков, а?

   - Сделаю, - стукнул дух.

   - Ну, вот и умница... Нам спешить некуда, мы подождем. Ты усиливаешься, а?

   - Усиливаюсь, - более громко и уверенно отвечал дух.

   - Вот и замечательно. Вот и приятно. Ты нам покажешься?

   - Постараюсь.

   - Вот и хорошо, милый. Старайся, трудись. Бог труды любит. Бурачковым тебя зовут?

   - Бурачковым.

   - Ну-ну. Это хорошо. Мы тебя уже любим, Бурачков.

   Непосвященному в дебри спиритизма может показаться странным такое беспардонное подмазывание к духу, такое заискивание, такая грубая, ни на чем не основанная лесть. Но дело в том, что после случая с сенатором К., которого дух ударил по голове гитарой, мы все стали чрезвычайно осторожны в своих беседах с духами и старались все время мазать их елеем. Нам это ничего не стоило, а духа умягчало.

   - Ты бы, может, показался нам, Бурачков? - проворковала Чмокина. - Конечно, если тебе не трудно...

   При слабом свете было видно, как что-то туманное, белое завозилось в углу около рояля, заколебалось и стало сгущаться.

   - Дух, что ты делаешь? - спросил генерал.

   Дух явственно простучал:

   - Я уплотняюсь.

   - Ну, ну. Уплотняйся, голубчик. Это хорошо. Это ты здорово придумал. Уплотнишься, как следует, - и тебе приятно, и нам на тебя посмотреть любопытно.

   Дух капризно простучал:

   - Молчите.

   - Молчим, молчим, - залебезила Чмокина. - Тссс. Тссс, господа. Дух просит молчать.

   По мере того как тише становились мы - дух делался все громче и громче; он шелестел нотами на пюпитре, судорожно хватался за крышку рояля, будто вытаскивая свое тело из какого-то узкого, невидимого мешка, и кончил тихим, заглушённым, но довольно схожим с человечьим кашлем.

   Белое туманное пятно все густело, темнело и наконец стало настолько непрозрачным, что сквозь него перестали быть видимы предметы на заднем плане.

   Это уже не было туманное, расплывчатое пятно.

   Это было - тело.

   Молчание среди нашего кружка сделалось тяжелым, жутким. Такую материализацию мы видели в первый раз.

   ...Стул, поставленный около рояля, заскрипел под тяжелым материальным телом... и кашель послышался еще явственнее.

   - Ну, что дух, уплотнился? - медовым голосом проурчал Синявкин.

   И в ответ на это около рояля раздался уже не стук, а тонкий, какой-то заржавленный и сонный голосок:

   - Какой же я дух?.. Хорошего духа нашли.

   Все вздрогнули и сдвинулись ближе.

   - Тебя зовут экзекутор Бурачков? - дрожащим голосом спросил Сычевой.

   - Ну, без хамства, - с неудовольствием отвечал Бурачков, - что это еще за "ты"! Не люблю.

   - Вот тебе и материализация, - прошептал трясущимися губами старший брат Заусайлов. - Что-то мне нехорошо делается.

   - Вы, господин Бурачков, себя хорошо чувствуете? - спросила деликатная Чмокина, стремясь загладить происшедшее.

   - Неважно, - с протяжным вздохом простонал Бурачков. - Очень даже неважно. Холодно мне.

   - Генерал! Можно дать ему ваше пальто?

   - Ну вот еще, - боязливо и недовольно пролепетал генерал. - А как же я... Ведь пальто с бобровым воротником.

   - Но ведь он отдаст. Ведь при дематериализации не возьмет же он его с собой.

   - А не зажечь ли свет? - предложил младший Заусайлов, трясясь всем телом...

   - Господин Бурачков... Можно зажечь свет?

   - Ну, а то что ж... Впотьмах сидеть, что ли?

   Щелкнул выключатель.

   Фанни Яковлевна сильно втянула ноздрями воздух, вздрогнула и проснулась.

   Взоры всех обратились в дальний угол к роялю...

   Около него сгорбившись сидел человек с нездоровым землистым цветом лица, одетый в синий поношенный фрак и клетчатые нанковые панталоны со штрипками. Шею охватывал высокий воротник с черным галстуком.

   Человек этот был не страшен.

   Все встали со своих мест и, боязливо сбившись в кучку, стали подвигаться к нему.

   - Ваша фамилия Бурачков? - робко спросил Заусайлов.

   Бурачков поднял на нашу компанию свои измученные больные глаза и прохрипел в промежутке между кашлем:

   - Ну да же! А то кто? Он самый. Экзекутор.

   - Вы знаете, откуда вы явились?

   - Не знаю. А что? Как-то я очутился тут, а почему - прямо-таки вот не знаю и не знаю. Холодно тут и беспокойно.

   Сгрудившись, все смотрели на эту понурую фигуру и молчали.

   - О чем же с ним разговаривать? - недовольно спросил Синявкин. - Что может быть за разговор, если он ничего не помнит.

   - Все-таки это замечательно, то, что мы сделали, - весь трепеща от радостного возбуждения, сказал Заусайлов.

   - Конечно, замечательно, - поддержал младший. - Этакая материализация! Другие кружки его у нас с руками бы оторвали.

   Я осмелился и, бочком приблизившись к Бурачкову, спросил:

   - Где вы были раньше - помните?

   - Не помню, - лениво промямлил Бурачков. - Что-то у меня нынче голова тяжелая.

   - Замечательный случай, - радостно сказала Чмокина. - Совсем живой человек. Послушайте... а где вы живете?

   - Тут, - устало сказал Бурачков.

   - То есть как это - тут?! Это моя квартира.

   - Ваша?

   - Ну да. А где вы живете?

   - Не знаю. Я думаю, здесь живу. Раз я здесь, значит, здесь и живу. Спать мне хочется.

   Все мы снова расселись по стульям и стали молча любоваться на вызванное к жизни произведение рук наших.

   - Господа, - спросил Заусайлов-старший. - А он может дематериализоваться?

   - Я думаю, - неуверенно сказала Чмокина. - Что ж ему тут делать?..

   - Толку с него мало, - скептически заметил Синявкин. - Вызвать вызвали, а он ничего не рассказывает о том, что там. Тоже - дух называется!..

   - Не помнит, - примирительно сказал я. - Мне его, в сущности, жалко. Смотрите - сидит и ежится и дрожит от холода. Отправить бы его обратно.

   - А не оставить ли его так, как есть, - в интересах науки?

   - Ну, какие там интересы науки? Человек ничего не помнит, двух слов сказать не может. Черт с ним! Дематериализуем его - и конец.

   У всех было странное, совершенно непонятное тягостное ощущение и тайное желание избавиться от этого чересчур уплотненного призрака.

   - Притушите свет, - скомандовал Сычевой. - Пусть медиум заснет.

   - И верно, - подхватил Заусайлов. - Я думаю, что это даже грешно, то, что мы делаем... Действительно: вызвали человека, а зачем, и сами не знаем.

   - Ну и успокойтесь: отправим обратно! - раздраженно сказал Сычевой. - Тушите свет. Медиум, засните!

   Все погрузилось в напряженное молчание. Только слышалось напряженное дыхание медиума.

   - Дух, ты здесь? - несмело спросила Чмокина.

   Ответом было молчание.

   - Ты здесь, дух?!

   Молчание.

   - Ну, слава Богу, исчез. Давайте свет, да и пора расходиться по домам. Я сам не свой.

   Щелкнул выключатель.

   - Да, - недовольно сказал Сычевой, - исчез... Черта с два исчез! Торчит на том же месте.

   Синявкин встал первый, потянулся и сказал:

   - Ну, кто как хочет, а я спать пойду. Устал, да и поздно.

   - Позвольте! - ахнула девица Чмокина, - а как же он? Ведь он сидит?!

   - Да, действительно, - закусил Сычевой свой полуседой ус, - сидит. Хм!.. Ну, знаете что, Аглая Викентьевна?.. Пусть посидит до утра, а там видно будет!

   - То есть как это так? - плаксиво сказала Чмокина. - Я так не хочу! Я - девушка, не забывайте вы этого! И мне, кроме того, страшно одной.

   - Да ведь не одна же вы! - утешил Заусайлов-старший. - Он ведь тут тоже будет.

   - Спасибо вам за такую компанию! Сами с ним оставайтесь.

   - Действительно, это неудобно! - задумчиво сказал Синявкин. - Надо, чтобы он ушел. Послушайте, вы... как вас?.. Бурачков! Ступайте домой.

   Бурачков поднял на него свои страдальческие, больные глаза и жалобно простонал:

   - Куда же я пойду? Я не знаю, где мой дом. Это, вероятно, и есть мой дом. Мне холодно.

   - Нам наплевать на то, что вам холодно. А шататься по чужим домам тоже не фасон! - вспылил Сычевой. - И что вам вообще угодно?

   Бурачков испуганно взглянул на сердитого генерала и понурился.

   - Я не знаю, куда мне идти! Мне некуда идти.

   - Вот тебе! Нажили на свою голову! - раздраженно сказал Синявкин. - А все Заусайлов. "Голубчик, ты уплотняешься? Ну, уплотняйся, уплотняйся!.." Вот он тут и уплотнился. Попробуйте сковырните его теперь!

   - Вы зачем здесь? - сердито сказал младший Заусайлов, обращаясь к призраку. - Вам что нужно? Это - ваша квартира? Это - чужая квартира! Вы хотите, чтобы мы полицию позвали? Она вам покажет, как уплотняться!

   Бурачков молчал и только испуганно, исподлобья на всех поглядывал.

   - Медиумы! - вдруг освирепел генерал. - Чего ж вы смотрите!! Это ваше дело избавить нас от него. Вы вызвали, вы и разделывайтесь, как знаете.

   - Я же пробовала, - беспомощно пролепетала Фанни Яковлевна. - Ничего не выходит. Очевидно, он слишком уплотнился... Вы же сами просили...

   В глубине комнаты тихо, как обиженный ребенок, плакала девица Чмокина. Ей казалось, что Бурачков никуда не уйдет отсюда и поэтому вся ее налаженная жизнь должна пойти прахом.

   Генерал не мог видеть женских слез.

   Он почти вплотную приблизился к Бурачкову и бешено гаркнул ему в лицо:

   - Пошел вон!!

   Бурачков только скорбно улыбнулся и прошептал:

   - Ну, куда я пойду, ей-Богу?..

   Положение создалось невыносимое, все стояли, переминаясь с ноги на ногу, и не знали: уйти ли, бросив хозяйку Чмокину на произвол судьбы, или остаться вместе с ней до утра.

   - А не позвать ли полицию? - спросил Синявкин.

   - Неприятности могут быть. Ведь паспорта у него нет. Пойдут догадки, всякие подозрения...

   - Да уж без паспорта - это не порядок. Еще если ты призрак, так сквозь пальцы могут посмотреть, а уж если уплотнился - тогда ни на что не посмотрят. Пожалуйте на цугундер!..

   Я протиснулся поближе к Бурачкову и начал очень дипломатично:

   - Скажите, господин Бурачков, а у вас тут, в городе, нет никого знакомых? Постарайтесь вспомнить.

   - Позвольте...- призадумался совершенно измученный Бурачков. - Ну конечно же есть! Столоначальник третьего стола Адриан Игнатьич Кокусов... Не изволите знать?

   - Кокусов, - дипломатично сказал я, подмигивая своим компаньонам. - Кажется, знаю. Это какой Кокусов? Адриан Игнатьич?

   - Ну да, - оживился он. - Это мой большой приятель. Он на Вознесенском в доме номер семь жил.

   - Так поздравляю вас, - фальшиво засмеялся я. - Он там и сейчас живет. Я это доподлинно знаю.

   - Серьезно?

   Он был доверчив, как ребенок.

   - Ну, конечно. Ведь он женат?

   - А как же. В 1832-м женился на Елене Петровне Гвоздиковой.

   - Ну, так и есть! Я его знаю, - вскричал я. - Он мне часто говорил: "Соскучился, говорит, я по Бурачкову. Хоть бы одним глазком его повидать". Он вам будет очень рад.

   - Как же, как же, - оживился Бурачков. - Приятели ведь мы. Я у него еще Ванечку крестил.

   - Ну, Ванечка уже большой вырос. Совсем мужчина. Все про вас спрашивает. Вы бы навестили их.

   - И то пойду, - сказал он, добродушно кивнув мне головой и поднимаясь с места. - И то пойду. Вот-то радость будет... Как же! Адриан Игнатьич... Ведь мы с ним еще с детства!..

   Он проковылял в переднюю, надел чью-то барашковую шапку, набросил на плечи поданное мною старое пальто, висевшее в передней без употребления, - и, прихрамывая, покашливая, стал спускаться с лестницы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мы стояли у окна и с торжеством глядели на этого допотопного наивного доверчивого чудака, которого удалось так легко сплавить...

  

  

   На другой день девица Чмокина позвонила мне по телефону:

   - Послушайте! Вы знаете? Ведь он нынче утром ко мне приходил. Слава Богу, меня не было дома и квартира была заперта. Я сказала швейцару, если еще придет - не пускать.

   - Конечно, - одобрительно сказал я. - Гоните безо всяких рассуждений.

   - Я и сама так думаю. Вы уж помалкивайте о том, что случилось. Мы все сговорились молчать. А то Бог его знает, что может выйти.

  

   Заметка в газетной хронике происшествий: "Вчера в Лесном на опушке рощи был замечен висящий на дереве человек. Одет он был в типичный наряд чиновника сороковых годов. Вероятно, один из неудачников-актеров театра миниатюр, которые расплодились теперь, как грибы, а актеров содержат впроголодь. Бедняга, как предполагают, после спектакля побежал и повесился, не успев даже переодеться... Документов при нем не оказалось. Труп отправлен в Обуховскую больницу..."

  

  

  

   Луч солнца с раннего утра носился по всему городу: скользил по зеркальным окнам широких магазинов, по лакированным верхам сверкающих автомобилей, запутывался между цветов на модной дамской шляпке - и наконец все это надоело ему, солнечному лучу... Усталый, пополз он в тихую дремлющую улицу, наткнулся на маленькое подслеповатое окно одноэтажного домика, просочился сквозь коленкоровую белую занавеску и, зацепив одним краем огненный цветок фикуса, мирно задремал на плече маленькой бедной старушки.

   Посидев в приятной дремоте минут десять, старушка вдруг дернула плечами и проворчала:

   - Однако и припекает сквозь стекло. Совсем по-летнему... Поди и кофе закипел.

   Бодро проковыляв на кухню, сняла с печки кофейник и, вернувшись, принялась стучать тихо, потом все громче и громче в дверь, полузакрытую ситцевой гардиной...

   - Макрида Семеновна! А, Макрида Семеновна... встали?

   Из-за дверей послышался тонкий, как мышиный писк, голос соседки:

   - Ох, и не говорите! Насилу встала. Все кости ноют... к погоде, что ли?

   - Не иначе - к погоде. Пожалуйте ко мне - кофейком угощу.

   Из дверей показалось сморщенное лицо, курносый носик понюхал воздух, а востренькие глазки так и зашмыгали - будто не один, а тысяча взглядов, как горох, сразу рассыпались по всей комнате.

   Она вошла неслышно, будто серая мышь проскочила в дверь, и, поправляя выбившуюся из-под наколки прядь жиденьких серых волос, промурлыкала сладко, как сахар:

   - Ну, и к чему вам, право, беспокоиться, Анна Перфильевна. Ей-Богу... Мне даже совсем неловко...

   - Какое же тут беспокойство... Никакого беспокойства и нет!

   При этом обе расцеловались довольно нежно.

   Жилица Макрида Семеновна сейчас же опустилась на стул, потрясла головой и простонала тоненьким, как ниточка, голосом:

   - Всю ночь поясница чуть не на куски разламывалась.

   Это дало повод хозяйке загореться самым энергичным сочувствием:

   - И с чего бы это? Продуло где, что ли?

   В ответ на это Макрида Семеновна только горько усмехнулась:

   - Хи! Продуло... Где же еще может продуть? Из окна дует... Вот и продуло; в этой паршивой комнате отовсюду дует.

   Это были жестокие слова.

   Анна Перфильевна отшатнулась от Макриды Семеновны и поглядела на нее совершенно непередаваемым взором:

   - Извините, пожалуйста! Почему же это моя комната паршивая?! Сдаю я ее вам почти даром...

   Макрида Семеновна одним движением сморщенной руки стерла с губ еще не успевшую исчезнуть улыбку - и голос ее сразу приобрел силу надвинувшегося урагана:

   - Это двадцать-то два рубля - даром? Ну, знаете, спасибо за такое "даром". Это ежели все так будет "даром", так скоро и по миру с рукой пойдешь.

   - Пожа-алуйста! Если дорого - зачем же вы умоляли сдать вам. "Анна Перфильевна, душечка, - сдайте! Анна Перфильевна, такая-сякая, немазанная, - сдайте!.."

   У Анны Перфильевны, конечно, был свой яд в голосе, но по сравнению с Макридой Семеновной