Авенариус Василий Петрович - Юношеские годы Пушкина

бе отчета в своем поступке, Дельвиг схватил недоеденную им тарелку супа и опорожнил ее на голову беснующегося.

   Товарищи ахнули; сам Дельвиг, видимо, смутился, а Кюхельбекер, сделав сверхъестественное усилие, вывернулся из обхватывавших его рук и опрометью кинулся к выходу.

   - Куда вы, Вильгельм Карлыч?- спросил его один дядька, загораживая ему у дверей дорогу.

   Рослый Дон Кихот лицейский отодвинул его, как ребенка, в сторону.

   - Помолись за мою грешную душу...

   - Батюшки светы! Да он и то ведь рехнулся, руки на себя наложит!.. - вскричал дядька - и пустился в погоню за ним.

   Надо ли говорить, что и товарищи обезумевшего не безучастно отнеслись к этому и не остались сидеть за столом?

   Стояла глубокая осень; с ветвистых вековых дерев дворцового парка осенним ветром срывало последние листья, и гуляющих почти нельзя было встретить. Единственное исключение составлял доктор Пешель. Имея наклонность к тучности, он, навестив своих больных в Софии (предместье Царского Села), каждый раз, ради моциона, направлялся в лицей не прямым путем по шоссе, а окольными аллеями через парк, мимо большого пруда. Каково же было теперь его удивление, когда именно в обеденный час лицеистов он наткнулся тут на весь старший курс. Мало того: это была не обычная, чинная их прогулка, а какая-то бешеная скачка или травля! Впереди всех, как преследуемый зверь, мчался исполинскими шагами, в одной куртке, с непокрытой, растрепанной головой, долговязый Кюхельбекер. За ним шагах в тридцати, также налегке, без фуражек, гнались гурьбой его товарищи, а в арьергарде ковыляли, пыхтя и спотыкаясь, двое дядек-инвалидов. Доктор едва успел посторониться от налетевшего на него людского вихря.

   - Что это с Кюхельбекером, Фома? - крикнул он вдогонку последнему дядьке.

   - Рехнулся... - ответил тот на бегу, не умеряя шага.

   - Рехнулся? - повторил про себя Пешель и взглянул на часы, точно справляясь, пора ли было Кюхельбекеру рехнуться. - Гм... фантаст! И то, пожалуй, удерет штуку. Надо вернуться.

   Когда он стал подходить к большому пруду, донесшиеся до него оттуда смешанные крики ясно доказали, что "фантаст удрал уже штуку".

   - Вон, вон! Вынырнул, пузыри пускает! - кричал один.

   - Да ведь он плавать не умеет! - голосил другой.

   Задыхаясь от одышки, толстяк доктор уже бегом добрался до пруда. Большинство лицеистов вместе с дядьками беспомощно бродили по берегу, не зная, что предпринять. Хотя снег еще не выпал, но в тихих бухточках поверхность воды кой-где уже затянуло тонкой ледяной корой. В нескольких же шагах от берега, фыркая и захлебываясь, барахтался в воде Кюхельбекер.

   - Да нельзя ли хоть сбегать за лодкой? - заметил Пешель.

   - Уж побежали, - отвечал один из лицеистов. - Матюшкин да Дельвиг, да еще кто-то.

   - Помогите! - донесся с пруда отчаянный вопль.

   - То-то вот: "помогите!" - философствовал доктор. - А кто в воду толкал? Не сам разве полез?.. Вы что это делаете, Вальховский? - обратился он к Суворочке-Вальховскому, который живо скинул с плеч куртку.

   - Да вы разве не слышите, Франц Осипыч, что он зовет на помощь? - отозвался тот, начиная снимать и сапоги.

   - Вы, батенька, кажется, тоже с ума спятили? - напустился на него Пешель. - Сейчас извольте-ка опять одеться.

   - Да поймите, доктор, что он плавать не умеет! А я, слава Богу, плаваю, как утка. Пустите меня...

   - Нет, уж извините, не пущу! - решительно заявил доктор, не выпуская его из рук. - При вашей слабой комплекции вы от такой ванны схватите горячку...

   - А потом, небось, мы и отвечай за вас? - раздался возле резкий посторонний голос.

   Спорящие увидели перед собой надзирателя, подполковника Фролова, а вместе с ним временного директора Гауеншильда и дежурного гувернера.

   Всех более, казалось, растерялся Гауеншильд. То и дело хватаясь за голову, он причитывал ломаным русским языком:

   - Я сказаль, что не можно быть так без директора, - и не можно! Коли не придет новый директор, я отставку подам. Завтра ж отпрафлюсь с мадам и kleine {Маленький (нем.).} Сашей...

   "Мадам" была его супруга - Madame Hauenschild; kleiner Саша - сынок их.

   - Да вон, ваше высокоблагородие, и лодка! - успокоил его подвернувшийся дядька. - Ишь ведь как лихо гребут! Мигом выудят.

   И точно, не прошло пяти минут, как утопленник был благополучно выловлен из воды и уложен на дне лодки, а спустя еще полчаса он потел под двумя одеялами в лицейском лазарете. Барон Дельвиг, в качестве сиделки, усердно поил его потогонным чаем, который предписал простуженному доктор. Даже крепкая натура Кюхельбекера не выдержала купания в ледяной воде, и ночью у него открылся жар и бред. Дельвиг, изнемогая от усталости, все-таки дежурил бессменно у его изголовья. Доктор Пешель на все делаемые ему вопросы мычал только что-то себе под нос; но озабоченный вид его показывал, что положение больного нешуточное. Скрыть от министра настоящий прискорбный случай не представлялось возможности. После всестороннего обсуждения вопроса в лицейской конференции в Петербург был отправлен рапорт о том, что Кюхельбекер в припадке горячки выскочил, дескать, из лазарета и бросился в пруд; в правлении же лицея, как следует, было заведено особое дело: "Об умопомешательстве Кюхельбекера".

   На третий день, впрочем, Кюхельбекер пришел в себя, и первое, что услышали от него доктор и Дельвиг, были стихи, которые он прочел замогильным голосом, не раскрывая глаз:

  

   - Сажень земли - мое стяжанье,

   Мне отведен смиренный дом:

   Здесь спят надежда и желанье,

   Окован страх железным сном;

   Безмолвно все в подземной келье...

  

   - Слава Богу, опять стихи сочиняет! - вздохнул из глубины души Дельвиг. - Он, кажется, очувствовался, Франц Осипыч?

   - Кажется, что так, - отвечал Франц Осипович и взял больного за пульс. - Ну что, любезный пациент, выспались?

   - Ах, доктор, зачем вы меня сбили! - проворчал пациент, щурясь от света:

  

   Безмолвно все в подземной келье...

  

   Дальше вот и забыл!..

   - После вспомнишь, душа моя, - вмешался Дельвиг, наклонясь над товарищем. - Не сердись, Кюхелькебер! Я виноват, кругом виноват, но, право, я никак не мог представить себе...

   - Ничего, мой друг... Господь с тобой... Когда меня похоронят, вели только сделать на камне эту надпись...

   - Рано вздумали помирать! - перебил Пешель. - Вы еще нас всех переживете.

   - Ну конечно! - подхватил Дельвиг. - А эти стихи твои, право, очень даже складны.

   Больной застенчиво улыбнулся.

   - Ты находишь? Ну, спасибо тебе, барон, за доброе слово! Если хочешь, я тебе их даже...

   - На могильный камень пожертвуешь? - весело добавил Дельвиг. - За честь почту; очень обяжешь.

   Так переполох с Кюхельбекером, угрожавший трагической развязкой, окончился ко всеобщему удовольствию вполне мирно и имел свою комическую сторону. Следующий же номер "Лицейского мудреца" не менее как в трех статьях и в одной карикатуре увековечил этот любопытный в истории лицея эпизод. Во-первых, "национальная песня" лицеистов обогатилась новым куплетом:

  

   Коль не придет директор,

   Отставку я подам,

   И завтра ж с kleiner Сашей

   Отпрафлюсь и с мадам.

  

   Далее, в отделе "Критика", появилась статья "Найденыш", где были выписаны приведенные выше патриотические стихи Кюхельбекера и раскритикованы, как говорится, в пух и в прах, причем так и пояснено, что эта "высокая одическая бессмыслица пиндарического порядка" есть найденыш: "ее отыскали в обширных степях математического класса, и потому она немного холодна".

   Наконец, в отделе "Политика" было помещено пространное письмо к издателю "от морского корреспондента, живущего в Харибде". В письме этом после описания большого торжества у жителей моря по случаю праздника царя их Нептуна рассказывалось так:

   "В то время как все предавалось шумной радости, вдруг возмутилась стеклянная поверхность вод. Смотрим и видим бледную, толстую, с большим красным носом фигуру {В подлиннике сделана выноска: "Фигура Синтезис" - острота, вызванная, вероятно, классным уроком, где говорилось о синтезисе (мысленное соединение частей в целое) в противоположность анализу (разложение целого на части).}. Все было на нем в беспорядке. Одной рукой хлопал он себя по ноге, в другую хрюкал. Он снизшел и тотчас, навалившись на спину Нептуна, начал ему басом говорить следующие стихи:

  

   Сядем, любезный Нептун, под тенью зеленые рощи... {*}

   {* Пародия на известную оду Дельвига "Сядем, любезный Дион...".}

  

   Нептун танцевал тогда мазурку и потому чрезвычайно вспотел, а этот неуч навалился на него и скоро получил бы сильнейший кулак... как вдруг какой-то багор схватил его за галстук и потащил вверх"...

   Иллюстрацией к письму "морского корреспондента" служила карикатура Илличевского.

   "Помешательство" Кюхельбекера было явлением не случайным, единичным: оно было одною из многих неурядиц двухлетнего периода лицейского безначалия; оно было началом конца - конца "междуцарствия".

  

  

  

   Как добрый товарищ, Пушкин никогда не уклонялся от участия в каких бы то ни было ребяческих проделках лицеистов; но в то же время он неустанно трудился, чтобы достигнуть высокой цели - принести посильную дань родной литературе. Именно трудился, потому что хотя науками на школьной скамье он занимался по-прежнему не очень прилежно, так что впоследствии должен был стараться пополнить пробелы своего школьного образования, но своей необязательной работе - собственным стихам и собственной прозе - он посвящал целые часы, исправляя, отделывая каждую фразу до тех пор, пока не оставался ею вполне доволен. Поэтических же тем в голове у него роилось так много, что он не знал, за которую раньше приняться. Выше было уже упомянуто довольно подробно о его поэме-сказке "Фатама". Затем, в своих автобиографических записках конца 1815 года, он еще говорит:

   "Начал я комедию, - не знаю, кончу ли ее. Третьего дня хотел я написать прозаическую поэму: "Игорь и Ольга".

   Летом напишу я "Картину Царского Села":

   1. Картина сада.

   2. Дворец. День в Царском Селе.

   3. Утреннее гулянье.

   4. Полуденное гулянье.

   5. Вечернее гулянье.

   6. Жители Царского Села".

   Какую именно комедию свою разумел он здесь, видно из письма Илличевского к другу его Фуссу (от 16 января 1816 г.):

   "Кстати о Пушкине: он пишет теперь комедию в пяти действиях, в стихах, под названием "Философ". План довольно удачен, и начало, т. е. первое действие, до сих пор только написанное, обещает нечто хорошее; стихи - и говорить нечего, а острых слов - сколько хочешь!.. Дай Бог ему успеха - лучи славы его будут отсвечиваться и на его товарищах".

   (Пророческие слова!)

   Ни "Фатама", ни "Философ" не дошли, однако, до нас, а "Игорь и Ольга", "Картины Царского Села" и, конечно, масса других еще замыслов так и остались в зародыше, без исполнения. Что "Фатама", впрочем, подобно "Философу", была начата и, во всяком случае, доведена уже до третьей главы, видно из тех же записок (от 10 декабря 1815 г.), где значится:

   "Вчера написал я третью главу "Фатама, или Разум человеческий"; читал ее С. С. и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! Поутру читал жизнь Вольтера..."

   Так, кажется, и видишь нашего школьника-философа, как он, пожимая плечами, с усмешкой говорит:

   - Ну что ж! Порезвился, поразмял члены, а там опять за работу.

   С. С, которому читал он свою поэму, был не кто иной, как Степан Степанович Фролов, надзиратель лицейский. Отставной подполковник, солдат аракчеевского закала с головы до пяток, Фролов в деле воспитания выше всего ставил строгую дисциплину. Если ему, в течение короткой бытности его в лицее, не удалось еще "приструнить", "вымуштровать" распущенных "мальчишек", то единственно потому (как уверял он, по крайней мере, сам), что "руки у него были коротки": что над ним стояли и временный директор, и конференция.

   Слава Пушкина как первого лицейского стихотворца дошла, конечно, и до ушей Фролова. Но он не придавал ей никакого значения до тех пор, пока новое патриотическое стихотворение нашего поэта не затронуло в груди бравого воина сочувственной струны. 1 декабря 1815 года император Александр Павлович вторично вернулся из Парижа, и Пушкин по этому поводу написал свои известные стихи "На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году". Вспоминая, вероятно, свое собственное участие в знаменитом Кульмском бою, Фролов однажды совершенно неожиданно при встрече с Пушкиным выпалил в него его же стихами:

  

   - Сыны Бородина, о кульмские герои,

   Я видел, как на брань летели ваши строи...

  

   Молодец мужчина! Отвел душу...

   В редких порывах благосклонности к воспитанникам надзиратель удостаивал их отеческим "ты".

   - Да у меня есть еще и лучше стихи, - не утерпел похвалиться Пушкин.

   - Ну?

   - Уверяю вас, Степан Степаныч.

   - Тащи!

   Ослушаться надзирателя - при его вспыльчивости - было немыслимо. Да, с другой стороны, молодому автору было и лестно, что суровый "сын Марса", ничего писаного, кроме рапортов, не признававший, заинтересовался его юношескими опытами.

   - Слушаю-с, - сказал он и побежал за двумя окончательно им пересмотренными и перебеленными главами "Фатамы".

   На другое утро Фролов, выстраивая лицеистов в ряды, чтобы вести их в класс, и только что прикрикнув на них: "Смирно!", вдруг обернулся вполоборота к Пушкину и как бы невзначай проронил:

   - А дальше-то?

   Пушкин понял сейчас, что речь идет о его поэме.

   - Дальше еще не готово, Степан Степаныч...

   - Ась?

   - Не дописал.

   - Вот на! Зачем же по губам помазали?

   - Да некогда: лекции.

   - Гм!.. А когда поспеет?

   - Третья-то глава у меня вчерне тоже, пожалуй, написана...

   - Ну, и прислать!

   - Вы ничего не поймете.

   - Что-о-о-с!? Да вы, молодой человек, забываетесь... Руки по швам!

   - Каракуль моих не разберете.

   - А! Не ваше дело.

   Надзиратель обратился опять к остальным лицеистам, в рядах которых слышалось перешептывание.

   - Но-с! Это еще что? Равняйсь! С левой ноги начинай... Кюхельбекер! Вы что? Ворон считаете? Где у вас левая нога?

   Кюхельбекер отдернул выставленную правую ногу.

   - Носки вниз! Вольным шагом марш! Раз-два! Раз-два!

   Недаром Пушкин предупреждал Фролова, что тому не разобрать его каракуль. В рекреацию после ужина он был вызван лично на квартиру надзирателя.

   - У вас тут сам черт ногу сломит! - было первое приветствие, с которым встретил его хозяин.

   - Да я же говорил вам, Степан Степаныч, - отвечал Пушкин, с трудом удерживаясь от улыбки.

   - Ась? Вот стул. Вот ваше чертово писанье. Извольте читать.

   Пушкин уселся на указанный стул, раскрыл тетрадь и начал:

   - "Глава третья..."

   - Стой! - крикнул вдруг Степан Степанович так оглушительно громко, что Пушкин даже вздрогнул. - Человек! Трубку!

   Стоявший на часах за дверьми "человек", т.е. сторож-инвалид, бросился со всех ног в комнату исполнить приказание. Набив начальнику свежую трубку, он повернулся было налево кругом, но был остановлен окриком:

   - Куда? Ни с места!

   Он замер, как статуя. Степан Степанович, пуская к потолку клубы дыма, более милостиво отнесся к молодому гостю с обычным лаконизмом:

   - А сахарной воды?

   - Нет, благодарю, - отвечал Пушкин так же лаконично.

   - Чего стал? Но! - буркнул надзиратель на человека-статую, и тот как явился, так и исчез мгновенно.

   Чтение началось. Пушкин вообще читал хорошо, а на этот раз еще особенно постарался. Действие его чтения на единственного слушателя тотчас сказалось. Сначала Фролов только "хмыкал", потом стал издавать одобрительные возгласы: "Эхе!", "Ишь ты! Поди-ка, на!", "Эк его, нелегкая!", наконец толкнул костлявой рукой колено молодого чтеца и прервал его:

   - Постой минутку! Так, стало, это молодчик-то твой из взрослого человека да мальчик с пальчик стал?

   Пушкин поднял глаза от рукописи, чтобы ответить. Но ответить ему не пришлось. Сидя лицом к входной двери, он за спиной начальника увидел вдруг на пороге Пущина, который делал ему какие-то телеграфные знаки.

   - Виноват, Степан Степаныч... - сказал он и живо приподнялся.

   - Куда? Нездоровится, что ли?

   - М-да...

   - Так капли?

   - Благодарю вас... Я сейчас...

   И, не слыша уже, что кричал ему еще вслед хозяин, забыв на столе и тетрадь, он выскочил вон.

   Покачав головой, Степан Степаныч взял опять в руки замысловатую сказку и стал ее перечитывать сначала. Лоб его то и дело морщился, губы скашивались на сторону и бормотали что-то далеко не лестное для почерка автора.

   Прошло пять минут, прошло десять, а автора все не было.

   - Человек! - крикнул надзиратель.

   Тот, однако, тоже куда-то отлучился: ничего рядом не шелохнулось. Фролов раздраженно ударил кулаком по столу.

   - Человек!

   Хлопнула отдаленная дверь, послышались поспешные шаги, и в комнату вместо "человека" влетел вихрем младший дядька Сазонов.

   - Беда, ваше высокоблагородие!

   Старый служака разом встрепенулся и был на ногах.

   - Что там?

   - Да в рекреационном-то зале тьма кромешная...

   - Ну?

   - Все лампы потушены, и такой содом... светопредставление, одно слово.

   Глаза надзирателя зловеще засверкали...

   - И Пушкин там же?

   - Кажись, что вместе с другом своим Пущиным-с прошмыгнули.

   - Га!.. Ну, голубчики-сударики!..

   Еще на лестнице, за два перехода от рекреационного зала, до него донесся такой гвалт, что он счел нужным походный шаг свой обратить в беглый.

   - Слава Богу! Мы все ждем не дождемся, полковник... - крикнул ему навстречу дежурный гувернер, Калинич, который с толпой дядек и сторожей-инвалидов стоял в нерешительности около дверей в зал. Двери были притворены, но, тем не менее, от долетавшего из-за них шума едва можно было разобрать свою собственную речь.

   - Стыдно, Фотий Петрович, стыдно-с! - укорил подчиненного "полковник".

   - Да я только вышел на минутку, как вдруг-с...

   - Стыдно-с! Отчего не войдете?

   - Да я вот посылал Леонтья, как старшего дядьку, зажечь там лампы...

   - Ну?

   - Отказывается...

   - Что-о-о?!

   Вперед выступил теперь сам старик обер-провиантмейстер и старший дядька Леонтий Кемерский.

   - Не то чтоб отказывался, ваше высокоблагородие, - с достоинством заговорил он, - а думал, не вышло бы оказии... Ежели же оставить их так, - пошумят, пошумят да и уймутся.

   - Трус!

   - Георгиевский кавалер, сударь, не может быть трусом! - оскорбленно и гордо отозвался старик дядька, указывая на белый крестик, украшавший его грудь в ряду других крестов и медалей. - Не раз за царя и отечество кровь проливал. Но тут не враг какой, а большие детки, да и детки-то не простые, а дворянские: их пальцем не моги тронуть, а тебя они сгоряча да с ребячьей дури на свою же беду пристукнут...

   - Ну и трус, значит! - нахально перебил его младший дядька Сазонов. - Ваше высокоблагородие! Дозвольте мне вести туда всю команду?

   Благодаря своей необыкновенной шустрости и пронырливости Сазонов в короткое время успел расположить в свою пользу чересчур доверчивого и простого Фролова. Выказанное им в настоящем случае мужество особенно подняло его в глазах отставного воина.

   - Мне сдается, Леонтий, - сухо заметил надзиратель, - что тебе пора совсем на покой, а на твое место найдется кто помоложе.

   Сазонов окинул Леонтия торжествующим взглядом.

   - Так прикажете идти, что ли, ваше высокоблагородие?

   - Виноват, Степан Степаныч, - счел нужным вмешаться тут гувернер. - Ведь с молодежью этой инвалидам нашим нелегко будет управиться. А выйдет что, так ответственность на ком прежде всего ляжет-с? Мы с вами все же не первые спицы в колеснице...

   Степан Степанович мрачно насупился, но отказался уже, по-видимому, от насильственных мер.

   - Так вы полагаете капитулировать? - нехотя процедил он сквозь зубы.

   - Осторожнее-с...

   - Гм...

   Он испустил глубокий вздох; потом разом раскрыл настежь дверь в рекреационный зал и по-военному зычно крикнул:

   - Смир-но!

   Когда же стоявший в непроглядном мраке зала гомон мгновенно затих, он спросил:

   - Пушкин! Вы там?

   - Здесь, - откликнулся из темноты голос Пушкина.

   - Пожалуйте-ка сюда!

   - Не ходи! - закричало несколько голосов. - Не пускайте его, господа!

   - Я за тебя пойду, Пушкин! - вызвался бас с немецким акцентом, и на пороге появилась высокая, неуклюжая фигура Кюхельбекера.

   - Что вам угодно, Степан Степаныч?

   Не успел Степан Степанович еще ответить, как несколько таинственных рук с криком "Ты куда?" протянулось из темноты за непрошеным посредником, поймало его за шиворот, за что попало; в воздухе мелькнули его пятки и руки - только его и видели! Из темного зала грянул раскатистый хохот. Инвалиды и гувернер также не могли удержаться от смеха. Даже на строгих губах надзирателя на минутку заиграла улыбка.

   - Так что же, Пушкин? - громко повторил он.

   - Позвольте, братцы! Это уж мое дело! - заговорил Пушкин и вслед за тем протеснился вперед к начальнику.

   - Так вот зачем вы ушли от меня? - укорил его тот. - Чтобы баламутить других?

   - Не за этим, - просто отвечал Пушкин, - меня позвали...

   - Кто?

   - Извините, если умолчу. Позвали - я не знал для чего. Но раз я здесь, так не выдавать же товарищей: на миру и смерть красна.

   Между тем в зале снова поднялся шумный говор, но уже говор спорящих:

   - Нет, нет! Мы не согласны! - горланило несколько человек.

   - Да ведь это, господа, наконец, глупо! - можно было расслышать голос Суворочки-Вальховского. - Пошумели - и будет. Зачем же еще доводить до неприятностей?

   - Но теперь нас все равно накажут...

   - Я объяснюсь.

   Опять поднялось несколько протестов, но также бесполезно; около Пушкина из темноты вынырнула фигура Вальховского.

   - Дозвольте нам, Степан Степаныч, разойтись по дортуарам, - начал он.

   - Га! - произнес Степан Степанович. - А там вы, небось, опять набедокурите...

   - Нет, уверяю вас, с нас довольно.

   - Ой ли? А кто мне за то ответит?

   - Я вам отвечаю и за себя и за товарищей словом лицеиста.

   - Так... Ну, слово лицеиста, должно быть, вам не менее свято, как нашему брату слово офицера: Бог вам на сей раз судья - расходитесь!

   Сам Вальховский был несколько озадачен такой сговорчивостью непреклонного всегда надзирателя. Но задумываться над этим ему не пришлось: товарищи из рекреационного зала внимательно следили за его переговорами и теперь так дружно наперли на вторую половинку двери, что та распахнулась с треском. И начальство, и подначальная инвалидная команда поспешили дать дорогу молодежи, которая хлынула оттуда бурной волной.

   - Ведь я же докладывал вашему высокоблагородию... - заметил Леонтий Кемерский.

   - Что-о-о? Ты еще разговаривать? - вскинулся на него Фролов. - Не быть тебе старшим дядькой, сказано тебе, - и не будешь!

   То была не пустая угроза: через несколько дней она оправдалась на деле.

  

  

  

   Классные занятия лицеистов перед рождественскими праздниками 1815 года были прекращены дня за два до сочельника. Но пока товарищи Пушкина на радостях задумывали новые проказы, сам он уединялся в своей камере, чтобы набросать на бумагу то, что назрело у него в голове во время последней лекции. То не была, однако, на этот раз какая-нибудь обширная поэма. Восьмилетняя сестрица друга его Дельвига - Мими, или Машенька, с которой он виделся только однажды, в день своего приемного экзамена, просила его письменно через брата написать ей что-нибудь в альбом. Значит, и до нее даже, маленькой крошки, туда, в Москву, дошла весть о его таланте! Он только что дописывал последние строки, как в комнату к нему ворвались два приятеля: Пущин и Малиновский.

   - Так ведь и есть! - сказал Малиновский. - Опять скрипит пером! Идем-ка сейчас с нами.

   - Минутку... - попросил Пушкин, - только пару слов...

   - Ни полслова.

   Решительный и живой Малиновский вырвал у него из-под рук бумагу и, кажется, смял бы ее в комок, если бы Пущин не удержал его за руку.

   - Постой, Казак! (Казак было лицейское прозвище Малиновского.)

   - Да ведь надо же его хоть раз наказать...

   - И других вместе с ним! Ты для кого это пишешь, Пушкин?

   - Для сестры Дельвига, Мими.

   - Вот видишь ли, Малиновский: наказал бы и девочку, и нашего милого барона.

   - Так бы сейчас и сказал, - отозвался Казак-Малиновский и возвратил стихи автору, который, приподняв крышку конторки, спрятал их туда.

   - Что вы там опять затеваете, господа? - спросил он.

   - А вот что... - начал Малиновский.

   - Погоди! - остановил его Пущин и, подойдя к двери, оглядел коридор. - Нет ни души. А то, вишь, могли бы подслушать. Говори, только потише.

   - Вот что, - продолжал, понизив голос, Малиновский, - мы завариваем гоголь-моголь.

   - Доброе дело! - сказал Пушкин и даже облизался. - Но материалы?

   - Материалы все налицо: два десятка яиц, сахар, ром...

   - И ром? Как же это Леонтий решился дать вам? Ведь он Степаном Степаньгчем так запуган, что едва ситника с патокой от него раздобудешь.

   - Мы и то еле выклянчили у него яйца да сахар. За ромом пришлось откомандировать Фому.

   - Да он-то как не побоялся?

   - И он тоже долго ломался; но когда мы его уверили, что всю ответственность берем на себя, и посулили ему сребреник, то он не устоял.

   - Разве что сребреник! А где же место действия?

   - Угадай.

   - У одного из вас?

   - Нет.

   - У Фомы?

   - О нет! Каморка его слишком тесна да и душна.

   - Так где же?

   - В карцере!

   Пушкин звонко расхохотался.

   - Вот это гениально! И идти-то потом недалеко, коли засадят. Ну, так руки по швам, налево кругом и марш!

   - Тссс!.. - сказал вдруг, поднимая палец, Пущин.- Кто-то, кажется, крадется к нам по коридору.

   Он на цыпочках приблизился опять к двери, за которой шорох уже затих. Лампы в полутемном коридоре были зажжены, и потому сквозь решетчатое окошечко Пущин ясно мог разглядеть прикорнувшую на полу фигуру в солдатской форме.

   - Ты что там делаешь? - крикнул он в окошечко.

   Фигура мигом шарахнулась в сторону и, согнувшись в три погибели, бросилась вон.

   - Кто это был там? - в один голос спросили Пушкин и Малиновский.

   - А все дрянь эта, Сазонов! - отвечал Пущин. - Вообразил, вишь, что его не узнают.

   - Плут этот и давеча прошмыгнул мимо, когда я у Леонтья заказывал яиц да сахару, - заметил Малиновский.

   - Ну вот! Того и гляди, что выдаст. На всякий случай, господа, не уйти ли нам поодиночке отсюда? Вы ступайте прямо на место, а я заверну еще к Фоме - узнать, поставлен ли у него самовар.

   - А не позвать ли еще барона? - предложил Пушкин.

   - Что ж? Зови, пожалуй, веселее будет.

   Когда Пушкин с бароном Дельвигом спустились в уединенный карцер, то застали уже там всех за работой: Пущин толок сахар, Малиновский бил яйца, а дядька Фома возился около дымящегося самовара.

   - Ну, а теперь, братец, убирайся! - сказал последнему Малиновский. - Да чур, никому ни гугу. Слышишь?

   - Слушаю-с.

   - А пуще всего Сазонову.

   - Да уж с этим аспидом я и слова не промолвлю.

   - И прекрасно. Проваливай!

   Гоголь-моголь удался на славу. Никто не потревожил четырех друзей, пока они не наелись всласть. Но гоголь-моголь, как известно, очень сытен, так что из двух десятков заготовленных яиц остались еще нетронуты штук шесть-семь, и очень кстати пожаловали тут двое непрошеных гостей - граф Броглио и Тырков.

   - Эге-ге! Дело в полном ходу! - сказал, заглядывая в щелку, Броглио и свистнул. - Можно войти?

   - Милости просим! - отвечал Малиновский. - Но как вы, братцы, пронюхали?

   - Верхним чутьем.

   - Нет, нижним: через Сазонова! - перебил Тырков и, чрезвычайно довольный своей дешевой остротой, во все горло загрохотал.

   Пущин переглянулся с тремя приятелями.

   - Ну, что я давеча говорил? Сазонов - ужасный пройдоха! Одним уж выдал.

   - А тебе жалко небось поделиться с нами? - спросил Броглио.

   - Нет, сделай милость...

   - Да у вас тут, пожалуй, ничего путного и не осталось?

   - А вот, видишь, сколько еще яиц и сахару; рому же мы почти вовсе не тронули: подливали только для аромату.

   - Эх вы, горе-лицеисты! Что, брат, Тырковиус, покажем им, как надо варить гоголь-моголь? - отнесся он к своему спутнику и хлопнул последнего по плечу с такой силой, что тот даже присел.

   - Покажем! - молодцевато отозвался простоватый Тырков. - Заваривай!

   ...Прозвонил вечерний 9-часовой звонок, сзывавший лицеистов к ужину. Но в столовой не было еще ни души. Дежурный гувернер Калинич направился в рекреационный зал, откуда доносились гам и хохот.

   Центром веселья оказался Тырков, которого посреди зала широким кругом обступили товарищи.

   - Ай да Тырковиус! Ну-ка еще! - раздавались кругом одобрительные крики.

   При входе гувернера произошло общее смятение, и все со смехом повалили в столовую, оставив посреди зала одного Тырковиуса. Тот, лихо подбоченясь и расставив ноги, посоловелыми глазами уставился на Калинича и щелкнул языком.

   - Да вы здоровы ли, Тырков? - спросил гувернер, подозрительно всматриваясь в него.

   - Покорнейше вас благодарю! - отвечал Тырков, во весь рот осклабляясь и отвешивая необычайно развязный поклон. - А ваше здоровье как, Фотий Петрович?

   - Вы в самом деле, кажется, не совсем в нормальном состоянии, - еще более настоятельно заметил Фотий Петрович. - Я советовал бы вам теперь же идти к себе в камеру и прилечь.

   - Без ужина? За что же-с это?

   - Вы и так, кажется, лишнее перехватили...

   - Ах нет-с, совсем даже не лишнее: чуточку только гоголю-моголю...

   - То-то вот чуточку! Ступайте-ка, право, наверх к себе и не показывайтесь больше.

   - Фотий Петрович, голубчик! - слезно уже взмолился Тырков. - Мне до тошноты есть хочется! Дозвольте поужинать с другими в столовой!

   - Но обещаетесь ли вы вести себя скромно?

   - Уж так скромно, Фотий Петрович! Сами знаете, как я скромен...

   - Ну, Бог с вами! Только смотрите у меня!

   Но, несмотря на свое обещание, Тырков, подзадориваемый за столом товарищами, продолжал выказывать такое "ненормальное" настроение, что Фотий Петрович счел наконец нужным послать за надзирателем Фроловым. Тот не замедлил явиться, и начался формальный допрос.

   От лицеистов надзиратель ничего не добился; точно так же и прислуга сначала от всего отнекивалась. Но подвернувшийся тут Сазонов будто проговорился, что слышал кое-что от Леонтья. Потом, припертый к стене начальником, с тем же наивным видом поведал далее, что Леонтий отпустил, дескать, при нем на гоголь-моголь яиц да сахару, а его, Сазонова, хотел послать в лавочку за ромом, но он отговорился недосугом.

   - Бога в тебе нет, Константин!.. - напустился на него Леонтий. - Яиц и сахару я, точно, каюсь, отпустил...

   - Цыц! Молчать! - оборвал его надзиратель. - Вас обоих мы еще разберем; во всяком случае, тебе, Леонтий, не быть уже старшим дядькой да и не продавать тебе с нынешнего дня воспитанникам ни единого сухаря; слышишь? А кто был заказчиком у него, Константин? - обратился он опять к Сазонову.

   Угрожающий ропот между лицеистами заставил Сазонова опять съежиться и отпереться.

   - Виноват, ваше высокоблагородие, - пробормотал он, - ей-ей, запамятовал.

   Фролов круто обернулся к лицеистам и заговорил так:

   - Товарищество - дело святое, господа. Тех из вас, что не выдают зачинщиков, я не очень виню; но тех двух-трех, которые всему виною и которые, оберегая свою шкуру, прячутся за других - как прикажете назвать? Они - трусы, хуже того - изменники... Что-о-о-с? Дайте договорить. Да-с, изменники, потому что в свою беду втягивают весь класс, ни душой, ни телом не повинный. Верно я говорю, Пушкин, ась? - отнесся надзиратель к Пушкину, вероятно случайно, потому только, что тот стоял впереди других и что физиономия его еще прежде ему примелькалась. Но он попал как раз в цель. Пушкин выступил из ряда и признался:

   - Верно, Степан Степаныч, и позвольте повиниться: я зачинщик.

   - И я! и я! и я! - откликнулись за ним еще трое: Пущин, Малиновский и Дельвиг.

   - Нет, Степан Степаныч, Дельвига я позвал, - вступился Пушкин, - вы его, пожалуйста, увольте.

   - Гм... так и быть, ступайте, - решил Степан Степанович. - Всех вас, значит, сколько же: трое?

   - Трое.

   В это время протеснился вперед граф Броглио.

   - Правду сказать, Степан Степаныч, и я в этой пьеске играл небольшую роль...

   - Небольшую?

   - Да, так сказать, выходную, и не с первой сцены, потому что несколько запоздал...

   - Стало быть, вы, граф, не были первым зачинщиком?

   - Не первым, но...

   - Ну, и благодарите Бога. А вы трое извольте-ка идти под арест и ждать решения. Ты, Константин, отвечаешь мне за них!

   На следующее утро в Петербург поскакал нарочный с донесением от Гауеншильда; а на третий день в Царское прибыл сам министр, граф Разумовский. Трем "зачинщикам" был сделан строгий выговор, а проступок их был передан на решение конференции профессоров. Решение состоялось такое:

   1) Две недели провинившимся стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.

   2) Пересадить их за столом на последние места.

   3) Занести их фамилии в черную книгу.

   Все три пункта были исполнены в точности. Две недели подряд, изо дня в день, наши три приятеля выстаивали молитву на коленях. За едой им были отведены самы