Аверченко Аркадий Тимофеевич - О маленьких - для больших

139;метики. - Ну что, всѣ рѣшили? Ну, ты, Панталыкинъ Семенъ, покажи: какой изъ крестьянъ первымъ пришелъ въ пунктъ Б.

   И чуть не сказалъ бѣдный Панталыкинъ, что, конечно, въ Санта-Фе первымъ пришелъ негодяй Блокеръ, потому что скваттеръ Каутерсъ лежитъ съ прострѣленной грудью и предсмертной мукой на лицѣ, лежитъ, одинок³й въ пустынѣ, въ тѣни ядовитаго австрал³йскаго "змѣинаго дерева"!...

   Но ничего этого не сказалъ онъ. Прохрипѣлъ только: "не рѣшилъ... не успѣлъ"...

   И тутъ же увидѣлъ, какъ жирная двойка ехидной гадюкой зазмѣилась въ журнальной клѣточкѣ противъ его фамил³и.

   - Я погибъ, - прошепталъ Панталыкинъ Семенъ. - На второй годъ остаюсь въ классѣ. Отецъ выдеретъ, ружья не получу, "Вокругъ Свѣта" мама не выпишетъ...

   И представилось Панталыкину, что сидитъ онъ на развилинѣ "змѣинаго дерева"... Внизу бушуетъ разлившаяся послѣ дождя вода, въ водѣ щелкаютъ зубами кайманы, а въ густой листвѣ прячется ягуаръ, который скоро прыгнетъ на него, потому что огонь, охвативш³й дерево, уже подбирается къ разъяренному звѣрю...

   - Я погибъ!

  

  

  

   Авторы уголовныхъ романовъ и ихъ читатели не поняли бы странной двойственной натуры мальчишки Алешки, - натуры, которая въ свое время привела меня въ восхищен³е и возмутила меня.

   Авторы уголовныхъ романовъ и ихъ читатели прославились своей прямолинейностью, которая обязывала ихъ не заниматься смѣшанными типами. Злодѣи должны быть злодѣями, добрые - добрыми, а если капелька качествъ первыхъ попадала на вторыхъ, или, наоборотъ - все кушанье считалось испорченнымъ... Злодѣй - долженъ быть злодѣемъ, безъ всякихъ увертокъ и ухищрен³й... Онъ могъ раскаяться, но только въ самомъ концѣ, и то при услов³и, - что, въ сущности, онъ и раньше былъ симпатичнымъ человѣкомъ. Добрый тоже могъ стать въ концѣ романа злымъ, безсердечнымъ, но тоже при услов³и, что авторъ опрокинетъ на него цѣлую гору несчаст³й, людской несправедливости и тягчайшихъ разочарован³й, которыя озлобятъ его. Ни въ одномъ изъ такихъ романовъ я не встрѣчалъ жизненнаго простого типа, который сегодня поколотилъ жену, а завтра подастъ гривенникъ нищему, утромъ прилежно возится у станка, штампуя фальшивыя деньги, а вечеромъ вступится за избиваемаго еврея.

   Человѣкъ - болѣе сложный механизмъ, чѣмъ, напримѣръ, испанск³й кинжалъ, вся жизнь котораго сводится только къ двумъ чередующимся поступкамъ: онъ или рѣжетъ кому-нибудь горло, или не рѣжетъ.

   Попадись автору уголовныхъ романовъ Алешка, - онъ повертѣлъ, повертѣлъ-бы его, понюхалъ, лизнулъ-бы языкомъ и равнодушно отбросилъ-бы прочь.

   - Чортъ знаетъ, что такое!... Ни рыба, ни мясо.

   Въ жизни не такъ много типовъ, чтобы ими разбрасываться... Я подбираю брошеннаго разборчивымъ романистомъ Алешку и присваиваю его себѣ.

   Объ Алешкѣ я сначала думалъ, какъ о прекрасномъ, тихомъ благонравномъ мальчикѣ, который воды не замутитъ. Въ этомъ убѣждали меня всѣ его домашн³е поступки, все комнатное поведен³е, за которымъ я могъ слѣдить, не сходя съ мѣста.

   Мы жили въ самыхъ маленькихъ, самыхъ дешевыхъ и самыхъ скверныхъ меблированныхъ комнатахъ. - Я - въ одной комнатѣ, Алешка съ безногой матерью - въ другой.

   Тонкая перегородка раздѣляла насъ.

   Я часто слышалъ мягк³й, кротк³й Алешкинъ голосокъ:

   - Мама! Хочешь, еще чаю налью... Отрѣзать еще кусочекъ колбасы?

   - Спасибо, милый.

   - Книжку тебѣ еще почитать?

   - Не надо. Я устала...

   - Опять ноги болятъ? - слышался тревожный голосъ добраго малютки - Господи! Вотъ несчастье, такъ несчастье!..

   - Ну, ничего. Лишь-бы ты, крошка, былъ здоровъ.

   - Ну-съ, - важно говорилъ Алешка, - въ такомъ случаѣ, ты спи, а я напишу еще кое-как³я письма.

  

  

   Однажды я встрѣтился съ нимъ въ корридорѣ.

   - Тебя Алешкой зовутъ? - спросилъ я, вѣжливо, ради перваго знакомства, дергая его за ухо.

   - Алешкой. А что?

   - Да ничего. Ну, здравствуй. У тебя мать больная?

   - Да, братъ, мать больная. Съ ногами у нея неладно. Не работаютъ.

   - Плохо ваше дѣло, Алешка. А деньги есть?

   - Въ сущности, - сказалъ онъ, морща лобъ, - денегъ нѣтъ. Тѣмъ и живемъ, что я заработаю.

   - А чѣмъ ты зарабатываешь?

   Посмотрѣвъ на меня снизу вверхъ (я былъ въ три раза выше его), онъ съ любопытствомъ спросилъ:

   - Тебѣ тамъ наверху не страшно?

   - Нѣтъ. А что?

   - Голова не кружится?

   Я засмѣялся.

   - Нѣтъ, братъ. Все благополучно.

   - Ну, и слава Богу! До свиданья-съ.

   Онъ подпрыгнулъ, ударилъ себя пятками по спинѣ и убѣжалъ въ комнату матери.

   Эти нелѣпыя замашки въ такомъ благонравномъ мальчикѣ удивили меня. Съ матерью онъ былъ совсѣмъ другимъ. Я понялъ, что хитрый мальчишка надѣваетъ личину въ томъ или другомъ случаѣ, и рѣшилъ при первой возможности разоблачить его.

   Но онъ былъ дьявольски хитеръ. Я нѣсколько разъ ловилъ его въ корридорѣ, подслушивалъ его разговоры съ матерью - все было напрасно. При встрѣчахъ со мной онъ былъ юмористически нахаленъ, подмигивалъ мнѣ, хохоталъ, а сидя съ матерью, трогательно ухаживалъ за ней, читалъ ей книги и, въ концѣ вечера, неизмѣнно говорилъ, съ видомъ заправскаго молодого человѣка:

   - Ну-съ, а мнѣ нужно написать кое-как³я письма.

   Я приставалъ къ нему нѣсколько разъ съ разспросами:

   - Что это за письма?

   Онъ былъ непроницаемъ. Однажды я рѣшился на жестокость.

   - Не хочешь говорить мнѣ, - равнодушно процѣдилъ я, - и не надо. Я и самъ знаю, кому эти письма...

   - Ну? Кому? - тревожно спросилъ онъ.

   - Разнымъ благодѣтелямъ. Ты каждый день съ этими письмами пропадаешь на нѣсколько часовъ... Навѣрное, таскаешься по благотворителямъ и клянчишь.

   - Дуракъ ты, - сказалъ онъ угрюмо. - Если-бы я просилъ милостыни, то и у тебя попросилъ-бы. А заикнулся я тебѣ хоть разъ? Нѣтъ.

   И добавилъ, съ напыщенно-гордымъ видомъ:

   - Не безпокойся, братъ... Я не позволю себѣ просить милостыни... Не таковск³й!

   Долженъ признаться: я былъ крайне заинтересованъ таинственнымъ Алешкой. Сказывались мои двадцать два года и 24 часа свободнаго времени въ сутки. Я рѣшилъ выслѣдить Алешку.

  

  

   Былъ теплый лѣтн³й полдень.

   Изъ-за перегородки слышался монотонный голосъ Алешки, читавшаго матери "Анну Каренину". Черезъ нѣкоторое время онъ прервалъ чтен³е и заботливо спросилъ:

   - Устала?

   - Немного.

   - Ну, отдохни. А я пойду. Если захочется безъ меня кушать, смотри сюда: вотъ ветчина, холодныя котлеты и молоко. Захочется читать - вотъ книга. Ну, прощай.

   Въ послѣдовательномъ порядкѣ послышались звуки: поцѣлуя, хлопнувшей двери и Алешкиныхъ шаговъ въ корридорѣ.

   Я схватилъ шляпу и тихонько послѣдовалъ за Алешкой.

   Черезъ двадцать минутъ мы оба очутились въ Лѣтнемъ саду, наполненномъ въ это время дня дряхлыми старичками, няньками съ дѣтьми и цѣлой тучей дѣвицъ, съ вѣчными книжками въ рукахъ.

   Алешка сталъ непринужденно прохаживаться по аллеямъ, бросая въ то же время косые проницательные взгляды на сидѣвшихъ съ книжками дѣвицъ и дамъ, и дѣлая при этомъ такой видъ, будто-бы весь м³ръ созданъ былъ для его наслажден³й и удовольств³й.

   Неожиданно онъ пр³остановился.

   На скамейкѣ, полускрытой зеленымъ кустомъ, сидѣла сухая дѣвица и, опустивъ книгу на колѣни, мечтательно глядѣла въ небо. Думы ея, вѣроятно, витали далеко, отрѣшившись отъ всего земного, разсѣянный взглядъ видѣлъ въ пространствѣ его, прекраснаго чудеснаго героя недочитанной книги, обаятельнаго, гордаго красавца, а неспокойное сердце дѣвичье крѣпко и больно колотилось въ своей неприглядной, по наружному виду, клѣткѣ.

   Алешка тихо приблизился къ мечтательницѣ, стащилъ съ головы фуражку и почтительно сообщилъ:

   - А вамъ, барышня, письмецо есть...

   - Отъ кого? - вздрогнула дѣвица и обернула къ Алешкѣ свое, ставшее сразу пунсовымъ, лицо.

   - Отъ "него", - прошепталъ Алешка, щуря глаза, съ самымъ загадочнымъ видомъ.

   - А... кто... онъ?... - еще тише, чѣмъ Алешка, прошелестѣла дѣвица.

   - Не велѣно сказывать. Ахъ: - вскрикнулъ онъ неожиданно (будто прорвался) съ самымъ простодушнымъ глуповатымъ восторгомъ. - Если-бы вы его видѣли: такой умница, такой красавецъ, - прямо удивительно!

   Дѣвица дрожащими руками взяла письмо... на лицѣ ея было написано истерическое любопытство. Грудь тяжело вздымалась, а маленьк³е безцвѣтные глаза с³яли, какъ алмазы...

   - Спасибо, мальчикъ. Ступай... Впрочемъ, постой. Вотъ тебѣ!

   Дѣвица порылась въ ридикюлѣ, вынула двѣ серебрянныхъ монеты и сунула ихъ въ руку доброму вѣстнику.

   Добрый вѣстникъ осыпалъ ее благодарностями, отсалютовалъ фуражкой и сейчасъ-же деликатно исчезъ, не желая присутствовать при такой интимности, какъ чтен³я чужого письма.

   Сидя на противоположной скамьѣ, я внимательно слѣдилъ за дѣвицей. Блѣдная, какъ смерть, она лихорадочно разорвала конвертъ, вынула изъ него какую-то хитроумно сложенную бумажку, развернула ее, впилась въ нее глазами и сейчасъ-же съ легкимъ крикомъ уронила ее на полъ... Безцвѣтные глаза дѣвицы метали молн³и, но она быстро спохватилась, напустила на себя равнодушный видъ, поднялась, забрала свою книгу, сумочку и быстро-быстро стала удаляться.

   Когда она скрылась съ глазъ, я вскочилъ, поднялъ брошенное письмо "отъ него" и прочелъ въ этомъ таинственномъ письмѣ только одно слово:

   - Дура!

   Второе лицо Алешки было разгадано.

  

  

   Алешка выходилъ изъ сада, распространивъ всѣ свои письма и легкомысленно позвякивая серебромъ въ оттопыренномъ карманѣ.

   У входа я поймалъ его, крѣпко схватилъ за руку и прошипѣлъ:

   - Ну-съ, Алешенька... Теперь мы знаемъ ваши штуки!...

   - Знаешь? - сказалъ онъ цинично, нисколько не испугавшись. - Ну, и на здоровье.

   - Кто это тебя научилъ? - суровымъ тономъ спросилъ я, еле удерживаясь отъ смѣха.

   - Самъ, - улыбнулся онъ съ очаровательной скромностью. - Надо-же чѣмъ-нибудь семьѣ помогать.

   - Но вѣдь если ты когда-нибудь попадешься - знаешь, что съ тобой сдѣлаютъ? Изрядно поколотятъ!

   Онъ развелъ руками, будто соглашаясь съ тѣмъ, что всякая професс³я имѣетъ свои шипы.

   - До сихъ поръ не колотили, - признался онъ. - Да вы не смотрите, что я маленьк³й. О-о... Я хитрый,какъ лисица... Вижу гдѣ какъ и что.

   - Все-таки, - рѣшительно заявилъ я, - твоя професс³я не совсѣмъ честная...

   - Ну, да! Толкуйте.

   - Да, конечно. Вѣдь ты же обманываешь дѣвицъ, сообщая имъ, что письмо - отъ красиваго, умнаго молодого человѣка, въ то время, какъ оно написано тобой.

   Мальчишка прищурился. Мальчишка этотъ былъ скользокъ, какъ угорь.

   - А почему, скажите пожалуйста, я не могу быть умнымъ молодымъ человѣкомъ? А?

   - Да ужъ ты умный, - согласился я. - Ужъ такой умный, что бѣда. Только почему ты, умный молодой человѣкъ, пишешь так³я рѣзк³я письма. Почему "дура", а не что-нибудь другое?

   И онъ отвѣтилъ мнѣ тономъ такого превосходства, что я сразу почувствовалъ къ нему невольное уважен³е.

   - А развѣ же - не дуры?

   Вечеромъ я лежалъ на диванѣ и слышалъ тоненьк³й, нѣжный голосокъ:

   - Мамочка, дать еще цыпленка?

   - Спасибо, милый, я сыта.

   - Такъ я тебѣ почитаю.

   - Не надо. Ты, вѣроятно, усталъ, продавая эти противныя газеты. Отдохни лучше.

   - Спасибо, мамочка. Мнѣ еще надо написать кое-как³я письма!.. Охо-хо.

   Съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько лѣтъ... И до настоящаго дня этотъ проклятый двуличный мальчишка не выходилъ у меня изъ головы. Теперь онъ вышелъ.

  

  

  

   - Небось, теперь-то на меня никто не обращаетъ вниман³я, а когда я къ вечеру буду мертвымъ - тогда, небось, заплачутъ. Можетъ быть, если бы они знали, что я задумалъ, такъ задержали бы меня, извинились...Но лучше нѣтъ! Пусть смерть... Надоѣли эти вѣчные попреки, притѣснен³я изъ-за какого-нибудь лишняго яблока, или изъ-за разбитой чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба Божьяго Михаила. Недолго я и прожилъ на бѣломъ свѣтѣ - всего восемь годочковъ!

   Планъ у Мишки былъ такой: залѣзть за ширмы около печки въ комнатѣ тети Аси и тамъ умереть. Это рѣшен³е твердо созрѣло въ головѣ Мишки.

   Жизнь его была не красна. Вчера его оставили безъ желе за разбитую чашку, а сегодня мать такъ толкнула его за разлитые духи въ золотомъ флаконѣ, что онъ отлетѣлъ шаговъ на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но - такъ пр³ятно страдать: онъ уже нарочно, движимый не внѣшней силой, а внутренними побужден³ями, самъ-по-себѣ полетѣлъ къ шкафу, упалъ на спину, и, полежавъ немного, стукнулся головой о низъ шкафа.

   Подумалъ:

   - Пусть убиваютъ!

   Эта мысль вызвала жалость къ самому себѣ, жалость вызвала судорогу въ горлѣ, а судорога вылилась въ рѣзк³й хриплый плачъ, полный предсмертной тоски и страдан³я.

   - Пожалуйста, не притворяйся, - сердито сказала мать. - Убирайся отсюда!

   Она схватила его за руку и, несмотря на то, что онъ въ послѣдней конвульсивной борьбѣ цѣплялся руками и ногами за кресло, столъ и дверной косякъ - вынесла его въ другую комнату.

   Униженный и оскорбленный, онъ долго лежалъ на диванѣ, придумывая самыя страшныя кары своимъ суровымъ родителямъ...

   Вотъ горитъ ихъ домъ. Мать мечется по улицѣ, размахиваетъ руками и кричитъ: "духи, духи! Спасите мои заграничные духи въ золотомъ флаконъ". Мишка знаетъ, какъ спасти эту драгоцѣнность, но онъ не дѣлаетъ этого. Наоборотъ, скрещиваетъ руки и, не двигаясь съ мѣста, разражается грубымъ, оскорбительнымъ смѣхомъ: "Духи тебѣ? А когда я нечаянно разлилъ полъ-флакона, ты сейчасъ же толкаться?.." Или, можетъ быть, такъ, что онъ находитъ на улицѣ деньги... сто рублей. Всѣ начинаютъ льстить, подмазываться къ нему, выпрашивать деньги, а онъ только скрещиваетъ руки и разражается изрѣдка оскорбительнымъ смѣхомъ... Хорошо, если бы у него былъ какой-нибудь ручной звѣрь, леопардъ или пантера... Когда кто-нибудь ударитъ или толкнетъ Мишку, пантера бросается на обидчика и терзаетъ его. А Мишка будетъ смотрѣть на это, скрестивъ руки, холодный, какъ скала... А что, если бы на немъ ночью выросли как³я-нибудь так³я иголки, какъ у ежа?.. Когда его не трогаютъ, чтобъ онѣ были незамѣтны, а какъ только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и - трахъ! Обидчикъ такъ и напорется на нихъ. Узнала бы нынче маменька, какъ драться. И за что? За что? Онъ всегда былъ хорошимъ сыномъ: остерегался бѣгать по дѣтской въ одномъ башмакѣ, потому что этотъ поступокъ, по повѣрью, распространенному въ дѣтской, грозилъ смертью матери... Никогда не смотрѣлъ на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья - чтобы она не была косая... Мало-ли, что онъ дѣлалъ для поддержан³я благополуч³я въ ихъ домѣ. И вотъ теперь...

   Интересно, что скажутъ всѣ, когда найдутъ въ тетиной комнатѣ за ширмой маленьк³й трупъ... Подымется визгъ, оханье и плачъ. Прибѣжитъ мать: "Пустите меня къ нему! Это я виновата!" - Да, ужъ поздно! - подумаетъ его трупъ - и совсѣмъ, навсегда умретъ...

   Мишка всталъ и пошелъ въ темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое разорваться отъ тоски и унын³я...

   Зашелъ за ширмы и присѣлъ, но, сейчасъ же рѣшивъ, что эта поза для покойника не подходяща, улегся на коврѣ. Были сумерки; отъ низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далек³е крики съ улицы:

   - Алексѣй Иванычъ!.. Что-жъ вы, подлецъ вы этак³й, обѣ пары уволокли... Алексѣй Ива-а-анычъ! Отдайте, мерзавецъ паршивый, хучь одну пару!

   - Кричатъ... - подумалъ Мишка. - Если бы они знали, что тутъ человѣкъ помираетъ, такъ не покричали бы.

   Тутъ же у него явилась смутная, безформенная мысль, мимолетный вопросъ:

   - Отчего, въ сущности, онъ умираетъ? Просто такъ - никто не умираетъ... Умираютъ отъ болѣзней.

   Онъ нажалъ себѣ кулакомъ животъ. Тамъ что-то зловѣще заурчало.

   - Вотъ оно, - подумалъ Мишка, - чахотка. Ну, и пусть! И пусть. Все равно ужъ.

   Въ какой позѣ его должны найти? Что-нибудь поэффектнѣе, поживописнѣе... Ему вспомнилась картинка изъ "Нивы", изображавшая убитаго запорожца въ степи. Запорожецъ лежитъ навзничь, широко раскинувъ богатырск³я руки и разбросавъ ноги. Голова немного склонена на бокъ и глаза закрыты.

   Поза была найдена.

   Мишка легъ на спину, разбросалъ руки, ноги, и сталъ понемногу умирать...

  

  

   Но ему помѣшали.

   Послышались шаги, чьи-то голоса и разговоръ тети Аси съ знакомымъ офицеромъ Кондратъ-Григорьичемъ.

   - Только на одну минутку, - говорила тетя Ася, входя. - А потомъ я васъ сейчасъ же выгоню.

   - Настасья Петровна! Десять минутъ... Мы такъ съ вами рѣдко видимся, и то все на людяхъ... Я съ ума схожу.

   Мишка, лежа за ширмами, похолодѣлъ. Офицеръ сходить съ ума!.. Это должно быть ужасно. Когда сходятъ съ ума, начинаютъ прыгать по комнатѣ, рвать книги, валяться по полу и кусать всѣхъ за ноги! Что если сумасшедш³й найдетъ Мишку за ширмами?..

   - Вы говорите вздоръ, Кондратъ Григорьичъ, - совершенно спокойно, къ Мишкиному удивлен³ю, сказала тетя. - Не понимаю, почему вамъ сходить съ ума?

   - Ахъ, Настасья Петровна... Вы жестокая, злая женщина.

   - Ого! - подумалъ Мишка. - Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовалъ - она-бъ тебѣ показала.

   - Почему же я злая? Вотъ ужъ этого я не нахожу.

   - Не находите? А мучить, терзать человѣка - это вы находите?

   - Какъ она тамъ его терзаетъ?

   Мишка не понималъ этихъ словъ, потому что въ комнатѣ все было спокойно: онъ не слышалъ ни возни, ни шума, ни стоновъ - этихъ необходимыхъ спутниковъ терзан³я.

   Онъ потихоньку заглянулъ въ нижнее отверст³е ширмъ - ничего подобнаго. Никого не терзали... Тетя преспокойно сидѣла на кушеткѣ, а офицеръ стоялъ около нея, опустивъ голову, и крутилъ рукой какую-то баночку на туалетномъ столикѣ.

   - Вотъ уронишь еще баночку - она тебѣ задастъ, - злорадно подумалъ Мишка, вспомнивъ сегодняшн³й случай съ флакономъ.

   - Я васъ терзаю? Чѣмъ же я васъ терзаю, Кондратъ Григорьичъ.

   - Чѣмъ? И вы не догадываетесь?

   Тетя взяла зеркальце, висѣвшее у нея на длинной цѣпочкѣ, и стала ловко крутить, такъ что и цѣпочка, и зеркальце слились въ одинъ сверкающ³й кругъ.

   - Вотъ-то здорово! - подумалъ Мишка. - Надо бы потомъ попробовать.

   О своей смерти онъ сталъ понемногу забывать; друг³е планы зароились въ его головѣ... Можно взять коробочку отъ кнопокъ, привязать ее къ веревочкѣ и тоже такъ вертѣть - еще почище теткинаго верчен³я будетъ.

  

  

   Къ его удивлен³ю, офицеръ совершенно не обращалъ вниман³я на ловк³й пр³емъ съ бѣшено мелькавшимъ зеркальцемъ. Офицеръ сложилъ руки на груди и звенящимъ шопотомъ произнесъ:

   - И вы не догадываетесь?!

   - Нѣтъ, - сказала тетя, кладя зеркальце на колѣни.

   - Такъ знайте же, что я люблю васъ больше всего на свѣтѣ.

   - Вотъ оно... Уже началъ съ ума сходить, - подумалъ со страхомъ Мишка. - На колѣни сталъ. Съ чего, спрашивается?

   - Я день и ночь о васъ думаю... Вашъ образъ все время стоитъ передо мной. Скажите же... А вы... А ты? Любишь меня?

   - Вотъ еще, - поморщился за ширмой Мишка, - на ты говоритъ. Что она ему, горничная, что-ли?

   - Ну, скажи мнѣ! Я буду тебя на рукахъ носить, я не позволю на тебя пылинкѣ сѣсть...

   - Что-о такое?! - изумленно подумалъ Мишка. - Что онъ такое собирается дѣлать?

   - Ну, скажи - любишь? Одно слово... Да?

   - Да, - прошептала тетя, закрывая лицо руками.

   - Одного меня? - навязчиво сказалъ офицеръ, беря ея руки... - Одного меня? Больше никого?

   Мишка, распростертый въ темномъ уголку за ширмами, не вѣрилъ своимъ ушамъ.

   - Только его? Вотъ тебѣ разъ!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же... Пусть-ка она теперь подойдетъ къ нему съ поцѣлуями - онъ ее отбрѣетъ.

   - А теперь уходите, - сказала тетя, вставая. - Мы и такъ тутъ засидѣлись. Неловко.

   - Настя! - сказалъ офицеръ, прикладывая руку къ груди. - Сокровище мое! Я за тебя жизнью готовъ пожертвовать.

   Этотъ ходъ Мишкѣ понравился. Онъ чрезвычайно любилъ все героическое, пахнущее кровью, а слова офицера нарисовали въ Мишкиномъ мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую картину: у офицера связаны сзади руки, онъ стоитъ на площади, на колѣняхъ, и палачъ, одѣтый въ красное, ходитъ съ топоромъ. "Настя! - говоритъ мужественный офицеръ. - Сейчасъ я буду жертвовать за тебя жизнью"... Тетя плачетъ: "Ну, жертвуй, что-жъ дѣлать". Трахъ! И голова падаетъ съ плечъ, а палачъ по Мишкиному шаблону въ такихъ случаяхъ, скрещиваетъ руки на груди и хохочетъ оскорбительнымъ смѣхомъ.

   Мишка былъ честнымъ, прямолинейнымъ мальчикомъ, и иначе дальнѣйшей судьбы офицера не представлялъ.

   - Ахъ, - сказала тетя, - мнѣ такъ стыдно... Неужели, я когда нибудь буду вашей женой...

   - О, - сказалъ офицеръ. - Это такое счастье! Подумай - мы женаты, у насъ дѣти..

   - Гм... - подумалъ Мишка, - дѣти... Странно, что у тети до сихъ поръ дѣтей не было.

   Его удивило, что онъ до сихъ поръ не замѣчалъ этого... У мамы есть дѣти, у полковницы на верхней площадкѣ есть дѣти, а одна тетя безъ дѣтей.

   - Навѣрно, - подумалъ Мишка, - безъ мужа ихъ не бываетъ. Нельзя. Некому кормить.

   - Иди, иди, милый.

   - Иду. О, радость моя! Одинъ только поцѣлуй..

   - Нѣтъ, нѣтъ, ни за что...

   - Только одинъ! И я уйду.

   - Нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога...

   - Чего тамъ ломаться, - подумалъ Мишка. - Поцѣловала бы ужъ. Будто трудно... Сестренку Труську цѣлый день вѣдь лижетъ.

   - Одинъ поцѣлуй! Умоляю. Я за него полжизни отдамъ!

   Мишка видѣлъ: офицеръ протянулъ руки и схватилъ тетю за затылокъ, а она запрокинула голову и оба стали чмокаться.

   Мишкѣ сдѣлалось немного неловко... Чортъ знаетъ, что такое. Цѣлуются, будто маленьк³е. Развѣ напугать ихъ для смѣху: высунуть голову и прорычать густымъ голосомъ, какъ дворникъ:

   - Вы чего тутъ дѣлаете?!

   Но тетя уже оторвалась отъ офицера и убѣжала.

  

  

   Оставшись въ одиночествѣ, обреченный на смерть Мишка, всталъ и прислушался къ шуму изъ сосѣднихъ комнатъ.

   - Ложки звякаютъ, чай пьютъ... Небось, меня не позовутъ. Хоть съ голоду подыхай...

   - Миша! - раздался голосъ матери. - Мишура! Гдѣ ты? Иди пить чай.

   Мишка вышелъ въ корридоръ, принялъ обиженный видъ, и бокомъ, озираясь, какъ волченокъ, подошелъ къ матери.

   - Сейчасъ будетъ извиняться, - подумалъ онъ.

   - Гдѣ ты былъ, Мишука? Садись чай пить. Тебѣ съ молокомъ?

   - Эхъ, подумалъ добросердечный Миша. - Ну, и Богъ съ ней! Если она забыла, такъ и я забуду. Все-жъ таки, она меня кормитъ, обуваетъ.

   Онъ задумался о чемъ то и вдругъ неожиданно громко сказалъ:

   - Мама, поцѣлуй-ка меня!

   - Ахъ, ты, поцѣлуйка. Ну, иди сюда.

   Мишка поцѣловался и, идя на свое мѣсто, въ недоумѣн³и вздернулъ плечами:

   - Что тутъ особеннаго? Не понимаю... Полжизни... Прямо - умора!

  

  

  

  

  

   Будучи принцип³альнымъ противникомъ строго обоснованныхъ, хорошо разработанныхъ плановъ, Мишка Саматоха перелѣзъ невысокую рѣшетку дачнаго сада безъ всякой опредѣленной цѣли.

   Если бы что-нибудь подвернулось подъ руку, онъ укралъ бы; если бы обстоятельства располагали къ тому, чтобы ограбить, - Мишка Саматоха и отъ грабежа бы не отказался. Отчего же? Лишь бы послѣ можно было легко удрать, продать "блатокаю" награбленное и напиться такъ, "чтобы чертямъ было тошно".

   Послѣдняя фраза служила мѣриломъ всѣхъ поступковъ Саматохи... Пилъ онъ, развратничалъ и дрался всегда съ тѣмъ расчетомъ, чтобы "чертямъ было тошно". Иногда и его били, и опять-таки били такъ, что "чертямъ было тошно".

   Поэтическая легенда, циркулирующая во всѣхъ благовоспитанныхъ дѣтскихъ, гласитъ, что у каждаго человѣка есть свой ангелъ, который радуется, когда человѣку хорошо, и плачетъ, когда человѣка огорчаютъ.

   Мишка Саматоха самъ добровольно отрекся отъ ангела, пригласилъ на его мѣсто цѣлую парт³ю чертей и поставилъ себѣ цѣлью все время держать ихъ въ состоян³и хронической тошноты.

   И, дѣйствительно, мишкинымъ чертямъ жилось не сладко.

  

  

   Такъ какъ Саматоха былъ голоденъ, то усил³е, затраченное на преодолѣн³е дачной ограды, утомило его.

   Въ густыхъ кустахъ малины стояла зеленая скамейка. Саматоха утеръ лобъ рукавомъ, усѣлся на нее и сталъ, тяжело дыша, глядѣть на ослѣпительную подъ лучами солнца дорожку, окаймленную свѣжей зеленью.

   Согрѣвшись и отдохнувъ, Саматоха откинулъ голову и замурлыкалъ популярную среди его друзей пѣсенку:

  

   Родила меня ты, мама,

   По какой такой причинѣ?

   Вѣдь меня поглотить яма

   По кончинѣ, по кончинѣ...

  

   Маленькая дѣвочка лѣтъ шести выкатилась откуда-то на сверкающую дорожку и, увидѣвъ полускрытаго вѣтками кустовъ Саматоху, остановилась въ глубокой задумчивости.

   Такъ какъ ей были видны только Саматохины ноги, она прижала къ груди тряпичную куклу, защищая это безпомощное создан³е отъ невѣдомой опасности, и, послѣ нѣкотораго колебан³я, безстрашно спросила:

   - Ч³и это ноги?

   Отодвинувъ вѣтку, Саматоха наклонился впередъ и сталъ, въ свою очередь, разсматривать дѣвочку.

   - Тебѣ чего нужно? - сурово спросилъ онъ, сообразивъ, что появлен³е дѣвочки и ея громк³й голосокъ могутъ разрушить всѣ его пиратск³е планы.

   - Это твои... ножки? - опять спросила дѣвочка, изъ вѣжливости смягчивъ смыслъ перваго вопроса.

   - Мои.

   - А что ты тутъ дѣлаешь?

   - Кадрель танцую, - придавая своему голосу выражен³е глубокой ирон³и, отвѣчалъ Саматоха.

   - А чего же ты сидишь?

   Чтобы не напугать зря ребенка, Саматоха проворчалъ:

   - Не просижу мѣста. Отдохну, да и пойду.

   - Усталъ? - сочувственно сказала дѣвочка, подходя ближе.

   - Здорово усталъ. Ажъ чертямъ тошно. Дѣвочка потопталась на мѣстѣ около Саматохи и, вспомнивъ свѣтск³я наставлен³я матери, утверждавшей, что съ незнакомыми нельзя разговаривать, вѣжливо протянула Саматохѣ руку:

   - Позвольте представиться: Вѣра.

   Саматоха брезгливо пожалъ ея крохотную ручонку своей корявой лапой, а дѣвочка, какъ истый человѣкъ общества, поднесла къ его носу и тряпичную куклу:

   - Позвольте представить: Марфушка. Она не живая, не бойтесь. Тряпичная.

   - Ну? - съ ласковой грубоватостью, неискренно, въ угоду дѣвочкѣ, удивился Саматоха. - Ишь ты, стерва какая.

   Взглядъ его заскользилъ по дѣвочкѣ, которая озабоченно вправляла въ бокъ куклѣ высунувшуюся изъ з³яющей раны паклю.

   "Что съ нея толку! - скептически думалъ Саматоха. - Ни сережекъ, ни мендальончика. Платье можно было бы содрать и башмаки, - да что за нихъ тамъ дадутъ? Да и визгу не оберешься".

   - Смотри, какая у нея въ бокѣ дырка, - показала Вѣра.

   - Кто же это ее пришилъ {На воровскомъ языкѣ "пришить", значить - убить.} - спросилъ Саматоха на своемъ родномъ языкѣ.

   - Не пришилъ, а сшилъ, - поправила Вѣра. - Няня сшила. А ну, поправь-ка ей бокъ. Я не могу.

   - Эхъ, ты, козявка! - сказалъ Саматоха, беря въ руки куклу.

   Это была его первая работа въ области починки человѣческаго тѣла. До сихъ поръ онъ его только портилъ.

  

  

   Издали донеслись чьи-то голоса. Саматоха бросилъ куклу и тревожно поднялъ голову. Схватилъ дѣвочку за руку и прошепталъ:

   - Кто это?

   - Это не у насъ, а на сосѣдней дачѣ. Папа и мама въ городѣ...

   - Ну?! А нянька?

   - Нянька сказала мнѣ, чтобы я не шалила, и она потомъ убѣжала. Сказала, что вернется къ обѣду. Навѣрно, къ своему приказчику побѣжала.

   - Къ какому приказчику?

   - Не знаю. У нея есть какой-то приказчикъ.

   - Любовникъ, что ли?

   - Нѣтъ, приказчикъ. Слушай...

   - Ну?

   - А тебя какъ зовутъ?

   - Михайлой, - отвѣтилъ Саматоха крайне неохотно.

   - А меня Вѣра.

   "Пожалуй, тутъ будетъ фартъ", - подумалъ Саматоха, смягчаясь... - Эй, ты! Хошь я тебѣ гаданье покажу, а?

   - А ну, покажи, - взвизгнула восторженно дѣвочка.

   - Ну, ладно. Да-кось руку... Ну, вотъ, видишь - ладошка. Во... Видишь, вонъ загибинка. Такъ по этой загибинкѣ можно сказать, когда кто именинникъ.

   - А ну-ка! Ни за что не угадаешь.

   Саматоха сдѣлалъ видъ, что напряженно разсматриваетъ руку дѣвочки.

   - Гм! Сдается мнѣ по этой загибинкѣ, что ты именинница семнадцатаго сентября. Вѣрно?

   - Вѣрррно! - завизжала Вѣра, прыгая около Саматохи въ бѣшеномъ восторгѣ. - А ну-ка, на еще руку, скажи, когда мама именинница?

   - Эхъ, ты, дядя! Нешто это по твоей рукѣ угадаешь? Тутъ, братъ, мамина рука требовается.

   - Да мама сказала: въ шесть часовъ пр³ѣдетъ... Ты подождешь?

   - Тамъ видно будетъ.

   Какъ это ни странно, но глупѣйш³й фокусъ съ гаданьемъ окончательно, самыми крѣпкими узлами приковалъ дѣвочку къ Саматохѣ. Вкусъ ребенка извилистъ, прихотливъ и неожиданъ.

   - Давай еще играть... Ты прячь куклу, а я ее буду искать. Ладно?

   - Нѣтъ, - возразилъ разсудительный Саматоха. - Давай лучше играть въ другое. Ты будто бы хозяйка, а я гость. И ты будто бы меня угощаешь. Идетъ?

   Планъ этотъ вызвалъ полное одобрен³е хозяйки. Взрослый человѣкъ, съ усами, будетъ, какъ всамдѣлишн³й гость, и она будетъ его угощать! !

   - Ну, пойдемъ, пойдемъ, пойдемъ!

   - Слушай, ты, клопъ. А у васъ тамъ никого дома нѣтъ?

   - Нѣтъ, нѣтъ, не бойся, вотъ чудакъ! Я одна. Знаешь, будемъ такъ: ты будто бы кушаешь, а я будто бы угощаю!

   Глазенки ея сверкали, какъ черные брилл³анты.

  

  

   Вѣра поставила передъ гостемъ пустыя тарелки, усѣлась напротивъ, подперла рукой щеку и затараторила:

   - Кушайте, кушайте! Эти кухарки так³я невозможныя. Опять, кажется, котлеты пережарены. А ты, Миша, скажи: "благодарю васъ, котлеты замѣчательныя!".

   - Да вѣдь котлетъ нѣтъ, - возразилъ практическ³й Миша.

   - Да это не надо... Это вѣдь игра такая. Ну, Миша, говори!

   - Нѣтъ, братъ, я такъ не могу. Давай лучше я всамдѣлишныя кушанья буду ѣсть. Буфетъ-то открытъ? Всамдѣлишно когда, такъ веселѣе. Э?

   Такое отсутств³е фантаз³и удивило Вѣру. Однако она безропотно слѣзла со стула, пододвинула его къ буфету и заглянула въ буфетъ.

   - Видишь ты, тутъ есть такое, что тебѣ не понравится: ни торта, ни трубочекъ, а только холодный пирогъ съ мясомъ, курица и яйца вареныя.

   - Ну, что жъ дѣлать - тащи. А попить-то нечего?

   - Нечего. Есть тутъ да такое горькое, что ужасъ.Ты, небось, и пить-то не будешь. Водка.

   - Тащи сюда, поросенокъ. Мы все это по-настоящему раздѣлаемъ. Безъ обману.

  

  

   Закутавшись салфеткой (полная имитац³я зябкой мамы, кутавшейся всегда въ пуховой платокъ), Вѣра сидѣла напротивъ Саматохи и дѣятельно угощала его.

   - Пожалуйста, кушайте. Не стѣсняйтесь, будьте какъ дома. Ахъ, ужъ эти кухарки, - опять пережарила пирогъ, - чистое наказан³е.

   Она помолчала, выжидая реплики.

   - Ну?

   - Что ну?

   - Что жъ ты не говоришь?

   - А что я буду говорить?

   - Ты говори: "благодарю васъ, пирогъ замѣчательный".

   Въ угоду ей проголодавш³йся Саматоха, запихивая огромный кусокъ пирога въ ротъ, неуклюже пробасилъ:

   - Благодарю васъ... пирогъ знаменитый!

   - Нѣтъ: замѣчательный!

   - Ну, да. Замѣчательный.

   - Выпейте еще рюмочку, пожалуйста. Безъ четырехъ угловъ изба не строится.

   - Благодарю васъ, водка замѣчательная.

   - Ахъ, курица опять пережарена. Эти кухарки - чистое наказан