Аверченко Аркадий Тимофеевич - Синее с золотом

тарая. Ей-Богу.

   - На кухне? Кому ж там сидеть? Кухарка моя, Николаевна, сидит там.

   - Николаевна? Ага... Хорошее имя. Уютное такое. Послушай: а зачем Николаевна? Обедали бы мы в ресторане, как прежде. Вкусно, чисто, без хлопот.

   - Нет, ты решительное дитя!

   - Решительное? Нет, нерешительное. Послушай: в ресторанчик бы...

   - Кто? Ты и я? Хорошо-с А няньку кто будет кормить? А Ульяну? А Марусе если котлеточку нажарить или яичко? А если моя сестра Катя к нам погостить приедет?! Кто же в ресторан целой семьей ходит?

   - Катя? Хорошее имя - Катя. Закат солнца на реке напоминает. Хи-хи.

  

  

   Сложив руки на груди и прижавшись спиной к углу, сидел на сундуке в передней мой Никифор. Вид у него был неприятный, загнанный, вызывавший слезы.

   Я повертелся около него, потом молча уселся рядом и задумался: бедные мы оба с Никифором... Убежать куда-нибудь вдвоем, что ли? Куда нам тут деваться? В кабинете - Лена, в столовой - няня, в спальне - Маруся, в гостиной - Ульяша, в кухне - Николаевна. Гнездышко... хотел я свить, гнездышко на двоих, а потянулся такой хвост, что и конца ему не видно. Катя, вон, тоже приедет. Корабль сразу оброс ракушками, и уже на дно тянет, тянет его собственная тяжесть. Эх, Лена, Лена!..

   - Ну что, брат Никифор! - робко пробормотал я непослушным языком.

   - Что прикажете? - вздохнул Никифор.

   - Ну вот, брат, и устроились.

   - Так точно, устроились. Вот сижу и думаю себе: наверное, скоро расчет дадите.

   - Никифор, Никифор... Есть ли участь завиднее твоей: получишь ты расчет, наденешь шапку набекрень, возьмешь в руки свой чемоданчик, засвистишь, как птица, и порхнешь к другому холостому барину. Заживете оба на славу. А я...

   Никифор ничего не ответил. Только нашел в полутьме мою руку и тихо пожал ее.

   Может быть, это фамильярность? Э, что там говорить!.. Просто приятно, когда руку жмет тебе понимающий человек.

  

  

   Когда вы смотрите на изящную, красивую женщину, бойко стучащую каблучками по тротуару, вы думаете: "Какая милая! Как бы хорошо свить с ней вдвоем гнездышко".

   А когда я смотрю на такую женщину, я вижу не только женщину - бледный, призрачный тянется за ней хвост: маленькая девочка, за ней толстая женщина, за ней худая, черная женщина, за ней старая женщина с кривой ложкой, усеянной дырочками, а там дальше, совсем тая в воздухе, несутся еще и еще: сестра Катя, сестра Бася, тетя Аня, тетя Варя, кузина Меря, Подстега Сидоровна и Ведьма Ивановна... Матушка, матушка, пожалей своего бедного сына!..

  

  

   Невинный, безопасный, кроткий вид имеет ручная граната, мирно лежащая перед вами.

   Возьмите ее, взмахните и подбросьте: на клочки размечется вся ваша так уютно налаженная жизнь, и не будете знать, где ваша рука, где ваша нога!

   О голове я уже и не говорю.

  

  

   Когда пароход отходил из Александрии, мы уже чувствовали себя тесно сплоченной однородного состава компанией.

   Свела нас вместе и сдружила общая страсть к тому, что на нашем языке называлось "розыгрыш". "Разыграть" кого-нибудь, поставить в дурацкое положение каждый считал своей преимущественной специальностью, и поэтому за трехдневное пребывание в Каире из нас четверых составилась солидная, хорошо сыгравшаяся труппа.

   Четверо: молодая, живая, как ртуть, певица, художник с очень серьезным лицом и вечно смеющимися жульническими глазами, молодой, но многообещающий коммерсант - и я.

   Первое наше знакомство началось с того, что все трое подошли ко мне на веранде "Гелиополиса" с самыми серьезными лицами и озабоченно спросили, в первый ли я раз попадаю в эти края?

   - В первый. А что?

   - Видите ли, тут очень часто бывают такие сильные тропические ливни, что вода заливает дома до самых крыш; поэтому все ложатся спать, надев на себя предварительно спасательный пояс. Советуем и вам.

   Я с чувством пожал всем троим руки.

   - Спасибо! - пролепетал я растроганно. - Я никогда не забуду вашего милого отношения, но дело-то в том, что я для того специально сюда и приехал...

   - Для чего?! - спросили все в один голос. Из груди моей вырвался стон.

   - Чтобы умереть! Я уже слышал о здешних ливнях и решил, что это место будет моей могилой... Поверьте, господа, что жизнь так тускла, сера и бессодержательна, что я... и вам советую... тоже... бросить свои пояса и... тово...

   - Та-ак, - разочарованно протянула певица. - Свой человек, оказывается. Ну, в таком разе, будем знакомы.

   - То-то и оно, - рассмеялся я, по-новому пожимaя всем руки.

   С тех пор мы стали неразлучны...

   Когда пароход вышел из александрийской гавани, мы, еще скучающие на новом месте, вдруг заметили молодого господина - рыжеватую веснушчатую личность с тщательно закрученными усиками и остолбенелыми глазами навыкате. Он, выпятив грудь, важно вышагивал по палубе тощими длинными ногами, облаченными в изумительной белизны фланелевые брюки, через каждые десять шагов останавливался, нагибался к этим брюкам и каждый раз осматривал их, прищурив один глаз, с затаенным восторгом и удивлением. Видимо, белизна и свежесть этих брюк доставляли ему много невинной радости.

   Мы сразу обратили внимание на этого элегантного молодого господина, и певица после третьего тура белоногого незнакомца заявила нам самым категорическим тоном:

   - Есть работа.

   - Заметано! - отвечали мы, кивнув головами.

   Художник, ни секунды не медля, взял меня под руку и повлек вслед за восторженно настроенным юношей.

   - Какие чудесные брюки! - громко сказал я.

   - Да, изумительные. Глаз нельзя отвести, - подхватил художник.

   Долговязый юноша вздрогнул, как лошадь, получившая поощрительный удар хлыста, и его белые брюки еще быстрее замелькали на фоне бирюзового моря.

   - По-моему, нужно иметь большой вкус, чтобы отыскать такие прекрасные брюки.

   - У человека хорошего общества, батенька, вкус - всегда прирожденное свойство. Этого одними деньгами не достигнешь.

   - По-моему, это граф.

   - Голубая кровь, сразу видно!

   Изнемогая от этих восторженных похвал, белоногий юноша прислонился к перилам и бросил на нас самый приветливый взгляд.

   - Вам, господа, кажется, понравились мои брюки, - начал он, - хотя в обществе и не принято заговаривать с незнакомыми, но вы чрезвычайно симпатичные, и потом -тут пароход - значит, некоторая вольность допускается. Позвольте представиться: Лев Михайлович Цепкин, помощник провизора из Херсона. Да, брюки хорошие. Я таких брюк в Каире купил пятеро. Почти все деньги на них, проклятых, истратил.

   Но в этом слове "проклятых" вместо ненависти прозвучала такая нежность, которая может вырваться только у матери, говорящей о своем чрезмерно шаловливом ребенке.

   - Да, - сказал художник, восторженно глядя на юношевы ноги, - с такими брюками можно больших дел наделать.

   Очевидно, художник коснулся самой чувствительной струны.

   - Вы думаете? - радостно взвизгнул элегантный Цепкин. - Представьте себе, что я надеюсь тоже. Вы знаете, тут одна дама, полная такая, так она так на меня посмотрела, что я чуть не упал. Вы не знаете - она богатая?

   - А вы бы женились на ней?

   Цепкин скривился самым аристократическим образом.

   - Мммм... Н-не знаю. Я, видите ли, кроме богатства ищу в женщине и красоту - как духовную, так и физическую.

   - И вы совершенно правы! - подхватили мы оба. - На мелочи размениваться не стоит. Эта полная дама - чепуха. У нее, мы точно узнали, и капиталов-то всего тысяч триста.

   Цепкин погрузился в задумчивость.

   - Вы думаете, это мало?

   - Для вас? Конечно, гроши. Нет, вы эту полную даму бросьте. Собственно, я уже знаю, кто на вас обратил внимание...

   - Ой, слушайте, кто?! - как сухой стог от огня вспыхнул юноша. - Где она?

   - Кто, вы спрашиваете? Дама в сером, вот кто.

   - Что вы говорите? Та, которая в английском сером костюме? Которая тоже села в Александрии? Красивая такая блондинка? Та, за которой несли два чемодана желтой кожи и серый шагреневый саквояжик?

   - Ну да, эта самая. На нее весь пароход обратил внимание. А она, ни на кого не смотря, взглянула только на вас, вздохнула и прошла в каюту. А потом мы слышали, как она спросила у горничной: "Вы не знаете, кто это тот интересный господин в таких прекрасных брюках?"

   Глаза Цепкина загорелись. Он погладил ладонью свои брюки с видом хозяина, который гладит собаку, сослужившую ему службу, - и вскричал:

   - Но ведь она же замечательно красивая!!

   - Еще бы.

   - Слушайте, вы заметили, у нее в ушах какие камни, а? Слушайте, как вы думаете - они настоящие?

   - Фи, господин Цепкин! Вы ведь человек светский, а задаете такие вопросы. Разве дама, так одетая и с такими чемоданами, наденет фальшивые бриллианты?

   - Положим, верно. Слушайте! А вдруг она иностранка?

   - Ну так что же?

   - А как я с ней буду тогда разговаривать, если я ни на одном языке, кроме немножко по-латыни, не разговариваю.

   - Попробуйте по-латыни, - посоветовал я, - корни общие, может быть, и разберетесь.

   - Что такое корни? - опечалился Цепкин. - С одними корнями далеко не уедешь. И об чем я буду с ней говорить по-латыни? Об лекарствах?

   - Успокойтесь, мой молодой друг, - хлопнул его по плечу художник. - Я все узнал! Она русская, была замужем за венгерским миллионером, теперь вдова.

   - Слушайте! Это же замечательно! Вы знаете, я подойду к ней и познакомлюсь...

   - Конечно. Чего там зевать.

   - Только я пойду переодену брюки. Эти уже немного, кажется, запылились, а?

   - Обязательно. Ну, успеха вам!

  

  

   Молодая, очень красивая дама сидела в одиночестве на палубе в шезлонге, и ее печально-задумчивые глаза бесцельно бродили по далекому ярко-синему горизонту.

   Наша "труппа" столпилась у перил в трех шагах от нее, а Цепкин, уже переодевшийся, как коршун, делал круги вокруг одинокого шезлонга, приближаясь с каждым кругом к молодой красавице.

   Наконец он приблизился к ней вплотную и заговорил.

   Мы насторожились.

   - Мадам, - шаркнул он ослепительно белой ногой. - Хотите, я вам принесу лимон?

   Когда дама, вздрогнув, обернулась к нему, на лице ее было написано самое откровенное изумление.

   - Лимон? Боже мой, зачем?

   - Да знаете... Если у кого морская болезнь, так поможет.

   Дама в сером улыбнулась.

   - Но ведь сейчас качки нет. Море совершенно спокойно.

   - Да, положим, верно. Далеко изволите ехать?

   - В Киев.

   - Хороший город.

   Наступила долгая пауза.

   - Вы знаете, мадам, как я смотрю на женщин? Для меня важно не только тело, но и душа. Можете представить?

   - Это очень благородный взгляд.

   - Верно? Ну, вот видите. А в нашем обществе на женщину смотрят, как на красивый кусок мяса.

   - А вы человек общества? - рассеянно спросила дама в сером, очевидно думая о чем-то другом.

   - Да, знаете. Я иногда вращаюсь. Вы любите читать книги?

   - Изредка.

   - Я много читаю. Мне нравятся больше рассказы или романы из великосветского быта. Чистенькая жизнь, не то что пролетариат. Верно?

   - Мм... не знаю.

   - Вы читали роман Апраксина "Алзаковы"? Нет? Я читаю сейчас. Знаете, тут на пароходе общество смешанное, а там в своей каюте, когда читаешь, так будто сам ведешь светскую жизнь. Сколько стоят такие серьги, мадам?

   - Не помню. Тысяч шесть, кажется.

   - Здорово! Двадцать коров можно купить на эти деньги. Двадцать коров висят на таких маленьких ушках, хе-хе!

   - Ну, что? - подошел к нам Цепкин, поглядывая на нас довольно снисходительно. - Не познакомился? Видите, как просто.

   - А вы на нее произвели впечатление, это видно. Вообще, много значит, светский человек! Вы теперь только не зевайте - действуйте энергичнее, и через две недели она будет madame Цепкина.

   Юношу точно щекотали - так он смеялся.

   - А что вы думаете! Я с ней вечером буду гулять по палубе.

   - Скажите, - обратился к нему коммерсант. - Вы ведь хорошо знаете светскую жизнь.

   - Немножко, - скромно усмехнулся Цепкин.

   - Скажите: можно рыбу есть ножом?

   На лице Цепкина отразился неподдельный ужас.

   - Боже вас сохрани! Ни под каким видом!! Вилкой! Только вилкой.

   - А к смокингу белый галстук можно надеть?

   - Можно. Только если едете на большой вечер. На маленький вечер надо надеть что-нибудь интимненькое. С крапинками. Только не регат. Боже вас сохрани от регата.

   - Спасибо, - пожал коммерсант юношеву руку. - Вы разрешите изредка обращаться к вам за такими справками?

   - Сколько угодно! Я очень рад.

   - Славный парень! Недаром вдова, когда вы с ней разговаривали, глаз с вас не сводила.

   - Серьезно?

   - Уверяю. Действуйте, действуйте, мой молодой друг! Нажимайте педали. За вас ваша молодость и красота!

  

  

   Эта странная игра продолжалась все время, пока пароход шел к Пирею. Постепенно все пассажиры обратили внимание на вольты юноши в белых брюках и на наше во всем этом участие.

   Нам даже стали помогать. Даму в сером намеренно оставляли в одиночестве, чтобы дать возможность предприимчивому Цепкину начать новую атаку.

   Часть пассажиров принялась усиленно и громко восхищаться Цепкиным, а другая часть, зацапав предприимчивого юношу где-нибудь в уголке, начинала указывать ему на тот или иной симптом пробуждения к нему любви со стороны серой дамы.

   - Вы заметили, Цепкин, как она на вас поглядела, когда вы ей за обедом передавали горчицу?.. Она намеренно хотела коснуться своими пальцами ваших пальцев...

   - Ну?.. Серьезно? Хи-хи!

   - Конечно. А вечером нарочно сидела дальше, чтобы вы к ней подошли...

   Работа кипела вовсю.

   Многие добровольцы по неопытности пересаливали, но юноша в белых брюках был так самодовольно глуп, что ничего не замечал.

   Удивительнее всего, что дама в сером тоже ничего не замечала, хотя мы и недоумевали - почему? Была она очень не глупа, и все ее разговоры с другими, более солидными пассажирами, постоянно доказывали это.

   Была она как будто "не от мира сего", как говорила певица, часто совсем не понимала, что ей нашептывал белоногий юноша, и от этого пикантная комбинация, задуманная нами, казалась еще уморительнее.

  

  

   Кончилась вся затея с "розыгрышем" ровно за два часа до Пирея, когда все пассажиры сидели за обеденным табльдотом.

   Цепкин, которого по общему молчаливому уговору усаживали рядом с дамой в сером, покончив с рыбой (только вилка! Боже сохрани нож!), потер руки и обратился к своей соседке с самым светским видом:

   - Ну-с, вот вам и Пирейчик! Знаете что, мадам? Давайте мы устроим маленький кутеж, а? От Пирея до Афин десять минут езды - поедем в Афины. И художник с нами, и певица, и вообще вся наша тесная компания, а? Вот мой план: в Афинах пойдем в кинематограф, я вам буду объяснять на армянском языке картины - вы увидите, как смешно! А потом - в какой-нибудь шантанчик! Покушаем чего-нибудь вкусненького, велим заморозить бутылочку, посмотрим на певичек и после этакого тарарама, взвинтив, как следует, свои нервочки, - домой, баиньки! Я буду вашим кавалером, мадам, хотите?

   - Что? - спросила дама в сером, будто очнувшись от дремоты.

   Цепкин аккуратно повторил весь свой соблазнительный план: кинематограф с армянскими объяснениями, шантанчик, бутылочка замороженного, а потом - баиньки. Я ваш кавалер - компренэ?

   Все насторожились, ожидая ее ответа, потому что на эту авантюру Цепкий возлагал очень крупные, солидные надежды.

   - Нет, - вдруг сказала дама с какой-то мягкой решительностью. - Ни в шантан, ни в кинематограф я с вами не поеду.

   - Почему, почему же? - завопил Цепкий. - Нас ведь никто там не знает - чего стесняться? Конечно, в России я бы этого не предложил, но тут? Среди грекосов!.. Ну, мадам! Скажите же вашими розовыми губками: да!

   - Я не могу поехать...

   - Но почему же? Вот и поговорите вы с ней!

   - Потому что я везу на этом пароходе труп моего бедного мужа, скончавшегося на прошлой неделе... Понимаете?

   Гром среди ясного неба. Мина, попавшая в борт парохода. Бомба, разорвавшаяся среди нас, - все это слабо выразило бы то впечатление, которое произвели простые, полные достоинства и глубокой внутренней тоски слова дамы.

   Молчание воцарилось надолго.

   Никто не смотрел друг на друга, а когда кончился этот проклятый обед, все вздохнули с таким облегчением, будто им отпустили веревочные петли, сжимавшие шеи.

  

  

  

   Скрипачев... Так его звали.

   А больше ничем, решительно ничем он не отличался от миллионов других Скрипачевых, Григорьевых, Пинкиных и Васильевых, населяющих вашу необъятную матушку-Россию.

   Трудно сказать что-либо о таком человеке.

   Прежде всего, как найти его, как выхватить из миллионов других Скрипачевых и Пинкиных, если все эти Григорьевы, Пинкины и Васильевы так печально похожи друг на друга, так единообразны: небольшая бородка, стриженые волосы, нос не большой, не маленький, глаза обыкновенные, какого-то грязноватого цвета, рот как рот, фигура как фигура, рост, что называется, средний - черт знает что такое!

   Среди Григорьевых, Васильевых и Пинкиных не бывает ни горбатых, ни дерзких преступников, ни пианистов - для этого есть фамилии Полуляховых, Падеревских, Гофманов...

   В одном ресторане среди других официантов прислуживали посетителям двое: Петр и Павел. Если бы их поставить рядом, сразу можно было отличить Петра от Павла - лица были разные, но стоило только Павлу отойти от Петра и убежать за чем-нибудь в буфет, то сразу же делалось неизвестным, кто остался: Петр или Павел? И кто суетится у буфета: Павел или Петр?

   Даже завсегдатаи, посещавшие ресторан годами и прекрасно помнившие имена всех носатых, криворотых, или маленьких, или больших слуг, к Петру и Павлу обращались так:

   - Эй, Павел!.. Или нет - Петр. Да нет, это Павел-Павел, голубчик, принеси еще бутылочку пива.

   - Сей минутой-с, - отвечал Петр.

   К Павлу обращались:

   - Ты ведь, кажется, Петр?

   - Никак нет: Павел.

   - Ну? Смотри-ка, братец, какая штука! А ведь я думал, что ты Петр. Ну, принеси мне фруктовой.

   От этой ли причины или от какой другой, но только Павел однажды повесился. Этим он раз навсегда существенно отличился от Петра, продолжавшего метаться по ресторану с салфеткой под мышкой.

   И все же, когда я смотрел на оставшегося в живых Петра, я думал:

   - Выходит, что Павел-то совсем не был похож на Петра... А может быть и так, что Петр побегает еще несколько дней по ресторану, а потом спустится в погреб и повесится, загробно сравнявшись со своим коллегой, после чего даже хозяин ресторана не разберет: кто, собственно, из них Петр, кто Павел и чем они отличались друг от друга.

   Судьба двух ресторанных слуг не имеет, конечно, никакого отношения к моему рассказу, но мне только хотелось указать на следующее: если в маленьком ресторане нашлись два человека, так грубо, по-лакейски, похожих друг на друга, то сколько же таких пылинок вертится в огромном солнечном столбе, называемом земной жизнью?

  

  

   Так вот - Скрипачев.

   Когда я познакомился с ним и с его женой, довольно миловидной дамой, моя первая мысль была такая: "Собственно, если она ему верна, то по какой причине? Чем он отличается от других Васильевых и Пинкиных, с такими же мутными глазами, с подстриженными бородками, таких же служащих в контроле сборов, или в государственном контроле, или в контрольной палате - Бог его знает, а я и до сих пор не знаю, в каком из этих скучных учреждений служит Скрипачев... Ведь едва ли есть какая-нибудь разница для госпожи Скрипачевой: замирать ли от страсти в объятиях мужа или в объятиях контрольного чиновника Паникина. Неужели такая уж существенная разница в том, что одного зовут Николай Иваныч, а другого - Иван Николаич?"

   Не хочу я говорить плохо о госпоже Скрипачевой, но, кажется, она по этому поводу держалась моего образа мыслей...

   Познакомившись со Скрипачевым, я, по логике вещей, должен был бы сейчас же и потерять его, потому что такой человек, уйдя из поля зрения, немедленно же, как капли воды с рекой, сливается с миллионом других Васильевых и Григорьевых...

   Но нет, Скрипачевы памятливы, и если уж он с вами познакомился, так уж он, встретив вас, узнает и подойдет, и поздоровается, поговорит, и осведомится:

   - Ну, что слышно новенького?

   Так было и со Скрипачевым.

   На другой день после знакомства он подошел ко мне в городском саду, поздоровался и сказал:

   - Вот удивительно: вчера только познакомились, а сегодня вот встретились. Ну, что новенького?

   - На Филиппинских островах было недавно землетрясение, - сообщил я.

   - Что вы говорите! Вот ужас. Вообще, знаете, эти катастрофы... Вы боитесь разбойников?

   - Ну как же их не бояться, - благодушно согласился я. - Ведь ежели он разбойник, он зарезать может.

   Лицо Скрипачева осветилось.

   - Не всегда, - значительно возразил он.

   Я промолчал.

   - Не всегда-с. Нет, далеко не всегда.

   - Ну, конечно, иногда и не зарежет.

   Лицо Скрипачева засверкало.

   - Не всегда-с! Вы знаете, например, случай, который был со мной несколько лет тому назад. О! Вот это история! Понимаете, живем мы, как это вам, может быть, известно, на Московской улице, в третьем этаже... И вот как-то ночью (это была осень - как сейчас помню) вернулся я с вечерних занятий домой, переоделся в халат, сажусь за ужин. Жена оставила. Сама-то она, знаете, легла. Потому устанет за день, прислуга-то у нас одна, ну, конечно, по хозяйству нахлопочется, вот и спать хочется. Ну-с... сажусь я за ужин, вдруг слышу в чуланчике, что в передней будто что-то ворочается. "Что бы это такое было?" - думаю. Жена спит, ребенка у нас еще тогда не было, да, вообще, если бы и был ребенок, то чего бы ему, согласитесь сами, ночью в чуланчике ворочаться. Спал, бы он около матери или няньки, потому что раз ребенок, так без няньки уж никак не обойдешься. Не правда ли?

   - Что? - очнулся я от сладкой дремоты.

   - Я говорю, не мог ведь быть ребенок в чулане или кошка там, потому что у нас и кошек-то нет. Прислушался я - нет, тихо. Ужинаю дальше. Как сейчас помню - котлетку жена оставила, холодную, стакан молока, ну и, конечно, хех-хе, рюмочку водчонки. Ем я - опять что-то шевелится. А бес так меня и толкает - пойди посмотри, пойди посмотри... Встал я, иду в чуланчик... А в руках у меня еще вилка, и на вилке, представьте, кусок котлеты... Открываю я дверь в чуланчик - чуланчик у нас в конце коридора, мы там разную рухлядь складывали, старые корзины и прочее там, - открываю дверь - в чулане темно. Вдруг слышу, кто-то сопит... "Кто там?" А оттуда-то ка-ак прыснет, да в коридор. Смотрю, мужчина росту среднего и одет не так чтобы. И как он туда забрался - ума не приложу. Я как крикну: "Держи его! Вор!" А он на меня: "Молчи, а то только тебе и жить!" Можете представить, какой мерзавец! Он же ко мне залез, он же на меня и кричит. Но, однако, смотрю, в руках у него ни ножа, ни револьвера - только одну корзиночку держит, куда мы колбасу от крыс прятали. И вдруг он меня ка-ак хватит этой корзинкой по голове. Я тут и свету не взвидел: сам кричу караул, а сам его в бок вилкой, на которой еще котлету не объел... Как взвоет он да в столовую, да к окну, да раму плечом как саданет - вскочил на подоконник да по водосточной трубе вниз... Как он себе шею не сломал - прямо даже удивительно. Заявлял я утром в участок, да что толку? Разве наша полиция что-нибудь знает...

   - Занятная история, - пробормотал я.

   - А еще бы. Я его, понимаете, вилкой, да в бок, да в бок. Даже кровь была на вилке, ей-Богу. Потом до утра не спали: рама-то, представьте себе, выбита, ночью не исправишь, так такого холодища напустили, что зуб на зуб не попадал.

   Выпустив из себя эту историю, он, как игрушечная резиновая свинка, выдохся, еще раз слабо что-то пискнул и вяло свалился на бок.

   По крайней мере, когда я, чтобы ободрить его, заметил: "А у вас, очевидно, в жизни было много любопытных приключений" - он поглядел на меня угасшим взором и промямлил: "Нет, какие же у меня приключения... Живу, как говорится, хлеб жую".

   - Ну, все-таки! Ведь вот вам уже за тридцать, - поощрил я, с тайной брезгливостью разглядывая его плоскую благообразную бородку и скучные, как выжженная солнцем степь, глаза. - Наверное, за тридцать-то лет много хлебнули, а? Были и на коне и под конем...

   - Да нет. Так как-то жил. Учился я тут же, в этом городе. Курса не кончил, отец умер, средств не было... Поступил сначала писцом к нотариусу, потом была маленькая протекция, попал в контроль... Получил, можете представить, полтораста рублей, тут уже надо было жениться, познакомился с Нютой, стал ухаживать, был ей не противен, вышла за меня замуж, ну так и пошло. К Новому году, думаю, 25 рублей прибавят... Нет, какие уж там приключения... Вот когда разбойник забрался - это действительно приключение. "Молчи, говорит, или только тебе и жить!.."

   Вспыхнул Скрипачев в последний раз этой фразой, затрещал и - погас, погрузился в ничтожество.

  

  

   Бывая в одном доме, я, к своему удивлению, встретил Скрипачева. Осведомился:

   - Зачем у вас этот-то?

   - Да так... познакомились как-то летом на даче - вот ой и считает нужным раза два в год появиться. Человечина ничего себе, но бесцветен до гнусности.

   - А рассказывал он вам историю, как он разбойника поймал?

   - Ну как же! В печенках у нас сидит эта история. Каждый раз обязательно на этого вора перескочит.

   - Я так думаю, что у него на всю жизнь одна только эта история и есть... Вот он и питается ею, и пережевывает, каждый раз смачивая новой слюной...

   Скрипачев в это время сидел около одной старухи и, поглаживая бородку, осведомлялся:

   - Ну, как вы поживаете?

   - Так бы оно ничего, да глазами слаба стала. По вечерам ни читать, ни вязать. А ночи теперь длинные да темные.

   - И не говорите, - оживился Скрипачев, - эти темные ночи - такой ужас. Я думаю, все преступления совершаются в темную ночь. Вы, мадам, боитесь разбойников?

   - Ох, батюшка, кто ж их не боится?

   - Да, но никогда не нужно терять присутствия духа. Вот, например, была со мной однажды такая история...

   - Поехал, - шепнул мне хозяин дома. - Ну его к черту - пойдем к столу.

   Мне сделалось душно.

   - Послушайте, - предложил я хозяину. - Давайте спрячемся во дворе, а когда этот Сивачев выйдет...

   - Скрипачев, - поправил хозяин.

   - А когда этот Скрипачев, Пиликин, Григорьев или Васильев выйдет, набросим ему на голову пальто, повалим да поколотим хорошенько...

   - Что за фантазия, - поразился хозяин. - Зачем?

   - Я не могу выносить "человека об одной истории"! Пусть будет "человек о двух историях"!

  

  

   Должен покаяться: рассказав всю жизнь и приключения Ивана Николаевича Скрипачева, я как будто умышленно выдвинул на первый план только его бесцветность, его единообразие с тысячами других Скрипачевых...

   Это не совсем справедливо: есть же у Скрипачева и что-нибудь свое, что отличало бы его от других Иван Николаевичей, есть же примета, по которой его можно было бы отличить от других Скрипачевых.

   Такая примета есть. Она - единственная... Это его адрес.

   Потому что: Иванов - миллионы, Николаевичей - тысячи, Скрипачевых - сотни. А таких Иванов Николаевичей Скрипачевых, которые жили бы на Московской улице, дом No 14, квартира 5, - только один.

   Это и есть мой Скрипачев.

  

  

  

   К уряднику Лапову пришел по делу бывший студент Огрызко.

   Урядник пил чай и читал "Ведомости", но, увидев студента, оторвался от того и другого.

   "Вишь ты, студент пришел", - подумал он.

   О студентах у него было какое-то двойственное представление: с одной стороны, студент учится каким-то загадочным, странным наукам, почему Лапов питал ко всем студентам тайное уважение. С другой стороны, студенты бунтовали, почему Лапов питал к ним отвращение и тайный ужас.

   Пришедший студент, однако, не имел в себе ничего страшного: его широкое бородатое лицо улыбалось, и серые глаза с ласковой плутоватостью поглядывали вокруг.

   - Здравствуйте, - сказал Лапов. - Чем могу служить?

   - Я, видите ли, бывший студент Огрызко.

   - Так-с.

   - И меня, изволите видеть, из этих палестин в прошлом месяце выслали.

   - Так-с.

   - А я вот вернулся.

   - Правильно.

   - Понимаете, я, собственно говоря, не имел права вернуться, но так как у меня есть некоторые дела насчет отцовского домишка, то я и вернулся.

   - Великолепно.

   - Вы находите? - неуверенно спросил Огрызко.

   - Что ж тут плохого! Сведу я вас сейчас в кордегардию, а завтра с десятским в город, к исправнику.

   - За что же, помилуйте?

   - Ну, как же... Посудите сами: вы не имели права возвращаться?

   - Не имел.

   - А вернулись.

   - Вернулся.

   - Вот, значит, я вас снова арестовываю, посылаю к исправнику, а там - как он хочет. Ясно?

   - Ясно. Только ведь мне тут нужно некоторые дела закончить, а потом я сам без посторонней помощи уехал бы.

   - Да ведь это незаконно?

   - Незаконно.

   - Ну, вот видите.

   Француза, австралийца или американца такая простая, ясная, как палец, логика урядника Лапова поколебала бы, но Огрызко не был ни французом, ни австралийцем.

   Он задумчиво поглядел на урядника и спросил неопределенно:

   - Куропаток любите?

   - Я все люблю, - ответил урядник Лапов так же неопределенно и, кроме того, сухо.

   - Тут мой братишка, знаете, несколько штук подстрелил, так я бы вам парочку, а? Жирные куропатки.

   - Не нужны мне ваши куропатки, - со вздохом сказал Лапов. - Арестую я вас сейчас и, значит, тово... в кордегардию... А завтра...

   - Поросят любите? - отрывисто спросил Огрызко.

   На это урядник Лапов ответил с большим достоинством:

   - Не дорос еще поросенок до того, чтобы я его любил.

   - Молочный поросеночек. Братишка подстрелил. Такой, знаете, дуся, что поцеловать хочется.

   Урядник отрицательно покачал головой. Сказал раздумчиво, адресуясь куда-то в угол:

   - Арестую это, значит, я вас завтра и тово... к исправнику.

   - Как вы смотрите на телячью ногу и бочонок соленых огурцов? - с любопытством спросил Огрызко. - Братишка, знаете, подстрелил, так я...

   - Ну что вы такое говорите! Завтра, собственно, я занят, а послезавтра придется отправить вас к исправнику, чтобы, как говорится, закон исполнить в соответствии с начертаниями.

   Студент вздохнул, засунул руку в карман, пошелестел там какими-то невидимыми бумажками и, затянувшись предложенной хозяином папиросой, сказал:

   - Некоторые вот тоже певчую птицу обожают. Канареек. Знаете, желтенькая такая.

   - Тоже нашли птицу. Смотреть не на что.

   - Не скажите. Если пара... Хрустят, знаете.

   - Ну, тоже нашли хрустенье! Так я, значит, так, как сказал: три дня поживете, а потом садимся мы с вами на подводу...

   - Какие три дня! Я и в неделю не справлюсь...

   - Не моя воля, сами понимаете.

   - Я понимаю. Хорошо тут у вас на лоне природы. Зелени масса. Зелень любите?

   - То есть? - прищурился Лапов.

   - Я говорю: красивая вещь - зелень. Особливо ежели хрустит.

   - Что вы все - хрустит да хрустит. Не люблю я зелени вашей. Что в ней! Одно легкомыслие.

   - Да ведь я тихо, смирно устрою свои делишки с домишком, да и тово... Не подведу!

   - При чем тут подведение. Слава Богу, не маленькие мы с вами.

   - Когда зелень, то дышится хорошо. Ей-Богу.

   - Кому как, господин Огрызко. Четыре дня я, конечно, могу и не знать, что вы приехали, но на пятый...

   - Как можно не любить природы! - лирически прошептал Огрызко. - Люди, которые не любят зелени, все-таки должны любить ясное синее небо, любить ту синеву, которая...

   - Хрустит? - иронически усмехнулся урядник Лапов.

   - Бывает, что и хрустит. Подумайте! Когда глаз тонет в этой беспредельной синеве.

   - Уж вы скажете тоже - беспредельная! В этакой-то чепухе да беспредельность... Эх, господин Огрызко!

   - Что такое?

   - Как говорится: в шесть дней сотворите все дела свои, в седьмой же - повезу я вас к исправнику, да и...

   Студент с нетерпением перебил:

   - Удивительный вы человек, право. Я вижу, вы без исправника дышать не можете! Кому он нужен? Вам - нет! Мне? Тем более. Слушайте, господин Лапов: не в исправнике истина, а в природе. В слиянии с нею! Поняли? Скажем, синева ясного неба оставляет вас равнодушным. Но Боже ты мой! Чье сердце не дрогнет при виде красного пылающего заката, того заката, который разлился громадной полосой, охватив чуть не полнеба...

   - Полнеба? - скептически усмехнулся урядник. - Где же это полнеба? Которые? Я, конечно, не говорю... к исправнику можно и не ездить: у него дела - зачем же мы будем отнимать у него время, не правда ли?

   - Золотые слова!

   - Ну вот. Однако больше недели жить вам здесь никак нельзя. Вы только то сообразите...

   Лапов был, очевидно, прижимистым человеком, но и Огрызко сдавал свои позиции с большим упорством и борьбой.

   - Ни-ни. Меньше, чем в две недели, не управлюсь.

   Лапов обиженно усмехнулся.

   - Две недели! А вы давеча о каких-то канарейках говорили...

   - Не понимаю я вас, - возбужденно вскричал бывший студент. - Ни птиц вы не любите, ни зелени, ни неба, ни заката. Что же, что в этом мире привлекает ваше сухое прозаическое сердце?

   - Что? Вы дождик любите?

   - И не подумаю его любить.

   - Ну, вот и я тоже. Промокнешь до костей - что толку! Зато после дождя, когда выглянет эт-то радуга, да заиграет эт-то она...

   - Редкая вещь радуга, - сухо сказал Огрызко. - Да и не к сезону она. Нет, радуга - это штука невозможная.

   - Не признаете? А красивая вещь. Тут тебе и желтое, и красное, и синее, и зеленое - все чего хочешь. Под такой радугой и живется особенно. Хоть две, хоть три недели живи - одно тебе удовольствие.

   Студент решительно встал и