Аверченко Аркадий Тимофеевич - Синее с золотом

сказал еще решительнее:

   - Нумизматикой интересуетесь?

   - Не понимаю вас.

   - Старинные деньги любите?

   - А... что?

   - Да есть у меня тут старинная бумажка. 25 рублей. Еще 1911 года. Вы подумайте, а! Редкость. На любителя вещь. Одна только и есть. Больше ни за какие деньги нельзя достать.

   - Серьезно!

   - Честное слово!

   - Ну, что уж с вами делать. Дома как нашли - все в полном здоровье?

   - Мать немного прихварывает, - сказал Огрызко, берясь за фуражку.

   - Годы такие. Кланяйтесь ей.

   - Поклонюсь.

   - Братишка здоров?

   - Что ему сделается?

   - Положим. Долго думаете у нас прожить?

   - Да как с делами управлюсь.

   - Ох, эти дела.

   - И не говорите.

  

  

   Огрызко, весело посвистывая, вышел от урядника, а урядник с видом записного нумизмата сложил вчетверо двадцатипятирублевку и сунул ее в громадный засаленный кошелек.

  

  

  

   Мне неловко говорить азбучные истины, но это нужно. Родственником просто человек не может быть. Он должен быть чьим-нибудь родственником.

   Если по улице идет человек и вам указывают на него:

   - Вот идет родственник, - то, вполне понятно, вы спросите:

   - Чей родственник?

   Вероятно, нет на земле человека, который был бы сам по себе. Обязательно он чей-нибудь родственник.

   Это не профессия, не занятие, но все мы в большей или меньшей степени заражены этим.

   И, однако, в институте родственников есть много оттенков и градаций.

   Заметьте: чем человек ничтожнее, тем его чаще называют родственником.

   Если бы вы в свое время впервые увидели А. С. Пушкина и осведомились у своего знакомого: "Кто это такой?" - вряд ли бы знакомый ответил:

   - Это родственник Гончаровых.

   Он просто и кратко отрубил бы:

   - Пушкин.

   А если бы вы в том же месте встретили неизвестного молодого человека, застенчивого, краснорукого, с понуренной, покрытой рыжеватым пухом головой, то на ваш вопрос: "Кто это такой?" - получили бы неопределенный ответ:

   - Родственник Каламеевых.

   И больше ничего. Никакого другого определения нет.

   Заметьте, если бы вы спросили, увидев впервые Каламеева: "Кто это такой?" - то никогда бы не получили ответа:

   - Родственник этого, покрытого пухом, краснорукого господина.

   Нет. Каламеев уже сам по себе.

   А почему?

   Да очень просто: Каламеев значительнее, интереснее этого краснорукого - и вот уже, видите, видите? Он воспарил над ним и раздавил его значительностью своей личности.

   Будьте уверены, что краснорукий молодой человек Америки никогда не откроет, именно потому, что он - не сам по себе, а родственник Каламеевых. Он ни летательной машины не изобретет, ни разговором ярким, остроумным не блеснет, ни, вообще, даже скандала громкого, ошеломляющего не закатит.

   Куда ему? Разве он человек с собственной фамилией и личностью? Нет. Он просто родственник Каламеевых.

   Где уж ему, застенчивому, молчаливому и скудному, летательную машину выдумать... Он может тихонько сидеть в гостиной, пить, громко прихлебывая, чай и курить десятками дешевые, зловонные, удушливые папиросы.

   - Кто это, - спросят хозяйку дома, - этот молодой господин, который сидит молча у стола?

   - А, это родственник. Дальний родственник мужа.

   Вот тебе и летательная машина.

   Мой читатель! Если вы - никчемное, скудоумное ничтожество (извините, мало ли какие читатели бывают), вам никогда не скажут этого в глаза. О своем ничтожестве вы можете узнать только вскользь, нечаянно - именно тогда, когда вас представляют кому-нибудь:

   - Позвольте представить, родственник Помидоровых.

   Конец. Мрак. Если в вас еще не заглохло все человеческое, вы должны размахнуться, ударить вашего обидчика, назвавшего вас родственником, и закричать на весь мир:

   - Я не родственник! Лжете! Я сам по себе! Я Николай Утюгов, зарубите себе это на носу!!

   Только таким, не совсем нравственным способом и можно исправить свое тяжелое положение.

   А промолчали вы - конец. Навсегда останетесь родственником.

   Итак, теперь, когда мы установили, что "родственник" - это не семейное взаимоотношение одного лица к группе других, а просто очень невыгодное общественное положение, что это класс обособленный, ограниченный во всех смыслах, мы можем рассмотреть родственника как такового: откуда он взялся, чем он дышит, каковы его интересы и стремления.

  

  

   Откуда берутся родственники?

   Их появление совершенно случайно.

   Вы женитесь.

   Во время церемонии бракосочетания ваша нареченная вытаскивает из толпы гостей молчаливого краснорукого господина с длинной жилистой шеей, охваченной бумажным воротничком, и представляет его вам:

   - А это вот, голубчик, наш родственник Верблюдякин. Теперь он уже делается и твоим родственником.

   - А это вот его жена - Верблюдякина. Поцелуйтесь, господа. Ведь вы уже свои.

   Просто?

   Только потому, что вас обвели со знакомой девушкой вокруг налоя, Верблюдякин смело входит в вашу жизнь, делается своим, может приходить к вам, когда ему заблагорассудится, а вы должны подсовывать его всем своим гостям - иногда умным, интересным людям - и с места в карьер обременять их Верблюдякиным.

   - Мой родственник.

   И скудоумны же они, эти самые Верблюдякины: не расскажет он что-нибудь забавно, не спляшет, не споет веселых куплетов под аккомпанемент пианино.

   Да это бы уж Бог с ним, но он и на других действует удручающе, замораживающе.

   Пусть среди ваших гостей будет сам Достоевский или Тургенев - родственник не загорится от этого, не засветится ярким светом...

   Тускло поглядит на Достоевского и спросит, покуривая скверную папиросу:

   - Скажите, это вы написали "Братья Карамазовы"? - Здорово написано. Мы с женой читали. И как это вы все фамилии действующих лиц помните? Нигде не ошибетесь. Я нарочно следил.

   - Да и я тогда следил, - пожмет плечами Достоевский. - А вы что - тоже пишете?

   - Нет, что вы! Я родственник хозяйки дома.

   Подойдет очень солидно и деловито к Лермонтову:

   - Слушайте, как это вы так: и поручик, и стихи сочиняете. Неужели начальство сквозь пальцы на это смотрит? А у вас хорошенькие стихи есть. Ей-Богу. И как это все складно, в рифму выходит.

   И вот уже потух, завял Лермонтов, и вот покрылся холодным пеплом угрюмый Тургенев, а родственнику и горя мало.

   Придет домой и, снимая бумажный воротничок перед отходом ко сну, рассказывает жене:

   - А я с Лермонтовым познакомился. Тургенев там тоже был. Я думал, что-нибудь особенное, а они ничего... Лермонтов даже чай пил с лимоном. Там еще Сервантес был, испанец, что ли, или какой-то вообще... не здешний только. Я и с ним пробовал поговорить, да он какой-то чудной. "А ба ба, да ге ле ле", а что такое "гегеле", и сам не знает, скажи завтра Марфуше, чтобы она к сюртуку пуговицу пришила - поняла?

  

  

   - Зачем родственники ходят в гости? Кроме чаю, им стараются ничего не дать. Но разве чаю у них дома нет?

   Нет, тут не чай.

   И, вероятно, когда родственник сидит с женой за обедом, он говорит самым озабоченным тоном:

   - Давно мы у Перегудовых не были. Нехорошо. Обидятся они, что мы их забыли. Все-таки родственники. Надо будет сегодня пойти.

   Родственник! Сокровище мое! Сиди дома и не рыпайся. Ей-Богу! Перегудовы на тебя не обидятся, если ты и три года не покажешь к ним носа. На дьявола ты им сдался, Перегудовым этим несчастным? У них своих забот, визитов и знакомых и без тебя много. И каких знакомых! У них бывает член Государственномй думы Ревякин, писатель Полоцкий и известный адвокат Мильштейн - все интереснейшие, занимательные люди, ну, кого ты там обрадуешь своими красными лапами, жилистой шеей и бумажным воротничком?

   - Да неудобно, - задумчиво отвечает родственнику его жена. - Надо пойти. А то мы их совсем забыли. Олечка Перегудова встретила меня на днях в трамвае и так прямо в упор и спрашивает: чего это, говорит, вас так давно не видно?

   - Да-да. Сегодня же и пойдем. А то они такие обидчивые.

   Это они называют: "навестить".

   - Здравствуйте, здравствуйте. Мы вас уже давно собирались навестить, да Колечка был все время занят. Насилу собрались навестить. Теперь мы вас ждем к себе. Вы приходите как-нибудь навестить нас.

   Это родственники говорят еще в передней, раскутывая свои никчемные родственнические тела, аккуратно снимая глубокие калоши и целуя по-родственному хозяина Петра Мардарьича, Ольгу Никаноровну, Петеньку, Олечку и Мусю.

   Проходят в гостиную.

   - Ну что, все у вас здоровеньки? - спрашивает родственник, протирая запотевшие очки.

   - Слава Богу, все. У вас как?

   - А ничего. Кибурдины у вас бывают?

   - Давно не были.

   - Что ж это они? А я все собираюсь их навестить. Ведь мы им родственники. Как же. Брат Анны Григорьевны женат на двоюродной сестре Кибурдиной...

   Потянулся разговор. Впечатление от него такое, будто кто-то проткнул вам щипчиками для сахара живот, зацепил внутри кончик кишки и стал медленно, постепенно вытягивать на свет Божий... По мере того как вытягивается и удлиняется кишка, худеет, мрачнеет и хиреет владелец проткнутого живота.

   - Чайку не прикажете ли?

   - А который час? Восемь? Ну, часика полтора мы еще можем. Что, Ваня пишет?

   - Давно не получали письма.

   Все это, конечно, мелко, незаметно - все эти разговоры родственников, тягучие чаепития, - все это пустяки и вместе с тем какой это ужас, какая мутная, темная болотная тина обволакивает многих, иногда даже хороших, умных, развитых людей.

   Родственники пришли навестить...

   Да разве так их нужно принимать?

   - Здравствуйте. Что вам нужно?

   - Навестить пришли вас. По-родственному.

   - Лишнее все это. Ступайте, ступайте, господа. У нас все благополучно, Кибурдины не бывают, от Витечки получили письмо, а теперь ступайте. Нечего тут прохлаждаться! Делом нужно заниматься, а не пустословить.

   Кратко. Мило. Разумно.

   И дальше передней эти краснолапые, длинношеие гуси не пойдут. Погогочут что-то неодобрительное на своем тупом гусином языке, повернутся и уйдут, переваливаясь.

   Пусть потом у себя в гусятнике говорят: - Свиньи эти Перегудовы. Мы пришли их по-родственному навестить, а они нас по-хамски приняли. Свиньи!

   И пусть свиньи. Ясно ведь сказано: гусь свинье не товарищ.

  

  

   Иногда наступает страшное время.

   Наступают Рождественские или пасхальные праздники, когда тучи, легионы краснолапых родственников вылезут изо всех щелей, вылезут даже те, которые целый год носу не показывали, а теперь считают нужным "навестить" вас, читатель, потому что иначе, по их мнению, вы обидитесь, что они вас забыли.

   Гоните их в шею, читатель, бейте, унижайте, плюйте на них и разрушайте их, оскорбляйте и морите их голодом, пусть они одумаются, краснолапые, и перестанут быть родственниками.

   И вам будет хорошо, и они от этого только выиграют...

  

  

  

  

   Два раза в день из города Калиткина в Святогорский монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватым, мрачноватым, глуповатым парнем.

   В этот день линейка приняла только двух, незнакомых между собой, пассажиров: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянского.

   Полдороги оба, по русско-английской привычке, молчали, как убитые, ибо не были представлены друг другу.

   Но с полдороги случилось маленькое происшествие: мрачный, сонный парень молниеносно сошел с ума... Ни с того ни с сего он вдруг почувствовал прилив нечеловеческой энергии: привстал на козлах, свистнул, гикнул и принялся хлестать кнутом лошадей с таким бешенством и яростью, будто собирался убить их. Обезумевшие от ужаса лошади сделали отчаянный прыжок, понесли, свернули к краю дороги, налетели передним колесом на большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась набок и, охваченная от такой тряски морской болезнью, выплюнула обоих пассажиров на пыльную дорогу.

   В это время молниеносное помешательство парня пришло к концу: он сдержал лошадей, спрыгнул с козел и, остановившись над поверженными в прах пассажирами, погрузился в не оправдываемую обстоятельствами сонную задумчивость.

   - Выпали? - осведомился он.

   Литератор Ошмянский сидел на дороге, растирая ушибленную ногу и с любопытством осматривая продранные на колене брюки. Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернув Ошмянского за плечо, нетерпеливо сказала:

   - Ну?!

   - Что такое? - спросил Ошмянский, поднимая на нее медлительные ленивые глаза.

   Тут же Бронзова заметила, что эти глаза очень красивы...

   - Чего вы сидите?

   - А что?

   - Да делайте же что-нибудь!

   - А что бы вы считали в данном случае уместным?

   - О, Боже мой! Да я бы на вашем месте уже десять раз поколотила этого негодяя;

   - За что?

   - Боже ты мой! Вывалил нас, испортил вам костюм, я ушибла себе руку.

   Облокотившись на придорожный камень, Ошмянский принял более удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверх, заметил с ленивой рассудительностью:

   - Но ведь от того, что я поколочу этого безнадежного дурака, ваша рука сразу не заживет и дырка на моих брюках не затянется?

   - Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?

   - О, нет, что вы!..

   - Так чего же вы разлеглись на дороге?

   - А я сейчас встану.

   - От чего это, собственно, зависит?

   - Я жду прилива такой же сумасшедшей энергии, как та, которая обуяла пять минут назад нашего возницу.

   - Знаете, что вы мне напоминаете? Кисель!

   Ошмянский заложил руки за голову, запрокинулся и, будто обрадовавшись, что можно еще минутку не выходить из состояния покоя, спросил:

   - Клюквенный?

   - Это неважно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, - вы и разлились, растеклись по пыли. Давайте руку... Ну - гоп!

   Он встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил:

   - А теперь что?

   - О Боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает темперамента, чтобы поколотить его, - хоть выругайте!

   - Сейчас, - вежливо согласился Ошмянский. Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови, сказал:

   - Мерзавец. Понимаешь?

   - Понимаю.

   - Вот возьму, выдавлю тебе так вот, двумя пальцами, глаза и засуну их тебе в рот, чтобы ты впредь мог брать глаза в зубы. Свинья ты.

   И, оставив оторопевшего возницу, Ошмянский отошел к Бронзовой.

   - Уже.

   - Видела. Вы это сделали так, будто не сердце срывали, а неприятный долг исполнили. Кисель!

   - А вы - бритва.

   - Ну - едем? Или вы еще тут, на дороге, с полчасика полежите?

   Поехали.

  

  

   В Святогорском монастыре гуляли. Потом пили чай. Потом сидели, освещенные луной, на веранде, с которой открывался вид верст на двадцать. Говорили...

   Какая внутренняя душевная работа происходит в актрисе и литераторе, когда они остаются вдвоем в лунный теплый вечер, - это мало исследовано... Может быть, общность служения почти одному и тому же великому искусству сближает и сокращает все сроки. Дело в том, что, когда литератор взял руку актрисы и три раза поцеловал ее, рука была отнята только минут через пять.

  

  

   На другой день Ошмянский пришел к Бронзовой в гостиницу "Бристоль", No 46, где она остановилась. Пили чай. Разговаривали долго и с толком о театре, литературе.

   А когда Бронзова пожаловалась, что у нее болит около уха и что она, кажется, оцарапалась тогда благодаря тому дураку о камень, Ошмянский заявил, что он освидетельствует это лично.

   Приподнял прядь волос, обнаружил маленькую царапину, которую немедленно же и поцеловал.

   Действенность этого неизвестного еще в медицине средства могла быть доказана хотя бы тем, что в течение вечера разговоры были обо всем, кроме царапины.

   Когда Ошмянский ушел, Бронзова, закинув руки за голову, прошептала:

   - Милый, милый, глупый, глупый!

   И засмеялась.

   - И однако он, кажется, порядочная размазня... Женщина из него может веревки вить.

   Закончила несколько неожиданно:

   - А оно, пожалуй, и лучше.

  

  

   Прошло две недели. Гостиница "Бристоль".

   На доске с перечислением постояльцев против No 46 мелом написаны две фамилии: "Ошмянский. Бронзова".

  

  

   В августе оба уезжали в Петроград. В купе под убаюкивающее покачивание вагона произошел разговор.

   - Володя, - спросила Бронзова. - Ты меня любишь?

   - Очень. А что?

   - Ты обратил внимание на то, что некоторые фамилии, когда их произносишь, носят в себе что-то недосказанное... Будто маленькая комнатка в три аршина, в которой нельзя и шагнуть как следует... Только разгонишься и уже - стоп! Стена.

   - Например, какая фамилия?

   - Например, моя - Бронзова.

   - Что же с этим поделать?..

   - Есть выход: Бронзова-Ошмянская. Это будет не фамилия, а законченное художественное произведение. Не эскиз, не подмалевка, а ценная картина...

   - Я тебя не понимаю.

   - Володя... Я хочу, чтобы ты на мне женился.

   - Что за фантазия?.. Разве нам и так плохо?

   Его ленивые, сонные веки медленно поднялись, и он ласково и изумленно поглядел на нее.

   - Если ты меня любишь, ты должен для меня сделать это...

   - А ты не боишься, что это убьет нашу любовь?

   - Настоящую любовь ничто не убьет.

   - А ты знаешь, что я из мещанского звания? Приятно это будет?

   - Если ты так говоришь, то ты не из мещанского звания, а из дурацкого. Ну, Кисель, милый Кися, говори: женишься на мне?

   - Видишь ли, я лично против этого, я считаю это ненужным, но если ты так хочешь - женюсь.

   - Вот сейчас ты не Кисель! Сейчас ты энергичный, умный мальчик.

   Она поцеловала его, а вечером, причесывая на ночь волосы, счастливая, подумала: "Уж если я чего захочу - так то и будет. Милый, мой милый Кися..."

  

  

   Бронзова впервые приехала к Ошмянскому в его петроградскую квартиру и пришла от нее в восторг:

   - Всего три комнаты, а как мило, уютно...

   Она подсела к нему ближе, подкрепила силы поцелуем и, гладя его волосы, спросила:

   - Володя... А когда же наша свадьба?

   - Милая! Да когда угодно. Вот только получу из калиткинской управы документы - и сейчас же.

   - А без них нельзя?

   - Глупенькая, кто же станет венчать без документов? Там паспорт, метрическое...

   - А зачем они лежат там?

   - Документы-то? Паспорт для перемены отослал, а метрическое у тетки.

   - Значит, ты это сделаешь?

   - Она еще спрашивает! Чье это ушко?

   - Нашего домохозяина.

   - Ах ты, мышонок! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Снова сидела Бронзова у Ошмянского... Он целовал ее волосы, и у него на горячих губах таяли снежинки, запутавшиеся в волосах и не успевшие еще растаять.

   Потому что был уже декабрь.

   - Володя...

   - Да?

   - Ну, что же с документами?

   - С какими? Ах, да! Все собирался. Надо действительно будет поскорее написать. Завтра утром обязательно напишу.

   - Спасибо, милый!.. Володя...

   - Да?

   - Ты хотел бы, чтобы мы вместе жили?

   - Вместе? Это было бы хорошо.

   - Хочешь ко мне переехать?

   - Нет, что ты... Ведь я тебя стесню. Ты дома работаешь, разучиваешь роли, а я только буду тебе мешать...

   - Володя... Ну, я к тебе перееду... Хочешь?

   - Дурочка! Да ведь у меня веще теснее. Я пишу, ты разучиваешь роли; оба мы будем друг другу мешать... Понимаешь, иногда хочется быть совершенно одному со своими мыслями.

   Она притихла. Отвернулась и молчала - только плечи ее тихо вздрагивали.

   - Катя! Ты плачешь? Глупая... Из-за чего, право?.. Это такой пустяк!

   - М... не т-ак хо-те-лось...

   - Ну хорошо, ну, будет по-твоему... Переезжай.

   - Милый! Ты такой хороший, добрый...

   И сквозь слезы, как солнце сквозь капли дождя, проглянула счастливая улыбка...

  

  

   Сидели в ресторане: Бронзова, Ошмянский и его приятель, Тутыкин.

   - Володя! Ну что, получил уже документы?

   - Понимаешь, написал я все честь-честью - и до сих пор никакого ответа. Работы у них много, что ли?.. У нас теперь что? 14 февраля? Ну, думаю, к концу месяца вышлют.

   - Напиши им еще.

   - Конечно, напишу.

   Она посмотрела на него ласковым, любящим взором и сказала:

   - А знаешь, что тебе очень пошло бы? Бархатная черная куртка. У тебя бледное матовое лицо, и куртка будет очень эффектна. Закажи. Хорошо?

   - Да когда же я ее буду носить?

   - Когда угодно! Ты ведь писатель - и имеешь право. В гости, в театр, в ресторан...

   - Не слишком ли это будет бить на дешевый эффект?..

   - Нет, нет! Володя... Я хочу!

   - Ну, если ты хочешь, не может быть никакого разговора. Закажу.

   В ту же ночь приятель Тутыкин, сидя в дружеской компании, говорил, усмехаясь:

   - Совсем погибла эта размазня Ошмянский! Попал в лапы такой бабы, что она его в бараний рог скрутила.

   - Красивая?

   - Красивая. И острая, как бритва.

  

  

   Когда Бронзова и Ошмянский вышли из ресторана, он сказал ей очень нежно:

   - Катя... Я тебя завезу к нам домой, а сам поеду...

   - Куда же? Ведь клуб уже закрыт.

   - А... видишь... Мне пописать хочется. Настроение нашло.

   - Ну-у-у?

   - Ах, да! Я тебе не говорил! Понимаешь, я снял две маленькие комнатки и иногда утром, иногда днем удаляюсь туда поработать. Тихо, хорошо.

   - Володя! - всплеснула руками Бронзова. - Да ведь это выходит, что я выгнала тебя из твоей квартиры?

   - Ну, что ты... Какой вздор! Просто я иногда должен оставаться один. Знаешь, мы ведь, писатели, преоригинальный народ! Я заеду сейчас с тобой к нам и заберу кое-что: письменный прибор, лампу и одеяло. Подушки там есть.

  

  

   - Володя! Заказал куртку?

   - Да, был я у портного... Так мы ни до чего и не договорились. Он, видишь ли, не знает, какой фасон... и вообще.

   - Ну, едем вместе! Сейчас мы это все и устроим! Эх ты, кисель мой ненаглядный... Документы уже получил?

   - Написал снова. Боюсь, не затерялись ли они где-нибудь. На почте, что ли?!

   - Дома сегодня будешь?

   - То есть где? У тебя? Да. Заеду чайку напиться. А потом к себе покачу: повесть нужно закончить... У себя же и заночую...

  

  

   - Смотри, Володя, как кстати: мы собираемся к Тутыкиным, и тебе принесли бархатную куртку. Воображаю, как она тебе к лицу. Надень-ка ее. И я пойду переодеться.

   Бронзова ушла, а Ошмянский взял куртку, положил ее на диван и потом, взяв перочинный нож, распорол под мышкой прореху вершка в два.

   Сделал печальное лицо, пошел к Бронзовой.

   - Чтоб его черти съели, этого портного! Сделал такой узкий рукав, что он под мышкой лопнул.

   - Ну, давай я зашью.

   - Стоит ли? Опять лопнет. Тем более что воротнички без отворотов у меня дома, а на этот воротничок - надеть трудно...

  

  

   Ошмянский только что приготовил бумагу для рассказа и вывел заглавие, как в комнату постучались.

   - Кто там?

   Дверь скрипнула - вошла Бронзова. Она была очень бледна, только запавшие глаза горели мрачным, нехорошим огнем.

   - Прости, что я врываюсь к тебе. Ведь эти комнаты, я знаю, ты снял специально для того, чтобы быть одному... Но - не бойся. Я пришла сюда в первый и последний раз...

   - Катя! Что случилось?

   - Что? - Она упала головой на спинку кресла и горько заплакала. - Что? - Улыбнулась печально сквозь слезы и пошутила: - Ты победил меня, Галилеянин...

   - Катя! Чем?!.. Что ты говоришь?

   - Ну, полно... Все равно я ухожу уже навсегда, и поэтому довольно всяких разговоров и вопросов... Помнишь, при первом знакомстве я назвала тебя киселем, а ты меня бритвой. Пожалуй, так оно и есть. Я - бритва, я хотела, чтобы все было по-моему, я мечтала о счастье, я знала, что ты безвольный кисель, и поэтому мое было право - руководить тобой, быть энергичным началом в совместной жизни... Но что же получилось? Бритва входила в кисель, легко разрезывала его, как и всякий кисель, и кисель снова сливался за ее спиной в одну тягучую, аморфную массу. Бритва может резать бумагу, дерево, тело, все твердое, все определенное - но киселя разрезать бритва не может! Я чувствую, что я тону в тебе, и поэтому ухожу!

   - Катя, голубка! Что ты! Опомнись. Ну, побрани меня. Но зачем же уходить? Разве я не любил тебя? Не поступал, как ты хотела?

   - Молчи!! Знаешь, как ты поступал? Я хотела, чтобы мы поженились - прошло одиннадцать месяцев, - где это? Я хотела, чтобы мы жили вместе - ты согласился... Где это? Пустяк: мне хотелось видеть тебя в бархатной куртке - носишь ты ее? Что вышло?! О, ты со всем соглашался, все с готовностью обещал. Но что вышло... Я, женщина с сильным характером, энергичная, самостоятельная, была жалкой игрушкой в твоих руках! Прочь! Не подходи ко мне!!! Ну?

   Он протянул к ней руки, но она взглянула на него испепеляющим взглядом, повернулась и - ушла. Навсегда.

   Одну минуту он стоял ошеломленный. Потом потер голову, подошел к письменному столу и склонился над чистой бумагой.

   Долго сидел так. Потом пробормотал что-то. Неясное, нечленораздельное бормотание скоро стало принимать форму определенных слов. И даже рифмованных...

  

   "В один чудесный день,

   Когда ложилась тень,

   Ко мне пробрался кирасир..."

  

   А потом это бормотание перешло в мелодичный свист, и Ошмянский с головой погрузился в работу...

  

  

  

   Тоненькая, как былинка, кудрявая, хрупкая, с тонкими, длинными, очень красивыми ногами и немного неуклюжими от роста руками, четырнадцатилетняя Маруся зашла в комнату кухарки Катерины и, сверкая огромными глазами, радостно сказала:

   - Выглади мне юбку, пожалуйста. Я сегодня иду в цирк, на дневное.

   - Выгладить можно, - согласилась Катерина, тыча в рот своему четырехлетнему сыну Ганьке край блюдца с горячим чаем.

   И так как радость переполняла доброе Марусино сердце, то Маруся решила и на Катерину бросить луч-другой своего счастья.

   - А ты, Катерина, была когда-нибудь в цирке?

   - Нет, барышня. Не была. Где нам ходить...

   Маруся от ужаса и огорчения даже всплеснула розовыми тонкими руками.

   - Да что ты говоришь?! Как же это так? Ну, это прямо-таки невозможно! Уже такая большая, имеешь даже сына, а в цирке еще не была!

   Катерина казалась полным контрастом порывистой, пребывавшей в вечном молитвенном экстазе Маруси.

   Она опустила сына с колен и апатично возразила:

   - А чего я там не видала, в цирке этом?

   - Да как же так можно говорить! Господи! Ведь там, понимаешь, люди под потолком летают... Лошадь, например, бежит, а на нее человек ногами вскочит - понимаешь, прямо на спину ногами, - перекувырнется и перепрыгнет на другую лошадь! Вещи прямо непостижимые! А клоуны! Они такие смешные, что ужас.

   И так как сердце ее все еще было переполнено радостью и любовью ко всем людям, она решительно воскликнула:

   - Знаешь что? Я попрошу маму, чтобы она и тебя взяла в цирк. Мы только вдвоем, а у нас целая ложа. Хочешь, Катеринушка? Ну, соглашайся, ну, дуся!..

   - Да чего там хорошего? - нерешительно возразила Катерина. - Ну, прыгают люди и пусть себе прыгают. Бог с ними.

   - Но ведь ты же этого никогда не видела, Катеринушка? Ты подумай, какой ужас: оно есть, а ты его не видела!.. Я сейчас пойду попрошу маму.

  

  

   Мама ломалась недолго.

   - У тебя, наверное, не все дома. Ну кто же это по циркам с кухарками ходит? Хотя, положим, раз дневное, так не суть важно. Едва ли кто из наших знакомых будет там.

   - Дай носик!

   Маруся подпрыгнула, как собачонка, лизнула мать в нос, помчалась к Катерине, бросилась в ее объятия и даже от избытка чувств обрушила тысячу ласк на голову серьезного, мрачно сопящего Ганьки.

   - Едем, едем! Воображаю, как ты будешь ахать, когда увидишь все тамошние чудеса! Ух! Я задохнусь от радости.

   На извозчике ехали втроем, и Маруся, сидя у матери на коленях, то и дело восторженно заглядывала в глаза Катерине.

   - Дуся, Катерина! Я так за тебя рада, я так счастлива! Мамочка, подумай: она никогда не была в цирке. Можно ли жить после этого?!

   И когда все трое уселись в широкую барьерную ложу, у Маруси совершенно пропала непосредственность восприятия. Она уже не могла наслаждаться цирком, как раньше. Она собиралась переживать все впечатления отраженными от Катерины. Если бы было можно, она поместилась бы внутрь Катерины, чтобы самой пережить ее первые волшебные впечатления и восторги.

   И она дрожала от нетерпения и стонала, страдая от того, что представление не начинается.

   И вот вышла толпа служителей в красных берейторских костюмах, выстроилась в два ряда. Заиграла музыка, и тяжелая, сытая лошадь с плоским седлом на спине выбежала на арену. Вслед за ней выпорхнула наездница в короткой юбочке, рассыпалась целым дождем воздушных поцелуев и, как нарядная бабочка, вспорхнула на седло.

   - Смотри, смотри, - шептала, дрожа от восторга, Маруся, - она стоя едет. Она через ленты перепрыгивает!! Ты посмотри: она перепрыгивает через обруч, а лошадь в это время - через барьер. Это очень трудно. Понимаешь?

   Маруся ерзала на месте, вертелась и все время заглядывала в лицо спокойной монументальной Катерины.

   - Нравится, нравится? - спрашивала она, вся дрожа.

   - Едет хорошо, - апатично согласилась Катерина. - Только куда ж она это едет?

   - Как куда? Вот тут все и будет ездить по кругу. Это ведь очень трудно.

   - Раз трудно, чего ж она, дурная, едет?

   - Ах, какая ты, ей-Богу, странная! Раз было бы легко, никому и не интересно. Неужели тебе не нравится? Ну, вот сейчас уже другой номер - музыкальные клоуны. Это уж тебе понравится! Смотри, на чем он играет: обыкновенные сковородки, а он по ним палочками бьет, и выходит мотив. А это! Смотри-ка, смотри! Метла, обыкновенная метла, на ней бычачий пузырь, струна, и он играет. Видишь, совсем как скрипка.

   - Да на скрипке-то оно, пожалуй, лучше бы вышло, - с сомнением сказала Катерина.

   - Так то же скрипка, пойми ты. На скрипке не шутка сыграть! А на этом трудно. Ну, ты подумай: кто же на метле будет играть?

   - То-то же я и говорю, что не стоит, - лениво сказала Катерина, обращая глаза к потолку. - Это что ж там такое за веревки понакручены?

   - А это будут летающие люди. С одной трапеции на другую будут перелетать. Замечательно интересно!

   Это была неблагодарная задача: Катерина тлела и дымила, как сырое полено, а Маруся дула на это полено во всю силу своих слабых легких, стараясь раздуть священный огонь удивления и восторга.

   - Ну, вот ты посмотри, вот эти акробаты... Один вспрыгнул другому на плечи, перекувырнулся в воздухе и попал на плечи третьему. Ведь это же трудно. Ну, вот ты подумай: ведь твой муж Николай этого бы не сделал. Верно ведь?

   - Упал бы, - согласилась Катерина. - Да и чего ему делать? Слава Богу, в зеленной служит, свой хороший хлеб имеет. Кувырнись он так, - его хозяин в три шеи за эти кувырки. Нет, он у меня мужик умный.

   Бедная Маруся, как хрупкая птичка, раздавленная солидным, спокойным, толстым поленом, свернула головку набок и умолкла, погасла до самого конца представления...

   Под потолком летали люди, на земле танцевали слоны. Катерина была спокойна, монументальна по-прежнему, и только изредка из уст ее вырывались тяжелые, грузные слова:

   - И чего еще люди выдумают!

   Мать Маруси тоже заинтересовалась борьбой этих двух начал: восторженного, вдохновенного Марусиного и железобетонного, грузного, сонного Катерининого.