Аверченко Аркадий Тимофеевич - Чудеса в решете

ustify">   - Ну, ты мной недоволенъ... Признайся, вѣдь, правда?

   - Что ты! Чѣмъ я могу быть недоволенъ?

   - Ты какъ-то странно меня встрѣтилъ. Обыкновенно, ты встрѣчалъ меня ласково, шутливо: "А-а, старый пиратъ Зяка приплылъ!.." А сегодня ты почему-то просто спросилъ: "Съ чѣмъ пожаловалъ?".

   - Вотъ ослятина! Стану я слѣдить за собой - назвалъ я тебя пиратомъ или нѣтъ! Если ты, брать, будешь къ такимъ пустякамъ придираться, такъ вѣдь съ тобой никому житья не станетъ!

   - Другими словами, ты просто хочешь сказать, что я непр³ятный человѣкъ...

   - Богъ съ тобой! Ты такъ же пр³ятенъ, какъ лѣтомъ холодный лимонадъ!

   - Это ирон³я?

   - Правда! Сущая правда въ трехъ частяхъ съ эпилогомъ.

   - Что ты этимъ хочешь сказать?

   - Чѣмъ?

   - Вотъ этимъ... Эпилогомъ. Не хочешь ли ты намекнуть, что для нашей дружбы требуется уже эпилогъ?

   - Зяка, отстань, старая ты, разсохшая бочка. У тебя, кажется, начинается ман³я преслѣдован³я!

   - Хорошая ман³я преслѣдован³я! Третьяго дня, когда мы встрѣтились на Московской, ты еле поздоровался со мной, a когда я хотѣлъ тебѣ разсказать о своей размолвкѣ съ Утюговымъ - ты просто убѣжалъ..

   - Зяка! Да пойми же ты, что я шелъ съ дамой! Ты могъ цѣлый часъ разсказывать свои истор³и и инциденты съ Утюговымъ - не могъ же я заставлять свою даму ждать меня!

   - Ну, да... А познакомить даму съ Зякинымъ - это намъ не пришло въ голову? Зякинъ недостоинъ дамскаго общества? Онъ грубъ, тяжелъ, невоспитанъ...

   - Да изволь, познакомлю тебя хоть завтра. Сдѣлай одолжен³е!

   - Значитъ, ты хочешь увѣрить меня, что ничего противъ меня не имѣешь?

   - Да постой... Развѣ ты сдѣлалъ что-нибудь такое, что заставило бы меня относиться къ тебѣ враждебно?

   - Вотъ! Я именно и хотѣлъ спросить тебя: что я такое сдѣлалъ, что ты относишься ко мнѣ враждебно?

   - Да я не отношусь къ тебѣ враждебно! Вотъ характерецъ!

   - Не относишься? Ну? А я замѣтилъ, что у тебя по отношен³ю ко мнѣ какая-то злобная ирон³я. Я, вѣдь, напримѣръ, давеча просто, по-дружески посовѣтовалъ тебѣ: "поливай цвѣты почаще..." Къ чему же это ироническое насмѣшливое: "слушаю-съ, ваше благород³е!"? Обидно. Оскорбительно!

   - Съ чего ты взялъ, помилуй! Просто пришло въ голову и отвѣтилъ шутливо. Если съ тобой нельзя даже пошутить - ты скажи прямо!

   - Значитъ, ты находишь, что у меня тяжелый характеръ?

   - Нѣтъ! Не нахожу!

   - А что жъ ты, давеча, сказалъ: "ну, и характеръ!"?

   - Это я съ восторгомъ сказалъ. Ты не понялъ тоже.

   Безсильно опустившись въ кресло, Зякинъ обхватилъ свою голову руками и съ болѣзненнымъ стономъ прошепталъ:

   - Боже, сколько насмѣшки. Сколько холода и ненависти! За что, за что?

   - А убирайся ты къ чорту! - неожиданно вскричалъ хозяинъ. - Слышишь? Ты мнѣ надоѣлъ.

   Чувство нѣкотораго удовлетворен³я появилось на лицѣ Зякина.

   - Ну, вотъ видишь... Наконецъ-то, ты заговорилъ искренно, наконецъ-то, вырвалось у тебя неподдѣльное чувство по отношен³ю ко мнѣ. Зачѣмъ же притворяться, показывать дружбу и симпат³ю ко мнѣ, которой давно уже нѣтъ и въ поминѣ...

   Хозяинъ вскочилъ на ноги и бѣшено заоралъ:

   - Да пойми ты, ид³отъ ты аргентинск³й, тухлая ты ослятина, свинячья прямая кишка - пойми, что ты святого доведешь до того, что онъ дастъ тебѣ по твоей искаженной обидой мордѣ!!! Ну, можно ли имѣть такую физ³оном³ю?! Вѣдь отъ нея молоко скиснетъ!! Матери будутъ преждевременно рожать!! Лошади сорвутся съ привязи и звѣри завоютъ въ логовищахъ. Такъ бы и треснулъ тебя! !

   Зякинъ опустилъ всѣ свои многочисленныя складки и волосы внизъ, капнулъ на отворотъ сюртука крохотной мутной слезой и покорно подошелъ къ хозяину.

   - Что жъ, бей... Зачѣмъ же сдерживать желан³е?.. Ударь друга, который не будетъ защищаться.

   - Убирайся вонъ! Уходи!! Не будемъ просто встрѣчаться и конецъ.

   Все большее и большее удовлетворен³е расплывалось по лицу Зякина.

   - Ну? Не правъ ли я былъ? Вѣдь я же знаю, что ты противъ меня что-то имѣлъ... Зякина, голубчикъ, не проведешь.

   - Агафья! Марина!! Пальто и шляпу господину Зякину! Онъ уходитъ!! Уберите его отъ меня, или сейчасъ большой грѣхъ случится!..

  

  

   Черезъ часъ озабоченный, грустный Зякинъ сидѣлъ у знакомаго Прядова и, покусывая большими желтыми зубами сух³е суставы пальцевъ спрашивалъ:

   - Вы давно видѣли Вихменева?

   - Вчера.

   - Ничего ему про меня не говорили?

   - Ничего.

   - Не понимаю! Навѣрное, кто-нибудь другой наговорилъ ему про меня. Навѣрное, Утюговъ. Я уже давно замѣчалъ, что онъ на меня дуется. А сегодня прихожу къ нему посидѣть - и что же? Онъ меня просто выгналъ! ! Что вы на это скажете?

   - М... да.

   - Нравится это вамъ?

   - Мм... да!..

   - То есть, какъ "да"? Вы, значить, одобряете такое обращен³е? Соглашаетесь съ нимъ? Павелъ Петровичъ, я уже давно хочу спросить васъ: что я вамъ сдѣлалъ, что вы меня не любите? Чѣмъ я заслужилъ такое недоброжелательное обращен³е? Я догадываюсь - это Вихменевъ вамъ что-нибудь наговорилъ? Или Сашинъ? или Кранцъ? Господи! Какой это ужасъ - быть опутаннымъ какой-то страшной невидимой сѣтью и не знать, откуда эта сѣть, кто ее соткалъ для меня?!

   Онъ уныло молчалъ, не слыша отвѣта. А отвѣть звучалъ, гдѣ-то въ сѣрой дали, въ пространствѣ, безъ конца, безъ предѣла;

   - Никто, какъ Богъ.

  

  

  

   Я и хотѣлъ написать разсказъ о Ниночкѣ Крохиной.

   И сюжетъ хорош³й, и настроен³е у меня было такое, что по силѣ и яркости написаннаго - критика признала бы "Ниночку Крохину" однимъ изъ удачнѣйшихъ моихъ разсказовъ.

   Не судьба.

   Такъ читатель никогда и не узнаетъ изумительной потрясающей судьбы рѣдкой дѣвушки - Ниночки Крохиной.

   Только что я, дрожа отъ нетерпѣн³я и остраго стремлен³я окунуться въ океанъ увлекательнаго творчества, взялъ нѣсколько листовъ чистой бумаги и придвинулъ чернильницу поближе, какъ телефонный аппаратъ, стоящ³й на письменномъ столѣ, неистово зазвенѣлъ.

   - Что?! - грубо бросилъ я въ трубку. - Что надо?!

   - Ой-ой, что за кровожадность, - засмѣялся гдѣ-то за нѣсколько верстъ женск³й голосъ. - Не въ духѣ?

   - А-а, здравствуйте, - съ напряженной радостью протянулъ я, сжимая свободную руку въ кулакъ. - Ну, что новенькаго?

   - Нѣтъ, вы лучше скажите, почему у васъ былъ такой сердитый тонъ?

   - Да нѣтъ... такъ просто... Это аппаратъ шалитъ.

   - Сердечный? - слышится лукавый вопросъ.

   - Телефонный.

   - Вы, можетъ быть, на меня сердитесь, а? За то, что я позавчера каталась на островахъ не съ вами, a съ Дрягинымъ.

   - Нѣтъ, что вы... Пожалуйста...

   - Ахъ, такъ?!. Нечего сказать - красиво. Такъ почему же выбыли такой злой сейчасъ, а? "Что"?!! Будто изъ пистолета выстрѣлилъ.

   - Простите, но когда я спросилъ: "что?" я вѣдь не зналъ, что это вы меня вызываете!..

   - А если не я, такъ съ другими нужно быть грубымъ?

   - Да нѣтъ... Но дѣло въ томъ, что я только что усѣлся писать, - и поэтому всяк³й звонокъ можетъ легко сбить меня съ настроен³я.

   - Даже мой звонокъ?

   Свободная, уже ранѣе сжатая въ кулакъ рука закачалась въ воздухѣ.

   - О, нѣтъ, что вы... Я очень радъ, что вы позвонили. Ну, до свиданья, всего хорошаго.

   - Успѣете тамъ съ вашимъ писаньемъ. Все равно, всего не испишете... А что, васъ, все-таки, часто отрываютъ отъ работы?

   - Очень часто. То звонки, то визиты. Прямо ужасъ...

   - А вы бы трубку съ телефона снимали...

   - Не всегда удобно. Иногда бываютъ важные звонки, по экстренному дѣлу.

   - Бѣдняжка! Ждете важныхъ звонковъ, a къ вамъ звонятъ не важные звонки.

   - Да.

   - Вы бы говорили, что васъ дома нѣтъ.

   - Да.

   - Или время бы какое-нибудь назначили опредѣленное.

   - Да.

   - Что это вы какъ будто чѣмъ то недовольны?

   - Нѣтъ.

   - Я замѣчаю, что вы въ послѣднее время какой то нервный.

   - Да.

   - Я сама понимаю, что когда собираешься что-нибудь сдѣлать, a тебѣ помѣшаютъ - такъ теряешь навѣрное.

   - Да.

   - И, навѣрное, большей частью, безъ дѣла звонятъ?

   - О, да, да, Конечно. Дѣйствительно!

   - Не понимаю такихъ людей...

   - Да. Ну, до свиданья!

   - Всего хорошаго. Завтра что дѣлаете?

   - Нѣтъ.

   - Что "нѣтъ"?

   - Да. Дѣлаю, вообще. Я вамъ позвоню. До свиданья.

   - Всего хорошаго. Пишите вашъ разсказъ. Вчера не видѣли Птицына?

   - Да.

   - Видѣли? Ну, разскажите, что онъ дѣлаетъ вообще?

   - Ничего. Спасибо. Гуляетъ. Ну, до свиданья.

   - Боже, какъ вы хотите отъ меня избавиться!.. Ну, до свиданья. Не буду васъ больше мучить. Теперь вы на меня не сердитесь?

   - Нѣтъ.

   - Ага! Значитъ, раньше сердились!

   - Нѣтъ.

   - Мнѣ этотъ Дрягинъ не нравится. Въ немъ есть что-то вульгарное... Или нѣтъ? Какъ вы находите?

   - Да.

   - Что - "да"? Согласны вы со мной или нѣтъ?

   - Согласенъ. Ну, до свиданья.

   - Еще бы вы были не согласны!.. Когда при васъ выругаешь мужчину, вы всегда согласны, a похвалишь кого, такъ вы на стѣну лѣзете. Только такихъ циниковъ, какъ Мочуговъ, - вы и можете хвалить. Давно его видѣли?..

   - Да, Давно. Спасибо. Гуляетъ. Ну, до свиданья.

   - Нѣтъ, постойте... Разговоръ становится интереснымъ! Это мнѣ нравится; я назвала Мочугова циникомъ, a вы даже не протестуете... Почему же вы раньше такъ горой за него стояли?! Ну-ка, вы, "мужская логика", отвѣчайте!..

   - Да. Гуляетъ. Спасибо.

   - Кто?

   - Этотъ... Мочуговъ. Вообще это все трудныя задачи. Ну, до свиданья. Позвоню.

   - Ну, теперь окончательно: до свиданья!

   - Послушайте... Только не звоните послѣ трехъ. Меня дома не будетъ. И до одиннадцати тоже. Или нѣтъ, въ десять. Даже немножко раньше. Не спутаете?

   - Да. Ну, до свидан³я. Дрягинѣ и не думайте. Онъ для васъ не опасенъ. Можетъ быть, кто другой...

   - Да. Ничего. Онъ гуляетъ. Ну, до свиданья.

   - Кто гуляетъ? Что вы затвердили: "гуляетъ да гуляетъ" !

   - Да. Всѣ вообще. Погоды хорош³я, они и тово...

   - Стыдитесь! О погодѣ заговорили. Неужели, у васъ съ дамой нѣтъ болѣе содержательнаго разговора?

   - Да. Кхе, кхе!.. Кх...

   - Что это вы какъ будто кашляете? Простудились?

   - Нѣтъ. Нервное.

   - Почему?

   - Да, знаете, мѣшаютъ всѣ. Приходятъ, звонятъ...

   - А вы бы трубку снимали. Или просто говорили, что заняты, работаете, молъ.

   - Я и говорю. Не помогаетъ.

   - Вотъ, ей Богу, наказан³е. Дѣйствительно, положен³е! Ну, если они так³е не чутк³е - вы бы сказали "извините", но я сейчасъ не могу разговаривать!"

   - Извините, но я сейчасъ не могу разговаривать.

   - Вотъ такъ. Молодецъ. Запомните это?

   - Ну, до свиданья.

   - Послушайте... А мнѣ пришло въ голову: можетъ, вы и меня такъ же потомъ ругаете за мои разговоры, какъ и другихъ, а? Я вамъ вѣдь, кажется, тоже помѣшала?

   - Да. Ну, конечно!

   - Ну, вотъ вы уже и шутите... Вотъ и хорошо. Я, значитъ, разогнала ваше дурное настроен³е. А если, предположимъ... Неужели повѣсили трубку?! Свин... положимъ... Что эт...

  

   - Барина дома нѣтъ.

   - Да какъ же нѣтъ, если онъ сейчасъ по телефону разговариваетъ. Я вѣдь зашелъ на одну секунду.

   Входитъ человѣкъ. Не на четырехъ ногахъ, a какъ любой человѣкъ - на двухъ ногахъ.

   - Я вамъ помѣшалъ сейчасъ?

   - Собственно, какъ сказать?.. Я вѣдь пишу разсказъ..

   - А вы вонъ сейчасъ по телефону разговаривали..

   - Да; это одна дама оторвала меня. Только сбила съ настроен³я...

   - А вы бы сказали, что заняты.

   - Говорилъ. Не помогаетъ.

   - Ни на одну ³оту у этихъ дамъ нѣтъ чуткости! Трубку бы не снимали на это время.

   - Да.

   - Или просто: нѣтъ дома - и конецъ.

   - Да.

   - Я вамъ, можетъ, мѣшаю? Я только на десять минутъ. Ну, что у васъ слышно съ вашей газетой?..

  

   Я люблю людей.

   Я готовъ ихъ всѣхъ обнять. Обнять и крѣпко прижать къ себѣ.

   Такъ прижать, чтобы они больше не пикнули.

   Отчего я писатель? Отчего я не холера?

   И зналъ бы тогда, кому слѣдуетъ захворать...

  

   Иногда мы, больш³е, взрослые люди, бородатые, усатые, суровые, съ печатью важности на лицѣ, вдругъ ни съ того, ни съ сего становимся жалкими, безпомощными, готовыми расплакаться отъ того, что мама уѣхала въ гости, a нянька ушла со двора, оставивъ насъ въ одиночествѣ въ большой полутемной комнатѣ.

   Жалко намъ себя, тоскливо до слезъ, и кажется намъ, что мы одиноки и заброшены въ этомъ странно молчащемъ м³рѣ, ограниченномъ четырьмя сумрачными стѣнами.

   Почему-то это бываетъ въ сумерки праздничнаго дня, когда всѣ домашн³е разбредаются въ гости или на прогулку, a вы остались одинъ, и долго сидите такъ, безъ всякаго дѣла. Забившись въ темный уголъ комнаты и остановивъ пристальный взглядъ на двухъ свѣтло-сѣрыхъ четыреугольникахъ оконъ, сидите вы съ застывшими, какъ холодная лава, мыслями - тих³й, покорный и безконечно одинок³й.

   Замѣтьте: въ это время непремѣнно гдѣ-то этажомъ выше, робк³я женск³я руки трогаютъ клавиши рояля, и вы вливаете свою застывшую грусть въ эти неувѣренные звуки и эти неувѣренные звуки крѣпко сплетаются съ вашей грустью. Мелод³я почти не слышна. До васъ доносится только отчетливый аккомпанементъ, и отъ этого одиночество еще больше. Оно, впрочемъ, отъ всего больше - и отъ того, что улица за сѣрыми окнами дремлетъ, молчаливая, и отъ того, что улица вдругъ оглашается недоступной вашему сердцу рѣчью двухъ невѣдомыхъ вамъ пѣшеходовъ, отчетливо стучащихъ четырьмя ногами и двумя палками по заснувшимъ тротуарнымъ плитамъ.

   - ...А что же Спирька на это сказалъ?

   - Вотъ еще стану я считаться съ мнѣн³емъ Спирьки этого дурака, который...

   И снова вы застываете, одинок³й, такъ и не узнавъ, что сказалъ Спирька и почему съ мнѣн³емъ Спирьки не слѣдуетъ считаться? И никогда вы ничего больше не узнаете о Спирбкѣ... Кто онъ? Чиновникъ, клубный шулеръ, или просто веснушчатый краснорук³й гимназистъ выпускного класса?

   Никому до васъ нѣтъ дѣла. Интересы пѣшеходовъ поглощены Спирькой, всѣ домашн³е ушли, a любимая женщина, навѣрное, забыла и думать о васъ.

   Сидите вы, согнувшись калачикомъ въ углу дивана сбоку или сверху у квартирантовъ робк³я руки отбивають мѣрный, хватающ³й за сердце своей опредѣленностью тактъ, a гдѣ-то внизу проходить еще одна пара, и оставляетъ въ вашихъ мысляхъ она расплывающ³йся слѣдъ, какъ отъ брошеннаго въ мертвую воду камня:

   - Нѣтъ, этого никогда не будетъ, Анисимъ Иванычъ...

   - Почему же не будетъ, Катенька? Очень даже обидно это отъ васъ слышать...

   - Если бы я еще не знала, что васъ...

   И прошли.

   Романъ, драма, фарсъ проплылъ мимо васъ, a вы въ сторонѣ, вы никому не нужны, о васъ всѣ забыли... Жизнь идетъ стороной; вы почти какъ въ могилѣ. Конечно, можно встать, встряхнуться, надѣть пальто, пойти къ пр³ятелю, вытащить его и побродить по улицамъ, оставляя, въ свою очередь, въ чужихъ открытыхъ окнахъ обрывки волнующихъ васъ словъ:

   - Ты слишкомъ мрачно глядишь на вещи.

   - Это я-то?! Ну, знаешь ли... Вѣдь она его не любитъ, ее просто забавляетъ то, что...

   Конечно, можно самому превратиться въ такого пѣшехода, вырваться изъ оцѣпенѣлыхъ лапъ тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться съ мѣста. И сидишь, сидишь, a сердце обливается жалостью къ самому себѣ: Забыли!.. Оставили!.. Никому нѣтъ до меня дѣла.

  

   Я ли одинъ переживаю это, или бываетъ такое же настроен³е у банкировъ, желѣзнодорожныхъ бухгалтеровъ, цирковыхъ артистовъ и магазинныхъ продавщицъ оставшихся по случаю праздничныхъ сумерекъ дома?

   О чемъ же вамъ-то грустить, далек³е неизвѣстные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тутъ причины и не нужно, a все дѣло въ сумеркахъ, звукахъ рояля и голосахъ пѣшеходовъ подъ окнами?

   Вотъ и сегодня: сижу я въ сладкомъ оцѣпенѣн³и печали и жалости къ самому себѣ, и рояль рокочетъ басовыми нотами у верхнихъ квартирантовъ, и неизвѣстные мнѣ люди за окномъ переговариваются о далекихъ мнѣ дѣлахъ и интересахъ...

   Всѣ бросили меня, бѣднаго, никому я не нуженъ, всѣми забытъ... Плакать хочется.

   Даже горничная ушла куда-то. Навѣрное, подумала брошу-ка я своего барина; на что онъ мнѣ, - у меня есть свои интересы, a мнѣ до барина нѣтъ никакого дѣла. Пусть себѣ сидитъ на диванѣ, какъ сычъ.

   Боже жъ ты мой, какъ то диво, какъ обидно!

   Въ передней звонокъ.

   О счастье! Неужели обо мнѣ кто-нибудь вспомнилъ? Неужели я еще не старая кляча, всѣми позабытая и оставленная.

   Незнакомая барыня въ лиловой шляпкѣ входить въ мой кабинетъ, садится на стулъ, долго осматриваетъ меня при свѣтѣ зажженныхъ мною лампъ.

   - Вотъ вы какой! - говоритъ она внимательно меня оглядывая. - Какъ странно: читаю васъ нѣсколько лѣтъ, a вижу въ первый разъ.

   Бодрое настроен³е возвращается ко мнѣ (я не за бытъ!).

   - Читаете нѣсколько лѣтъ, a видите въ первый разъ? Печально, если бы было наоборотъ, - усмѣхаюсь я.

   - Вы и въ жизни такой же веселый, какъ въ вашихъ разсказахъ?

   - А развѣ мои разсказы веселые?

   - Помилуйте! Иногда читая ихъ, просто, какъ сумасшедшая, смѣешься.

   - Вотъ не думалъ. Когда я пишу свои разсказы я не подозрѣваю, что они могутъ разсмѣшить.

   - Еще какъ! Вы знаете, почему я пришла къ вамъ? Я пришла поблагодарить васъ за хорош³я минуты, которыя вы доставили мнѣ своими разсказами. Ахъ, вы такъ чудно, такъ чудно пишете...

   Почему-то дѣлается жаль уплывшихъ сумерекъ, гулкихъ шаговъ и голосовъ невѣдомыхъ пѣшеходовъ и рояля, который тоже притихъ, будто сообразивъ, что онъ уже не въ тонѣ сумерекъ и голосовъ за окномъ.

   - Нѣкоторые ваши разсказы я прямо наизусть знаю...

   - Вы, право, избалуете меня... Ну, какой же разсказъ запомнился вамъ?

   - Я какъ-то не запоминаю заглав³й. Однимъ словомъ, о чиновникѣ, который хотѣлъ учиться кататься на лошади, a потомъ упалъ съ нея и его родственники смѣялись надъ нимъ и невѣста тоже... отказалась выйти за него замужъ.

   - Позвольте, сударыня... Да у меня нѣтъ такого разсказа.

   - Быть не можетъ!

   - Увѣряю васъ.

   - Значить, я что-нибудь спутала. Ахъ, я, знаете, такая разсѣянная! Совсѣмъ, какъ та старушка въ вашемъ разсказѣ, которая забыла надѣть юбку, да такъ и пошла по улицѣ безъ юбки. Я страшно смѣялась, когда читала этотъ разсказъ.

   - Сударыня! У меня и такого разсказа нѣтъ!

   - Вы меня прямо удивляете! Как³е же у васъ разсказы есть, если того нѣтъ, этого нѣтъ!.. Ну, есть у васъ такой разсказъ, какъ еврейка выколола въ шутку сыну глазъ, a потомъ повезла его къ зубному доктору.

   - Въ родѣ этого: она не выколола сыну глазъ, a просто у него заболѣлъ глазъ; бѣдная мать въ суматохѣ схватила не того ребенка, завернула его въ платокъ и повезла на послѣдн³я деньги въ другой городъ къ доктору, у котораго эта роковая для матери ошибка и обнаружилась.

   - Ну, да, что-то въ родѣ этого. Мы съ сестрой такъ смѣялись

   - Простите, но этотъ разсказъ не смѣшной; это очень печальная истор³я.

   - Да? А мы съ сестрой смѣялись...

   - Напрасно.

   Мы молчимъ.

   - Я вамъ сейчасъ не помѣшала?

   - Нѣтъ.

   - Вамъ, навѣрное, надоѣли всяк³я поклонницы!..

   - Нѣтъ, что вы! Ничего.

   - И вы на меня не смотрите, какъ на сумасшедшую?..

   - Почему же?...

   - Вамъ нравится моя наружность?

   - Хорошая наружность.

   - Нѣтъ, серьезно? Или вы просто изъ вѣжливости говорите?

   - Зачѣмъ же изъ вѣжливости?

   - Ну, вотъ, вы писатель... Скажите: можно было бы мною серьезно увлечься?

   - Отчего же.

   - А вдругъ вы всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же?

   - Зачѣмъ же всѣмъ.

   - Я васъ видѣла недавно въ театрѣ, и вы мнѣ безумно понравились. Я тогда же рѣшила съ вами познакомиться.

   - Спасибо.

   - Въ васъ есть что-то притягательное. Садитесь сюда.

   - Сейчасъ. Въ какомъ театрѣ вы меня видѣли?

   - Это не важно. Вы, навѣрное, очень избалованы женщинами?

   - Нѣтъ.

   - Вы меня не прогоните, если я еще разъ приду? Съ вами такъ хорошо... Вы какой-то... особенный.

   - Да, на это меня взять, - уныло соглашаюсь я.

   - Я знакома еще и съ другими писателями... Съ Бѣлясовымъ.

   - Не знаю Бѣлясова.

   - Серьезно? Странно. А онъ васъ знаетъ. Онъ вамъ страшно завидуетъ. Говорилъ даже, что вы всѣ ваши разсказы берете изъ какого-то англ³йскаго журнала, но я не вѣрю. Вретъ, я думаю.

   - Бѣлясовъ-то? Конечно, вретъ.

   - Ну, вотъ видите. Просто завидуетъ. А я васъ люблю. Васъ можно любить?

   - Можно.

   - Спасибо. Вы такой чутк³й. Я пойду... Ахъ, какъ не хочется отъ васъ уходить. Вѣкъ бы сидѣла...

  

  

   Ушла.

   И сказалъ я самъ себѣ: будь же счастливъ, не тоскуй. Ты не одинокъ. Сейчасъ ты вкусилъ славу, любовь женщинъ и зависть коллегъ. Тобой зачитываются, въ тебя влюбляются, тебѣ завидуютъ. Будь же счастливъ!! Ну? Чего же ты стонешь?

   Я погасилъ огни, упалъ ничкомъ на диванъ, закусилъ зубами уголъ подушки - и одиночество уже грозное и суровое, - какъ рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрываетъ гробъ, - осыпалось и покрыло меня.

   Сумерки сгустились въ ночь, рояль глухо забарабанилъ сухими аккордами, a съ улицы донеслись два голоса:

   - Эхъ, напьюсь же я нынче!

   - Съ чего это такое?

   - Манька опять къ своему слесарю побѣжала.

   Прошли. Тишина. Вечеръ. Рояль. Опасно, если въ такой вечеръ близко бритва лежитъ.

   Зарѣзаться можно.

  

  

  

   Безъ сомнѣн³я, у Доди было свое настоящее имя, но оно какъ-то незамѣтно стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой годъ - онъ для всѣхъ Додя, и больше ничего.

   И будетъ такъ расти этотъ мужчина съ загадочной кличкой "Додя", будетъ расти, пока не пронюхаетъ какая-нибудь проворная гимназисточка въ черномъ передничкѣ, что пятнадцатилѣтняго Додю, на самомъ дѣлѣ, зовутъ иначе, что неприлично ей звать взрослаго кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажетъ она замирающимъ отъ волнен³я голосомъ:

   - Ахъ, зачѣмъ вы мнѣ такое говорите, Дмитр³й Михайловичъ?..

   И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшаго въ заманчивую остро-любопытную область жизни взрослыхъ людей: "Дмитр³й Михайловичъ!.." О, тогда и онъ докажетъ же ей, что онъ взрослый человѣкъ: онъ женится на ней.

   - Дмитр³й Михайловичъ, зачѣмъ вы цѣлуете мою руку! Это нехорошо.

   - О, не отталкивайте меня, Евген³я (это вмѣсто Женички-то!) Петровна.

   Однако все это въ будущемъ. А пока Додѣ - шестой годъ, и никто, кромѣ матери и отца, не знаетъ какъ его зовутъ на самомъ дѣлѣ: Дан³илъ ли, Дмитр³й ли, или просто Васил³й (бываютъ и так³я уменьшительныя у нѣжныхъ родителей).

  

  

   Характеръ Доди едва-едва начинаетъ намѣчаться. Но грани этого характера выступаютъ довольно рѣзко: онъ любитъ все пр³ятное и съ гадливостью, омерзен³емъ относится ко всему непр³ятному: въ восторгѣ отъ всего сладкаго; ненавидитъ горькое, любитъ всяк³й шумъ, чѣмъ бы и кѣмъ бы онъ ни былъ произведенъ; боится тишины, инстинктивно, вѣроятно, чувствуя въ ней начало смерти... Съ восторгомъ измазывается грязью и пылью съ головы до ногъ; съ ужасомъ приступаетъ къ умыван³ю; очень возмущается, когда его наказываютъ; но и противоположное ощущен³е - ласки близкихъ ему людей - вызываютъ въ немъ отвращен³е.

   Однажды въ гостяхъ у Додиныхъ родителей сидѣли двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человѣкъ Сергѣй Митрофановичъ, не спускавш³й съ дамы застывшаго въ полномъ восторгѣ взора. И было такъ: молодой человѣкъ, установивъ прочно и надолго свои глаза на лицѣ дамы, машинально взялъ земляничную "соломку" и сталъ разсѣянно откусывать кусокъ за кускомъ, a дама, замѣтивъ вертѣвшагося тутъ же Додю, схватила его въ объят³я и, тиская мальчишку, осыпала его цѣлымъ градомъ бурныхъ поцѣлуевъ.

   Додя отбивался отъ этихъ ласкъ съ энерг³ей утопающаго матроса, борящагося съ волнами, извивался въ нѣжныхъ теплыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонац³ями дорѣзываемаго человѣка:

   - Пусс... ти, дура! Ос... ставь, дура!

   Ему страшно хотѣлось освободиться отъ "дуры" и направить все свое завистливое вниман³е на то, какъ разсѣянный молодой человѣкъ поглощаетъ земляничную соломку. И Додѣ страшно захотѣлось быть на мѣстѣ этого молодого человѣка a молодому человѣку еще больше хотѣлось быть на мѣстѣ Доди. И одинъ, отбиваясь отъ нѣжныхъ объят³й, a другой, печально похрустывая земляничной соломкой, - съ бѣшеной завистью поглядывали другъ на друга.

   Такъ - слѣпо и нелѣпо распредѣляетъ природа дары свои.

   Однако справедливость требуетъ отмѣтить, что молодой человѣкъ, въ концѣ концовъ, добился отъ Нины Борисовны такихъ же ласкъ, который получилъ и Додя. Только молодой человѣкъ велъ себя совершенно иначе: не отбивался, не кричалъ: "оставь, дура", a тихо, безропотно, съ оттѣнкомъ даже одобрен³я, покорился своей вѣковѣчной мужской участи...

   Кромѣ перечисленныхъ Додиныхъ чертъ, въ характерѣ его есть еще одна черта: онъ - страшный пр³обрѣтатель. Черта эта тайная, онъ не высказываетъ ее. Но увидѣвъ, напримѣръ, какой-нибудь красивый домъ, шепчетъ себѣ подъ носъ: "хочу, чтобы домъ былъ мой". Лошадь ли онъ увидитъ, первый ли снѣжокъ, выпавш³й на дворѣ, или приглянувшагося ему городового, - Додя, шмыгнувъ носомъ, сейчасъ же прошепчетъ: "Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобъ снѣгъ былъ мой; чтобы городовой былъ мой".

   Рыночная стоимость желаемаго предмета не имѣетъ значен³я. Однажды, когда Додина мать сказала отцу:

   "А, знаешь, докторъ нашелъ у Марины Кондратьевны камни въ печени", - Додя сейчасъ же прошепталъ себѣ подъ носъ: "хочу, чтобы у меня были камни въ печени".

   Славный, безкорыстный ребенокъ.

  

  

   Когда мама, поглаживая шелковистый Додинъ затылокъ, сообщила ему:

   - Завтра у насъ будутъ блины...

   Додя не преминулъ подумать: "хочу, чтобы блины были мои", и спросилъ вслухъ:

   - А что такое блины?

   - Дурачекъ! Развѣ ты не помнишь, какъ у насъ были блины въ прошломъ году?

   Глупая мать не могла понять, что для пятилѣтняго ребенка протекш³й годъ - это что-то такое громадное, монументальное, что, какъ Монбланъ, заслоняетъ отъ его глазъ предыдущ³е четыре года. И съ годами эти Монбланы все уменьшаются и уменьшаются въ ростѣ, дѣлаются пригорками, которые не могутъ заслонить отъ зоркихъ глазъ зрѣлаго человѣка его богатаго прошлаго, ниже, ниже дѣлаются пригорки, пока не останется одинъ только пригорокъ - увѣнчанный каменной плитой, да покосившимся крестомъ.

   Годъ жизни наглухо заслонилъ отъ Доди прошлогодн³е блины. Что такое блины? Ѣдятъ ихъ? Можно ли на нихъ кататься? Можетъ, это народъ такой - блины? Ничего, въ концѣ концовъ, неизвѣстно.

   Когда кухарка Марья ставила съ вечера опару - Додя смотрѣлъ на нее съ почтительнымъ удивлен³емъ и даже, боясь втайнѣ, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь дѣлать блины, - искательно почистилъ ручонкой край ея черной кофты, вымазанной мукой. Этого показалось ему мало:

   - Я люблю тебя, Марья, - признался онъ дрожащимъ голосомъ.

   - Ну, ну. Ишь, какой ладный мальчушечка.

   - Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросокъ украду?

   Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замѣшанной въ назрѣвающей уголовщинѣ, a Додя вихремъ помчался въ кабинетъ и сейчасъ же принесъ пять папиросокъ. Положилъ на край плиты.

   И снова дипломатичная Марья сдѣлала видъ, что не замѣтила награбленнаго добра. Только сказала ласково:

   - А теперь иди, Додикъ, въ дѣтскую. Жарко тутъ, братикъ.

   - А блины-то... будутъ?

   - А для чего же опару ставлю!

   - Ну, то-то.

   Уходя, подкрѣпилъ на всяк³й случай:

   - Ты красивая, Марья.

  

  

   Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ нѣмомъ восхищен³и...

   Как³я красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра... Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой, маслинами. Какая красота - эти плотныя, слежавш³яся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелкѣ неизвѣстную нѣжно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ дѣланно-разсѣяннымъ видомъ... ( - Гмъ!... Соленое).

   А впереди еще блины - это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, дѣлается столько приготовлен³й, вызывается столько хлопотъ.

   - "Посмотримъ, посмотримъ, - думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. - Что это тамъ у нихъ за блины так³е?.."

   Собираются гости... Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вмѣстѣ съ большими, и поэтому у него широкое поле для на блюден³й. Сбиваетъ его съ толку поведен³е гостей:

   - Анна Петровна - семги! - настойчиво говоритъ мама.

   - Ахъ, что вы, душечка, - ахаетъ Анна Петровна. - Это много! Половину этого куска. Ахъ, нѣтъ я не съѣмъ,

   - "Дура", - рѣшаетъ Додя.

   - Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?

   - Нѣтъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью.

   - "Дуракъ!" - удивляется про себя Додя.

   - Семенъ Афанасьичъ! Вы право, ничего не кушаете!..

   - "Врешь", - усмѣхается Додя. - "Онъ ѣлъ больше всѣхъ. Я видѣлъ".

   - Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иванычъ. Я ихъ не ѣмъ.

   - "Сумасшедшая какая-то, - вздыхаетъ Додя. - Хочу, чтобъ сардинки были мои"...

   Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическ³й кусочекъ икры.

   - "Ишь ты, - думаетъ Додя. - Навѣрное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля".

   Подаютъ знаменитые долгожданные блины. Всѣ со звѣрскимъ выражен³емъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ маслѣ, горько плачетъ.

   - Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обидѣлъ?!.

   - Бли... ны...

   - Ну? Что блины? Чѣмъ они тебѣ не нравятся?

   - Так³е... круглые...

   - Господи... Такъ что жъ изъ этого? Обрѣжу тебѣ ихъ по краямъ, - будутъ четырехугольные...

   - И со сметаной...

   - Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты!

   - Такъ они тѣстяные!

   - А ты как³е бы хотѣлъ? Бумажные, что ли?

   - И... не сладк³е.

   - Хочешь, я тебѣ сахаромъ посыплю?

   Тих³й плачъ переходить въ рыдан³е. Какъ они не хотятъ понять, эти больш³е тупоголовые дураки, что Додѣ блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человѣкъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.

   Плачетъ Додя.

   Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось - все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада - и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.