Авенариус Василий Петрович - Юношеские годы Пушкина

и не знает хорошенько немецкого языка, а к нему-то за советом я уж ни за что не обращусь...

   В руках у него оказался бумажный сверток, который он, в душевном волнении, мял немилосердно.

   - У вас, вероятно, приготовлены немецкие стихи, - догадался Жуковский, - и вы хотите знать мое мнение. Правда?

   - Правда-с... - прошептал, все еще заминаясь, Кюхельбекер. - Но вы, Василий Андреич, ради самого Бога, не будьте слишком строги, не смейтесь надо мной... Я переводил, как умел...

   - Так это у вас перевод с русского?

   - Да-с, Кирши Данилова древнерусская былина: "Сорок калик с каликою". Я думал, что жаль, если такое сокровище народной поэзии пропадет для других наций...

   - Очень жаль, - подтвердил Жуковский, протягивая руку за стихами, которые автор все еще не решался вручить ему.

   - Нет, нет! Прежде обещайтесь не читать здесь, при этих зубоскалах! - вскричал Кюхельбекер и спрятал сверток за спину.

   Но это ему ни к чему не послужило. Подкравшийся к нему в это самое время сзади Илличевский выдернул у него листок из рук и почтительно преподнес Жуковскому.

   - Имею честь представить и представиться!

   - Это что же такое? - среди общей веселости с недоумением спросил Жуковский; в руках у него кроме стихов очутилась вдруг еще какая-то картинка, которую лицейский карикатурист Илличевский, очевидно, еще раньше приготовил и очень ловко подсунул ему теперь вместе со стихами.

   - А портреты автора и его вдохновителя, как иллюстрация к тексту, - серьезно отвечал Илличевский.

   Даже Жуковский, взглянув на удачную карикатуру, не мог удержаться от улыбки; Пушкин же и Дельвиг просто покатывались со смеху.

   - Это совершенство! Это прелесть что такое!

   Кюхельбекер готов был разобидеться, но Жуковский возвратил уже рисунок живописцу, а стихи упрятал в свой боковой карман со словами:

   - Мы с вами, Вильгельм Карлыч, терпим одинаковую участь: обоим нам за стихи наши от завистников достается; но не будем отчаиваться. В следующий же приезд сообщу вам мое откровенное мнение о настоящем вашем опыте.

   - А когда вы будете к нам опять, Василий Андреич? - спросил Илличевский. - Я надеюсь, что в воскресенье, 24 числа, вы, во всяком случае, нас не забудете?

   - А что у вас здесь тогда?

   - Да 19-го - годовщина открытия нашего лицея, в ближайшее же воскресенье после того у нас всегда спектакль...

   - А Илличевский у нас - первый лицедей, - пояснил Пушкин.

   - Поневоле станешь хоть лицедеем, когда ты с Кюхельбекером выбили у меня из рук мое парнасское оружие - гусиное перо. Лучше быть первым в селе, чем последним в городе.

   - О! Если вы такой первостатейный актер, то я непременно буду, - любезно сказал Жуковский и совсем повеселевшим взором оглядел столпившуюся около него молодежь. - Приятно на вас глядеть, друзья мои! Приехал я сюда со слабой надеждой отдохнуть у вас душою - и не ошибся в расчете: всю навеянную на меня "беседчиками" пыль с души как ветром сдуло.

   - А кстати, Василий Андреич, какую это сатиру, говорил ты давеча, сочинил друг твой Блудов на "беседчиков"? - спросил Пушкин.

   - Полное название ее: "Видение в некоторой ограде, изданное обществом ученых людей". "Ограда", понятно, означает "Беседу". Один список с сатиры нарочно послан к герою ее - князю Шаховскому, при письме будто бы от имени нескольких арзамасских литераторов.

   - Арзамасских?

   - Да. Блудов - помещик Арзамасского уезда, недавно побывал на родине и для рассказа своего воспользовался одним анекдотом, который случился на месте. Только героем он сделал Шаховского и скромный номер арзамасского трактира обратил в великолепный зал "Беседы".

   - Но в чем же соль сатиры? Расскажите, Василий Андреич! - пристали к Жуковскому лицеисты.

   - В письме, к которому была приложена эта сатира, объяснено, что несколько арзамасских литераторов собрались раз в местном трактире, - начал Жуковский. - Вдруг вошедший половой докладывает им, что рядом в номере остановился какой-то проезжий - должно полагать, ясновидящий: бредит с открытыми глазами. Заинтригованные литераторы подкрались к дверям таинственного соседа и заглянули в щелку. Что же они увидели там? По номеру взад и вперед шагал, размахивая руками, безобразный толстяк и нараспев декламировал какие-то бессмысленные, напыщенные фразы...

   - А ведь Шаховской, говорят, очень толст? - прервал рассказчика Илличевский.

   - Настолько же толст, насколько Шишков тощ: оба дополняют друг друга. Итак, - продолжал Жуковский, - он декламировал без передышки, а окончив свою речь, начинал ее опять сызнова. Таким образом, подслушивавшие арзамасцы имели возможность записать все "видение" от слова до слова. Имен своих они, однако, по скромности не выставили, ибо скромность - отличительная черта арзамасцев.

   - А содержание "видения"? - спросил один из слушателей.

   - Дословно, к сожалению, я не сумею передать вам его. Вкратце же оно такое: в магнетическом сне своем Шаховской повествует, как он однажды, после заседания "Беседы" в Державинском зале, по рассеянности забыл выйти с другими. Свечи задули, дверь замкнули на два замка, и очутился он вдруг один-одинешенек в опустевшем и темном зале. Ветер за окнами заунывно выл, и думы, одна другой мрачнее, нахлынули на злополучного драматурга. Прислонясь к оконнице буйной головой, он стал громко каяться в собственных своих прегрешениях... Жаль, право, что я не захватил с собой этой образцовой исповеди! Когда-нибудь доставлю ее вам.

   - Да вот 24 числа, когда будет у нас спектакль, - сказал Илличевский.

   - Непременно, если не забуду.

   Описывать самое празднество лицейской годовщины в 1815 году мы не станем. Приведем только краткий, но характеристичный отчет о нем, сохранившийся в письме Илличевского к Фуссу, другу его по гимназии, где он обучался до лицея:

   "26 октября 1815 г. (Царское Село -вечное Царское Село).

   Я получил письмо твое в такое время, когда я не имел ни на час свободного времени, ибо оно было посвящено целому обществу, скажу яснее, в такое время, когда мы приготовлялись праздновать день открытия лицея (правильнее бы было: день закрытия нас в лицее), что делается, обыкновенно, всякий год в первое воскресенье после 19 октября, и нынешний год также октября 24 числа. Этот праздник описать тебе недолго: начался театром; мы играли "Стряпчего" Пателена и "Ссору двух соседей". Обе пьесы - комедии. В первой представлял я Вильгельма, купца, торгующего сукнами, которого плут-стряпчий подрядился во всю пьесу обманывать; во второй - Вспышкина, записного писаря, охотника и одного из ссорящихся соседей. Не хочу хвастать перед другом, но скажу, что мною зрители остались довольны. За театром последовал маленький бал и потчевание гостей всякими лакомствами, что называется в свете угощением".

   Что касается Пушкина, то он исполнял только незначительную роль в первой пьесе.

   "Отзвонил - и с колокольни долой": сорвал с себя парик, смыл с лица следы пудры и угля, придававшие ему требуемый пьесою старческий вид, переоделся в лицейский мундир и как раз к началу антракта поспел в "партер", где со сцены еще заметил Жуковского.

   Тот сидел в стороне, прислонясь к колонне, но был уже не один: перед ним торчал великан Кюхельбекер. Наклонясь к сидящему со своей вышины и приложив раковиной руку к одному уху (потому что, как уже сказано, он был несколько глух), Кюхельбекер благоговейно прислушивался к тому, что говорил ему Жуковский. Чело последнего было ясно, взор светел; от прежнего меланхолического настроения, очевидно, не осталось и тени.

   - Барометр парнасский, кажется, не показывает уже на дождь? - было первое приветствие Пушкина.

   - На дождь-то - нет, но на грозу и бурю, - был веселый ответ.

   - Вот как!

   - Да, на Парнасе у нас теперь жаркий бой: клочья перьев так и летят, чернила так и брызжут.

   - Между вами, карамзинистами, и стариками - шишковистами?

   - Да, или, точнее, между "арзамасцами" и "беседчиками". Ведь намедни ты слышал уж от меня о шутке Блудова? Ну, так из тех, что участвовали в шутке, сложился теперь плотный кружок: "Арзамас" - и горе "Беседе"!

   - Эх, Пушкин! Ну зачем ты помешал нам? - попрекнул Кюхельбекер. - Василий Андреич только что начал объяснять мне...

   - Что немецкие вирши твои бесподобны? - насмешливо досказал Пушкин.

   - Они в самом деле очень сносны, - серьезно отозвался Жуковский,- и я уже обещал Вильгельму Карлычу пристроить их в каком-нибудь немецком журнале.

   Кюхельбекер весь раскраснелся и скромно потупился.

   - Василий Андреич, конечно, чересчур добр... - пробормотал он. - Но мнение его меня очень ободрило... Мне хотелось бы теперь написать немецкую же статью о русской литературе, и я просил Василия Андреича дать мне некоторые указания...

   - И представь себе, - подхватил с улыбкой Жуковский, - Вильгельм Карлыч оказывается тайным приверженцем "старого" слога...

   - Ну как тебе не стыдно, Кюхля! - воскликнул Пушкин.

   - Нет, у него есть свои резоны, - примирительно вступился Жуковский. - Глава старой партии, Шишков, не номинально только президент Российской академии: он и муж глубокоученый, государственный, да и незаурядный писатель. Но, как у всякого смертного, у него есть свой конек, свой предмет помешательства. Это - славянщина. Целые годы изучая всевозможные языки, он в конце концов пришел к какому выводу? Что древнейший в мире язык - славянский и что все прочие языки - только наречия славянского. Раз став на эту точку, он готов всякое иностранное слово хоть за волосы притянуть к славянскому.

   - Например? - спросил с некоторым уже задором Кюхельбекер.

   - Например... Хоть слово ястреб. Шишков производит его от "яству теребить".

   - И преостроумно!

   - Не спорю. Но едва ли верно, потому что латинское Astur разве не тот же ястреб, только позаимствованный нами у древних римлян?

   - Ну, это еще вопрос!

   - Даже вопроса не может быть, - усмехнулся Пушкин. - Очевидно, римляне исковеркали наше славянское слово!

   - Нет, и славяне, и римляне, может быть, взяли его из древнего санскритского...

   - Вот это, пожалуй, всего вернее, - согласился Жуковский. - Но тут вы, Вильгельм Карлыч, уж отступили несколько от Шишкова. А мало ли у нас совсем иностранных слов? Не имея никакой возможности приурочить их к славянщине, шишковисты изгоняют их вовсе из родной речи и заменяют словами собственного изобретения. Так: проза у них - говор, номер - число, швейцар - вестник, калоши - мокроступы, бильярд - шарокат, кий - шаропих.

   - Да чем же эти новые слова хуже иностранных? - возразил Кюхельбекер.

   - Особенно шаропих! - рассмеялся Пушкин. - Прелестно!

   - Да и между "беседчиками" начинается уже раскол, - продолжал Жуковский. - Державин не соглашается на предложение Шишкова - соединить "Беседу" с академией; Крылов прямо осмеял своих друзей-"беседчиков" в басне "Квартет":

  

   А вы, друзья, как ни садитесь, -

   Все в музыканты не годитесь...

  

   Но мы, "арзамасцы", решились теперь окончательно доконать их. В позапрошлый четверг, 14 октября, по приглашению Уварова, мы собрались у него на первый "арзамасский вечер". В прошлый четверг - на второй у Блудова {Оба впоследствии графы и министры.}. Председателем нашим всего ближе было бы выбрать самого создателя нового слога, Карамзина. Но он живет в Москве и мог бы участвовать в собраниях наших только наездом (а мы думаем собираться каждый четверг). Главное же, что он - олимпиец, и не в его характере вздорить с кем бы то ни было. Но мы, его ученики, не добравшиеся еще до вершин Олимпа, постоим и за него, и за себя. Новорожденный "Арзамас" - пародия дряхлой "Беседы", и насколько заседания "Беседы" напыщенно-важны и непроходимо-скучны, настолько же заседания "Арзамаса" задушевно-веселы и непринужденно-шутливы. Арзамасская критика должна ехать верхом на галиматье. Это - наш девиз. Отрешась на время заседаний "Арзамаса" от своего светского звания, каждый из нас принял условную кличку из моих баллад, которые так не пришлись по вкусу "беседчикам". Блудов у нас - Кассандра, Уваров - Старушка, Батюшков - Ахилл, впрочем и Попенька за его птичий нос; Дашков - Чу!, Чурка или просто Дашенька; Тургенев - Эолова арфа...

   - Это за что же? - спросил Пушкин.

   - За вечное бурчанье его ненасытного брюха.

   - Не в бровь, а прямо в глаз! А тебя самого как прозвали, Василий Андреич?

   - Светланой. Похож, видно, на красную девицу.

   - А кто же у вас председатель? - спросил Кюхельбекер. - Не вы ли?

   - Нет, председатель у нас очередной; я же взял на себя более скромную, но не менее ответственную роль - секретаря. Достодолжно оформить протокол наших заседаний - задача, я вам скажу! То-то речи, то-то перлы высшего сумасбродства! Но зато и польза велия: нет на свете средства пользительнее смеха - он удивительно как способствует сварению желудка.

   - Но о чем же у вас речи?

   - Да вот, прежде всего, по образцу французской академии наук, каждый вновь принятый член у нас должен сказать надгробное похвальное слово своему предшественнику. Но так как мы, первые учредители, не имели предшественников, то мы для наших надгробных речей берем заимообразно и напрокат живых покойников "Беседы". Мне выпала счастливая доля отпевать современного Тредьяковского - Хлыстова.

   - Графа Хвостова?

   - Да. И, признаюсь, редко я бывал так в ударе! Да и не диво: настольной книгой в заседании, неисчерпаемым кладезем вдохновения служат мне его собственные притчи.

  

   Наш граф, сказать ему мы можем не в укор,

   Танцует как Вольтер и пишет как Дюпор {*}.

   {* Дюпор - знаменитый в то время балетный танцовщик. Т. е. изображение русского Горация Флакка.}

  

   - Вот бы подслушать вас! - сказал Пушкин.

   - А что ж? Рано или поздно, ты попадешь тоже, вероятно, к нам.

   - Кто? Я? - спросил Пушкин и от радостного волнения весь так и вспыхнул.

   - Ну, понятно; кому ж из нас, как не тебе, быть там, - убежденно сказал Кюхельбекер. - От души, брат, вперед тебя поздравляю!

   Пробасил он так громко, что кругом по зрительной зале пронеслось дружное шиканье: "ш-ш-ш!" - потому что антракт сейчас кончился, ширмы на сцене, заменявшие занавес, раздвинулись, и представление возобновилось.

   Зато по окончании последней пьесы, когда сцена была убрана вон и заиграла музыка для танцев, около Жуковского столпились все лицейские стихотворцы. Он должен был повторить им все то, что рассказал перед тем Пушкину и Кюхельбекеру об "Арзамасе"; но наибольший фурор произвел двумя притчами "арзамасскими", сочиненными по образцу притч графа Хвостова. Начало одной из них, "Обжорство", было такое:

  

   Один француз

   Жевал арбуз...

  

   Другая, "Дождь", начиналась так:

  

         Однажды

   Шел дождик дважды...

  

   - Это чудо что такое! - потешались лицеисты.

   - Но заслуга вся за Хвостовым, - сказал Жуковский. - Он вдохновляет нас, и мы, в благодарность ему, сочинили следующую благозвучную надпись к его портрету:

  

   Се - росска Флакка зрак! {*} Се тот, кто, как и он,

   Выспрь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон;

   Се лик од, притч творца, муз чтителя Хлыстова,

   Кой поле испестрил российска красна слова.

  

   - Помилуйте! Господа! Дамы сидят без кавалеров, а вы болтаете как ни в чем не бывало! - завопил, подбегая к товарищам-поэтам, граф Броглио, распорядитель танцев.

   Делать было нечего - пришлось волей-неволей принять участие в танцах. Но и танцуя, редкий из кавалеров-стихотворцев не занимал свою даму беседой об "Арзамасе"; точно так же многие еще дни после того главной темой разговоров лицеистов между собою был тот же "Арзамас". Большинство лицеистов, надо сказать правду, видело в новом литературном обществе одну потешную сторону и интересовалось только арзамасскими "шалостями", т. е. баснями и притчами, сочиненными в подражание графу Хвостову. Наибольшим успехом пользовалась у них басня "Кончина коровы", которую мы и приводим здесь целиком:

  

                   У мужика корова,

             Когда была здорова,

                   И ест, и пьет,

   И долг природе свой день каждый отдает,

             Иль, говоря по-русски:

   Давать и творогу, и сливок на закуски

             Ничуть не устает.

         Корова не заморска птица,

   Но делать молоко ужасна мастерица.

   В коровушке своей души не знал мужик,

   То есть до молока охотник он велик;

   Ведь у людей все внутренние части

         Корыстолюбия во власти.

                   Но вдруг

         Коровушку мою сразил недуг:

             Ей не взлюбился луг,

             Стал лоб нахмурен;

                   Она худа, бледна,

             И цвет в лице стал дурен,

                   И голова дурна.

   Бывало, светлый глаз: днесь без светильни плошка;

         Корова-здоровяк - ни дать ни взять

             Ободранная кошка!

         Мужик ревет не час, не два, не пять,

             Ревет он целы сутки;

                   Для мужика

                   Без молока

             Приходит не до шутки.

   Но - как ни плачь, но как скотинушки ни жаль -

         Ее отправь хоть в гошпиталь.

   На вопль хозяина сбежались из деревни

             Матроны древни;

             Весь бабий факультет

         К больной приходит на совет.

   Та говорит: "В корове сперлись спазмы,

         Ее бы в ванну посадить";

   Другая: "Может быть, в коровушке миазмы;

             Не худо прилепить

             Ей шпанску муху

                   К уху";

         А третья: "Поверьте мне, легко

   В корове разлилось, быть может, молоко";

   Четвертая: "Чтобы помочь больной здоровью,

             Привейте оспу ей коровью".

   Тут мысль был класть всяк лих

             И лезет в Эскулапы.

   Корова между тем, крестом сложивши лапы,

   Вздохнула раз-другой, - и нет ее в живых.

             Такие ж и у нас бывают штуки,

             И каждый, щедрый на совет,

             Доит корову в обе руки,

             А все корове пользы нет.

  

   Неудивительно, что и стрелы лицейских эпиграмм с этого времени часто обращались против бедного Хвостова.

   Так-то новое веяние в "большой литературе" отозвалось и в тесных стенах царскосельского лицея.

  

  

  

  

   В том, что Пушкин, может быть даже очень скоро, удостоится чести приема в "Арзамас", никто из его товарищей-литераторов уже не сомневался. Заветною мечтою каждого из них было попасть туда же, и все они еще усерднее прежнего принялись царапать пером. Но так как избранным из них открылся уже доступ в "большую печать", то единственный в 1815 году собственный их рукописный журнал - "Лицейский мудрец" - имел не более двух-трех постоянных и притом слабых сотрудников {*}.

   {* Школьный товарищ Пушкина, адмирал Матюшкин, перед своей смертью передал сохранившийся у него подлинник "Мудреца" за 1815 год академику Я. К. Гроту. Благодаря любезности последнего пишущий настоящие строки имел случай просмотреть этот подлинник. Почти весь журнал переписан одним и тем же красивым почерком Данзаса, что удостоверяется как покойным Матюшкиным, так и пометкой в конце 1-го номера "Мудреца": "В типографии Данзаса". По словам того же Матюшкина, статьи принадлежали почти исключительно Данзасу и Корсакову. Дельвиг, как "известный" уже литератор, только просматривал их до переписки, - почему под подписью Данзаса выставлено: "Печатать позволяется. Цензор Барон Дельвиг". Наконец, Илличевский участвовал в журнале собственно как иллюстратор: недурные раскрашенные карикатуры украшают каждый номер, и под одной из них можно прочесть подпись: "Ill. Pinx.", т. е. "Illischewsky pinxit" (Рисовал Илличевский).

   Кстати выпишем здесь оглавление 1-го номера "Мудреца" за 1815 г.: Изящная словесность: 1) Проза: а) К читателям. b) Осел - философ. 2) Стихотворения: а) К заключенному другу-поэту. b) К Мудрецу, с) Эпиграмма, d) Эпитафия, е) Нет, нет! 3) Критика: а) Письмо к издателю. Ь) Объявление. 4) Смесь: а) Письмо из Индостана. b) Анекдот.

   В конце номера приложены две карикатуры. В одной из них действующими лицами представлены Мясоедов, Кюхельбекер и гувернер; в другой - Мясоедов, Илличевский и гувернер. В той и другой Мясоедов, по обыкновению, изображен с ослиной головой, а Кюхельбекер и Илличевский совсем взрослыми мужчинами. Иллический даже с бакенбардами, в современных штатских платьях.

   В 3-м номере "Мудреца" к указанным 4-м отделам прибавились еще два новых: "Моды" и "Политика".}

   Вот два куплета самого удачного, по нашему мнению, стихотворения в "Мудреце", так и озаглавленного - "Мудрец". Оно названо подражанием Жуковскому, но составляет, вернее, пародию на известный роман Жуковского "Певец":

  

   На кафедре, над красными столами,

   Вы кипу книг не видите ль, друзья?

   Печально чуть скрипит огромная доска,

   И карты грустно веют {*} над стенами.

   На печке дудка и венец.

   Восплачемте, друзья: могила

   Прах мудреца на век сокрыла.

   Бедный мудрец!

   Нет мудреца! И дудка перестала

   Приятный глас повсюду разносить.

   И в классах скорбно все - и все молчит,

   И, кажется, доска чернее стала!

   Из печки дым коптит венец,

   Его колебля над могилой,

   И дудка вторит им уныло:

   Бедный мудрец! {**}

   {* В подлиннике, по очевидной описке, сказано: "воют".

   ** Для сравнения приводим и соответствующие куплеты Жуковского:

  

   В тени дерев, над чистыми водами,

   Дерновый холм вы видите ль, друзья?

   Чуть слышно там плескает в брег струя,

   Чуть ветерок там дышит меж листами;

             На ветвях лира и венец...

             Увы! друзья, сей холм - могила;

             Здесь прах певца земля сокрыла;

         Бедный певец!

   И нет певца! Его не слышно лиры...

   Его следы исчезли в сих местах;

   И скорбно все в долине, на холмах;

   И все молчит... Лишь тихие зефиры,

             Колебля вянущий венец,

             Порою веют над могилой,

             И лира вторит им уныло:

         Бедный певец!}

   Надгробные куплеты эти на "Лицейского мудреца" как бы предвещали его скорую кончину. Как, в самом деле, трудно было "Мудрецу" завербовать себе сотрудников,- нагляднее всего свидетельствуют бесплодные воззвания издателя "К читателям" в No 2 и 3:

   "Право, любезные читатели, я чрезвычайно рассержен на вас (говорится в No 2). Как! Ни одного пособия не дать мне; заставить меня одного издавать журнал! Это стыдно! Весьма стыдно! После такого озорнического поступка я с вами и говорить не хочу!..

   Что, читатели? Вы меня кличете? Так и быть; что вы только можете сказать в свое оправдание?

   - Дела много!..

   Неправда; на этой неделе и уроков не было. Немецкая бессмыслица не трудна...

   - Предметов не было...

   Вздор! Пустое! На этой неделе был царский день... Так! Вижу, вас лень одолела, мошенница... Только слушайте, любезные читатели, я вас на этот раз прощу; только хорошенько посмейтесь над тем, что только услышите в нашем журнале; но если же (страшитесь моего мщения!), если же для будущего нумера вы мне ничего не пришлете стихотворного или прозаического, если же ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, то я сделаю вам такую штуку, от которой вы не скоро отделаетесь. Подумайте...

   - Он не станет издавать журнала...

   Хуже!

   - Он натрет ядом листочки "Лицейского мудреца"... Вы почти угадали: я подарю вас усыпительною балладою г-на Гезеля!!!"

   Гезель же был не кто иной, как злосчастный Кюхельбекер, которому везде и от всех доставалось.

   Но первое воззвание, видно, ни к чему не повело. No 3 "Мудреца" начинается еще более сильными вздохами:

   "Ох! охти мне! - Рифматизм!.. Горло болит; чуть-чуть дышу... Право, любезные читатели, я чрезвычайно болен, а вы заставляете меня говорить. Я думал, что болезнь моя избавит меня от того, чтоб издавать журнал; но не тут-то было. Вызвали меня из убежища, приставили нож к горлу и кричат: "Издавай!..""

   В этом же 3-м номере статья "Апология" (защитительная речь) заканчивается знаменательными словами: "...Еще скажу вам, что я чрезвычайно люблю спать; потому что, когда буду великим Канцлером России, то спать будет некогда, а теперь хочу наспаться на всю жизнь. Вы ожидаете от меня длинной Апологии; но я вам ничего не скажу, не потому, чтобы не было доказательств, но потому, что мне чрезвычайно спать хочется... Что-то зевается... Ох!.. ах!., ух!.."

   Против последнего слова сделана внизу страницы такая выноска: "Просим любезных читателей извинить г-на Писаку, ему хотелось спать, и он набредил целый лист".

   Из приведенных нами выписок очевидно, как понемногу, вместе со своими сотрудниками, засыпал "Лицейский мудрец", пока, в 1816 году, он не заснул навеки.

   Временному оживлению "Мудреца" в конце 1815 года способствовал (совершенно, впрочем, помимо своей воли) Дон Кихот лицейский, Кюхельбекер. Поощряемый Жуковским, он хотя и упражнялся теперь преимущественно в переводах с русского на свой родной, немецкий язык, но не мог, однако, отказаться и от русского стихотворства. Даже на лекциях нередко обуревало его вдохновение. Раз, вызванный к доске профессором Карцевым, он второпях обронил на пол какой-то листок. Пушкин, к ногам которого упал листок, не замедлил поднять его и припрятать. Возвратясь от доски на свое место, Кюхельбекер начал рыться у себя в столе, сунулся в стол к соседу, заглянул и под лавку - все, конечно, напрасно.

   - Donner Wetter... {Черт побери (нем.).} - ворчал он про себя.

   - Да что ты потерял, Кюхля? - спрашивали его соседи.

   - Ничего! - коротко отрезал он и уткнулся в книгу.

   Он был уверен, что по обычной своей рассеянности заложил стихи куда-нибудь в тетрадь или книгу и что они после сами собой найдутся. Они, точно, нашлись, но не сами собой и не там, где он думал.

   Едва лицеисты собрались к обеду в столовой и принялись за суп, как Пушкин зазвенел о стакан ложкой и провозгласил:

   - Внимание, господа! В математическом классе у нас объявился нынче стихотворный найденыш. Кто его к нам подбросил - одному Аллаху известно. Но яблоко, говорят, падает недалеко от дерева, и потому по яблоку мы, может быть, доберемся и до дерева. Развесьте уши и утешьте души:

  

   Взликуйте, русские народы,

   Камчатки и Карпатских гор,

   Дуная, Вислы воды,

   Мы днесь составим цельный хор.

         Все племени славенска, члены

   Во сердце с правдою своем,

   Собравшись под свои знамены,

   Одним языком воспоем.

         Страшилища Европы пали,

   Кичливый свержен мира враг,

   Как те, что Бога воевали,

   Злодеям-извергам на страх.

  

   Гомерический хохот был ответом на нескладные, безграмотные вирши. Кто был автором их - ни для кого не осталось уже тайной, потому что Кюхельбекер хотя и скорчил самую невинную рожу, но с каждым стихом все более багровел в лице и, наконец, нервически расплескал ложкой суп на скатерть.

   - Молодец, Виленька! Вот так отличился! - хохотали вокруг товарищи.

   - Чего вы пристали!.. Это вовсе не я... - неумело протестовал Виленька.

   - Виден сокол по полету, Дон Кихот по поступи. Второй куплет особенно великолепен. Прочти-ка его еще раз, Пушкин!

  

   - Все племени славенска, члены

   Во сердце с правдою своем...

  

   - Говорят же вам, что это не я... - со слезами уже в голосе перебил Кюхельбекер.

   - Ну полноте, господа, - заговорил Вальховский.- Спрячь стихи, Пушкин, или лучше дай их сюда.

   - Нет, брат, не отдавай: он их разорвет! - крикнул Данзас. - Дай-ка лучше мне: это такой клад для "Мудреца"...

   Пушкин перебросил ему листок через стол. Кюхельбекер сорвался со стула, чтобы на лету поймать листок, но, по неловкости, он опрокинул только графин с водой, которая разлилась по всему столу. Листок же между тем бесследно исчез.

   Дежурный гувернер, который несколько раз безуспешно старался унять шумящих, серьезно внушил им теперь "перестать" и кушать, если они не желают, чтобы он послал сейчас за Степаном Степановичем, т. е. за грозным новым надзирателем Фроловым. Все взялись опять за ложки, за исключением одного Кюхельбекера: он, видно, окончательно лишился аппетита и с сердцем отодвинул от себя тарелку.

   - Что же вы не кушаете, сеньор Ламанчский? - спросил его ближайший сосед, граф Броглио.

   - Не хочу... - был глухой ответ.

   - Однако, приказание начальства! Не слышал разве?

   - Отвяжись, говорят тебе!

   - Ну уж нет, как хочешь: против воли начальства никак невозможно.

   С этими словами неугомонный снова пододвинул к Кюхельбекеру его тарелку и ласковым голосом дядьки, увещевающего строптивого мальчугана, продолжал:

  

   - Соседушка мой свет, пожалуйста, покушай!

  

   - Оставь меня, Броглио, прошу тебя... - умоляющим уже тоном проговорил Кюхельбекер.

   Тот, однако, все не унимался:

   - Ты сыт по горло?

   - Да, да...

  

   - И полно, что за счеты,

   Лишь стало бы охоты...

  

   - Да у него нет, кажется, хлеба? - заметил с другого конца стола Пушкин. - На вот, Кюхля, получай!

   Он швырнул кусок хлеба через стол, да так ловко, что хлеб шлепнулся прямо в тарелку рыцаря Ламанчского - и суп брызнул ему в лицо. Терпение бедняги лопнуло. Бормоча что-то бессвязное, он рванулся вон из-за стола. Но Броглио поймал его сзади за локти, насильно усадил опять на место и обратился к Дельвигу, который сидел по другую его руку:

   - Покорми же его, барон! Не видишь разве, что у мальчика язык заплетается?

   И кроткого в другое время Дельвига обуял бес дурачества. Он зачерпнул ложкой супу и поднес ее к губам Кюхельбекера.

   - На, милочка, ешь на здоровье!

   А что же гувернер?

   Гувернера в столовой уже не было: убедясь, что одному ему с шалунами не управиться, он бросился за надзирателем.

   Между тем Кюхельбекер, поводя кругом налитыми кровью глазами, как дикий зверь в сетях, в исступлении барахтался и брыкался в сдерживавших его руках силача Броглио; губы же его изрыгали отрывисто такие неприличные речи, каких от него никто еще до сих пор, не слыхал.

   - Дон Кихот наш с ума сошел! Дон Кихот взбесился! - раздалось вокруг стола. - Облейте его водой!

   Но воды под рукой у Дельвига не оказалось: опрокинутый Кюхельбекером графин не был еще налит. В порыве мальчишества, не отдавая се