Алданов Марк Александрович - Могила воина

ь кинжалы и сабли, ему нарочно подсовывают: где он прохо­дит, там выставляют. Купит лавочник за грош, а говорит что старое, - архистратег любит старое, и платит в десять раз дороже. А еды что на них идет! Все крестьяне в деревнях бо­гатеют. Одни сулиоты съедают возы мяса, рыбы, хлеба. Да и иностранцы тоже. Архистра­тег - нет, он мало ест, боится разжи­реть, а пьет отлично, хоть и говорят люди, будто он переодетый турок"... - "Как ту­рок?" - изумился мастер-месяц. - "У нас так говорят; он и Маврокордато хотят нас продать Англии". -"Очень ты нужна Англии! Станет она тебя покупать. И все ты, го­лубушка, врешь!" - сказал мастер-месяц, чтобы ее подзадорить. - "Зачем мне врать?" - "Да ты его, верно, и в глаза никогда не видела". - "Это я-то? Сто раз". - "Где же? В серале?" - "И в серале, и на улице, и в доме у него была". - "Ну, уж это ты наверное врешь! Пустят тебя в его дом!" - "А почему не пустят? У меня там сестра служит прачкой! Десять раз к ней ходила". - "И сестры у тебя никакой нет, ты сама тоже "служила прачкой", знаю я тебя, все врешь", - твердил мастер-месяц, очень за­интересовавшийся сообщением, - "покажи мне ее, твою сестру, вот сведи меня к ней в гости, то­гда я поверю. Тебя в тот дом и на порог не пустят!" - "Да кто не пустит? Чуть только ар­хистратег съезжает со двора, сулиоты садятся за карты". - "Этак и я мог бы, значить, пой­ти? Врешь, врешь". - "Дашь коробку рахат-лукума, если я тебе покажу дом?" - "А зачем мне его дом? Разве так, из любопытства, взглянуть, как он живет? Коробки рахат-лукума мне не жалко". - "Ну так вот, в любой день, часов в одиннадцать: он тогда уезжает из дому". - "Еще стоить ли терять время? А впрочем, пойдем. Пожалуй, хоть завтра, я завтра утром свободнее". - "Можно и завтра, если будет хорошая погода". - "При чем тут по­года?" - "В дождь он кататься за город не поедет. Рахат-лукум купи в той лавке, за церковью, у них самый лучший". - "Куплю, куплю. Хоть экая невидаль: дом архистрате­га!"

   На следующий день они в самом деле туда отправились. По дороге как раз встре­тили Байрона: он ехал по каналу в моноксиле. - "К городским воротам едет, там са­дится верхом и катается", - объяснила маркитантка. - "Отчего же он садится не у своего дома?" - "Да тут себе шею сломишь, такая дорога. Иногда, впрочем, ездит и по городу". Маркитантка смело вошла в дом по черной лестнице. Мастер-месяц нере­шительно последовал за ней. Внизу, в большой комнате, дверь в которую была открыта настежь, на полу сидели сулио­ты из личной гвардии архистратега и играли в карты. Стоял сильный смешанный запах крепкого табаку, кожи, спирта. - "Когда он тут, они стоят на часах. А как только он со двора, часовые садятся играть. Здесь я их не боюсь, здесь они не посмеют напасть" - ска­зала маркитантка, поднимаясь по лестнице. - "Что ты, милая, ведь я с тобой", - неуве­ренно-галантно отозвался впол­голоса мастер-месяц и ускорил шаги. Они поднялись по лестнице, никого не встре­тив. - "И тут хорош контроль, в доме главнокомандующего!" - подумал мастер-ме­сяц, пожимая плечами. - "Ты куда же? К сестре? А он где живет!" - "Вот тут", - прошептала она, остановившись на площадке второго этажа, приотворила дверь и, увидев, что в комнате никого нет, поманила своего друга. - "Войди. Не бойся".

   Мастер-месяц, волнуясь, заглянул в комнату и обвел ее быстрым опытным взгля­дом по­лицейского: сразу все запомнил. Мебели и вещей в кабинете было немного: стол, два сту­ла, низенький диван, вроде матраца на коротких ножках, и по стенам все­возможное ору­жие: карабины, пистолеты, сабли, кинжалы, ятаганы. На столе, рядом с чернильницей, тоже лежал пистолет. Ничего другого не было. Если бы были бума­ги, мастер-месяц пошел бы на риск, постарался бы заглянуть или незаметно стащить: присылка рыжему подпол­ковнику документа, собственноручно написанного лордом Байроном, была бы, конечно, большим служебным успехом. Еще были полки с книга­ми, шедшие чуть не до потолка. "Вот он что привез сюда, архистратег", - подумал мастер-месяц. - "Так где же твоя се­стра? Что нам тут болтаться", - небрежно сказал он, - "она красивая, твоя сестра?" Мар­китантка погрозила ему пальцем.

   В воскресенье они поехали за город: была хорошая погода. Далеко ехать было не­возможно: милях в десяти от Миссолонги шалили разбойники атамана Карайскаха. Но в со­седней деревушке маркитантка знала избу, где хозяин удивительно жарил рыбу и к ней по­давал отличное мускатное вино. - "Очень ты, миленькая, любишь поесть и выпить", - говорил мастер-месяц без укора: сам это любил. - "А ты меня пьяной видел?" - "Нет, пьяной пока не видал". - "И не увидишь". - "А глазки у тебя, когда ты выпьешь, делают­ся маленькие и веселенькие, это я видел". - Она засмеялась. - "Чему ты, дура?" - "Чему? Паша мне говорил то же самое. Сам не пил, а нам позволял, если не мусульманка. Иногда, впрочем, и сам пил. Потом каялся и ругался так, как только турки умеют... Знаешь, ты по­хож на пашу. Ты барин, даром, что конторщик"... - Он был очень польщен. Не без огор­чения спросил себя: что, если бы она знала, каково его настоящее ремесло? Верно, просто не поняла бы, и было бы чрезвычайно трудно ей объяснить.

   К собственному своему удивлению, он искренне к ней привязался. Мастер-месяц знал на своем веку много женщин, но такая попалась ему в первый раз. Понимал, что он нра­вится ей, как легкий, веселый человек (это в нем еще оставалось, хоть шло на убыль). Од­нако себя не обманывал: попался случайно, а был бы кто другой, тоже лег­ко добился бы успеха: она из тех женщин, что и месяца не могут прожить без хозяина, - удивитель­но, как не воспользовался ни один из офицеров. "Вероятно, им было не­ловко: освобожда­ют Грецию!"

   Свое дело она знала, но не увлекалась им. Больше всего на свете она любила ра­хат-лу­кум. И еще любила приятно проводить время: чтобы не одной, а с хозяином, и чтобы на столе стояла закуска, и чтоб было сладкое вино, - выпивала бокал-другой, не больше. Любила с приятным человеком приятно поговорить: и о простых вещах, и о возвышен­ных - например, что будет в том мире? Только о войне старалась не гово­рить: без толку калечат людей, вернется человек без ноги, вот ему и будет свобода! "Зачем им Лепанто? Да я в жизни в этом Лепанто не была и не буду". - "Отчего ты не вышла замуж?" - однажды спросил ее он. - "А за кого?" (она обычно отвечала вопросом на вопрос). "За рыбака, что ли, идти? Он будет бить. Пьяный, грязный. За хорошего человека я пошла бы"... Хотя она в мыслях его не имела, он понял, что под хорошим человеком разумеется человек вроде него. - "Вот был бы странный конец!" - усмехаясь, подумал мастер-месяц. Но, к еще большему его удивлению, мысль эта не показалась ему дикой. Он минут десять думал - не серьезно, разумеется, но и не вполне шутливо: что в самом деле, если бы бросить проклятое ремесло и поселиться где-нибудь в хорошей, теплой, солнечной стране, где нет ни войн, ни революций, ни добрых родственников, и зажить по новому, обзаведясь се­мьей? После Миссолонги сбережения все-таки будут. Не открыть ли какое дело? Дела ему представились разные, и честные, и сомнительные, вроде веселого заведения. - "Нет, не заведение, конечно, а кофейня с музыкой, с дамами? Или хороший магазин? Где же? В Констан­тинополе?" Как все долго жившие в этом городе, мастер-месяц был им навсегда отравлен. Вспомнил Золотой Рог, базар, камни Стамбула, Галату, немощеную лестни­цу Перы - и вздохнул. Нет, куда же Константинополь? Добрых родственников там нет, а война есть: султан-то больше всех теперь и воюет. "Что за ерунда? Не жениться же на быв­шей одалиске! Но милая, очень милая!" - с улыбкой думал мастер-месяц.

   Байрон вставал в девять часов утра, завтракал как полагалось человеку с на­клонностью к полноте, - чай без сахара, сухари, - затем принимал доклады. Доклад­чиков было немного. Обычно по утрам являлся Вильям Парри и сообщал о ходе ра­бот в арсенале. Го­ворил он самоуверенно, резко, пересыпая речь заправскими воен­ными словечками и руга­тельствами. Этот стиль старого рубаки отнюдь не вводил Байрона в заблуждение. Он до­гадывался, что Парри не рубака, на войне едва ли когда был, может быть даже не офицер и вряд ли видел хоть раз в жизни генерала Конгре­ва. Грубая подделка его немного раздра­жала, - в человеке более образованном пока­залась бы ему нестерпимой, - и он сердился на Лондонский Комитет за присылку та­кого специалиста, но не очень сердился. Началь­ник артиллерийской миссии ему нра­вился. Подделка, - ну что ж, подделка! Все в Миссо­лонги в сущности было фикцией, - было фикцией и это, а по существу Парри человек весьма неглупый, живописный, бывалый и приятный. Разговаривать с ним было просто, не утомительно или не так утомительно, как с Маврокордато, со Стэнгопом, с графом Гамба. Вероятно, изготов­ление ракет не столь уж сложное дело, как уверяют артиллери­сты. Опытные рабочие справятся и без штабных офицеров, а рабочих из Англии присла­ли. Майор отлично и весело пил, выше всего на свете ставил брэнди и от всех болезней, неприятностей, огорчений лечил этим напитком, убеждая и Байрона не обращать ни ма­лейшего вни­мания на предписания и запреты врачей.

   После докладов Байрон проверял счета, делал это вполне толково. Близкие люди и прежде удивлялись: великий поэт, демоническая душа, а практические дела пони­мает от­лично! Счетоводство вел граф Гамба, вел плохо, надо было следить за ним и держать его в руках. Впрочем, следить надо было за всеми в Миссалонги. Заходил врач Бруно, вернее не врач, а студент. Он понимал в медицине еще гораздо меньше, чем Парри в военном деле, но, в отличие от майора, не обладал ни малейшей само­уверенностью и при всяком затруд­нении плакал. Тревожно спрашивал у больных со­вета, как их лечить; если же болезнь не проходила, начинал горько рыдать. Этот че­ловек в экспедиции был явным недоразумени­ем, которое вначале казалось очень до­садным, - зачем взяли мальчишку? - а теперь дав­но стало забавлять: ведь заболе­ешь, так и с настоящим врачом умрешь.

   В хорошую погоду Байрон долго катался верхом. В плохую играл с собакой Лайо­ном, с пажем Лукасом или стрелял в цель из пистолета: делал большие успехи и до четырех раз из пяти попадал в яйцо с двенадцати ярдов, хоть рука несколько дрожа­ла. После обеда (овощи, сыр, фрукты, редко кусок рыбы или мяса) занимался своей армией: выходил на площадь и следил за упражнениями солдат. Иногда сам прини­мал участие, чтобы подать пример другим, но при этом чувствовал неловкость, точно при чтении своих ранних поэм: как в тех поэмах, было противно байроническое, окончательно испошленное подража­телями, так в этих упражнениях на плацу с ру­жьем коробило нечто деланно-королевское, гарун-ал-рашидовское. Затем он выслу­шивал жалобы и доклады по случаю разных неприятно­стей, - их было великое мно­жество, просто не хватало сил. Закончив трудовой день, он поднимался в свой каби­нет.

   Иногда подолгу лежал на диване с закрытыми глазами, и кое-кому из входивших в его комнату людей казалось, что лежит мертвый человек: так бледно было лицо его. Другие шутили: великий поэт лежа сочиняет стихи. Он в самом деле нередко думал о литературе: как надо писать? как писать по новому? "Дон Жуан" опротивел, хоть и следовало бы все-таки кончить. Писать без фабулы, без фальшивых и не-фальшивых страстей, совершенно просто, как еще никогда никто не писал, не с рифмами - astronomy и economy, без наря­да, - разумеется, в прозе. Ему казалось, что еще никто в мире не подходил вплотную к такому искусству, но оно носится в воздухе, - жа­лел, что достанется другому. Случалось, впрочем, ловил себя на мыслях: есть ли риф­ма к Лепанто, к Миссолонги? И с раздражением, с профессиональной завистью, вспоминал некоторые стихи Шелли: "жаль, что не я это написал".

   Немало думал о своем прошлом, о своих любовницах, - особенно о первых, - вспо­минал ошибки, обман, разврат, - почти все теперь вызывало у него отвращение. О гра­фине Гвиччиоли думал почти равнодушно, - слава Богу, что не взял ее сюда, только ее здесь не хватало! Был ли когда-нибудь влюблен действительно, по настоя­щему? Да, раза два, мальчиком. Это были даже не тяжелые мысли, а просто очень скучные, утомительные. Их отогнать было сравнительно легко. И приходили они ему в голову больше в связи с нынешним его делом, и с его близкой смертью: что эта ду­мает о Миссолонги? Упадет ли в обморок та, когда прочтет, что под Лепанто убит лорд Байрон? Встретиться же снова ему ни с одной из них не хотелось.

   Он писал много писем и сам себе удивлялся: приехал сюда умирать и беспокоится о том, что скажут в Лондоне члены Комитета, дамы, журналисты. Еще больше читал, - тоже с удивлением: все не мог вытравить в себе писателя, даже хуже, - литератора. Когда уезжал, думал, что не будет ни одной свободной минуты: армия, политика, администра­ция, - где уж тут, казалось бы, читать книги! Оказалось, однако, что сво­бодного времени очень много: армия времени почти не отнимала, к вечеру она ложи­лась спать. Он читал до поздней ночи.

   Думал, что, уж если писать, то надо бы оставить после себя две книги об одном и том же: в одной изобразить показную сторону жизни, в другой - ее изнанку. Так можно было бы написать и о Миссолонги, обо всем этом деле, об освобождении Гре­ции. Здесь на ме­сте изнанка была гораздо виднее, и книга об изнанке ему удалась бы легче. Но не состоит ли истинная мудрость в том, чтобы поддерживать показную сто­рону жизни?

   От тяжелых мыслей в бессонные ночи (спал все хуже) он и спасался книгами. Чи­тал ученые труды по тактике, хоть плохо верил в такую науку. Читал романы с вол­шебными приключениями. Вальтер Скотт скрашивал дни и был, пожалуй, полезен для поддержания душевной гигиены, но уж очень было смешно и непохоже на жизнь, даже на ее показную сторону: "Как почтенному, старому человеку не совестно так врать! Неужели он может от­носиться серьезно к своему делу, - если я не могу к моему?"

   Читал Библию, - было издание небольшого формата, подарок сестры, - читал без предубеждения в ту или другую сторону, но воспринимал как литератор, читал как романы или поэмы. Многое казалось ему просто скучным. Поэтические досто­инства псалмов очень преувеличены, - больше пяти подряд нельзя прочесть (иногда впрочем вздраги­вал: как хорошо!). Иов казался величайшим стилистом, но понять трудно: точно перепута­ны переписчиком страницы, и одному из собеседников при­писано то, что должен был бы сказать другой. Из притчей Соломона как литератор вычеркнул бы три четверти. В разго­ворах с Парри за брэнди (хоть было совестно) он цитировал: "Не царям, Лемуил, не царям пить вино и не князьям сикеру. Дайте сике­ру несчастному и вино огорченному духом". Или, когда гости засиживались, напоми­нал: "Редко ходи в дом ближнего твоего, чтобы ты не надоел ему и чтобы он не возне­навидел тебя"... Но порою читал с истинным волнени­ем и Ветхий и Новый За­вет, больше дивясь, впрочем, необычайной силе выражений. "...Добра я ждал, а при­шло зло. Я надеялся на свет, но пришла тьма. Кипело неустанно ну­тро мое, и встрети­ли меня дни скорби. Братом я стал шакалам и другом страусам. Рыдани­ем стала цит­ра моя и свирель голосом плачущих"... Дружба со страусами, пожалуй, давала и тут воз­можность настроиться на насмешливый лад, - "нет, ни одна книга не выдерживае­т испытания двух тысячелетий, - мои собственные не выдержать и пяти­десяти лет", - но Байрон на насмешливый лад не настраивался.

   Однажды, в постели, очень поздно, далеко за полночь, он раскрыл "De Brevitate Vitae" Сенеки и прочел: "Те живут всего меньше и всего хуже, кто забывает прошлое, кто прене­брегает настоящим, кто боится будущего. В свой последний час заметят слишком поздно эти несчастные, что всю жизнь были заняты пустым делом. И не об­ращай внимание на то, что они часто призывают смерть. Эти люди желают смерти, ибо боятся ее"... Он положил книгу на кровать и спросил себя: "Обо мне ли это? "Mortem saepe ideo optant quia timent"? Да, это как будто обо мне. Но когда же я забы­вал прошлое? И так ли уж боялся будущего? Что такое будущее? Я скоро умру, но жизнь стала мне так тяжела, что я не могу бояться смерти. И если пустые неприятно­сти вызывают у меня желание умереть возможно скорее, если люди, - почти все люди, начиная с меня самого, - стали мне противны до отвра­щения, то мудрость и должна заключаться в том, чтобы умереть как следует, как подобает воину. Это не значит бояться"...

   Он спрашивал себя, поверят ли его энтузиазму потомки (если вообще вспомнят): как это был развратный, недобрый, сумасшедший человек и всерьез, совсем всерьез, увлекся освобождением Греции. "Но ведь кто не поверит, тот ошибется еще грубее. Сенека уверя­ет, что поэты все искажают своими баснями, и это верно, и я искажал больше всех, но это верно лишь отчасти. Да, конечно, что мне до конституции Мавро­кордато? Что мне до Ле­панто?"... Второй Байрон услужливо подсказывал: "У Лепан­то звучное название, здесь когда-то происходило знаменитое сражение, о котором по­мнит всякий школьник, и мож­но будет вернуться в Лондон в новом ореоле, и в "Мор­нинг Пост" появится статья: "Лорд Байрон взял Лепанто", и эта музыкальная фраза ласкает слух"... Первый Байрон с отвраще­нием проверил: "Нет, неправда, клевета, не для "Морнинг Пост" мне нужна могила воина, - кто только это увидит, тот низмен­ный, пошлый человек. Впрочем, это говорили и гово­рят обо мне самом. Но я-то свой счет с жизнью уже свел и в поддержании легенды теперь для меня и есть один из разных видов мудрости".

   - "Главное", - думал он, - "не в моей судьбе, не в моей жизни, не в моей смер­ти. Главное, конечно, и не в том, что на окровавленном мундире воина было пятно или оказа­лось смешная прореха. Что ж делать, по свойствам моей природы я вижу преимуществен­но пятна и прорехи. Может быть, и выпало их мне на долю здесь, да и вообще в жизни, больше, чем я могу вынести. Но история найдет настоящую перспек­тиву и все поставит на место"... Он вспоминал то, откуда все пошло: карбонарскую венту, смешных мелких лю­дей, речь одесского грека. Императоры, короли, мини­стры, собиравшиеся на конгрессы, могли относиться с презрением и насмешкой к этим людям. Но сами-то они кто, и чем могут похвастать? Они в Вероне доказали, что ничего не знают, ничего не понимают, ни­чего не умеют: все это сплошной лорд Кэстльри! Не скоро, поздно, случайно история вы­ясняет, кто из государственных лю­дей был сумасшедшим в настоящем смысле слова. Ино­гда она и вовсе этого не выяс­няет. Под общий свист со сцены уходят наиболее талантли­вые артисты а остаются и пользуются огромным успехом клоуны. Теперь уходить самый талантливый, император Александр. Другие, тоже не худшие, никуда, к счастью, и не су­ются. Господь Бог послал им хорошее место с хорошим жалованием, они и принимают с благодарностью, стараясь никуда не лезть, как та недалекая приятная женщина, которая была женой Наполеона и совершенно об этом забыла. Так кто же по-настоящему был прав в их споре с карбонариями? За кем будущее, - если оно что-либо доказывает? И какое бу­дущее: двадцать лет? пятьдесят лет, сто лет? Быть может, очень скоро ничего не останется ни от веронских, ни от карбонарских идей, - кто же захватит больший кусок истории? - а если не в продолжительности дело, то в чем?... Казалось ему, что победить должен он. Но уверенности него не было.

   Однажды утром Парри, явившийся с докладом, принес ему модель ракеты Кон­грева, впервые составленную в арсенале. Хотя это была только модель, и до настоя­щих ракет было еще очень далеко, Байрон обрадовался как ребенок. - "Вот это гиль­за, милорд", - объяснил майор, - "сюда закладывается ракетный состав... Это сна­ряд, он прикреплен штифтами к головной части гильзы... Вот медная трубка для воспламенения разрывного заряда... Занятная штука, милорд, правда? Мой друг ге­нерал Конгрев был, черт возьми, ум­ный человек, а?" - "Каково разрушительное дей­ствие этой ракеты?" - "Очень большое, ваша светлость... В день бомбардировки Ко­пенгагена"... - "Нет, ради Бога, без историче­ских примеров: каково разрушительное действие? Или как это у вас называется?..." - Парри пустился в сбивчивые объясне­ния. "Он ничего не знает", -утом­ленно, со вздохом, подумал Байрон. - "Вы говори­те: сера, селитра и уголь. Но ведь обык­новенный порох тоже состоит из этих веществ. Чем же ракетный состав отличается от по­роха?" - "Угля, ваша светлость, здесь много больше, чем в порохе. Поэтому разруши­тельное действие газов на стены гиль­зы меньше, и она не разрывается. Но ваша светлость не можете себе представить, ка­кой огромный моральный эффект имеет эта штука, черт ее побрал! Под Лейпцигом"... - "Моральный эффект?" - начал было с раздражением Байрон и остановился. Он почувствовал, что нашел образ: то, в чем сливаются обе книги. "Да, разве дело в том, чтобы мои сулиоты взяли Лепанто! Я не мог правдиво, последова­тельно, логично себе ответить, зачем сюда приехал: освобождать ли часть человече­ства или отдавать неудавшуюся, никому не нужную жизнь. Но неудавшуюся жизнь и надо отдавать на дело, нет ничего глупее и постыднее вульгарного самоубийства. Этот майор - комическая фигура, и, может быть, я смешон самому себе в роли Дон-Кихо­та. Но Греция все-таки освободится, благодаря мне, благодаря ему, благодаря этой ракете, которая Лепан­то не сожжет. Это символическая ракета, за ней придет остальное,"...

   О перемене службы можно было мечтать, но пока заниматься нужно было настоя­щим делом. Мастер-месяц с каждой оказией посылал донесения по начальству. Это было труд­но. Он не очень любил политику, - дело скверное и опасное, хоть, при уда­че, чрезвы­чайно выгодное, - однако по своей профессии был обязан разбираться в политических делах: иначе дальше филера не пойдешь. Перед отъездом в Миссолон­ги мастер-месяц как следует во всем разобрался. Греки борются с турками за свою не­зависимость, - это со­вершенно понятно. В Лондоне образовался комитет помощи грекам, собравший немало денег, - тоже можно понять: в Англии дураков достаточ­но, и деньги легко получить на какой угодно вздор. Одновременно с комитетом, гре­ческими делами заинтересовался лорд Байрон, - на то он и полоумный. Все было ясно. Но Миссолонгских дел мастер-месяц понять не мог.

   Городок сам по себе, очевидно, большого военного значения не имел. Греки из­давна точно уговорились с турками вести борьбу из-за этого рыбачьего села, Зачем оно понадо­билось Байрону и Лондонскому Комитету, - было непостижимо. Если же им так нужно Миссолонги, то почему отправлена столь слабая, жалкая экспедиция? На море господству­ет турецкий флот, следовательно, турки в любое время могут при­слать сюда несколько фрегатов с десантом. "Что тогда? Очень просто. Их всех возьмут в плен. Байрону, конеч­но, не беда: за него заступится английское посольство, будь он там какая угодно оппози­ция. А греков перевешают или посадят на кол. И надо будет очень стараться, чтобы заод­но в суматохе не посадили на кол и меня".

   Еще непонятнее был предполагавшийся поход на Лепанто. Этот город тоже нико­му не нужен. Захватят ли его или нет, ничего в деле освобождения Греции не изме­нится. Но во всяком случае, зачем заранее трубить о походе на всех перекрестках? Уж прямо бы на­печатали в своей дурацкой газете, что такого-то числа двинутся на врага! Люди, которые не понимают, что здесь, в Миссолонги, на пять человек один наверное шпион, должны мирно сидеть дома, а не заниматься политикой и военным делом. А главное, кто будет брать Лепанто? Майор Парри со своими ракетами? Или архистра­тег с сулиотской гварди­ей? Да ведь сулиоты греков терпеть не могут еще больше, чем турок! Они воюют, пока им платят деньги. Если султан не дурак, то он и эскадры сюда не пошлет: он при­шлет эмиссара с деньгами, и тогда эти сулиотские черти с удоволь­ствием перережут всех греков во главе с архистратегом. А ведь денег у султана все-таки побольше, чем у Лон­донского Комитета.

   Забавным казалось мастеру-месяцу еще и то, что люди, собравшиеся освобождать Гре­цию, острой ненавистью ненавидят друг друга. По его наблюдениям, весь город дышал злобой, раздорами, интригами. Ссорились между собой сулиотские атаманы, ссорились греческие вожди, ссорились съехавшиеся в Миссолонги иностранцы. Сам архистратег, правда, стоял как будто в стороне от ссор, или, вернее, стоял над ссоря­щимися. Но по раз­говорам иностранцев мастер-месяц чувствовал, что они не очень любят и архистратега: как будто на него сердятся, что вовлек их в гиблое дело. "Нет, дурацкая, дурацкая затея!" - думал мастер-месяц.

   Потом до него дошли слухи, что в Лепанто гарнизон тоже состоит из сулиотов и что с ними из Миссолонги ведутся какие-то переговоры: оттуда дали будто бы понять, что если хорошо заплатить, то крепость не прочь сдаться. "Вот это другое дело! Так бы и говорили! Так можно взять и Лепанто, и что угодно. Хотя для этого собственно не стоило снаряжать экспедицию в Миссолонги: сторговаться о штурме можно было бы и из Лондона", - ду­мал он с обычным удовольствием: вот и еще прохвосты.

   Затем войскам было объявлено о походе официально. Ракет Конгрева все не было: не хватало каких-то штифтов. Но некоторое число снарядов арсенал уже изготовил: "Для штурма их маловато, если же к снарядам добавить деньги, то, пожалуй доста­точно"... Ма­стер-месяц был в недоумении: что сообщать? Представить рыжему под­полковнику дело в более тревожном виде, - потом, если ничего не выйдет, рыжий скажет: дурак, энтузиаст. Представить в менее тревожном виде, - вдруг возьмут Ле­панто, тогда совсем беда. Ему пришла в голову мысль: не сообщить ли правду? не описать ли как есть? Эта мысль снача­ла его удивила своей неожиданностью. Потом решил, что, пожалуй, так в самом деле бу­дет всего лучше. Через два дня ожидалась оказия для отправки донесения.

   В последние дни перед походом на Лепанто работы в арсенале оказалось больше обычного. Мастер-месяц суетился на глазах у майора Парри, кричал на рабочих и во­обще проявлял волнение. У него на лице было написано, что наступили великие дни.

   Время выступления авангарда не было установлено вполне точно, или же в по­следнюю минуту что-то произошло. Мастеру-месяцу по незначительным признакам казалось, что как будто вышла какая-то заминка. Майор был еще сердитей обычного. Под его наблюде­нием мастер-месяц весь день усердно работал в главной мастерской: сдавал артиллеристам снаряды. Под вечер сторож доложил, что граф Гамба просит господина начальника арсе­нала пожаловать в кабинет по неотложному делу. - "Переведите, что говорит этот дурак", - гневно приказал мастеру-месяцу майор и, услышав о визите графа, выругался: не лю­бил состоящих при Байроне штатских. "Скажите ему, что я сейчас приду. Работы у меня и без него достаточно... Неотложное дело, знаю я их неотложные дела", - бормотал майор. Он отправился в кабинет, при­мыкавший к главной мастерской. Через минуту оттуда по­слышался его яростный крик. - "Да что вы рассказываете! Быть этого не может!..." - Все рабочие притихли, хотя большинство по-английски не понимало. Начальник арсенала вышел из кабине­та. Лицо у него было багровое, бешеное. "Мерзавцы! Перевешать их всех!" - закри­чал он, не объясняя, кто мерзавцы и кого перевешать. На этот раз майор едва ли изображал старого рубаку. У дверей он остановился с проклятьем, вернулся в кабинет и снова появился с плоской карманной фляжкой в руке. - "Если б не брэнди, я издох бы в этой проклятой дыре" - с яростью сказал он графу. Они покинули арсенал. За ними скоро уехал в дом Капсали шведский офицер Засс, очевидно тоже туда вызван­ный.

   Очень скоро в серале все стало известно. Сулиоты отказались выступить в поход на Лепанто и предъявили архистратегу какие-то требования: не то, чтобы командова­ние было избрано из их среды, не то, чтобы их произвели в офицеры с назначением всем офицерского жалования.

   Мастер-месяц был в восторге. "Просто дом умалишенных"... На радостях он ку­пил в кантине бутылку мускатного вина и коробочку рахат-лукума. Зашел к марки­тантке, но ее не было: ушла навестить сестру и долго не возвращалась. Он уже начал было беспокоить­ся. Вернулась она довольно поздно, очень взволнованная. Сообщила, что с архистратегом случилась беда. - "К, нему пришли эти головорезы"... - "Какие головорезы? Сулиоты?" - "Ну да, а кто же? Пришли чего-то требовать. Пьяные страшные, сейчас зарежут", - рассказывала она испуганно, - "а он хоть бы что! си­дит у себя на диване как ни в чем не бывало и говорит: - "Ничего вам не будет"... Переводчик струсил, боялся переводить: убьют! Они орать, и архистратег орать: "Мерзавцы, вон, чтобы духа вашего здесь не было!..." - "Да что ты врешь! Ты при этом была, что ли?" - "Нет, я при этом не была, они еще до меня были... Ты дума­ешь, люди врут?" - удивленно спросила она, точно ни­когда об этом не слышала, - "а вот падучая была с ним при мне, это я своими глазами ви­дела". - "Какая падучая"? - "Ну какая же бывает падучая? Упал на пол, забился в судоро­гах, сбежал­ся весь дом, сестра туда, я за ней. Смотрю: он лежит на полу, бьется, бедный, лицо так и дергается, на губах пена! Смотреть страшно!" - "Да ты врешь!" - говорил изум­ленно мастер-месяц. - "Зачем мне врать? Я правду говорю". - "Поклянись памятью матери, что сама своими глазами видела". - Маркитантка поклялась, очень доволь­ная успехом своего рассказа. - "Падучая! Я знаю, что падучая! У нас родственник был такой, уж я это знаю!" - "Ну, и что же?" - "Чего ж еще? Перенесли его четыре человека наверх. Я видела как несли. Лицо белое вот как эта стена, и рот весь в пене. Сейчас помрет!..."

   Мастер-месяц был очень взволновать, Забыв о вине, подсунув маркитантке рахат-лу­кум, он сел за новое донесение: старое, очевидно, не годилось. Сообщил, что, по со­вершенно достоверным сведениям, только что им полученным от близких известного лица, известное лицо вдруг опасно заболело. "О степени серьезности его болезни ни­чего пока не могу сказать, врач еще не высказался".

   Он не боялся писать при маркитантке, так как знал, что она ничего такого не по­нимает, да и занята рахат-лукумом. Но для донесения нужны были все же более тол­ковые сведе­ния. "Верно, в кантине сейчас есть народ. Пойти послушать, что говорят люди", - поду­мал он и сослался на головную боль. - "Поужинаем, миленькая, позднее. Я немного пройдусь. А ты жри пока рахат-лукум", - ласково сказал он.

   За столиком кантины действительно сидели Засс и Киндерман. В ответ на почти­тельный поклон приемщика швед рассеянно-приветливо сказал: "Добрый вечер". Немецкий офицер не ответил никак: что ж отвечать пустому месту? Мастер-месяц подошел к стойке и скромно спросил пива.

   - ... Нет, пожалуйста, вы мне подробнее сообщите, что именно нашел врач? Вы по­нимаете, какое это имеет значение, - говорил по-немецки Киндерман.

   - Ах, врач! Разве этот мальчишка врач? Просто стыд и позор! Ничего путного он не сказал м не мог сказать, - ответил шведский офицер. - Он только, как всегда, плакал и говорил, что не знает, какая болезнь у его светлости. Очень желал узнать мое мнение! Я ему заявил, что по вопросам артиллерии никогда к нему не обраща­юсь. Мое мнение, - да тут двух мнений и быть не может: у лорда Байрона был эпи­лептический припадок, - ска­зал Засс чуть понизив голос, несмотря на немецкий язык.

   - Но... Вы когда-нибудь слышали, что его светлость эпилептик?

   Не имел ни малейшего понятия. Вероятно, его потрясла эта сцена с сулиотами.

   - Говорят, он держал себя с большим достоинством?

   - Мало сказать: с достоинством! Он был выше всяких похвал! Наполеон не мог бы держать себя лучше. Был совершенно спокоен, хотя достаточно ясно, какой это для него удар. Мало того, ведь он подвергался серьезной опасности. Дело по существу шло не только об отказе от похода: эти дикари могли тут же зарезать и отослать его голову султа­ну. Говорят, что они еще вчера послали к нему своих шантажистов с угро­зами. Он катего­рически во всем отказал: жалованья не прибавил, офицерами их не назначил, объявил, что увольняет их от службы. Может быть, я ошибаюсь, но думаю, что жизнь его в эти ми­нуты висела на волоске.

   - Удивительно! Ведь он никогда не был офицером!

   - Скажу вам правду, я никаких его книг не читал. Пробовал читать, когда выехал сюда, и не мог: мне показалось, что все это, прежде всего, очень скучно. Охотно при­знаю свою полную некомпетентность, я вообще человек не ученый: свое артиллерий­ское дело знаю и больше ничего. Скажу больше: у меня было против него некоторое предубежде­ние, - вы знаете, какие легенды о нем ходят, среди них есть легенды до­вольно скверные. И тем не менее всякий раз, как я с ним встречался здесь, в Миссо­лонги, у меня неизменно было впечатление, что я нахожусь в обществе велико­го че­ловека. Книги его, говорят, странные, а он сам необыкновенно прост и умен. Я не ви­дал Наполеона, но представлялся разным высоким особам. Разве только Александр I производил такое обаятельное впечат­ление королевской простоты и королевского ве­личия...

   - Вы никогда не видели принца Шаумбург-Липпе?

   - Не видал, - с досадой сказал Засс. - Но возвращаюсь к делу. Теперь наше по­ложение катастрофическое. Вот тебе и поход на Лепанто! Хороши наши войска!

   - Unerhort! -воскликнул Киндерман, ударив кулаком по дощатому столу. - Од­нако, вы мне не сказали, как же случился этот припадок?

   - Он спустился из своей комнаты в кабинет Стэнгопа, знаете, в первом этаже. Там уже был наш красавец: майор. А где он, там и брэнди, это вы тоже знаете. Лорд Байрон на­лил себе полстакана и выпил пополам с сидром...

   - Я знаю: это ужасная вещь.

   - Выпил, встал, улыбаясь, хотел что-то сказать и грохнулся на пол в конвульсиях!

   - Unerhort! - повторил не совсем кстати Киндерман.

   Офицеры скоро ушли. Мастер-месяц еще постоял у стойки, обдумывая случившее­ся: как все это отразится на походе, на экспедиции, на его собственной судьбе. Дежурный поглядывал на него с неудовольствием и, наконец, демонстратив­но погасил одну из двух горевших в комнате сальных свечей. В другое время мастер-месяц остался бы после этого нарочно, чтобы отстоять свои права лица среднего пер­сонала. Но теперь мысли его были заняты важными делами. Он вздохнул и вышел из кантины. Дежурный запер дверь на за­мок, пробормотав что-то неприятное.

   Сторож вбежал в ворота и закричал, что сулиоты идут на арсенал. - "Спасайся кто может!" - заорал пьяный часовой. Известие мгновенно распространилось по се­ралю. На­чалась паника. Офицеры выбежали во двор с пистолетами в руках. Кто-то пронесся с фа­келом по второму двору. Мастер-месяц растерялся: "Зарежут! Его не за­резали, так все вы­местят на нас!..." Хотел было броситься во второй двор, - там была калитка, - но вспо­мнил, что маркитантка ждет его, что ее защитить будет некому. Он тоже выхватил писто­лет и побежал в гарем. "Сам издохну, а ее не позволю тронуть!" думал он на бегу. Она ле­жала на его кровати и медленно жевала последний кубик ра­хат-лукума, стараясь продлить наслаждение. Вытаращила глаза, увидев его с пистоле­том.

   Тревога оказалась ложной: сулиоты на арсенал не шли. Узнав, что он вернулся ради нее, пошел на верную смерть, маркитантка зарделась от любви, восхищения и благодар­ности. Мастер-месяц сам ничего не понимал: что с ним случилось? И ему в первый раз пришла в голову мысль: влюблен! Влюбился в нищую женщину, в отстав­ную одалиску ту­рецкого паши! "Дурак! Идиот! Энтузиаст!" - говорил он себе, зами­рая от восторга.

   "... Теперь все кончено, уж совсем кончено... Значит, прежде было не все и не со­всем?... Да, прежде еще выпадали добрые минуты: минуты почти веселые, минуты почти счастливые. Их было мало, их становилось все меньше. Но на что рассчитывать теперь? Эпилепсия, т. е. безумие: зачем называть это другими именами? Прошлое? Свое? Грехи отцов? Наследие злого лорда? наследие убийцы Чаворта? Или подарок рода Гордонов, вся история которого - неправдоподобная цепь преступлений, убийств, казней. Все равно...

   Ну, что ж, это очень просто. Слишком быстро? Может быть. Это всегда слишком бы­стро. Не успел ни как следует пожить, ни как следует подумать? Не первый, не по­следний. Вот то же иными словами сказано в этой книге Сенеки: "Omnis illis speratae rei longa dilatio est; at illud tempus quod amant breve est et praeceps breviusque multo, suo vitio; aliunde enim alio transfugiunt et consistere in una cupididate non possunt. Non sunt illis longi dies, sed invisi..." Подумать о показной стороне смерти? Чего уж лучше в смысле повышения в ис­торическом чине! Символическая ракета сожжет символиче­ское Лепанто, - не в этом ли подлинная мудрость?..." И стихи о могиле воина, недав­но, здесь в Миссолонги, взволно­вавшие почти до слез, как когда-то волновали первые строфы "Чайльд Гарольда", - те­перь принимали новый, тоже неожиданный, ра­достно-безнадежный смысл.

   Потом события пошли очень быстро, слишком быстро: мастер-месяц не успевал доно­сить рыжему подполковнику. Выяснилось, как произошел сулиотский бунт. Гре­ческий вождь Колокотронос, опасаясь, что занятие Лепанто может увеличить автори­тет работав­шего с Байроном Маврокордато, послал своих сулиотов подбивать к бунту сулиотов Мис­солонги. - "Да, эти Грецию освободят!" - весело думал мастер-месяц. Из разговоров в кантине он узнал также, что Лондонский Комитета посылает не очень много денег; Байрон немало докладывает из своего кармана. Мастер-месяц укрепился в мысли, что во главе миссолонгского дела стоит сумасшедший.

   Поход на Лепанто естественно отложили, так как наступать было некому. Большая часть сулиотов покинула город. Остались только те, что обещали впредь строго соблю­дать дисциплину. Но и от них радости было немного. Через несколько дней после бунта мастер-месяц был послан в деревню нанимать людей. Когда он вер­нулся в арсенал, марки­тантка выбежала ему навстречу и со слезами сообщила, что случилась большая беда: уби­ли шведского офицера. Мастер-месяц ахнул: "Засса? Кто убил? Быть не может!..." Оказа­лось, что убил сулиот, не то по ошибке, не то в пьяном виде. - "Только что увезли тело. Приезжал сам архистратег, - на нем лица нет: вид такой, точно и сам он не сегодня-зав­тра умрет! А в серале никто больше не хочет слу­жить. Англичане так прямо всем и заяви­ли: их наняли на мирную работу, а если тут какие-то дикари режут людей, то они требуют, чтобы их сейчас же на казенный счет отправили назад в Англию". - "И совершенно пра­вы!" - в сердцах сказал мастер-месяц. Происшествие в арсенале было скорее выгодно, как все, что вредило успеху дела, но ему было жаль Засса. "Уж лучше бы тот разбойник за­резал Киндермана"...

   И точно убийство шведского офицера было сигналом для общего развала, несча­стья посыпались одно за другим. Дня через два, в десятом часу вечера, мастер-месяц ужинал со своей подругой, как вдруг раздался страшный, непонятно откуда шедший удар все со зво­ном посыпалось на землю, за окном послышались крики - "Это взрыв! Беги, беги, дура, не подбирай тарелок!" - заорал мастер-месяц. Он подумал, что взорвался ракетный со­став. Рванулся было в коридор, ахнул, вернулся за ней и потащил ее на улицу. - "Взрыв! Пожар! Горим!" - вопил он по-итальянски, забыв, что никакими иностранными языками, кроме английского, не владеет. Однако, огня нигде не было видно. В воротах образовался затор. Работая локтями изо всей силы, мастер-месяц прорвался на улицу и выволок полу­мертвую маркитантку. Только через несколько минут, уже далеко на улице, он понял, что дело не в арсенале, что взрыва не было, что бежать некуда. Неслось страшное слово: "зем­летрясение"! Женщины и дети голосили, одни бросались на землю, другие кричали, что не надо бросаться. Вдруг раздались выстрелы, паника еще усилилась. В конце шедшей к сералю улицы показался бегущий отряд сулиотов. Они на бегу палили вертикально верх из мушке­тов. Позднее мастеру-месяцу стало известно, что это у них обычный способ борьбы с землетрясением. Затем он увидел архистратега. Байрон, без обычной свиты, бы­стро проскакал верхом к арсеналу.

   Назад архистратег проехал шагом минут через пятнадцать. Сулиоты все палили вверх. Узнав, что стрельба ведется по небу в целях борьбы с землетрясением, Байрон ничего не сказал: тусклым взглядом посмотрел на небо, на сулиотов, затем медленно поехал дальше.

   Подземные удары не повторялись, разрушения были не очень велики. Однако ма­стер-месяц приуныл: он отроду никаких землетрясений не видел. Если в этой дыре да еще зем­летрясения, то черт с ней совсем: пора убираться восвояси.

   Он думал, что теперь можно от рыжего добиться перевода в другое место: ясно, что никакого толка из миссолонгского дела не будет. Мастер-месяц заготовил было письмо, очень убедительное и хорошо составленное, но не послал. Сам себя ругал: эн­тузиаст, ко­нечно, энтузиаст! Чувствовал, что в конце концов все-таки пошлет письмо, однако оно все лежало у него в кармане.

   30-го марта, в дождливый вечер, вернувшись к себе в мрачном настроении, он с изум­лением увидел, что вся его комната украшена цветами, - так мило, так приятно. Стол был накрыть цветной чистенькой скатертью, со складочками от утюга (обычно они обедали без скатерти), и заставлен всевозможной парадной закуской: были не только два сорта рыбы, - оба его любимые, - не только арнаки с соусом из перца, но и какой-то паштет заморского вида под Страсбург. Посредине стола стояли графин с фруктовой водкой и две бутылки темножелтого вина. Бутылки были ему знакомы: марсала! настоящая марсала, совсем такая, какую подавали в Трапани! Здесь она стои­ла бешеных денег. Мастер-месяц вытаращил глаза. - "Ты что, рехнулась?"... Она с улыбкой протянула ему пакетик, перевя­занный ленточкой: новенький кошелек, - и нараспев объяснила, что сегодня его рожде­ние. - "Помнишь, ты мне сказал, что ро­дился 30-го марта". Он совершенно забыл: забыл и что нынче день рождения, и что сказал ей, какого числа родился. А она помнит! Это чрезвычайно его растрогало: за всю его жизнь никто не украшал цветами комнаты в его честь, да и подарков, кажется никогда не получал, кроме денежных от начальства за осо­бые заслуги. Ночью она признала, что он лучше самого паши.

   Это был последний их радостный день. Дела в Миссолонги пошли совсем худо. Су­лиоты, покинувшие город, где-то поблизости соединились с отрядом атамана Ка­райскаха и вместе с ним двинулись на Миссолонги. Одновременно прошел слух, что к лагуне при­ближается турецкая эскадра. И еще стало известно, что раскрыт большой заговор, во главе которого стоял какой-то человек, живший в доме архистратега. Этот человек оказался из­менником: поддерживал связь с турками. А жил он в доме архи­стратега потому, что этот дом принадлежал его родным. В кантине шепотом сообща­ли, что весь город наводнен шпионами: турецкими, английскими, греческими, ав­стрийскими. Мастер-месяц слушал, ахал и даже сжимал кулаки. Но про себя все больше думал, что пора, пора уезжать. Не то расстреляют греки, или повесит Ка­райсках, или зарежут сулиоты, или посадят на кол тур­ки.

   В наиболее тревожный день, 6 апреля, он в последний раз в жизни видел архи­стратега. Мимо арсенала промчался отряд: лорд Байрон со своей немногочисленной гвардией ска­кал вглубь страны, очевидно, навстречу шайкам атамана Карайскаха. От­ряд пронесся очень быстро. Мелькнули раззолоченные шлемы, обнаженные мечи, пышно развевающие­ся мантии, - и на кровном коне мертвенно бледный человек, с измученным, изможденным лицом. "Вот зрелище, которое я буду помнить до своего последнего дня!" - сказал в воротах, обращаясь к немцу, один из иностранных офи­церов, - "торжество духа над телом". Немецкий офицер не ответил, но пожалел, что этот человек не служит в настоящей армии.

   Кончилось новое испытание благополучно. Турецкий флот ушел в Коринфский за­лив: неизвестно, зачем приходил, неизвестно, зачем ушел. Изменников схватили. Сулиот­ские вожди перессорились между собой и отступили от Миссолонги. Атаман Карайсках был арестован. Очень подвинулась и работа в арсенале. Ракеты Конгрева уже были почти готовы. Майор Парри повеселел, ходил по арсеналу с видом Веллингто