Аверченко Аркадий Тимофеевич - Чудеса в решете

   - Да. У меня одна къ вамъ просьба...

   - Пожалуйста. Если смогу...

   - Одна къ вамъ просьба: не приходите ко мнѣ на панихиду и не провожайте на кладбище... Это такая пошлятина - эти всѣ разговоры, пересуды... Обѣщаете?

   - Обѣщаю.

   - Ну... пр... прощайте. Благослови васъ Господь.

   - Мерси. Всѣхъ благъ.

   Слышенъ стукъ повѣшенной трубки. Мушуаровъ долго сидитъ, ошеломленный. Проводитъ рукой по лбу.

   - Вотъ дрянь-то! Кто-бы могъ ожидать? Шелъ почти навѣрное и - на тебѣ! Ну, и чортъ съ ней. Однако, это плохо, что такъ вышло. Завтра смѣяться еще будетъ, другимъ разскажетъ... Гмъ!..

   Долго ходитъ по своему кабинету Мушуаровъ, потирая лобъ и бормоча невнятныя слова...

   Наконецъ, рѣшительно подходить къ столу, придвигаетъ листъ толстой почтовой бумаги. Пишетъ:

   "Вѣра Петровна. Какъ странно: былъ я боленъ и вдругъ сразу будто выздоровѣлъ, будто прозрѣлъ... Я васъ любилъ... Боже ты мой, какъ я васъ любилъ! Жизнь безъ васъ казалась мнѣ пучиной мрака... Вы мнѣ казались идеальной женщиной, свѣтлымъ лучомъ, ангеломъ доброты и ласки... И, не получивъ вашей любви, я рѣшилъ умереть. Мое рѣшен³е было безповоротно, и о немъ я сказалъ вамъ, думая, что такъ для насъ обоихъ будетъ легче. Я сказалъ вамъ... И на что же я наткнулся - я, уже приговоривш³й себя къ смерти?!! На издѣвательство, смѣхъ, холодное, ледяное равнодуш³е влюбленной въ себя эгоистки... И подумалъ я: изъ-за такой женщины - умирать? Изъ за такого черстваго сухаря, не способнаго на высок³й подъемъ души - лишать себя жизни? Нѣтъ! Она не достойна этого! И я рѣшилъ жить, убивъ свою любовь и взрастивъ на ея мѣстѣ холодное полупрезрительное равнодуш³е... Нѣтъ! Не ради васъ Мушуаровъ разстанется со своей безумной жизнью. Вотъ о чемъ я нынче продумалъ всю ночь, и о чемъ сейчасъ, измученный этой безсонной ночью - пишу. Прощайте. Когда-то вашъ - Спиридонъ Мушуаровъ."

   Въ передней раздался звонокъ.

   - Пришла? - подумалъ Мушуаровъ, заклеивая письмо. - То-то же. Все-таки, какъ-никакъ, a процентовъ шестьдесятъ на этомъ дѣлѣ очищается...

  

  

  

   ...Послѣ заутрени рѣшили идти разговляться къ Крутонову.

   Пошли къ нему трое: два - веселые, оживленные, Вострозубовъ и Полянск³й, - шагали впереди, a сзади брелъ трет³й - размягченный торжественной заутреней, задумчивый, какой-то внутренно просвѣтленный.

   Фамил³ю этотъ трет³й носилъ такую: Мохнатыхъ.

   Когда пришли къ Крутонову, поднялась сразу веселая суета, звонъ стакановъ, стукъ ножей и вилокъ...

   И опять трое были оживлены, включая и хозяина, a Мохнатыхъ попрежнему поражалъ своимъ задумчивымъ, растроганно-печальнымъ видомъ.

   - Что съ тобой такое дѣлается, Мохнатыхъ? - спросилъ озабоченный Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки четвертой бутылки.

   - Эхъ, господа, - со стономъ воскликнулъ Мохнатыхъ, опуская пылающую голову на руки. - Можетъ быть, это единственный день, когда хочется быть чистымъ, невиннымъ, какъ агнецъ, - и что же! Никогда такъ, какъ въ этотъ день, ты не чувствуешь себя негодяемъ и преступникомъ!

   - Мохнатыхъ, что ты! Неужели, ты совершилъ преступлен³е? - удивились пр³ятели.

   - Да, господа! Да, друзья мои, - простоналъ Мохнатыхъ, являя на своемъ лицѣ всѣ признаки плачущаго человѣка. - Какъ тяжело сознавать себя отбросомъ общества, преступникомъ...

   Хозяинъ розлилъ по стаканамъ остатки пятой бутылки и дружески посовѣтовалъ:

   - А ты покайся. Гляди, и легче будетъ.

   По тону словъ хозяина Крутонова можно было безошибочно предположить, что въ этомъ совѣтѣ не заключалось ни капли альтруистическаго желан³я облегчить душевную тяжесть пр³ятеля Мохнатыхъ. А просто хозяинъ былъ снѣдаемъ самимъ земнымъ, низшаго порядка любопытствомъ: что это за преступлен³я, которыя совершилъ Мохнатыхъ?

   Разлилъ остатки шестой бутылки и еще разъ посовѣтовалъ:

   - Въ самомъ дѣлѣ, покайся, Мохнатыхъ. Можетъ мы тебя и облегчимъ какъ-нибудь.

   - Конечно, облегчимъ, - пообѣщали Вострозубовъ и Полянск³й.

   - Дорог³е вы мои, - вдругъ вскричалъ въ необыкновенномъ экстазѣ Мохнатыхъ, поднимаясь съ мѣста. - Родные вы мои. Недостоинъ азъ, многогрѣшный, сидѣть среди васъ, чистыхъ, свѣтлыхъ и вкушать изъ одной и той же бутылки пресвѣтлое с³е пит³е. Грѣшникъ я есмь, дондеже не...

   - Ты лучше по-русски говори, - посовѣтовалъ Полянск³й.

   - И по-русски скажу, - закричалъ въ самозабвен³и Мохнатыхъ: - И по французски, и по итальянски скажу - на всѣхъ языкахъ скажу! Преступникъ я, господа, и мытарь! Знаете ли вы, что я сдѣлалъ? Я нашему директору Топазову японск³я марки дарилъ. Чил³йск³я, аргентинск³я, капск³я марки я ему дарилъ, родные вы мои...

   Крутоновъ и Вострозубовъ удивленно переглянулись..

   - Зачѣмъ же ты это дѣлалъ, чудакъ?

   - Чтобъ подлизаться, господа, чтобы подлизаться. Пронюхалъ я, что собираетъ онъ марки, - хотя, и скрывалъ это тщательно старикъ! Пронюхалъ. А такъ какъ у него очищается мѣсто второго секретаря, то я и тово... Сталъ ему потаскивать рѣдк³я марочки. Подлизаюсь, думаю, a онъ меня и назначить секретаремъ!

   - Грѣхъ это, Мохнатыхъ, - задумчиво опустивъ голову, сказалъ хозяинъ Крутоновъ. - Мы всѣ работаемъ, служимъ честно, a ты - накося! Съ марочками подъѣхалъ. Что жъ у него марочекъ-то... полная уже коллекц³я?

   - Въ томъ-то и дѣло, что не полная! Нужно еще достать болгарскую выпуска семидесятаго года и какую-то египетскую съ обелискомъ. Тогда, говорить, съ секретарствомъ что-нибудь и выгоритъ.

   - И не стыдно тебѣ? - тихо прошепталъ Крутоновъ. - Гнусно все это и противно. Марки-то эти можно гдѣ-нибудь достать?

   - Говорятъ, есть такой собиратель, Илья Харитонычъ Тпрундинъ, - у котораго все, что угодно есть. Разыщу его и достану.

   - Омерзительно, - пожевалъ губами Крутоновъ. - Семидесятаго года болгарская-то?

   - Семидесятаго. Горько мнѣ, братцы.

   - Ну, что жъ, - пожалъ плечами Вострозубовъ. - Ты намъ признался, и это тебя облегчило. Если больше никакихъ грѣховъ нѣтъ...

   - Нѣту грѣховъ? У меня-то? - застоналъ Мохнатыхъ. - А банковская операц³я съ купцомъ Тросносовымъ - это что? Это святое дѣло, по-вашему?

   - Постой, - тихо сказалъ Вострозубовъ, беря Мохнатыхъ подъ руку и отводя его въ сторону. - Ты имъ этого не говори; они не поймугъ. А я пойму. Вотъ - выпей и разскажи.

   - И разскажу! Все разскажу!! Ничего не потаю. Пьянствовали мы недавно съ купцомъ Троеносовымъ. Онъ и давай хвастаться своей чековой книжкой. "Видалъ, говоритъ, книжку? Махонькая, кажется? Корова языкомъ слизнетъ - и нѣтъ ея!! А большая, говоритъ, въ ней сила. Тутъ я, говоритъ, проставлю цифру, тутъ фамил³ю - и на тебѣ, получайте. Хоть десять тысячъ, хоть двадцать тысячъ!" Хвастался этакъ-то, хвастался, да и заснулъ. А я возьми съ досады, да и выдери одинъ листочекъ...

   - Мохнатыхъ?! - съ негодован³емъ вскричалъ Вострозубовъ. - Неужели...

   И снова громко застоналъ Мохнатыхъ.

   - Да! Да! Каюсь ради великаго праздника! Три тысячи вывелъ я на листочкѣ, подписалъ "И. Троеносовъ" - благо онъ какъ курица пишетъ - и въ ту же недѣлю получилъ. Тошно мнѣ, братцы, ой, какъ тошно!!

   - Куда же ты ихъ дѣвалъ, несчастный?

   - А я пошелъ въ другой банкъ да на текущ³й счетъ всѣ три тысячи и положилъ. Вотъ и чековая книжечка, въ родѣ Троеносовской.

   - Какая грязь! Покажи... Книжечку.

   - Вотъ видишь... Тутъ сумма и число ставится, тутъ фамил³я...

   - Неужели, ни на одну минуту, Мохнатыхъ, совѣсть не схватила тебя за сердце, не ужаснулся ты?... А фамил³я получателя развѣ тутъ не ставится?

   - Ни-ни! На предъявителя. Понимаешь, какъ удобно. Предъявилъ ты чекъ, и расписокъ никакихъ съ тебя не берутъ - пожалуйста! Получилъ изъ кассы и иди домой.

   - Гмъ!.. Смѣшные, ей Богу, эти банкиры. Покажи-ка еще книжечку... Значитъ, ты сначала выдралъ такой листочекъ, a потомъ уже подписалъ купцову фамил³ю.

   - Ну, конечно! Охъ, тошнехонько мнѣ, братцы!.

   - Выпей, преступная твоя душа. Вонъ, тамъ твой стаканъ, на окнѣ... Ну, теперь бери твою книжку. Да спрячь подальше. А то, братъ, знаешь, не трудно и влопаться... Такъ всѣ три тысячи, значитъ, у тебя и лежатъ?

   - Всѣ лежатъ, - вскричалъ кающ³йся Мохнатыхъ, ударяя себя въ грудь. - Ни копеечки не трогалъ!

   - Н-да... Ну, ничего. Богъ тебя проститъ. По крайней мѣрѣ, теперь ты облегчился...

   Полянск³й уже давно ревниво слѣдилъ за интимнымъ разговоромъ Мохнатыхъ съ Вострозубовымъ.

   Подошелъ къ нему, обнялъ дружески за тал³ю и шепнулъ:

   - Ну, что, легче теперь? Нѣту больше грѣховъ?

   Тоскливо поглядѣлъ на него Мохнатыхъ.

   - Нѣту грѣховъ? Это у меня-то? Да меня за мой послѣдн³й грѣхъ повѣсить мало! Братцы! Вяжите меня! Плюйте на меня! Я чужую жену соблазнилъ!

   - Какая мерзость! - ахнулъ Полянск³й, съ презрѣн³емъ глядя на Мохнатыхъ. - Хорошенькая?

   - Красавица прямо. Молоденькая, стройная, руки, какъ атласъ и цѣлуется такъ, что...

   - Мохнатыхъ! - сурово вскричалъ Полянск³й, - не говори гадостей. И тебѣ не стыдно? Неужели, ты не подумалъ о мужѣ, объ этомъ человѣкѣ, котораго ты такъ безчеловѣчно обокралъ?!.

   - Жалко мнѣ его было, - виновато пролепеталъ Мохнатыхъ, опустивъ грѣшную голову. - Да что же дѣлать, братцы, если она такая... замѣчательная...

   - Замѣчательная? ! А святость семейнаго очага? ! А устои? Говори, какъ ее зовутъ.

   - Да зачѣмъ тебѣ это... Удобно ли?

   - Говори, развратникъ! Скажи намъ ея имя, чтобы мы молились за нее въ сердцѣ своемъ, молились, чтобы облегчить ея и твой грѣхъ... Слышишь? Говори!

   - Раба Бож³я Наталья ее зовутъ, - тихо прошепталъ убитый Мохнатыхъ.

   - Наталья? Богъ тебя накажетъ за эту Наталью, Мохнатыхъ. А по отчеству?

   - Раба Бож³я Михайловна.

   - Михайловна? Какой позоръ... Не спрашиваю ея фамил³и, потому что не хочу срывать покрывала съ тайны этой несчастной женщины... Но спрошу только одно: неужели у тебя хватало духу бывать у нихъ дома, глядѣть въ глаза ея мужу?!

   - Нѣтъ... Я больше по телефону... Уславливался...

   - Еще хуже!! Неужели, раскаян³е не глодало тебя?! Неужели, этотъ номеръ телефона, ужасный преступный номеръ - не врѣзался въ твою душу огненными знаками?! Не врѣзался? Говори: не врѣзался?

   - Врѣзался, - раскачивая головой, въ порывѣ безысходнаго горя, прошепталъ Мохнатыхъ.

   - Ты долженъ забыть его! Слышишь? То, что ты дѣлалъ - подло! 27-18?

   - Что, номеръ? Нѣтъ... Хуже! Больше!

   - Еще хуже? Еще больше? Какой же?

   - 347-92.

   - Ага... Наталья Михайловна... Такъ-съ. Какъ же ты подошелъ къ ней? Какимъ подлымъ образомъ соблазнилъ эту несчастную?..

   - А я просто узналъ, что за ней ухаживалъ Смѣлковъ. Встрѣтилъ ее да и разсказалъ, что Смѣлковъ всюду хвастается побѣдой надъ ней. Выдумалъ. Ничего Смѣлковъ даже и не разсказывалъ... А она возмутилась, прогнала Смѣлкова... Я и сталъ тутъ утѣшать ее, сочувствовать.

   - Трижды подло, - разсѣянно замѣтилъ Полянск³й, описывая что-то карандашомъ на обрывкѣ конверта.

   - Всѣ грѣхи? - спросилъ Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки восьмой бутылки и набивая ротъ куличемъ. - Во всемъ признался?

   - Кажется, во всемъ.

   - Ну, вотъ видишь. Легче теперь?

   - Кажется, легче.

   - Ну, вотъ видишь! Говорилъ я, что мы тебя облегчимъ... И облегчимъ!

   - Конечно, облегчимъ, - серьезно и строго подтвердилъ Вострозубовъ.

   - Камень съ души снимемъ, - пообѣщалъ Полянск³й.

   - Всѣ камни снимемъ! Камня на камнѣ отъ твоихъ грѣховъ не останется.

   - Я пойду домой, родные, - попросился раскисш³й Мохнатыхъ. - Спаточки мнѣ хочется.

   - Иди, дѣтка. Иди. Богъ съ тобой. Если еще будутъ как³е грѣхи - ты намъ говори. Мы облегчимъ...

   И умягченный, обласканный, облегченный, пошелъ Мохнатыхъ домой, съ тихой нѣжностью прислушиваясь къ веселому, радостному звону пасхальныхъ колоколовъ.

  

  

  

   На глухой улицѣ южнаго городка стоялъ домъ съ садомъ, принадлежащей Ивану Авксентьевичу Чеботаренку.

   Мой пр³ятель, столичный художникъ Здолбуновъ и я - мы гостили у тароватаго Чеботаренка весь май мѣсяцъ и часть ³юня.

   Хорошо было. Цвѣла сирень, цвѣла акац³я, цвѣло все, на что только падали жарк³е поцѣлуи солнца, и всѣ мы ходили, какъ полупьяные.

   Въ день именинъ хозяина, вечеромъ, когда луна залила серебристо-зеленымъ свѣтомъ сирень въ саду и тополя, я ушелъ отъ гостей въ свою комнату, бросился на кровать и долго лежалъ такъ, часто и сильно дыша ароматомъ щедрой сирени, доносившейся изъ открытаго, выходившаго въ садъ, окна.

   Хорошо было. Я въ этотъ моментъ никого не любилъ и, вообще, въ это время никого не любилъ, но чувствовалъ, что скоро полюблю сильно, сокрушающе и что эта любовь будетъ счастливая, долгая. Запахъ сирени можетъ многое разсказать, если въ него, какъ слѣдуетъ, вникнуть.

   За окномъ раздался голосъ моего пр³ятеля, художника:

   - Вотъ тутъ скамеечка есть. Тихо, безлюдно, и сирень безумствуетъ кругомъ. Сядемъ, Марья Николаевна.

   Женск³й голосъ поправилъ:

   - Какая я вамъ Марья Николаевна?! Я Ольга Николаевна. Неужели вы еще не запомнили?

   - Я-то не запомнилъ?! Таковск³й я, чтобы не запомнить. Нѣтъ, я запомнилъ, но только вамъ больше идетъ имя - Маруся. Марья Николаевна.

   - Да ужъ вы сумѣете вывернуться, знаю я васъ.

   - Как³я у васъ холодныя руки, Ольга Николаевна.

   - А вы откуда знаете?

   - Да я одну изъ нихъ взялъ.

   - Зачѣмъ же вы это дѣлаете? Оставьте; не надо.

   - Почему не надо? А, можетъ быть, я хочу поцѣловать вашу руку.

   - Это совсѣмъ лишнее.

   - Нѣтъ, не лишнее. У васъ красивыя руки, Марья Ник... Ольга! Ольга Николаевна!!

   - Ну, ужъ нашли тоже красоту. Вѣроятно, всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же.

   - Если бы всѣ женщины были похожи на васъ, я бы говорилъ имъ то же самое.

   - А что же, я развѣ не такая женщина, какъ друг³я?

   - Вы? Вы особенная. Въ васъ есть что-то такое.. что-то, знаете, такое...

   - Ой, рукѣ больно. Не жмите.

   - Ну, ничего. Я ее поцѣлую, все и пройдетъ.

   - Знаете, почему я держу вашу лѣвую руку, a не правую?

   - Почему?

   - Лѣвая ближе къ сердцу.

   - Такъ вы говорите - какая я?

   - Вы? Особенная какая-то.

   Пауза. Потомъ раздался притихш³й голосокъ Ольги Николаевны:

   - Странно. Это говорите не вы первый.

   - Ну, вотъ видите! Как³я у васъ красивыя плечи.

   - Оставьте. Ну, такъ что же во мнѣ особеннаго?

   - Въ васъ есть какое-то обаян³е. Меня влечетъ къ вамъ. Вѣдь мы познакомились только нынче за обѣдомъ, a мнѣ кажется, будто мы съ вами знакомы давно-давно.

   - Какой вы странный.

   - Да... Меня всѣ находятъ страннымъ. Я не такой, какъ друг³е.

   - А какой же вы?

   - Какой? Да, знаете, долго говорить. Но только вы меня не должны бояться.

   - Почему у васъ такая рука холодная?

   - Сердце горячее.

   Долгая пауза.

   - Викторъ Михайловичъ!

   - Ну?

   - О чемъ вы такъ глубоко задумались?

   - Что? Эхъ!.. Не стоитъ говорить. Нѣтъ. Нельзя. Не разспрашивайте.

   - Навѣрное, о какой-нибудь изъ вашихъ много численныхъ симпат³й?

   - О, Марья Николаевна... Какъ вы далеки отъ истины!

   - Ольга я Николаевна! Какая я вамъ Марья Николаевна?! Съ кѣмъ вы меня путаете?..

   - Это я нарочно назвалъ васъ Марьей Николаевной, чтобы посмотрѣть: ревнивая ли вы?

   - Да ужъ вы сумѣете вывернуться. Васъ на это взять.

   И своеобразная гордость прозвучала въ голосѣ Ольги Николаевны. Будто она уже начала гордиться своимъ собесѣдникомъ.

   - Такъ о чемъ же вы такъ задумались?

   - О чемъ? Вѣрнѣе - о комъ.

   - Ну, о комъ?

   - Нѣтъ, зачѣмъ, Map... Ольга Николаевна! Лучше не говорить... Скажу только одно; ваше имя надолго запечатлѣется въ моемъ сердцѣ, какъ что-то милое дорогое и сладко-печальное.

   - Ну, не надо быть такимъ... Ей Богу, вы странный. Такъ о комъ же вы думали?

   - Сказать? А вы не разсердитесь?

   - Нѣтъ. Почему же?

   - Вотъ если вы меня поцѣлуете, тогда скажу.

   - Съ какой же стати я васъ буду цѣловать! Нельзя. Я замужемъ.

   - Серьезно?!

   - Конечно.

   Пауза.

   - Ну, такъ что жъ такое, что вы замужемъ?

   - Какъ что? Вотъ, ей Богу... Какой вы странный.

   - Жизнь меня сдѣлала страннымъ, милая Оля.

   - Не смѣйте меня такъ называть.

   - Хорошо, Оля. Не буду.

   - То-то. Такъ о комъ же вы думали?

   - О васъ.

   - Интересно знать, что-же вы обо мнѣ думали?

   - Я думалъ: сколько вы счастья можете дать тому человѣку, который васъ полюбитъ.

   - Навѣрное, всѣмъ женщинамъ говорите то же самое.

   - Я?! Нѣтъ. Чего мнѣ! Только вамъ и говорю.

   - Отчего вы такой печальный, Викторъ Михайловичъ?

   - У меня жизнь печально сложилась, Оленька.

   - Бѣдный мой, бѣдный; ну, дайте, я васъ по головкѣ поглажу. Оставьте: Пустите! Не смѣйте меня цѣловать! Я кричать буду!

   Лежа у себя на кровати, я нервно насторожился, вотъ сейчасъ раздастся пронзительный крикъ.

   Крика не было. Тишина, на секунду прерванная звукомъ поцѣлуя, царила за окномъ.

   - Слушайте, если вы будете такъ себя вести - я уйду.

   - Ну, не надо уходить.

   - Да ужъ я знаю васъ - вы умѣете женщинъ уговаривать. Дайте слово, что больше этого не будетъ.

   - Чего?

   - Вотъ этихъ... поцѣлуевъ...

   - Дамъ слово... Съ однимъ услов³емъ, - чтобы завтра вы пришли ко мнѣ. Я покажу вамъ свои рисунки. Вы любите искусство?

   - Страшно!

   - Ну, вотъ видите. Вы такая чуткая, понимающая и вдругъ заброшены въ эту глушь. Я понимаю, каково вамъ приходится. У васъ красивая душа. Такъ придете?

   - Я приду съ однимъ услов³емъ: дайте мнѣ слово, что вы не позволите себѣ ничего лишняго.

   - Лишняго? Что вы, Оленыса?!. За кого вы меня принимаете. Ничего лишняго. Будетъ самое необходимое.

   - Ну, пойдемте отсюда... А то ушли и пропали... - даже неприлично. Только послушайте... Викторъ Михайловичъ... Вы, навѣрное, меня не уважаете. Только сегодня познакомились, a мы уже съ вами... и цѣловались...

   - Ольга Николаевна! Развѣ можно говорить о какомъ-то тамъ уважен³и, если налицо любовь! Развѣ можно заботиться о какомъ-то насморкѣ, если у человѣка брюшной тифъ?

   - Да ужъ я васъ знаю... Вы умѣете красиво говоритъ... Ну, идите впередъ, a я съ другой стороны выйду.

   Черезъ полчаса Здолбуновъ, насвистывая что-то, зашелъ въ мою комнату.

   - Ты тутъ? Что это ты дѣлаешь въ одиночествѣ?

   - Здолбуновъ! Я все слышалъ, о чемъ ты говорилъ съ Ольгой Николаевной.

   Онъ засмѣялся.

   - Стыдно подслушивать, дитя мое.

   - Знаешь, Здолбуновъ... я записалъ весь вашъ разговоръ. Почти дословно. Не хочешь ли прочитать?

   Онъ взялъ изъ моихъ рукъ бумажку и внимательно прочелъ ее.

   - А вѣдь, ей Богу, недурно.

   - Это? Недурно?! Здолбуновъ! Ты, который читаешь рефераты по искусству, ты, который имѣешь жену - чуткаго, тонкаго, умнаго человѣка, ты, который...

   - "О ты, Катилина"! Успокойся, милый. Запомни мудрыя слова человѣка Здолбунова: на кита ходятъ съ гарпуномъ, a на пискаря достаточно примитивнѣйшаго крохотнаго стального крючка. Крючка китъ даже не замѣтитъ; гарпуномъ пискарь будетъ раздавленъ, какъ букашка. Все на свѣтѣ разумно, и Марья Николаевна...

   - Ольга!!

   - Ну, Ольга. И Ольга Николаевна получитъ если и не мое уважен³е, то мою краткосрочную любовь.

   - Да ужъ вы, мужчины, умѣете говорить. На это васъ взять, - засмѣялся я.

   А въ окно врывался сладк³й, ласковый запахъ сирени и все оправдывалъ, и все оправдывалъ, и все оправдывалъ.

  

  

  

   Я прислушался... Изъ передней донесся голосъ моей горничной:

   - Баринъ дома, но очень занятъ.

   Другой голосъ привѣтливо согласился.

   - Ага... Такъ, такъ. Это хорошо. Ну, пусть себѣ занимается. Я мѣшать не буду. Доложите, что я хочу его видѣть...

   - Да баринъ занятъ. Пишетъ.

   - Ну, вотъ и хорошо. Навѣрное, какую-нибудь забавную вещь пишетъ. Скажите, что я хочу его видѣть...

   - Баринъ сказалъ, что его отрывать нельзя.

   - Да я и не оторву. Ей Богу. Только десять минутъ. Желаетъ, молъ, видѣть его Сельдяевъ. Онъ меня приметъ.

   - А они сказали, что никого не будутъ принимать,

   - Ну да. Вообще. А я Сельдяевъ.

   Голосъ у него былъ кротк³й, убѣдительный, какъ у человѣка, который погрязъ съ головой въ разныхъ деликатностяхъ.

   - Не знаю ужъ, какъ и быть.

   - Вы только скажите ему, что я изъ провинц³и.

   Этого онъ могъ бы и не говорить. Весь предыдущ³й разговоръ достаточно убѣдилъ меня въ этомъ. Я съ силой бросилъ перо на письменный столъ, вскочилъ, выбѣжалъ въ переднюю и, заложивъ руки

   - Что?

   - Мамочка! - закричалъ онъ, умиленный. - Не узнаетъ! Вотъ смѣхи-то... Сельдяева не узналъ. Да какая же жизнь послѣ этого... Дайте-ка я перво-наперво васъ облобызаю.

   Онъ привлекъ меня къ себѣ, a горничная въ это время стаскивала съ его плечъ шубу. Вышло такъ, что мы спутались въ одинъ странный комокъ, состоящ³й изъ горничной, Сельдяева, шубы его и меня.

   - Простите, не узнаю, - пролепеталъ я, прижимая Сельдяева къ сердцу.

   - Сельдяева-то? Помните, вы въ Армавирѣ у насъ читали лекц³ю, a я зашелъ привѣтствовать васъ отъ имени армавирскаго общества любителей таксомоторной ѣзды. Еще послѣ мы съ Гугенбергомъ и Чухалинымъ васъ на таксомоторѣ возили, городъ показывали. Кстати, знаете, Чихалинъ-то... Кинематографъ открываетъ въ Армавирѣ.

   - Что вы говорите! - деликатно поразился я. - Это неслыханно! Кто бы могъ подумать... Эхъ, Чихалинъ, Чихалинъ... Не выдержала русская душа окружающей безпросвѣтной мглы... Садитесь.

   - Сяду. Я вѣдь вамъ мѣшать не буду. У меня только одна просьба: покажите мнѣ вашъ Петроградъ.

   Я поглядѣлъ на Сельдяева; взглянулъ на неоконченную рукопись. Первый, все равно, не отстанетъ; вторую, все равно, окончить не удастся.

   - Пойдемъ, - сказалъ я.

   - А работа? Вы не безпокойтесь, пишите. Я минуточекъ пять подождать могу.

   - Что вы! Тутъ работы часа на два.

   - Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе... Сельдяевы не каждый день въ Петроградъ пр³ѣзжаютъ. Вѣрно?

   - Пойдемъ.

   Мы одѣлись и вышли.

   - Вотъ это Невск³й проспектъ, - сказалъ я пр³остановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо.

   Однако, лицо его было спокойно, какъ морской заливъ въ тихое лѣтнее воскресенье.

   - Невск³й?.. Такъ, такъ. Далеко тянется?

   - Верстъ десять!

   Я опять искоса взглянулъ на него.

   - Десять? Такъ. Но это въ обѣ стороны?

   "Нѣтъ, - подумалъ я, - улицей его не удивишь. А что ты, голубчикъ, запоешь, когда увидишь Казанск³й соборъ?!.".

   - Это вотъ Казанск³й соборъ. Каково, а? Хотите внутрь зайти?

   - Нѣтъ, зачѣмъ же, - пожалъ онъ плечами. - Соборъ какъ соборъ.

   - Ну, не скажите... Колонны-то все таки... Видали, как³я?

   - Да, сѣрыя. Сто штукъ будетъ?

   - Что вы, - сказалъ я, и хотѣлъ добавить: "меньше" но потомъ рѣшилъ ошеломить его.

   - Больше! Около трехсотъ.

   - Съ каждой стороны или въ общемъ?

   Я рѣзко повернулся:

   - Пойдемъ.

   Желан³е поразить этого человѣка пропало во мнѣ. Я вяло водилъ его за руку и не менѣе вяло указывалъ вялымъ пальцемъ:

   - Исаак³евск³й соборъ. Полтораста милл³оновъ обошелся.

   Сельдяевъ значительно поджималъ губы и, поднявъ одну бровь, спрашивалъ:

   - Съ землей или безъ земли?

   - А это вотъ Нева. Видите?

   Онъ перегнулся черезъ перила и сталъ разсматривать рѣку такъ, будто бы хотѣлъ разглядѣть какое-то насѣкомое, ползущее внизу.

   - Это вотъ Нева и есть?

   - Нева. Кажется, что не широка, a на самомъ дѣлѣ обманъ зрѣн³я: пять верстъ!

   Никакого изумлен³я не отпечатлѣлось на его лицѣ.

   - Ну, вода-то здѣсь, говорятъ, ядовитая, - задумчиво опершись о перила, промямлилъ онъ.

   - Вода? Страшно ядовитая. На одинъ кубическ³й сантиметръ воды четыре милл³арда бактер³й. Ежели нападутъ всѣ вмѣстѣ, человѣка растерзать могутъ.

   - Такъ, такъ. А эта штучка тамъ торчитъ - что это такое?

   - Гдѣ?

   - Вотъ эта. Кривая какая-то.

   - Это - Троицк³й мостъ! (Мы стояли отъ него въ ста шагахъ). Хорошая "штучка"!.. Одна постройка обошлась полтораста милл... (все равно!) милл³ардовъ.

   - Все-таки, онъ металлическ³й?

   - А вы какой же хотѣли?

   - Да нѣтъ, я такъ. Мнѣ все равно. Металлическ³й такъ металлическ³й.

   Я призадумался.

   - Когда кессоны устанавливали, - около трехъ тысячъ народу погибло. Это былъ единственный разъ, когда онъ измѣнилъ себѣ, замѣтивъ:

   - Ну, на такой большой мостъ неудивительно, - что столько народу пошло.

   Я сразу погасъ, потухъ, обезсилѣлъ и побрелъ, еле перебирая ногами и неохотно влача Сельдяева за руку.

   Были впереди еще - музеи, памятники, вся красота и мощь Петрограда. Но - что это все Сельдяеву? Я рѣшилъ не церемониться съ нимъ.

  

  

   Мы шли по какой-то неизвѣстной мнѣ узкой улицѣ; я указалъ на сѣрый двухэтажный домъ и значительно сказалъ:

   - Самый знаменитый домъ въ Петроградѣ

   - А что?

   - Здѣсь Пушкинъ написалъ своего "Евген³я Онѣгина".

   - Пушкинъ? - переспросилъ Сельдяевъ. - Александръ Сергѣевичъ?

   - Да.

   - Онъ тутъ что же... всегда жилъ или такъ только... Для "Онѣгина" поселился?

   - Спец³ально для "Онѣгина". Заплатилъ за квартиру двадцать тысячъ.

   Печать холоднаго равнодуш³я лежала на каменномъ лицѣ Сельдяева.

   - Вы что же думаете, - сурово спросилъ я - Что прежн³я 20 тысячъ все равно, что теперешн³я? Теперь это нужно считать въ 50 тысячъ!

   - Гм... да! А онъ за "Онѣгина"-то много получилъ?

   Я бухнулъ:

   - Около трехсотъ тысячъ.

   - Ну, тогда, значитъ, - разсудительно замѣтилъ Сельдяевъ, - ему можно было за квартиру так³я деньги платить.

   Мы, молча зашагали дальше.

   - А вотъ этотъ домъ - видите? Тутъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ произошла страшная драма: одинъ молодой человѣкъ вырѣзалъ обитателей четырехъ квартиръ.

   - Это сколько-жъ народу?

   - Да около такъ... пятидесяти человѣкъ.

   Онъ осмотрѣлъ фасадъ и спросилъ:

   - Въ одинъ день?

   - А то какъ же?

   - Этакъ, пожалуй, и не успѣешь, если безъ помощниковъ. За что же онъ ихъ?

   - Изъ мести. Они съѣли его любимую невѣсту.

   Сельдяевъ качнулъ головой.

   - Людоѣды, что ли?

   - Нѣтъ!! - отрѣзалъ я, дрожа отъ негодован³я. - Это былъ такой клубъ, гдѣ ради забавы каждый день ѣли по человѣку. И полиц³я молчала, потому что ей платили около трехъ милл³оновъ въ годъ.

   - Рублей?

   - Нѣтъ, фунтовъ стерлинговъ!!! Въ фунтѣ - 9 рублей 60 копѣекъ.

   - Англ³йск³е фунты?

   - Да! Да!

   Онъ улыбнулся краешкомъ рта.

   - Гмъ! Просвѣщенные мореплаватели...

  

  

   - Стойте! Вотъ домъ, который васъ позабавитъ. Здѣсь помѣщается питомникъ полицейскихъ собакъ. Есть тутъ одна собака Фрицъ, которая не только разыскиваетъ преступниковъ, но и допрашиваетъ ихъ.

   - Овчарка? - спросилъ онъ, оглядѣвъ фасадъ.

   - Чортъ ее знаетъ!! Недавно захожу я сюда, a она сидитъ за столомъ и спрашиваетъ какого-то парня:

   "Какъ же вы говорите, что были въ тотъ вечеръ на Выборгской сторонѣ, когда я нашла ваши слѣды на лѣстницѣ дома Гороховой улицы?" Такъ парень на колѣни. "Ваше высокород³е! Не велите казнить, велите слово молвить!.. Такъ точно, повинюсь передъ вами".

   - Да, да. - сказалъ Сельдяевъ, шумно вздыхая. - Читалъ и я, что гдѣ-то въ циркѣ показывали собаку, которая разговариваетъ; потомъ кошку... тоже. Показывали... которая разговариваетъ...

   Я погасилъ искорку ненависти, мелькнувшую у меня въ глазахъ, и сказать, хлопнувъ его по плечу:

   - Такъ слушайте, что же дальше! Собака, значить, къ нему: "А такъ, ты сознаешься?!" - Такъ точно. Только вотъ что, ваше высокород³е; такъ какъ говоримъ мы глазъ-на-глазъ, то раздѣлимся по совѣсти. Я вамъ брилл³антовыя сережки отдамъ, что укралъ, a вы меня отпустите..." И кладетъ передъ ней серьги. Собака только плечами пожала: "куда мнѣ онѣ... Вѣдь всѣмъ ювелирамъ примѣты и описан³е сережекъ разосланы. Попадусь еще... Есть у тебя рублей пятьдесятъ наличными - такъ дай. Тогда чортъ съ тобой, иди куда хочешь". - "Тридцать пять есть!" - "Ну, ладно, давай, да сережки то не здѣсь сбывай, a гдѣ-нибудь въ Берлинѣ или Дрезденѣ!" Опустила деньги въ карманъ да прочь со стола.

   Сельдяевъ выслушалъ меня, и въ глазахъ его мелькнула тѣнь интереса къ моему разсказу.

   - Да откуда жъ у нея карманъ?

   - Карманъ сюртука. Онѣ вѣдь одѣваются въ форменные сюртуки. Шашка. Сапоги. Свистокъ. Жалованье 11 рублей съ полтиной.

   Но Сельдяевъ снова погасъ. Взялъ меня подъ руку и спросилъ:

   - Ну, a что тутъ у васъ, вообще, въ Петроградѣ интереснаго?

   - Вы лучше разскажите, что у васъ слышно въ Армавирѣ?

   Онъ остановился, обернулся ко мнѣ, и лицо его сразу оживилось.

   - Да вѣдь я вамъ и забылъ сказать: вотъ будете поражены... Ерыгина помните?

   - Не помню.

   - Ну, какъ же. Такъ можете представить, этотъ Ерыгинъ рѣшилъ ѣхать въ Сибирь! Нашелъ въ Иркутскѣ магазинъ, который ему передали на выгодныхъ услов³яхъ - и переѣзжать туда... Не чудакъ ли?.. Что вы на это скажете? !

   И онъ залился закатистымъ смѣхомъ.

   - Господи ²исусе! Кто бы могъ подумать! - воскликнулъ я и вслѣдъ за нимъ залился смѣхомъ.

   Какъ это часто бываетъ, смѣялись мы по разнымъ поводамъ.

  

  

  

   Къ подъѣзду большого коммерческаго банка подъѣхалъ господинъ среднихъ лѣтъ, незначительной наружности...

   Когда онъ, среди потока другихъ кл³ентовъ банка, проходилъ черезъ стеклянный, монументальнаго вида, турникетъ, то пр³остановился около усталаго, отупѣвшаго отъ безсмысленной работы швейцара и медлительно, съ нѣкоторой раздумчивостью, совсѣмъ не вязавшейся съ происходившей кругомъ суетой, спросилъ швейцара:

   - Много народу, небось, у васъ бываетъ въ день?

   - Много, - отвѣчалъ швейцаръ, вертя турникетъ.

   - И всякаго, значить, пропустить надо... Работа, нечего сказать. Тутъ, небось, и о себѣ-то чтобы подумать - нѣтъ свободной минуты.

   - Гдѣ тамъ!

   - Тяжелая работа. Семейный?

   - Семейный.

   - Такъ-съ, - пожевалъ губами господинъ. - Для семьи, значитъ, приходится добывать. И дѣти есть?

   Швейцаръ съ нѣкоторымъ удивлен³емъ отвѣтилъ:

   - Двое.

   - Мальчики, дѣвочки?

   -