Аверченко Аркадий Тимофеевич - Синее с золотом

   - Вы нервничаете. Это плохо. Почему не сейчас? Ведь вам до завтра ничего не понадобится. Сколько здесь? 800? Смачно, как говорят хохлы. Кольцо дайте тоже. Все равно завтра сторож анатомического театра свистнет. Лучше уж мне!

   - Послушайте, Берегов... Меня немного удивляет ваша... ваше... хладнокровие... И простота, с которой вы...

   - Ну вот! Давеча сам же восхищался, что я человек без предрассудков, а теперь ему 800 рублей жалко...

   - Мне не жалко, а только... неприятно.

   - Ну, хорошо. Не буду, не буду. О чем же с вами говорить? Вот на будущей неделе премьера в опере - вам это уже неинтересно?

   - Почему неинтересно?

   - Да ведь завтра утром скапуститесь, как говорят хохлы, - чего ж вам...

   - Вы циник, Берегов.

   - Не был бы циником, не получили бы от меня яду... А то ведь я такой человек: "Дай!" - "На". Вот я какой человек.

   - Да довольно вам об этом яде!!..

   - Спокойно! Не надо нервничать. Поговорим о другом... Хорошая у вас квартирка. Сколько платите?

   - Полтораста.

   - По третям?

   - Нет, по полугодиям.

   - Давно платили?

   - В прошлом месяце. Я вперед плачу.

   - Билевич! Идея. Ведь я, несчастный, сирый бобыль, могу устроиться, как князь. Передайте мне контракт. Я поселюсь в этой квартирке.

   - Пожалуйста, - кисло сказал хозяин.

   - Вот спасибо! Чудесно заживу! Кабинет я так и оставлю, гостиную сдам кому-нибудь, а из той пустой комнатки устрою чудо какой уголок!! Вот те оттоманки поставлю углом, тут у меня будет тумба, всюду разбросаю подушки, а под ноги перетащу вашего белого медведя.

   - Вы... и с обстановкой хотите взять мою квартиру?

   - Ну а как же? Ведь не всунуть же ее вам в гроб!.. Ведь это что за жизнь будет! Ведь у вас библиотека - сердце радуется! До тысячи книг будет?

   - Около полуторы тысячи.

   - Чудесно! Буду валяться на оттоманке, читать Дюма или там Чехова, что ли, потягивать винцо... Да, кстати! Погреб-то у вас в порядке?

   - Шампанского мало. А так красного, мадеры старой, венгерского - штук восемьсот наберется.

   - Билевич, милый! Я вас расцеловать готов за все, что вы для меня делаете. Получаю квартиру, дешевенький погреб, библиотеку - за что? За бутылочку беловатой жидкости!!..

   - Хорошо... Только теперь вы оставьте меня, - угрюмо, глядя куда-то вбок, пробормотал хозяин.

   - Конечно, конечно. Только последняя просьба: сядьте вот сюда за письменный столик и пишите: "За проданную инженеру Берегову мою квартирную обстановку и переданный контракт семь тысяч получено наличными". Поняли? Это чтобы придирок не было...

   - Мне противна ваша деловитость... в такие минуты.

   - Чудак вы! Вам-то хорошо: выпили флакончик - и готово, а у меня-то вся жизнь впереди. Надо же устраиваться! Это персидский ковер?

   - Персидский.

   - Приятно. Только вы знаете что? Я ведь точно не знаю действия своей этой микстуры... Вдруг с вами перед смертью рвота случится...

   - Ну?

   - Ковер мне можете испортить. Послушайте, Билевич, голубчик, что я вас попрошу... ну не делайте такого лица! Вам ведь все равно...

   - Что вам еще от меня надо!

   - Травитесь не дома... хорошо? Ей-Богу же, вам безразлично, а мне меньше хлопот. Подумайте, как будет мило: на одном конце города поднимают мертвого человека Билевича, продавшего свою квартиру и всякие земные блага инженеру Берегову; на другом конце города инженер Берегов входит в чистенькую устроенную квартирку и начинает в ней жить, как король... Инженер лежит на теплой оттоманочке, читает Дюма, курит сигару, мертвого человека поднимают, везут в покойницкую...

   - К дьяволу покойницкие, - вскричал, скрежеща зубами и утирая мокрый лоб, Билевич. - Я умру дома!

   - Да ведь в покойницкую все равно стащат... Раз самоубийца - резать должны. Что, дескать, и как? Що воно таке, как говорят хохлы. Да разве вам не все равно? Я буду в вашей квартирке пить ваше вино, спать на вашей мягкой постели, любоваться вашими картинами, а вы, голый, с номером на ноге, будете лежать в сырой мертвецкой около зеленого от времени мальчишки с отрезанной головой и ободранного безымянного пьяницы, издохшего от белой горячки. Ведь вам уже будет все равно! У вас красивое тело, широкая грудь и мускулистые белые руки - но вам, мертвому, синему, будет уже это все равно!!.. К вам на квартиру по инерции забежит одна из ваших дам, и, может быть, я уговорю ее остаться со мной - но ведь вам уже будет все равно!

   - Вы не смеете этого делать!!

   - Но ведь это капризы! Ведь вам уже будет все равно!!

   - Не все равно мне это, чтоб вас черти побрали!! - истерически закричал хозяин. - Вы не смеете меня грабить! Вы не смеете считать деньги в моем бумажнике и... и...

   - Однако раз вы решили отравиться...

   - Не смейте мне этого говорить! Я решил умереть, я же могу решить и остаться живым! Никому я не обязан давать отчета!! А-а! Вы уже распределили мою квартиру по-своему, переставили мебель, пересчитали мои деньги - так вот же вам! Не надо мне вашего яда! Я буду жить! А вы - уходите отсюда! Сию минуту, слышите?!!

   Была черная глухая ночь... Фонари в этой части города почти не горели, и Берегову приходилось то и дело отыскивать увязшие в лужах липкой глины калоши.

   Падал резкий, холодный дождик, будто небо отплевывалось, съев что-то невкусное.

   Несмотря на это, Берегов шагал по грязи довольно бодро, и только раз приостановившись, чтобы извлечь из расщелины деревянного тротуара калошу, засмеялся и сказал вслух:

   - Экой дьявол! Первый раз вижу такого больного, который спускает с лестницы врача, спасшего его от смерти.

  

  

   Помявшись немного, разгладив белой пухлой рукой рыжие усы и побарабанив пальцами по ручке кресла, Симакович наконец решился:

   - Скажи: считаешь ли ты меня своим другом?

   Хозяин кабинета, в котором происходил разговор, - инженер Берегов пожал незаметно плечами и отвечал безо всякого колебания:

   - Конечно, считаю.

   - Ну вот, - волнуясь, продолжал гость. - Как друг, я должен тебя предупредить: о твоих отношениях к Марье Антоновне Лимоновой говорит весь город.

   - Ну-с?

   - Того и гляди дойдет до жены.

   - Едва ли, - хладнокровно улыбнулся инженер Берегов. - Моя жена нигде не бывает.

   - О, милый друг! Ты забываешь об анонимных письмах. Не было еще случая, чтобы услужливые друзья не прибегли к этому простому и удобному способу. Анонимное письмо, анонимное сообщение по телефону - держу пари, что это случится не сегодня завтра. Слишком уж вы оба мозолите всем глаза.

   Берегов закусил зубами костяной ножик для разрезывания книг и сказал задумчиво:- Ну, хорошо. Я приму свои меры.

   В тот же день вечером Берегов, сидя за письменным столом, писал на сером листке оберточной бумаги прямыми печатными буквами следующее послание:

   "Дорогая госпожа Берегова! Я вовсе не поклонник разврата и поэтому как друг должен предупредить вас, что ваш муж изменяет вам. Конечно, вы можете не поверить анонимному письму, но мои слова легко проверить: в день получения этого письма вечером ваш муж уйдет якобы к своему другу Симаковичу, на самом же деле пойдет на Харьковскую, седьмой номер, где живет "она". Можете его проследить и накрыть. Ваш доброжелатель".

   Написав письмо, Берегов аккуратно запечатал его, написал печатными буквами адрес и, выйдя на улицу, опустил в ближайший ящик.

   Был скучный дождливый вечер.

   Закутавшись в халат и покрыв ноги пледом, Берегов лежал в кабинете на диване и мирно читал что-то очень сухое по своей специальности - об однопролетных балках.

   Скрипнула дверь, и спокойное, холодное лицо жены заглянуло в кабинет.

   - Как? Ты дома?

   - Ну конечно, - ласково отвечал Берегов. - Входи.

   - Ты разве никуда не собираешься?

   - Никуда. А что?

   Жена присела на краешек дивана, на котором лежал Берегов, и, помолчав, сказала неуверенно:

   - Мне показалось, что ты сегодня собираешься к Симаковичу?

   - Ничего подобного. И в мыслях не имел.

   - Значит, ты из дому не выйдешь?

   - Не собирался. Но если тебе куда-нибудь надо - могу сопровождать.

   Жена впилась острым взглядом в задумчивое лицо Берегова и сказала значительно:

   - Мне нужно на Харьковскую улицу!

   И, помедлив, закончила тоном ниже:

   - К портнихе.

   - Добре. Если недолго, я подожду там, а потом вернемся вместе домой.

   Жена вдруг заплакала.

   - Послушай! Я скажу тебе правду: мне прислали анонимное письмо. Я сама не своя... Что мне делать? Я с ума схожу!

   Берегов засвистал.

   - Вот оно что! Ну, мы, знаешь ли, разные люди. Две недели тому назад я получил тоже анонимное письмо насчет тебя и, однако, что же? Я молчал.

   Жена, как мячик, подпрыгнула на месте.

   - Где оно? Покажи мне его! Это ложь!

   - Ну конечно, ложь, - усмехнулся Берегов. - Я так к нему и отнесся. Получил его в конторе и бросил в ящик письменного стола безо всякого внимания. Если бы ты не сказала о своем письме, я бы о моем и не вспомнил.

   - Ах, негодяи, негодяи! Что же они обо мне написали?

   - Какой то "доброжелатель" сообщает, что ты находишься в близких отношениях с Симаковичем.

   - Это ложь, ложь! Трижды ложь!

   - Милая, чего ж ты волнуешься? Конечно, ложь! Кто же верит анонимным письмам?

   Жена встала и с опущенной головой, пристыженная вышла из кабинета.

   В этот вечер у инженера Берегова было больше работы, чем в предыдущий. По уходе жены он присел к столу и принялся прилежно выводить печатные буквы на листке почтовой бумаги:

   "Господин инженер! Ваша супруга не прочь вам наставить рога и партнером себе избрала вашего же приятеля Симаковича. Вот тебе и приятели. Проследите их, потому что известные украшения носить никому не приятно. Ваш дружески настроенный доброжелатель".

   Сунув это письмо в бумажник, Берегов принялся за другое:

   "Милостивая государыня! Ваш муж вас перехитрил и остался дома. Не верьте ему! Сегодня он взял два билета в оперу и будет обязательно, непременно - с ней! Со своей пассией! Заметьте: под каким-нибудь предлогом удерет из дому, а там, конечно, и опера. Для вас это будет плохая опера. Возьмите тайком себе тоже билет и накройте их. Доброжелатель".

   На другой день за обедом Берегов неожиданно обратился к жене:

   - А я тебе приготовил сюрприз...

   - Какой? - спросила печально жена.

   - Взял на сегодня билеты в оперу. Я знаю, что "Пиковая дама" - твоя любимая опера.

   Жена вскочила растерянная.

   - Сколько ты взял билетов?

   - Конечно, два. Для тебя и для меня. А что?

   - А я... я тоже взяла билет на сегодня.

   - Зачем?

   Жена заплакала, вынула из-за корсажа измятое письмо и протянула его Берегову.

   - Ага... Вот оно что... И тебе не стыдно? Смотри! Вот то письмо, которое прислали мне относительно тебя. Разве я этому поверил? Придал значение? Стыдись!

   Жена спрятала раскрасневшееся лицо на груди мужа и прошептала смущенно:

   - Ты на меня не сердишься? Нет? Ведь не виновата же я, что люблю тебя...

   - Ну, Бог с тобой. Ты пока постарайся исправиться, а я пойду побреюсь. Надо к восьми.

   Напевая что-то, Берегов сбежал с лестницы и, бодрый, энергичный, вышел на улицу.

   В ближайшей парикмахерской побрился и завил усы. Потом вошел в телефонную будку, плотно притворил дверь и позвонил домой.

   - Алло! - послышался голос жены. - Кто говорит?

   - Послушайте, - прохрипел Берегов простуженным басом. - Ну что, купили билет?

   - Кто это говорит?

   - Ваш доброжелатель. Ваш муж сегодня обязательно будет с ней. Так уж вы не зевайте, хи-хи.

   - Вы грязный подлец! - донеслось издали. - Оставьте нас с мужем в покое. Ваши письма я буду рвать, не читая.

   "Так-то лучше", - пробормотал про себя Берегов, тихонько вешая трубку.

   Два дня прошли благополучно.

   А на третий за утренним чаем жене Берегова подали письмо.

   Она распечатала его, пожала плечами, рассмеялась и, протягивая Берегову, сказала:

   - Еще один экземпляр. Ну уж, я не такая дура. Даже читать не буду.

   - И слава Богу, - усмехнулся Берегов, быстро пробегая глазами письмо. В нем кто-то незнакомым почерком "ставил в известность госпожу Берегову", что муж ее сегодня вечером должен быть с Марьей Антоновной Лимоновой в "Аркадии"...

   - Да-с, да-с, да-с, - рассеянно улыбнулся Берегов. - Много нынче всякой чепушенции пишут.

   Порвал письмо на клочки и придвинул к себе свежий стакан чаю.

   - Ты нынче что вечером делаешь? - спросила жена.

   - В "Аркадии" буду ужинать. Сегодня начальника дороги чествуем.

   - И прекрасно, - сказала жена, приглаживая его растрепавшиеся волосы. - А то ты совсем у меня заработался.

  

  

   Был уже час ночи, когда инженер Берегов, войдя черным ходом в свою собственную квартиру, тихонько положил саквояж и чемодан в угол коридора, снял пальто, шляпу и затем неслышными шагами прокрался в спальню.

   Спальня была освещена лишь слабым голубым светом маленькой ночной лампочки. Однако при этом свете можно было разобрать все: разбросанное по стульям и дивану мужское и женское платье, ботинки - весь тот милый беспорядок, который производится поспешностью и любовью.

   На столе лежал котелок.

   Инженер Берегов улыбнулся уголком рта, бесшумно поставил у самой кровати стул, опустился на него и, закурив папиросу, погрузился в ожидание.

   Женская кудрявая головка, так тепло и доверчиво прильнувшая к мужскому плечу, вдруг зашевелилась, поднялась из волны кружевных подушек, и заспанные, еще туго понимающие глазки бессмысленно взглянули на спокойную фигуру, сидевшую на стуле у кровати.

   Раздался подавленный крик - и женская головка снова упала на плечо безмятежно спавшего человека.

   - Коля!.. Проснись же... Он вернулся... Сидит на стуле.

   - А? Что такое? Где такое?..

   Спавший мужчина тоже поднял голову, тоже бессмысленно оглянулся по сторонам и вдруг, пробудившись, как от электрического удара, бессильно откинулся на подушки.

   Инженер Берегов еще раз затянулся папиросой, выпустил витиеватый клуб дыма и обернулся к кровати.

   - Проснулись? - спокойно приветствовал он лежащих. - А я тут уже папиросу выкурил...

   - Послушайте... - сдвинув брови, сказал лежавший мужчина. - Если вы джентльмен, то вы сами понимаете...

   - А, это вы, Николай Иваныч? - воскликнул Берегов. Я, было, вас и не узнал сначала. Тень от подушки падала. Здравствуйте.

   Кивнул головой очень приветливо.

   - Послушайте, Берегов!! Вы меня можете убить, но издевательств над собой я не потерплю!..

   - Вот тебе раз! - поднял брови инженер Берегов. - Да разве я издеваюсь? Сижу себе спокойно на стуле, курю папироску...

   - Выйдите в другую комнату и дайте мне одеться.

   - Милый мой! Зачем такие церемонии? Одевайтесь при мне.

   - О, чч-ерт! Не можем же мы... если вы тут торчите!

   - А почему? Вы, Николай Иванович, мужчина... Ведь в бане или на реке, если бы мы оба купались, вы ведь одевались бы при мне, даже не поведя ухом. Жена моя Соня... Чего ей меня стесняться? Ведь мы уже 6 лет как муж и жена. Она не должна меня стесняться.

   - Чего вы от нас хотите? - закусывая губу, спросил Николай Иваныч.

   Он, очевидно, смертельно страдал от всей этой глупой истории, но не видел из нее выхода, пока серенький пиджачныи костюм - символ его мужского достоинства и чести - не облекал его тела.

   - Чего вы от нас хотите?

   - Я? Ничего не хочу. Чего мне от вас хотеть?

   - Так не будете же вы сидеть у кровати целый час и курить свою дурацкую папиросу?!..

   Жена, лежавшая до того, как мертвая, зашевелилась, подняла голову и, сверкая глазами, сказала:

   - Ты следил, значит, за мною, как подлый шпион!! Красиво, нечего сказать. Ты лгун, самый последний лгун - слышишь ли? Солгал, что уезжаешь в Москву, устроил комедию с чемоданами и вернулся, чтобы уличить меня! Очень красиво! Достойно подражания!.. Лжец и шпион!

   - Ну, уж это извини, матушка, - полусмеясь, полусердито вскричал Берегов. - Мог я опоздать на пятичасовой поезд или нет? Мог! Мог я встретить на вокзале Замятина и Волкодавченко? Мог! Мог я поехать с ними в ресторан и отделаться от них только полчаса тому назад? Мог. Ага! Вот тебе и шпион. А после этого куда же мне было ехать. Конечно, домой?

   - Ну, вот что, Берегов, - приподнявшись на одном локте, сказал Николай Иваныч. - Во всяком случае, я всегда к вашим услугам.

   - А зачем мне ваши услуги?

   - Ну так убейте меня, черт вас подери! Но тянуть жилы из себя я не позволю!..

   - Ну вот, - печально улыбнулся инженер Берегов. - Теперь вы на меня начинаете кричать. То она, то - вы... Чем я перед вами провинился? Ну, опоздал на поезд. Так ведь это со всяким может случиться... Ну, явился после этого домой, а куда ж мне было идти - на утилизационный завод, что ли? Войдите в мое положение, что же мне было делать?

   - На вас никто не кричит... Но дайте нам встать - тогда я буду говорить с вами.

   - А разве вам так неудобно?

   - Я не желаю быть в глупом положении.

   - Ну хорошо... Теперь скажите вы мне: что бы я, по-вашему, должен был сделать, войдя в спальню и застав вас, ну... вдвоем. Что?

   - Позвольте, я вовсе не обязан давать вам советы...

   - Нет, Николай Иваныч, так же нельзя! Вам не нравится моя манера держать себя при таком казусе - так укажите же, что я должен был сделать?

   - Уж лучше бы вы сразу убили меня, - угрюмо пробормотал Николай Иваныч, натягивая одеяло до самого подбородка.

   - Или меня! - сверкнула глазами жена инженера Берегова. - Ведь вот я же неверная жена - что ж ты меня не убиваешь?

   - А хотите, я буду с вами драться честно у барьера, - предложил Николай Иваныч, поправляя сдвинувшуюся подушку.

   - Тоже вы какой... А вдруг ухлопаете меня?

   - Но ведь у нас шансы равны. И вы тоже можете, как вы выражаетесь, "ухлопать меня".

   - Так-то оно так... Но если я буду с вами стреляться, у меня только 50 процентов на сто, что я останусь в живых. А если не буду стреляться - у меня все сто процентов на жизнь.

   - Так убейте меня сейчас!!! - завопил Николай Иваныч. - Уверяю вас, закон будет на вашей стороне! Вас оправдают.

   - Ей-Богу, вы смешной народ, - с неудовольствием пробормотал Берегов, вынимая из портсигара новую папиросу, - хотите?.. Не курите? Да, я забыл. Ну, так вот: смешите вы меня только - будто маленькие. Не такой же я дурак, в самом деле. Разберемся...

   - Слушай, - сердито вскричала жена. - Если ты сейчас не уйдешь, я при тебе встану.

   - Вставай.

   - Вот не знала, что ты такой негодяй!

   - Ну вот. Опять ругается. Итак, я говорю: разберемся. Начнем с вас, Николай Иваныч... Вы уже в третий раз, как знаменитая сорока Якова, предлагаете одно и то же: убейте меня! За что я вас буду убивать? Вы думаете, я не вхожу в ваше положение? Вхожу. Что я для вас такое? Не больше как обыкновенный знакомый - здравствуй, прощай, - вот и все. Я не спасал вам жизнь, не пожертвовал для вас своим состоянием - что я вам? Нуль. Значит, вы не обязаны были заботиться обо мне. А тут встречается на вашем пути хорошенькая женщина (не красней, Соня, не скромничай); она неглупа, жизнерадостна, молода, красивое личико, очень недурно сложена - дурак вы, что ли, чтобы пройти мимо того, что на некоторое время может украсить вашу жизнь? Нет, вы не дурак! Никогда я этого не скажу! Не мог же бы я от вас требовать, чтобы вы, встретив мою жену и влюбившись в нее, сказали: "Э, не надо за ней ухаживать, нехорошо. Ведь у нее муж есть - за что же его обижать?" Первым дураком вы были бы, если бы так рассуждали... Значит, все случилось нормально. За что же мне вас убивать, Николай Иваныч, ну, посудите сами?!

   Берегов зажег потухшую папиросу и, разгладив усы, продолжал:

   - Теперь перейдем к моей жене... Мы женаты уже 6 лет... Ведь не могу же я думать, что я самый лучший человек на свете... Я не такой самонадеянный дурак. Значит, есть на свете другие люди - лучше меня. Скажем, вы, например. Конечно, вы красивее меня, с вами просто веселее. Теперь выходит так, что, если бы я требовал от жены любви к себе, равнодушия к вам, я совершал бы над ее душой самое отвратительное насилие. Разве это благородно? А сейчас не могу же я убивать жену только за то, что у нее хороший вкус, что она предпочла вас мне?! Не могу же я поднять скандал, топать ногами: я, мол, лучше Николая Иваныча, не смей его целовать, целуй меня!! Ведь на свете не существует такой пробирной палаты, которая поставила бы на нас с вами бесспорную пробу. Все дело, значит, во взгляде жены. Ей виднее. Я, может быть, в душе огорчен ее выбором, но от этого до убийства молодого, полного сил и хорошего человека - далеко. Значит, и ее убивать нельзя.

   - Что же делать теперь? - прошептала жена, слушавшая с широко открытыми глазами спокойные рассуждения мужа.

   - Ты это у меня спрашиваешь?

   - Да!

   - А я у вас обоих хотел об этом спросить...

   Все трое помолчали.

   - Господа, - прижимая руку к сердцу, снова заговорил Берегов, - будем же справедливы: ведь не я заварил всю эту кашу, а вы. По-моему, вы и должны найти выход.

   Он откинулся на спинку стула и принялся хладнокровно разглядывать давно знакомый потолок.

   - А чего бы ты хотел? - робко спросила жена.

   - Я? - усмехнулся печально и кротко Берегов. - Что же я могу хотеть? Дело теперь приняло такой оборот, что разрешение его зависит не от одного человека, а от всех троих или, вернее, дело уже имеет свою внутреннюю логику и развитие, независимое от нас. Впрочем, если ты хочешь, я, как инженер, могу все привести в систему и сделать некоторые выводы. Что случилось? Берегов, опоздав на поезд, вернулся ночью домой и застал у жены в спальне молодого человека, Николая Ивановича. Берегов настолько уважает свою жену, что ни одной минуты не допустит мысли, чтобы его жена приблизила к себе человека, которого не любит. Теперь: оттого что муж застал их вдвоем, жена не перестанет любить Николая Иваныча? Верно, не перестанет. Теперь: не захотят же оба - и жена и Николай Иваныч, - чтобы муж, Берегов, нелюбимый, уже посторонний жене, продолжал жить с ней, уходя из дому на то время, как Николай Иваныч будет приходить к любимой и любящей женщине? Вот и все. Теперь сделайте вывод...

   - Я сделаю! - мужественно сказала жена. - Николай Иванович, вы меня не прогоните? Я сейчас же еду к вам!

   - Не прогоню, - со вздохом сказал Николай Иваныч.

   - Вот, - кивнул головой Берегов, - вопрос разрешен. А теперь, так как с этой минуты Соня уже делается мне чужим человеком, я не имею права присутствовать при ее туалете и потому ухожу в кабинет. Прощайте!

   Он пожал руку совершенно растерявшегося Николая Иваныча, поцеловал ручку жены и твердыми шагами вышел из спальни.

   - Мы... уходим, - раздался через 20 минут неуверенный голос жены за дверью.

   - Всего хорошего, - доброжелательно откликнулся Берегов. - Завтра я пришлю все ваши вещи, Софья Никитична.

   Он прислушался к удалявшимся шагам, потом подошел к окну, прижался к нему лбом и, с трудом разглядев сквозь заплаканное стекло стоявший в стороне от подъезда автомобиль, поставил на подоконник лампу.

   Темный автомобиль тоже на мгновение осветился изнутри, потом все погасло, потом из автомобиля выпрыгнула темная закутанная фигура, потом через минуту прозвенел звонок в передней, а еще через минуту красивая черноволосая женщина, еще не успев сбросить меховой шапочки и калош, лежала в объятиях Берегова.

   - Готово? Все готово? - лихорадочно спрашивала она, и плача и смеясь в одно и то же время. - Я так за вас боялась.

   - А чего ж за меня бояться? Вся сложная и трудная операция произведена безболезненно... Теперь вся квартира в твоем распоряжении.

   - Заминок никаких не было?

   - Нет. Все было рассчитано до последнего винтика...

   - Ах ты, мой инженер прекрасный!

   - Ну что ж, - засмеялся Берегов, - инженер так инженер... Теперь, значит, начнем новую постройку.

  

  

  

   ...А когда разговор перешел на другие темы, Гриняев сказал:

   - Доброта и добро - не одно и то же.

   - Почему? - возразил Капелюхин. - Доброта относится к добру так же, как телячья котлета к целому теленку. Другими словами: доброта - это маленький отросток добра.

   - Ничего подобного, - в свою очередь возразила и Марья Михайловна. - Добро прекрасно, возвышенно, абсолютно и бесспорно, а доброта может быть вздорной, несправедливой, мелкой и односторонней.

   - Не согласен! - замотал головой Капелюхин. - Добрый человек всегда и творит добро!..

   - Хорошо, - перебил Гриняев. - В таком случае я приведу пример, из которого вы едва ли выпутаетесь... Скажем, путешествуете вы по какой-нибудь там пустыне Сахара со своими двумя детьми и со слугой... И вдруг оба ваших мальчика заболевают какой-нибудь туземной лихорадкой... У вашего слуги есть вполне достаточный для спасения жизни детей запас хины, но слуга вдруг уперся и ни за что не хочет отдать этого лекарства. Выхода у вас, конечно, только два: или убить слугу и этим спасти двоих детей, или махнуть на слугу рукой - и тогда дети ваши в мучениях умрут. Что бы вы сделали?..

   - Я бы убила этого подлеца слугу и взяла бы его лекарство, - мужественно сказала Марья Михайловна.

   - А вы, Капелюхин? - спросил Гринев. - Ведь пример-то сооружен для вас.

   - Что бы сделал я? Ну, я бы пообещал слуге все свое состояние, пошел бы сам к нему слугой, стоял бы перед ним на коленях...

   - Пример предполагает полную непреклонность слуги...

   - Ну, тогда бы я... Да уж не знаю, что... Тогда бы я все предоставил воле Божьей. Значит, уж деткам моим так суждено, чтобы умереть...

   - Но ведь если бы вы убили слугу и отняли у него лекарство - дети ваши выздоровели бы!.. При чем же тут "суждено"?

   - Ну, я бы убежал в пустыню подальше и повесился бы там на первом дереве...

   - А детей бросили бы больными, беспомощными, умирающими?

   - Чего вы, собственно, от меня хотите? - нахмурившись огрызнулся Капелюхин...

   - Я просто хочу доказать вам, что доброта и добро - вещи совершенно разные. Все то, что вы предполагали сделать в моем примере с вашими детьми, - это типичная доброта!

   - Что же в таком случае добро?

   - А вот... Человек, понимающий, что такое добро, рассуждал бы так: на одной чашке весов лежат две жизни, на другой - одна. Значит, колебаний никаких. И при этом одна жизнь - жизнь скверная, злая, эгоистическая, следовательно, для Божьего мира отрицательная. Она не нужна. Ценой ее нужно спасти две жизни, которые лучше, моложе и, следовательно, имеют большее право на существование...

   - И вы бы... - с легким трепетом недоговорил Капелюхин.

   - И я бы... Конечно! Преспокойно подкрался бы сзади к слуге, ткнул бы ему нож между лопаток, взял хину, вылечил детей, и на другой день бодрые, освеженные сном мы бы двинулись дальше.

   - Ну, знаете ли...

   - Почему вы возмущаетесь? Потому что вы обыкновенный добрый человек... А я человек не добрый, но координирующий все свои поступки с требованиями добра.

   - И ничего бы у вас не дрогнуло, в то время как вы тыкали бы вашему слуге ножом в спину?!

   - Ну, как сказать... Было бы неприятно, чувствовалась бы некоторая неловкость; но это - единственно от непривычки.

   - Хорошее добро!.. Тьфу!

   - Нечего вам плеваться, добрый вы человек! Все дело в том, что я умею рассуждать, а вы весь во власти сердца и нервов...

  

  

   Марья Михайловна все это время сидела, свернувшись калачиком на диване, и молчала.

   А когда все замолчали, вдруг заговорила:

   - Теперь Рождество. И вспоминается мне золотое детство и вспоминается мне то самое веселое и милое в моем детстве Рождество, когда у папы отнялись ноги и язык.

   - У кого? - удивленно спросили все. - У папы.

   - У вашего?!!

   - Не у римского же. Конечно, у моего.

   - Ну, это гадость?

   - Что?

   - Говорить так об отце. Если бы даже он был тиран, зверь, и то нельзя так говорить о родном отце!..

   - Он не был ни тираном, ни зверем.

   - В таком случае, вы были скверной девчонкой?

   - А вот я вам расскажу о своем отце, тогда и судите.

  

  

   В будние дни отец все время был на службе и домой являлся только вечером, усталый, думающий лишь о постели.

   Но перед праздниками, дня за два до Рождества, занятия у них прекращались и отец являлся домой часов в двенадцать дня - до 28 декабря.

   Надевал халат и принимался бродить по всем комнатам.

   - Мариша! - вдруг раздавался его тонкий не по росту и сложению голос. - Почему это тут в углу валяется бумажка?!

   - Не знаю, барин...

   - Ах, так-с. Вы не знаете? Интересно, кто же должен знать? На чьей это обязанности лежит: градского головы, брандмейстера или мещанского старосты? Значит, я должен убрать эту бумажку, да? Я у вас служу, да? Вы платите мне жалованье?

   - Поехал, - слышался из другой комнаты голос старшей сестры.

   До чуткого слуха отца долетало это слово.

   - Ах, по-вашему, я "поехал", - бросался он в ту комнату, где сестра переписывала ноты. - Так-с. Это вы говорите отцу вашему или водовозу Никите? Тебя кто кормит, кто поит, кто обувает? Принц монакский, градской голова или брандмейстер? Ты что думаешь, что если учишься музыке, так выше всех? Отца можешь с грязью смешивать?

   Из дверей выглядывала мать.

   - Ну что ты пристал к девушке? Ей нужно к концерту готовиться, а ты жилы из нее выматываешь.

   - Так-с. Мерси. Удостоился от супруги приветствия. Хм! Концерт... Что это еще за такие концерты-манцерты - кому это нужно? Выйдет такая вот орясина и начнет глотку драть - и чего, и что, спрашивается? Дома лучше нужно сидеть, чем хвосты трепать...

   Он плотно усаживался на стул, показывая всем своим видом, что осенний дождик зарядил надолго, и продолжал:

   - Воображаю, что это там за концерты такие хромоногие. Придут полтора дурака, скучно, холодно... И чего, и что, спрашивается?.. Сидела бы ты дома и не рыпалась!

   - Папа, - рыдала сестра. - Что тебе от меня надо?

   - Это еще что - слезы? Нечего сказать - устроили праздничек! В кои веки собрался отдохнуть - на тебе! Могу уж поблагодарить...

   Через комнату пробегал, стараясь проскользнуть бочком, братишка Костя.

   - Ты куда? Куда? Почему в комнате в шапке? Это конюшня тебе? Так ты бы шел к лошадям, а тут люди... Куда ты идешь?

   - К товарищу, - робко лепетал Костя, стараясь прошмыгнуть в дверь.

   - Нет, постой!.. Что это еще за товарищи? Откуда? Знаю я этих товарищей: испортят костюм, запачкают всего, учебники порвут... А тебе учебники кто покупает - товарищи? Или, может быть, здешний градской голова или монакский король? И чего, и что мальчишка по улицам шатается? Сиди дома и не рыпайся...

   Плачут уже двое: старшая сестра и Костя.

   - Так-с. Благодарности достойно! Отцу бесплатный концерт устроили. Отдохнул на праздничках!

   Шел потом на кухню, запахиваясь в оранжевый халат и поджав нижнюю небритую губу.

   - Окорок запекаете? А ну, покажи. Это вы так запекли? Хорошее дело... Ну, что же, будем на праздниках сырой окорок есть. Ничего... желудочки-то луженые - вытерпят.

   - Где же он сырой? - нетерпеливо говорила мать. - С одной стороны совсем пригорел.

   - Пригорел? Так-с. Впрочем, нам наплевать... конечно... ведь платил-то за окорок не я, а монакский посланник.

   Теперь плакали уже четверо: к первым двум присоединились мать и кухарка. . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   На Рождество зажигалась елка.

   - Вот вам елка, - говорит отец, поджимая губы... - Помните, что она мне не даром досталась, и поэтому вы обязаны веселиться... Котька, не смей подходить к елке, серебряную цепь порвешь! А бусы! Кто бусы рассыпал?! Что-о? Сами рассыпались? То есть как это сами? Живые они, что ли? Или их рассыпал брандмейстер? Кто без меня подходил к елке, признавайтесь?! Кто отломал хвостик этой серебряной рыбке? Вы думаете, эта рыбка ни копейки не стоит? Монакский посланник мне ее подарил? Так-то вам, паршивцам, устраивать елки? И я тоже - дурак: "деточек порадовать, елочку устроить"?! Осину нужно этим каторжникам, а не елку!.. Хм!.. Устроил! И чего, и что, спрашивается - бегал, хлопотал, деньги тратил... Сидел бы дома и не рыпался... Маруська - плакать? На елке плакать? Елка, значит, для того устраивается, чтобы на ней плакать? Хорошо-с... Так и запишем. И Котька ревет? Ладно же: вы мне устроили праздничек - я вам... В цирк вы нынче не пойдете!

   - Да ведь билеты уже взяты! - говорила мать, хмуря нервное, хронически расстроенное лицо.

   - Билеты можно продать. А то тоже... хм (отец усаживался довольно плотно на один из стульев). Выдумали разные цирки-мырки - кому это нужно? Какие-то дураки на лошадях скачут, другие смотрят. И чего и что, спрашивается? Сидите-ка дома и не рыпайтесь!

  

  

   Мне было девять лет, когда однажды - это было перед Рождеством - отец кричал-кричал на Маришу, да вдруг ка-ак хлопнется на диван! Подскочили к нему, перенесли на кровать, а у него ноги отнялись и язык... Пришел доктор, успокоил мать, что все пройдет, а мать вышла к нам, говорит:

   - Ну, дети, отца не беспокойте, он нездоров, а я вам елку сама нынчу устрою - увидите, как будет весело.

   И действительно: никогда так весело и мило не было.

   Правда, отец пытался звать нас поочередно к себе и знаками показывать, что ему и то не нравится, и это не нравится. Но знаками ничего не выходило. Пробовал он и записочки нам писать вроде: "Котьку на горы не пускать. Что это за горы такие еще... Пусть зря не рыпается". Но в записках уже не было того тягостного впечатления, того яда, какой получался в интонации слов. Написанные слова побледнели, потеряли краски, и мы относились к ним совершенно равнодушно... А в ядовитое мнение отца, что "порванный о гвоздь башлык я, вероятно, получила от градского головы", я просто завернула карамельки и пряник для дворницкого мальчишки. Да! Чудесное было это Рождество.

  

  

   - Все-таки жестоко и грустно все это, - вздохнул добряк Капелюхин. - Мог же бы кто-нибудь из вас пойти и посидеть около кровати отца. Вы-то... сидели или нет?

   - Нет, - простодушно ответила Марья Михайловна. - Он бы извел меня. Да вы знаете, что он выдумал? Чтобы мы, дети, поочередно чистили ему ваксой башмаки... Во-первых, у нас была прислуга для этого, а во-вторых, он все равно лежал раздетый, и башмаки ему были не нужны.

   - И вы чистили?

   - Чистила. И однажды, помню, сидела одна на кухне, чистила-чистила тяжелый неуклюжий отцовский башмак да вдруг взяла его и поцеловала!

   Она грустно улыбнулась, опустила голову и с забытой на губах улыбкой задумалась - вероятно, об отце.

   И это было так не в тоне рассказа, так неожиданно, что все растерянно замолчали.

   Надолго.

  

  

  

   Все мы страдаем от дураков. Если бы вам когда-ни