Аверченко Аркадий Тимофеевич - О маленьких - для больших

сьменнаго доказательства.

   - Ну, подождемъ, - сказалъ онъ. - Кстати, какъ тебя зовутъ?

   - Ильюшей. А тебя?

   - Моя фамил³я, братецъ ты мой, Пронинъ.

   Я ахнулъ.

   - Ты... Пронинъ? Нищ³й?

   Въ моей головѣ сидѣло весьма прочное представлен³е о наружномъ видѣ нищаго: подъ рукой костыль, на единственной ногѣ обвязанная тряпками галоша и за плечами грязная сумка, съ безформенными кусками сухого хлѣба.

   - Нищ³й? - изумился Пронинъ. - Какой нищ³й?

   - Мама недавно говорила Лизѣ, что Пронинъ - нищ³й.

   - Она это говорила? - усмѣхнулся Пронинъ... - Она это, вѣроятно, о комъ нибудь другомъ.

   - Конечно! - успокоился я, поглаживая рукой его лакированный ботинокъ. - У тебя братъ-то какой нибудь есть, нищ³й?

   - Брать? Вообще, братъ есть.

   - То-то мама и говорила: много, говорить, ихняго брата, нищихъ, тутъ ходитъ. У тебя много ихняго брата?..

   Онъ не успѣлъ отвѣтить на этотъ вопросъ... Кусты зашевелились и между листьями показалось блѣдное лицо сестры.

   Пронинъ кивнулъ ей головой и сказалъ:

   - Знавалъ я одного мальчишку - что это былъ за пролаза - даже удивительно! Онъ могъ, напримѣръ, въ такой темнотѣ, какъ теперь, отыскивать въ сирени пятерки, да какъ! Штукъ по десяти. Теперь ужъ, пожалуй, и нѣтъ такихъ мальчиковъ...

   - Да я могу тебѣ найти хоть сейчасъ сколько угодно. Даже двадцать!

   - Двадцать? - воскликнулъ этотъ простакъ, широко раскрывая изумленные глаза... - Ну, это, милый мой что-то невѣроятное...

   - Хочешь, найду?

   - Нѣтъ! Я не могу даже повѣрить. Двадцать пятерокъ... Ну, - съ сомнѣн³емъ покачалъ онъ головой, - пойди, поищи... Посмотримъ, посмотримъ. А мы тутъ съ сестрой тебя подождемъ...

   Не прошло и часа, какъ я блестяще исполнилъ свое предпр³ят³е. Двадцать пятерокъ были зажаты въ моемъ потномъ, грязномъ кулакѣ. Отыскавъ въ темнотѣ Пронина, о чемъ-то горячо разсуждавшаго съ сестрой, я, сверкая глазами, сказалъ:

   - Ну! Не двадцать? На-ка, пересчитай!

   Дуракъ я былъ, что искалъ ровно двадцать. Легко могъ бы его надуть, потому что онъ даже не потрудился пересчитать мои пятерки.

   - Ну, и ловкачъ же ты, - сказалъ онъ изумленно. - Прямо-таки, огонь. Такой мальчишка способенъ даже отыскать и притащить къ стѣнѣ садовую лѣстницу.

   - Большая важность! - презрительно засмѣялся я. - Только идти не хочется.

   - Ну, не надо. Тотъ мальчишка, впрочемъ, былъ попрытчѣй тебя. Пребойк³й мальчикъ. Онъ таскалъ лѣстницу, не держа ее руками, а просто зацѣпивши перекладиной за плечи.

   - Я тоже смогу, - быстро сказалъ я. - Хочешь?

   - Нѣтъ, это невѣроятно! Къ самой стѣнѣ!..

   - Подумаешь - трудность!

   Рѣшительно, въ дѣлѣ съ лѣстницей я поставилъ рекордъ: тотъ, пронинск³й, мальчишка только тащилъ ее грудью, а я при этомъ, еще въ видѣ прем³и, прыгалъ на одной ногѣ и гудѣлъ, какъ пароходъ.

   Пронинск³й мальчишка былъ посрамленъ.

   - Ну, хорошо, - сказалъ Пронинъ. - Ты удивительный мальчикъ. Однако, мнѣ старые люди говорили, что въ сирени тройки находить труднѣе, чѣмъ пятерки..

   О, глупецъ! Онъ даже и не подозрѣвалъ, что тройки попадаются въ сирени гораздо чаще, чѣмъ пятерки! Я благоразумно скрылъ отъ него это обстоятельство и сказалъ съ дѣланнымъ равнодуш³емъ:

   - Конечно, труднѣе. А только я могу и троекъ достать двадцать штукъ. Эхъ, что тамъ говорить! Тридцать штукъ достану!

   - Нѣтъ, этотъ мальчикъ сведетъ меня въ могилу отъ удивлен³я. Ты это сдѣлаешь, несмотря на темноту?! О, чудо!

   - Хочешь? Вотъ увидишь!

   Я нырнулъ въ кусты, пробрался къ тому мѣсту, гдѣ росла сирень, и углубился въ благородный спортъ.

   Двадцать шесть троекъ были у меня въ рукѣ, несмотря на то, что прошло всего четверть часа. Мнѣ пришло въ голову, что Пронина легко поднадуть: показать двадцать шесть, а увѣрить его, что тридцать. Все равно, этотъ простачекъ считать не будетъ.

  

  

   Простачекъ... Хорош³й простачекъ! Большаго негодяя я и не видѣлъ. Во первыхъ, когда я вернулся, онъ исчезъ вмѣстѣ съ сестрой... А, во-вторыхъ, когда я пришелъ къ своему дому, я сразу раскусилъ всѣ его хитрости: загадки, пятерки, тройки, похищен³е сестры и проч³я штуки - все это было подстроено для того, чтобы отвлечь мое вниман³е и обокрасть мой домикъ... Дѣйствительно, не успѣлъ я подскакать къ лѣстницѣ, какъ сразу увидѣлъ, что около нея уже никого не было, а домикъ мой, находивш³йся въ трехъ шагахъ, былъ начисто ограбленъ: нянькинъ большой платокъ, камышевая палка и сигарная коробка - все исчезло. Только черепаха, исторгнутая изъ коробки, печально и сиротливо ползала возлѣ разбитой банки съ вареньемъ...

   Этотъ человѣкъ обокралъ меня еще больше, чѣмъ я думалъ, въ то время, когда разглядывалъ остатки домика: черезъ три дня пропавшая сестра явилась вмѣстѣ съ Пронинымъ и, заплакавъ, призналась отцу съ матерью:

   - Простите меня, но я уже вышла замужъ.

   - За кого!!!

   - За Григор³я Петровича Пронина.

   Вдвойнѣ это было подло: они обманули меня, надсмѣялись надо мной, какъ надъ мальчишкой, да кромѣ того выхватили изъ-подъ самаго носа музыку, карету, платки на рукавахъ кучеровъ и икру, которую можно было бы на свадьбѣ ѣсть, сколько влѣзетъ - все равно, никто не обращаетъ вниман³я.

   Когда эта самая жгучая обида зажила, я какъ-то спросилъ у Пронина:

   - Сознайся, зачѣмъ ты приходилъ: украсть у меня мои вещи?

   - Ей-Богу, не за этимъ, - засмѣялся онъ.

   - А зачѣмъ взялъ платокъ, палку, коробку и разбилъ банку съ вареньемъ?

   - Платкомъ укуталъ Лизу, потому что она вышла въ одномъ платьѣ, въ коробку она положила разныя свои мелк³я вещи, палку я взялъ на всяк³й случай, если въ переулкѣ кто-нибудь меня замѣтить, а банку съ вареньемъ разбилъ нечаянно...

   - Ну, ладно, - сказалъ я, дѣлая рукой жестъ отпущен³я грѣховъ. - Ну, скажи мнѣ хоть какую-нибудь загадку...

   - Загадку? Изволь, братецъ. Два кольца, два конца а посрединѣ...

   - Говорилъ уже! Новую скажи...

   - Новую?... Гм...

   Очевидно, этотъ человѣкъ проходилъ весь свой жизненный путь только съ одной этой загадкой въ запасѣ. Ничего другого у него не было... Какъ такъ живутъ люди - не понимаю.

   - Неужели больше ты ничего не знаешь!...

   И вдругъ - нѣтъ! Этотъ человѣкъ былъ рѣшительно не глупъ - онъ обвелъ глазами гостиную и разразился великолѣпной новой, очевидно, только-что имъ придуманной загадкой:

   - Стоитъ корова, мычать здорова. Хватишь ее по зубамъ - вою не оберешься.

   Это былъ чудеснѣйш³й экземпляръ загадки, совершенно меня примирившей съ хитроумнымъ шуриномъ.

   Оказалось: - "Рояль".

  

  

   Проснувшись, мальчикъ Сашка повернулся на другой бокъ и сталъ думать о промелькнувшемъ, какъ сонъ, вчерашнемъ днѣ.

   Вчерашн³й день былъ для Сашки полонъ тихихъ дѣтскихъ радостей: во-первыхъ, онъ укралъ у квартиранта полкоробки красокъ и кисточку, затѣмъ, приставъ описывалъ въ гостиной мебель и, въ третьихъ съ матерью былъ какой-то припадокъ удушья... Звали доктора, пахнущаго мыломъ, приходили сосѣдки; вмѣсто скучнаго обѣда, Всѣ домашн³е ѣли ветчину, сардины и балыкъ, а квартиранты пошли обѣдать въ ресторанъ - что было тоже неожиданно-любопытно и непохоже на рядъ предыдущихъ дней.

   Припадокъ матери, кромѣ перечисленныхъ веселыхъ минутъ, далъ Сашкѣ еще и практическ³я выгоды: когда его послали въ аптеку, онъ утаилъ изъ сдачи двугривенный, а потомъ забралъ себѣ всѣ бумажные колпачки отъ аптечныхъ бутылочекъ и коробку изъ подъ пилюль.

   Несмотря на кажущуюся вздорность увлечен³я колпачками и коробочками, Сашка - прехитрый мальчикъ. Хитрость у него чисто звѣриная, упорная, непоколебимая. Однажды квартирантъ Возженко замѣтилъ, что у него пропалъ тюбикъ съ краской и кисть. Онъ сталъ запирать ящикъ съ красками въ комодъ и запиралъ ихъ, такимъ образомъ, цѣлый мѣсяцъ. И цѣлый мѣсяцъ, каждый день послѣ ухода квартиранта Возженко, Сашка подходилъ къ комоду и проверялъ, запертъ ли онъ? Разсчетъ у Сашки былъ простой - забудетъ же когда-нибудь Возженко запереть комодъ...

   Вчера, какъ разъ, Возженко забылъ сдѣлать это.

   Сашка, лежа, даже зажмурился отъ удовольств³я и сознан³я, сколько чудесъ натворитъ онъ этими красками. Потомъ Сашка вынулъ изъ подъ одѣяла руку и разжалъ ее: со вчерашняго дня онъ все время носилъ въ ней аптекарск³й двугривенный, и спать легъ, раздѣвшись одной рукой.

   Двугривенный, влажный, грязный былъ здѣсь.

  

  

   Налюбовавшись двугривеннымъ, Сашка вернулся къ своимъ утреннимъ дѣлишкамъ.

   Первой его заботой было узнать, что готовитъ мать ему на завтракъ. Если котлеты - Сашка подниметъ капризный крикъ и заявитъ, что, кромѣ яицъ, онъ ничего ѣсть не можетъ. Если же яйца - Сашка подниметъ такой же крикъ и выразитъ самыя опредѣленныя симпат³и къ котлетамъ и отвращен³е къ "этимъ паршивымъ яйцамъ".

   На тотъ случай, если мать, расщедрившись, приготовитъ и то, и другое, Сашка измыслилъ для себя недурную лазейку: онъ потребуетъ оставш³яся отъ вчерашняго пира сардины.

   Мать онъ любитъ, но любовь эта странная - полное отсутств³е жалости и легкое презрѣн³е.

   Презрѣн³е укоренилось въ немъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ замѣтилъ въ матери черту, свойственную всѣмъ почти матерямъ: иногда за пустякъ, за какой-нибудь разбитый имъ бокалъ, она поднимала такой крикъ, что можно было оглохнуть. А за что-нибудь серьезное, вродѣ позавчерашняго дѣла съ пуговицами, - она только переплетала свои пухлые пальцы (Сашка самъ пробовалъ сдѣлать это, но не выходило - одинъ палецъ оказывался лишнимъ) и восклицала съ легкимъ стономъ:

   - Сашенька! Ну, что же это такое? Ну, какъ же это можно? Ну, какъ же тебѣ не стыдно?

   Даже сейчасъ, натягивая на худыя ножонки чулки, Сашка недоумѣваетъ, какимъ образомъ могли догадаться, что истор³я съ пуговицами - дѣло рукъ его, Сашки, а не кого-нибудь другого?

   Истор³я заключалась въ томъ, что Сашка, со свойственнымъ ему азартомъ, увлекся игрой въ пуговицы... Проигравшись до тла, онъ оборвалъ съ себя все, что было можно: штанишки его держались только потому, что онъ все время надувалъ животъ и ходилъ, странно выпячиваясь. Но когда фортуна рѣшительно повернулась къ нему спиной, Сашка задумалъ однимъ гранд³ознымъ взмахомъ обогатить себя: всталъ ночью съ кроватки, обошелъ, неслышно скользя, всѣ квартирантск³я комнаты и, вооружившись ножницами, вырѣзалъ всѣ до одной пуговицы, бывш³я въ ихъ квартирѣ.

   На другой день квартиранты не пошли на службу, а мать долго, до обѣда, ходила по лавкамъ, подбирая пуговицы, а послѣ обѣда сидѣла съ горничной до вечера и пришивала къ квартирантовымъ брюкамъ и жилетамъ цѣлую арм³ю пуговицъ.

   - Не понимаю... Какъ она могла догадаться, что это я? - поражался Сашка, натягивая на ногу башмакъ и положивъ по этому случаю двугривенный въ ротъ.

  

  

   Отказъ ѣсть приготовленныя яйца и требован³е котлетъ заняло Сашкино праздное время на полчаса.

   - Почему ты не хочешь ѣсть яйца, негодный мальчишка?

   - Такъ.

   - Какъ - такъ?

   - Да такъ.

   - Ну, такъ знай же, котлетъ ты не получишь!

   - И не надо.

   Сашка бьетъ навѣрняка. Онъ съ дѣланной слабостью отходитъ къ углу и садится на коверъ.

   - Блѣдный онъ какой-то сегодня, - думаетъ сердобольная мать.

   - Сашенька, милый, ну, скушай же яйца!

   Мама проситъ.

   - Не хочу! Сама ѣшь.

   - А, чтобъ ты пропалъ, болванъ! Вотъ выростила ид³ота...

   Мать встаетъ и отправляется на кухню.

   Съѣвъ котлету, Сашка съ головой окунается въ омутъ мелкихъ и крупныхъ дѣлъ.

   Озабоченный, идетъ онъ прежде всего въ корридоръ и, открывъ сундучокъ горничной Лизаветы, плюетъ въ него. Это за то, что она вчера два раза толкнула его и пожалѣла замазки, оставшейся послѣ стекольщиковъ.

   Свершивъ актъ правосуд³я, идетъ на кухню, и хнычетъ, чтобы ему дали пустую баночку и сахару.

   - Для чего тебѣ?

   - Надо.

   - Да для чего?

   - Надо!

   - Надо, надо... А для чего надо? Вотъ - не дамъ.

   - Дай, дура! А то матери разскажу, какъ ты вчера изъ графина для солдата водку отливала... Думаешь не видѣлъ?

   - На, чтобъ ты пропалъ!

   Желан³е кухарки исполняется: Сашка исчезаетъ. Онъ сидитъ въ ванной и ловитъ на пыльномъ окнѣ мухъ.

   Наловивъ въ баночку, доливаетъ водой, насыпаетъ сахаръ и долго взбалтываетъ эту странную настойку, назначен³е которой для самого изобрѣтателя загадочно и неизвѣстно.

   До обѣда еще далеко. Сашка рѣшаетъ пойти посидѣть къ квартиранту Григор³ю Ивановичу, который находится дома и что-то пишетъ.

   - Здравствуйте, Григориванычъ, - сладенькимъ тонкимъ голоскомъ привѣтствуетъ его Сашка.

   - Пошелъ, пошелъ вонъ. Мѣшаешь только.

   - Да я здѣсь посижу. Я не буду мѣшать.

   У Сашки опредѣленныхъ плановъ пока нѣтъ, и все можетъ зависѣть только отъ окружающихъ обстоятельствъ: можетъ быть, удастся, когда квартирантъ отвернется, стащить перо или нарисовать на написанномъ смѣшную рожу, или сдѣлать что-либо другое, что могло бы на весь день укрѣпить въ Сашкѣ хорошее расположен³е духа.

   - Говорю тебѣ - убирайся!

   - Да что я вамъ мѣшаю, что ли?

   - Вотъ я тебя сейчасъ за уши, да за дверь... Ну?

   - Ма-ама-а!!! - жалобно кричитъ Сашка, зная, что мать въ сосѣдней комнатѣ.

   - Что такое? - слышится ея голосъ.

   - Тш!.. Чего ты кричишь, - шипитъ квартирантъ, зажимая Сашкѣ ротъ. - Я же тебя не трогаю. Ну, молчи,молчи, милый мальчикъ...

   - Ма-а-ма! Онъ меня прогоняетъ!

   - Ты, Саша, мѣшаешь Григор³ю Ивановичу, - входитъ мать. - Онъ вамъ, вѣроятно, мѣшаетъ?

   - Нѣтъ, ничего, - помилуйте, - морщится квартирантъ. - Пусть сидитъ.

   - Сиди, Сашенька, только смирненько.

   - Черти бы тебя подрали съ твоимъ Сашенькой - думаетъ квартирантъ, а вслухъ говоритъ:

   - Бойк³й мальчуга! Хе-хе! Общество старшихъ любитъ...

   - Да, ужъ онъ такой, - подтверждаетъ мать.

  

  

   За обѣдомъ Сашкѣ - сплошной праздникъ.

   Онъ бракуетъ всѣ блюда, вмѣшивается въ разговоры, болтаетъ ногами, руками, головой и, когда результатомъ соединенныхъ усил³й его конечностей является опрокинутая тарелка съ супомъ, онъ считаетъ, что убилъ двухъ зайцевъ: избавился отъ ненавистной жидкости и внесъ въ среду обѣдающихъ веселую, шумную суматоху.

   - Я котлетъ не желаю!

   - Почему?

   - Они съ волосами.

   - Что ты врешь! Не хочешь? Ну, и пухни съ голоду.

   Сашка, заинтересованный этой перспективой, отодвигаетъ котлеты и, притихш³й, сидитъ, ни до чего не дотрогиваясь, минутъ пять. Потомъ рѣшивъ, что наголодался за этотъ промежутокъ достаточно - пробуетъ потихоньку животъ: не распухъ ли?

   Такъ какъ животъ нормаленъ, то Сашка даетъ себѣ слово когда-нибудь на свободѣ заняться этимъ вопросомъ серьезнѣе - голодать до тѣхъ поръ, пока не вспухнетъ, какъ гора.

  

  

   Обѣдъ конченъ, но бѣсъ хлопотливости, по прежнему, не покидаетъ Сашки.

   До отхода ко сну нужно успѣть еще зайти къ Григор³ю Ивановичу и вымазать саломъ всѣ стальныя перья на письменномъ столѣ (идея, родившаяся во время визита), а потомъ, не позабыть бы украсть для сапожникова Борьки папиросъ и вылить баночку съ мухами въ Лизаветинъ сундукъ за то, что толкнула.

   Даже улегшись спать, Сашка лелѣетъ и обдумываетъ послѣдн³й планъ: выждавши, когда всѣ заснутъ, - пробраться въ гостиную и отрѣзать красныя сургучныя печати, висящ³я на ножкахъ столовъ, креселъ и на картинахъ...

   Онѣ очень и очень пригодятся Сашкѣ.

  

  

  

   Одиннадцать часовъ. Утро морозное, но въ комнатѣ тепло. Печь весело гудитъ и шумитъ, изрѣдка потрескивая и выбрасывая на желѣзный листъ, прибитый къ полу на этотъ случай, цѣлый снопъ искръ. Неровный отблескъ огня уютно бѣгаетъ по голубымъ обоямъ.

   Всѣ четверо дѣтей Киндяковыхъ находятся въ праздничномъ, сосредоточенно-торжественномъ настроен³и. Всѣхъ четверыхъ праздникъ будто накрахмалилъ, и они тихонько сидятъ, боясь пошевелиться, стѣсненныя въ новыхъ платьицахъ и костюмчикахъ, начисто вымытыя и причесанныя.

   Восьмилѣтн³й Егорка усѣлся на скамеечкѣ у раскрытой печной дверки и, не мигая, вотъ уже полчаса смотритъ на огонь.

   На душу его сошло тихое умилен³е: въ комнатѣ тепло, новые башмаки скрипятъ такъ, что лучше всякой музыки, и къ обѣду пирогъ съ мясомъ, поросенокъ и желе.

   Хорошо жить. Только бы Володька не билъ и, вообще, не задѣвалъ его. Эготъ Володька - прямо какое-то мрачное пятно на безпечальномъ существован³и Егорки.

   Но Володькѣ - двѣнадцатилѣтнему ученику городского училища - не до своего кроткаго меланхоличнаго брата. Володя тоже всей душой чувствуетъ праздникъ и на душѣ его свѣтло.

   Онъ давно уже сидитъ у окна, стекла котораго морозъ украсилъ затѣйливыми узорами, - и читаетъ.

   Книга - въ старомъ, потрепанномъ, видавшемъ виды переплетѣ, и называется она: "Дѣти капитана Гранта". Перелистывая страницы, углубленный въ чтен³е Володя, нѣтъ-нѣтъ, да и посмотритъ со стѣсненнымъ сердцемъ: много ли осталось до конца? Такъ горьк³й пьяница съ сожалѣн³емъ разсматриваетъ на свѣтъ остатки живительной влаги въ графинчикѣ.

   Проглотивъ одну главу, Володя обязательно сдѣлаетъ маленьк³й перерывъ: потрогаетъ новый лакированный поясъ, которымъ подпоясана свѣженькая ученическая блузка, полюбуется на свѣж³й изломъ въ брюкахъ и въ сотый разъ рѣшитъ, что нѣтъ красивѣе и изящнѣе человѣка на земномъ шарѣ, чѣмъ онъ.

   А въ углу, за печкой, тамъ, гдѣ виситъ платье мамы,примостились самые младш³е Киндяковы... Ихъ двое: Милочка (Людмила) и Карасикъ (Костя). Они, какъ тараканы, выглядываютъ изъ своего угла и все о чемъ-то шепчутся.

   Оба еще со вчерашняго дня уже рѣшили эмансипироваться и зажить своимъ домкомъ. Именно - накрыли ящичекъ изъ-подъ макаронъ носовымъ платкомъ и разставили на этомъ столѣ крохотныя тарелочки, на которыхъ аккуратно разложены: два кусочка колбасы, кусочекъ сыру, одна сардинка и нѣсколько карамелекъ. Даже двѣ бутылочки изъ-подъ одеколона украсили этотъ торжественный столъ: въ одной - "церковное" вино, въ другой - цвѣточекъ, - все, какъ въ первыхъ домахъ.

   Оба сидятъ у своего стола, поджавши ноги и не сводятъ восторженныхъ глазъ съ этого произведен³я уюта и роскоши.

   И только одна ужасная мысль грызетъ ихъ сердца что, если Володька обратитъ вниман³е на устроенный ими столъ? Для этого прожорливаго дикаря нѣтъ ничего святого: сразу налетитъ, однимъ движен³емъ опрокинетъ себѣ въ ротъ колбасу, сыръ, сардинку и улетитъ, какъ ураганъ, оставивъ позади себя мракъ и разрушен³е.

   - Онъ читаетъ, - шепчетъ Карасикъ.

   - Пойди, поцѣлуй ему руку... Можетъ, тогда не тронетъ. Пойдешь?

   - Сама пойди, - сипитъ Карасикъ. - Ты дѣвочта. Буквы "к" Карасикъ не можетъ выговорить. Это для него закрытая дверь. Онъ даже имя свое произноситъ такъ:

   - Тараситъ.

   Милочка со вздохомъ встаетъ и идетъ съ видомъ хлопотливой хозяйки къ грозному брату. Одна изъ его рукъ лежитъ на краю подоконника; Милочка тянется къ ней, къ этой загрубѣвшей отъ возни со снѣжками, покрытой рубцами и царапинами отъ жестокихъ битвъ, страшной рукѣ... Цѣлуетъ свѣжими розовыми губками.

   И робко глядитъ на ужаснаго человѣка.

   Эта умилостивительная жертва смягчаетъ Володино сердце. Онъ отрывается отъ книги:

   - Ты что, красавица? Весело тебѣ.

   - Весело.

   - То-то. А ты вотъ так³е пояса видала?

   Сестра равнодушна къ эффектному виду брата, но чтобы подмазаться къ нему, хвалитъ:

   - Ахъ, какой поясъ! Прямо прелесть!..

   - То то и оно. А ты понюхай, чѣмъ пахнетъ.

   - Ахъ, какъ пахнетъ!!! Прямо - кожей.

   - То-то и оно.

   Милочка отходитъ въ свой уголокъ и снова погружается въ нѣмое созерцан³е стола. Вздыхаетъ... Обращается къ Карасику:

   - Поцѣловала.

   - Не дерется?

   - Нѣтъ. А тамъ окно такое замерзнутое.

   - А Егорта стола не тронетъ? Пойди, и ему поцѣлуй руту.

   - Ну, вотъ еще! Всякому цѣловать. Чего недоставало!

   - А если онъ на столъ наплюнетъ?

   - Пускай, а мы вытиремъ.

   - А если на толбасу наплюнетъ?

   - А мы вытиремъ. Не бойся, я сама съѣмъ. Мнѣ не противно.

   Въ дверь просовывается голова матери.

   - Володенька! Къ тебѣ гость пришелъ, товарищъ.

   Боже, какое волшебное измѣнен³е тона! Въ будн³е дни разговоръ такой: "Ты что же это, дрянь паршивая, съ курями клевалъ, что ли? Гдѣ въ чернила убрался? Вотъ придетъ отецъ, скажу ему - онъ тебѣ пропишетъ ижицу. Сынъ, а хуже босявки!"

   А сегодня маминъ голосъ - какъ флейта. Вотъ это праздничекъ!

   Пришелъ Коля Чебурахинъ.

   Оба товарища чувствуютъ себя немного неловко въ этой атмосферѣ праздничнаго благочин³я и торжественности.

   Странно видѣть Володѣ, какъ Чебурахинъ шаркнулъ ножкой, здороваясь съ матерью и какъ представился созерцателю - Егоркѣ:

   - Позвольте представиться, Чебурахинъ. Очень пр³ятно.

   Какъ все это необычно! Володя привыкъ видѣть Чебурахина въ другой обстановкѣ, и манеры Чебурахина, обыкновенно, были иныя.

   Чебурахинъ, обыкновенно, ловилъ на улицѣ зазѣвавшагося гимназистика, грубо толкалъ его въ спину и сурово спрашивалъ:

   - Ты чего задаешься?

   - А что? - въ предсмертной тоскѣ шепталъ робк³й "карандашъ". - Я ничего.

   - Вотъ тебѣ и ничего! По мордѣ хочешь схватить?

   - Я вѣдь васъ не трогалъ, я васъ даже не знаю.

   - Говори: гдѣ я учусь? - мрачно и величественно спрашивалъ Чебурахинъ, указывая на потускнѣвш³й, полуоборванный гербъ на фуражкѣ.

   - Въ городскомъ.

   - Ага! Въ городскомъ! Такъ почему же ты, мразь несчастная, не снимаешь передо мной шапку? Учить нужно?

   Ловко сбитая Чебурахинымъ гимназическая фуражка летитъ въ грязь. Оскорбленный, униженный гимназистъ горько рыдаетъ, а Чебурахинъ, удовлетворенный, "какъ тигръ (его собственное сравнен³е) крадется" дальше.

   И вотъ теперь этотъ страшный мальчикъ, еще болѣе страшный, чѣмъ Володя, - вѣжливо здоровается съ мелкотой, а когда Володина мать спрашиваетъ его фамил³ю и чѣмъ занимаются его родители, яркая горячая краска заливаетъ нѣжныя, смуглыя, какъ персикъ, Чебурахинск³я щеки.

   Взрослая женщина бесѣдуетъ съ нимъ, какъ съ равнымъ, она приглашаетъ садиться! Поистинѣ, это Рождество дѣлаетъ съ людьми чудеса!

   Мальчики садятся у окна и, сбитые съ толку необычностью обстановки, улыбаясь, поглядываютъ другъ на друга.

   - Ну, вотъ хорошо, что ты пришелъ. Какъ поживаешь?

   - Ничего себѣ, спасибо. Ты что читаешь?

   - "Дети капитана Гранта". Интересная!

   - Дашь почитать?

   - Дамъ. А у тебя не порвутъ?

   - Нѣтъ, что ты! (Пауза). А я вчера одному мальчику по мордѣ далъ.

   - Ну?

   - Ей Богу. Накажи меня Богъ, далъ. Понимаешь, иду я по Слободкѣ, ничего себѣ не думаю, а онъ ка-акъ мнѣ кирпичиной въ ногу двинетъ! Я ужъ тутъ не стерпѣлъ. Кэ-экъ ахну!

   - Послѣ Рождества надо пойти на Слободку бить мальчишекъ. Вѣрно?

   - Обязательно пойдемъ. Я резину для рогатки купилъ. (Пауза). Ты бизонье мясо ѣлъ когда-нибудь?

   Володѣ смертельно хочется сказать: "ѣлъ". Но никакъ невозможно... Вся жизнь Володи прошла на глазахъ Чебурахина, и такое событ³е, какъ потреблен³е въ пищу бизоньяго мяса, никакъ не могло бы пройти незамѣченнымъ въ ихъ маленькомъ городкѣ.

   - Нѣтъ, не ѣлъ. А, навѣрное, вкусное. (Пауза).Ты бы хотѣлъ быть пиратомъ?

   - Хотѣлъ. Мнѣ не стыдно. Все равно, пропащ³й человѣкъ...

   - Да и мнѣ не стыдно. Что-жъ, пиратъ такой же человѣкъ, какъ друг³е. Только что грабить.

   - Понятно! Зато приключен³я. (Пауза). А позавчера я одному мальчику тоже по зубамъ далъ. Что это, въ самомъ дѣлѣ, такое?! Наябедничалъ на меня теткѣ, что курю. (Пауза). А австрал³йск³е дикари мнѣ не симпатичны, знаешь! Африканск³е негры лучше.

   - Бушмены. Они привязываются къ бѣлымъ.

   А въ углу бушменъ Егорка уже, дѣйствительно,привязался къ бѣлымъ:

   - Дай конфету, Милка, а то на столъ плюну.

   - Пошелъ, пошелъ! Я мамѣ скажу.

   - Дай конфету, а то плюну.

   - Ну, и плюй. Не дамъ.

   Егорка исполняетъ свою угрозу и равнодушно отходитъ къ печкѣ. Милочка стираетъ передничкомъ съ колбасы плевокъ и снова аккуратно укладываетъ ее на тарелку. Въ глазахъ ея долготерпѣн³е и кротость.

   Боже, сколько въ домѣ враждебныхъ элементовъ... Такъ и приходится жить - при помощи ласки, подкупа и унижен³я.

   - Этотъ Егорка меня смѣшитъ, - шепчетъ она Карасику, чувствуя нѣкоторое смущен³е.

   - Онъ дуратъ. Татъ будто это его тонфеты.

   А къ обѣду приходятъ гости: служащ³й въ пароходствѣ Челибѣевъ съ женой и дядя Акимъ Семенычъ. Всѣ сидятъ, тихо перебрасываясь односложными словами, до тѣхъ поръ, пока не усѣлись за столъ.

   За столомъ шумно.

   - Ну, кума, и пирогъ! - кричитъ Челибѣевъ. - Всѣмъ пирогамъ пирогъ.

   - Гдѣ ужъ тамъ! Я думала, что совсѣмъ не выйдетъ. Так³я паршивыя печи у этомъ городѣ, что хоть на грубкѣ пеки.

   - А поросенокъ! - восторженно кричитъ Акимъ, котораго всѣ немного презираютъ за его бѣдность и восторженность. - Это жъ не поросенокъ, а чортъ знаетъ что такое.

   - Да, и подумайте: такой поросенокъ, что тутъ и смотрѣть нечего - два рубли!! Съ ума они посходили тамъ на базарѣ, чи што! Кура - рубль, а къ индюшкамъ приступу нѣтъ! И что оно такое будетъ дальше, прямо неизвѣстно.

   Въ концѣ обѣда произошелъ инцидентъ: жена Чилибѣева опрокинула стаканъ съ краснымъ виномъ и залила новую блузку Володи, сидѣвшаго подлѣ.

   Киндяковъ-отецъ сталъ успокаивать гостью, а Киндякова-мать ничего не сказала... Но по лицу ея было видно, что если бы это было не у нея въ домѣ, и былъ бы не праздникъ - она бы взорвалась отъ гнѣва и обиды за испорченное добро - какъ пороховая мина.

   Какъ воспитанная женщина, какъ хозяйка, понимающая, что такое хорош³й тонъ, - Киндякова-мать предпочла накинуться на Володю:

   - Ты чего тутъ подъ рукой разсѣлся! И что это за паршивыя так³я дѣти, они готовы мать въ могилу заколотить. Поѣлъ, кажется, - и ступай. Разсѣлся, какъ городская голова! До неба скоро вырастешь, а все дуракомъ будешь. Только въ книжки свои носъ совать мастеръ!

   И сразу потускнѣлъ въ глазахъ Володи весь торжественный праздникъ, все созерцательно-восторженное настроен³е... Блуза украсилась зловѣщимъ темнымъ пятномъ, душа оскорблена, втоптана въ грязь въ присутств³и постороннихъ лицъ, и главное - товарища Чебурахина, который тоже сразу потерялъ весь свой блескъ и очарован³е необычности.

   Хотѣлось встать, уйти, убѣжать куда-нибудь. Встали, ушли, убѣжали. Оба. На Слободку.

   И странная вещь: не будь темнаго пятна на блузкѣ - все кончилось бы мирной прогулкой по тихимъ рождественскимъ улицамъ.

   Но теперь, какъ рѣшилъ Володя, "терять было нечего".

   Дѣйствительно, сейчасъ же встрѣтили трехъ гимназистовъ-второклассниковъ.

   - Ты чего задаешься? - грозно спросилъ Володя одного изъ нихъ.

   - Дай ему, дай, Володька! - шепталъ сбоку Чебурахинъ.

   - Я не задаюсь, - резонно возразилъ гимназистикъ. - А вотъ ты сейчасъ макаронъ получишь.

   - Я?

   Въ голосѣ Володи сквозило непередаваемое презрѣн³е.

   - Я? Кто васъ несчастныхъ, отъ меня, отнимать будетъ?

   - Самъ, форсила несчастная!

   - Эхъ! - крикнулъ Володя (все равно, блуза уже не новая!), лихимъ движен³емъ сбросилъ съ плечъ пальто и размахнулся

   А отъ угла переулка уже бѣжали четыре гимназиста на подмогу своимъ.

   - Что жъ они, сволочи паршивыя, семь человѣкъ на двухъ! - хрипло говорилъ Володя, еле шевеля распухшей, будто чужой губой и удовлетворенно поглядывая на друга затекшимъ глазомъ. - Нѣтъ ты, братъ, попробуй два на два... Вѣрно?

   - Понятно.

   И остатки праздничнаго настроен³я сразу исчезли - его смѣнили обычныя будничныя дѣла и заботы.

  

  

   Подперевъ руками голову, я углубился въ "Истор³ю французской революц³и", и забылъ все на свѣтѣ.

   Сзади меня потянули за пиджакъ. Потомъ поцарапали ногтемъ по спинѣ. Потомъ подъ мою руку была просунута глупая морда деревянной коровы. Я дѣлалъ видъ, что не замѣчаю этихъ ухищрен³й. Сзади прибѣгли къ безуспѣшной попыткѣ сдвинуть стулъ. Потомъ сказали:

   - Дядя!

   - Что тебѣ Лидочка?

   - Что ты дѣлаешь?

   Съ маленькими дѣтьми я принимаю всегда преглупый тонъ.

   - Я читаю, дитя мое, о тактикѣ жирондистовъ.

   Она долго смотритъ на меня.

   - А зачѣмъ?

   - Чтобы бросить ярк³й лучъ аналитическаго метода на неясности тогдашней конъюнктуры.

   - А зачѣмъ?

   - Для расширен³я кругозора и пополнен³я мозга сѣрымъ веществомъ.

   - Сѣрымъ?

   - Да. Это патологическ³й терминъ.

   - А зачѣмъ?

   У нея дьявольское терпѣн³е. Свое "а зачѣмъ", она можетъ задавать тысячу разъ.

   - Лида! Говори прямо: Что тебѣ нужно? Запирательство только усилитъ твою вину.

   Женская непослѣдовательность. Она, вздыхая, отвѣчаетъ:

   - Мнѣ ничего не надо. Я хочу посмотрѣть картинки.

   - Ты, Лида, - вздорная, пустая женщина. Возьми журналъ и бѣги въ паническомъ страхѣ въ горы.

   - И потомъ, я хочу сказку.

   Около ея голубыхъ глазъ и свѣтлыхъ волосъ "Истор³я революц³и" блѣднѣетъ.

   - У тебя, милая, спросъ превышаетъ предложен³е. Это не хорошо. Разскажи лучше ты мнѣ.

   Она карабкается на колѣни и цѣлуетъ меня въ шею.

   - Надоѣлъ ты мнѣ, дядька, со сказками. Разскажи, да разскажи. Ну, слушай... Ты про Красную Шапочку не знаешь?

   Я дѣлаю изумленное лицо.

   - Первый разъ слышу.

   - Ну, слушай... Жила была Красная Шапочка...

   - Виноватъ... Не можешь ли ты указать точно ея мѣстожительство? Для уяснен³я, при развит³и фабулы.

   - А зачѣмъ?

   - Гдѣ она жила?!

   Лида задумывается и указываетъ единственный городъ, который она знаетъ:

   - Въ этомъ... Въ Симферополѣ.

   - Прекрасно!

   Я сгораю отъ любопытства слушать дальше.

   - ...Взяла она маслецо и лепешечку и пошла черезъ лѣсъ къ бабушкѣ...

   - Состоялъ ли лѣсъ въ частномъ владѣн³и или составлялъ казенную собственность?

   Чтобы отвязаться, она сухо бросаетъ:

   - Казенная. Шла, шла, вдругъ изъ лѣсу волкъ!

   - По латыни - Lupus.

   - Что?

   - Я спрашиваю: большой волкъ?

   - Вотъ такой. И говоритъ ей...Она морщитъ носъ и рычитъ:

   - Кррасная Шапочка... Куда ты идешь?

   - Лида! Это неправда! Волки не говорятъ. Ты обманываешь своего стараго, жалкаго дядьку.

   Она страдальчески закусываетъ губу.

   - Я больше не буду разсказывать сказки.мнѣ стыдно.

   - Ну, я тебѣ разскажу. Жилъ-былъ мальчикъ...

   - А гдѣ онъ жилъ? - ехидно спрашиваетъ она.

   - Онъ жилъ у Западныхъ отроговъ Урала. Какъ-то папа взялъ его и понесъ въ садъ, гдѣ росли яблоки. Посадилъ подъ деревомъ, а самъ влѣзъ на дерево рвать яблоки. Мальчикъ и спрашиваетъ: "папаша... яблоки имѣютъ лапки?" - "Нѣтъ, милый" - "Ну, значитъ, я жабу слопалъ!"

   Разсказъ ид³отск³й, нелѣпый, подслушанный мной однажды у полупьяной няньки. Но на Лиду онъ производитъ потрясающее впечатлѣн³е.

   - Ай! Съѣлъ жабу?

   - Представь себѣ. Очевидно, притуплен³е вкусовыхъ сосочковъ. А теперь ступай. Я буду читать.

   Минутъ черезъ двадцать знакомое дерган³е за пиджакъ, легкое царапан³е ногтемъ и шопотъ:

   - Дядя! Я знаю сказку.

   Отказать ей трудно. Глаза с³яютъ, какъ звѣздочки, и губки топырятся такъ смѣшно...

   - Ну, ладно. Излей свою наболѣвшую душу.

   - Сказка! Жила-была дѣвочка. Взяла ее мама въ садъ, гдѣ росли, эти самыя... груши. Влѣзла на дерево, а дѣвочка подъ грушей сидитъ. Хорошо-о. Вотъ дѣвочка и спрашиваетъ: "мама! груши имѣютъ лапки?" - "Нѣтъ, дѣтка" - "Ну, значитъ, я курицу слопала!"

   - Лидка! Да вѣдь это моя сказка!

   Дрожа о