Алданов Марк Александрович - Могила воина

   "Пуншевая Водка" и "Могила Воина", разумеется, не исторические романы, а "фило­софские сказки". Не следует ли напомнить, что у этого литературного рода должны быть свои законы?

   Пещеру приема решено было устроить на этот раз у Флориана. Вначале мастер-месяц, полный, рыхлый, краснолицый брюнет лет сорока, не хотел об этом слышать и даже, по своему обыкновению, вспылил: - "Все имеет границы! Можно пренебрегать уставом, но не до такой степени! Бог знает что вы предлагаете!..." - По уставу, в самом деле требова­лось обставлять величайшей тайной собрания карбонариев; устраи­вать баракку в наиболее людной кофейне Венеции было странно. Однако, хозя­ин хижины, старый, седой адвокат, славившийся ораторским искусством и мастер­ством диалектики, спокойно, уверенно, ра­зумно отстаивал свою мысль: - "Ведь в этом-то вся штука: придет ли полиции в голову, что карбонарии собираются у нее под носом, на площади св. Марка!" Мастер-солнце со­гласился с его доводами и привел еще свой: - "Из-за наших особых условий мы все равно не можем соблюдать букву устава. Как вы знаете, по завету древних угольщиков, идущему от Филиппа Маке­донского, баракка должна устраиваться в лесу. Где же в Венеции леса?"

   Обычно и пещера приема, и рядовые баракки устраивались в уединенной вилле на Лидо. Хозяин хижины еще раз объяснил, что туда Байрон не явится, - он ведь ска­зал, что в город, пожалуй, приедет, ехать же вечером на остров не согласен: далеко, неудобно, боится простудиться. - "Так что одно из двух: либо мы устроим баракку как всегда, но то­гда Байрона не будет. Если же вента считает полезным, чтобы он приехал, то лучше Фло­риана ничего не придумаешь". Вента приняла во внимание, что управляющий кофейни - старый, испытанный карбонарий третьей степени; и лакей Беппо тоже давно принят и тоже человек вполне надежный. - "Мы снимем две комнаты: в той, что побольше, устроим баракку, в маленькой - камеру размыш­лений. Управляющий будет всем гово­рить, что комнаты сданы под обед в честь одно­го англичанина. Они часто сдаются под банкеты". - "Хороша будет баракка!" - про­ворчал мастер-месяц. - "Я все беру на себя. Рано утром мы перенесем к Флориану в корзине чашу забвения, треугольники, под­свечники, одним словом, все, что нужно". - "И пни принесем в корзине?" - "Нет, без пней придется обойтись. Мне поставят кресло, а все остальные будут сидеть на стульях"... "Так я и знал! Но, ведь, стулья у Флориана одинаковые, а вы, быть может, все-таки помни­те, что для третьей степени требуются пни повыше!..."

   Хозяин хижины благодушно улыбался: знал что мастер-месяц, фанатик устава, человек горячий, вспыльчивый, как порох, но золотое сердце, сначала вспыхнет, рас­кричится, от­ведет душу, а затем уступит. Мастер-месяц, в самом деле, в конце концов, уступил: "Ну, что ж, может быть, вы и правы. Во всяком случае, приятно будет насме­яться над полицией до­рогого Меттерниха"...

   Уступил он и по вопросу о церемониале приема. В венту на этот раз принимался прие­хавший ненадолго в Венецию грек Папаригопулос. Он карбонарием не состоял, но был видным деятелем гетерии филикеров, имел там степень жреца, считался кан­дидатом в пастухи и привез полномочия от великого мастера элевзиний. Принимать такого челове­ка, как обыкновенного новичка, по обряду первой степени, было при­знано невозможным. Хозяин хижины предложил смешанный обряд первой и третьей степеней. Устав давал на это право. Мастер-месяц на смешанный обряд согласился, добившись значительных усту­пок в отношении подробностей. "А то сегодня отказы­ваемся от пней, завтра вы еще при­кажете отказаться от сосуда с угольями!..." Вести заседание решено было, как всегда, по-итальянски: не переводить же весь ритуал. Но так как грек по-итальянски почти не пони­мал, то хозяину хижины разрешено было переводить вопросы на французский язык.

   В шесть часов вечера посторонним людям доступ в снятое помещение кофейни был прекращен. Мастер-месяц затворил наглухо двери и, бранясь, сердито расставил на столи­ках чашу забвения, сосуды с тлеющими угольями, листьями, землей, водой и солью (воду и соль взяли внизу, в кофейне - не приносить же свою воду к Флориану). У короткой стены комнаты поставили стол и три кресла, а вдоль более длинных стен - стулья для карбонариев; для старших справа, для младших слева. Над креслом хо­зяина хижины пове­сили крученую нить, трехцветную ленту, дерево с обращенными к небу ветвями. Управ­ляющий беспокойно следил за работой и жалобно просил вби­вать как можно меньше гвоздей: "Если б это был мой дом, было бы, разумеется, со­вершенно другое дело", - гово­рил он смущенно.

   Тем временем в соседней комнате, превращенной в камеру размышлений, мастер-солнце пробовал мешок, который надлежало надеть на голову греку. Мешок был неу­добный, дышать было нелегко несмотря на прорезанные большие отверстия для ушей и рта. Папаригопулос имел немалый опыт по таким делам: гетерия филикеров славилась строго­стью обрядов. Тем не менее он волновался. По уставу вновь прини­маемый не мог знать ничего до присяги, но в частном порядке Папаригопулосу было сообщено, что в баракке будет Байрон. Грек знал, что это очень знаменитый человек, да еще лорд, и боялся осра­миться. Свое вступительное слово он выучил наизусть, од­нако тревожился: вдруг найдет затмение - все забудет! Или одно и то же место, по игре памяти, повторить во второй раз? Еще больше он опасался вопросов: ответ на неизвестные вопросы приготовить зара­нее невозможно.

   В семь часов хозяин хижины вошел в баракку, осмотрел ее, остался доволен и по­хвалил: все отлично. Мастер-месяц вспылил: как "все отлично"? пни одинаковой вы­соты, кру­ченую нить повесили вон куда, ритуал Бог знает какой, ни то, ни се а тут го­ворят: "все от­лично"!..

   Стали появляться, с соблюдением всех мер предосторожности, другие карбона­рии. Одни старались проскользнуть незаметно; другие, более тонкие, напротив, ни­сколько не скрывались и шли с видом самым естественным: иду на обед в честь ан­гличанина и знать ничего не знаю. Мастер-месяц требовал у всех пароль и кипятился, когда не сразу вспоми­нали. "Так нельзя! Такое отношение просто невозможно!" - сердито говорил он.

   В ожидании начала баракки карбонарии поболтали о новостях и немного посплетни­чали. Хозяин хижины, прекрасный рассказчик, смеясь, сообщал подробно­сти своей поездки к Байрону в окрестности города. Всем было известно, что с Байро­ном в вилле Ла-Мира живет графиня Тереза Гвиччиоли. Карбонарии знали также, что графиня недавно зачислена в сад: равеннская вента основала организацию в ко­торую принимались женщи­ны. Как садовница, графиня Гвиччиоли собственно имела право явиться в баракку вместе с Байроном. Но хозяину хижины очень не хотелось ее звать: венецианские карбонарии сада не имели и женщин пока не принимали. Кроме того он опасался скандала: одна из глав­ных прежних любовниц Байрона грозила при встрече выцарапать графине Гвиччиоли глаза, - еще не хватало бы, чтобы они в этот вечер встретились на площади св. Марка! К счастью, Байрон ни одним словом не упо­мянул о садовнице, так что приглашать ее не по­требовалось.

   - Что он в ней нашел? И красивого ничего нет. Ей двадцать лет, - ну если и врет, то двадцать пять, не больше, - а уже толста.

   - Ах нет! - вдруг нежно улыбнувшись, сказал мастер-месяц, - прелесть какая жен­щина! Но как относится к этому почтеннейший граф Гвиччиоли?

   - Очень философски: требует от Байрона пять тысяч фунтов.

   - Что за подлец! Да, ведь, он сам богат!

   - Значит, хочет стать еще богаче.

   Из камеры размышлений вышел мастер-солнце, уже все объяснивший Папариго­пулосу. Греком интересовались мало: говорили только о Байроне. Хозяин хижины еще расска­зал, что сумасшедший поэт привез из Равенны семь слуг, пять карет, де­вять лошадей обе­зьяну, собак, и еще каких-то петухов. Встает он в два часа дня, - "когда я приехал, он при­нимал ванну!" - питается только овощами, чтобы не попол­неть, но за обедом, - "сам рассказывал!" - выпивает две бутылки вина.

   - Какого? - с сочувственным любопытством спросил мастер-месяц, знавший толк в вине и в еде.

   - Я не спросил. А когда пишет свои стихи хлещет джин с водой. Ему присылают из Лондона, - сказал, смеясь, хозяин хижины.

   У виллы Ла-Мира мальчишки, поджидавшие выхода хозяев, радостно закричали: "Хромой! Хромой!..." Байрон на лестнице с бешенством поднял хлыст. Лицо его ис­казилось. Мальчишки разбежались, продолжая орать. В карете графиня Гвиччиоли по­давленно молчала: знала, что это у него больное место, но изумлялась, как великий чело­век может обращать внимание на подобные пустяки: хромота его, которую он научился отлично скрывать особой бегущей походкой, почти незаметна; он и со своим недостатком все же прекрасен, как греческий бог, - в последние месяцы быстро седеет, но от этого, пожалуй, стал еще прекраснее. Ей было известно, что Байрона многие считают сумасшед­шим, и она сама порою этому верила; верила и теперь, искоса на него глядя.

   Они молчали до самой Фузины. Тянулась скучная Брента, болота с рыжими расте­ниями, чахлые умирающие деревья. Когда сели в гондолу, Байрон как будто успоко­ился и взял за руку графиню, чтобы оправдать свое долгое молчание. Она обратила его внима­ние на красоту заката, на розовевшие где-то вдали вершины снеговых гор. Считала себя обязанной говорить с поэтом о поэтических предметах и что-то проци­тировала на память из "Корсара". Ее английское произношение всегда вызывало у него улыбку. Байрон рассе­янно улыбнулся и теперь. Она повторила то же по-итальян­ски. Он подумал, что это и в подлиннике плохие стихи, а в итальянском переводе про­сто напыщенный вздор, которым не может искренне восхищаться ни один разумный человек, и что его читатели, не знаю­щие английского языка, сознательно или бессо­знательно обманывают себя и других.

   Высвободив понемногу руну, он изредка - когда это казалось ему необходимым - обменивался замечаниями с Терезой. Заметил, что она - для него и для Венеции - наде­ла стильное платье темно-зеленого бархата, обрадовался, что заметил (иначе ве­чером были бы попреки и, быть может, слезы), и преувеличенно похвалил, - она вспыхнула от удовольствия. Подумал, что любит ее, но не очень: приблизительно так же, как любил в последние годы других своих любовниц. Сам себя проверил: "Если бы она сейчас в гон­доле умерла от разрыва сердца?" - "Было бы крайне неприятно". В этих мыслях тоже было что-то дешевое, - то самое, что он в последнее время видел в своих стихах, - не говоря уже о стихах чужих, - и во всем вообще, и, в частности, в байронизме. Распростра­нившееся по Европе слово это и льстило ему, и было смешно, особенно по несоответ­ствию с его настоящей душевной жизнью. Однако, он подумал, что, вечно создавая невоз­можные, неправдоподобные человеческие образы, сам стал всерьез немного на них похо­дить. И тут же решил при первом случае сказать печатно, что все эти Корсары и Манфре­ды, имевшие столь сказочный успех и создавшие ему славу величайшего писателя эпохи, в действительности необычайно способствовали падению в мире литературного вкуса.

   Гондола подходила к Сакка-сан-Биаджо. Показалась залитая красным светом Ве­неция, и в сотый раз он испытал впечатление чуда при виде этого затопленного го­рода, медленно разрушающегося города дворцов и церквей, города с людьми, не научившимися ходить как следует из-за гондол и каналов, города, в котором лодоч­ники с лицами древних патри­циев, не думая ни о какой литературе, поют строфы Торквато Тассо. "Ничего прекраснее нет на свете", - сказал он графине, - "хоть все это нажито воровством: они присвоили себе в искусстве чужое - готический, визан­тийский, арабский стили - перемешали на своем солнце и создали изумительней­ший город в мире". - "А Venezia si sogna, a Roma si pensa, a Firenze si lavora, a Napoli si vive", - заметила она. Глупость поговорки его пора­зила. - "Жаль, что из зверей в Венеции существуют только люди и крысы", - сказал он и устыдился: это было заме­чание в духе плохого, давнего Байрона, одно из тех изречений, который часто цити­ровались его поклонниками и врагами, а у него самого вызывали те­перь отвращение, - "Вы не находите, что я становлюсь глуп и пошл?" - спросил он Терезу; желал придать вопросу покаянный тон, но вышло опять нехорошо, очень нехорошо. Он взглянул на графиню и увидел, что ей его изречение понравилось, что она вечером непременно это изречение запишет. - "Я не нахожу, Байрон!" - сказала Тереза восторженно. Его раздражало то, что она, ради поэзии и оригинальности, называла его по фамилии, но он почувствовал ее желание перейти в гондольный тон и, взяв ее за руку, заговорил самым байроновским своим, бархатным голосом, так чаровавшим женщин: "Tu sei, е sarai sempre mio primo pensier... Non posso cessare ad amarti che colla vita...".

   Он велел гондольеру остановиться у Riva degli Schiavoni, легко выскочил из гондо­лы, оставил в фельце хлыст и простился с графиней, условившись встретиться с ней в один­надцатом часу, в снятом им Palazzo Mocenigo. - "Но не ужинайте, ради Бога, Байрон, мы поужинаем одни." - сказала она. Он кивнул головой и побежал вдоль дворца к площади. Графиня видела, что на Пиаццетте какие-то люди побежали вслед за ним. "Тотчас узнали! Может быть и ждали здесь, чтобы на него посмотреть!" - с гордостью подумала она. На берегу тоже собралось несколько человек. Они с любо­пытством глядели на отходившую гондолу. Одна дама с раздражением что-то говори­ла другой. Тереза Гвиччиоли поняла, что говорят об ее наружности, о наружности любовницы лорда Байрона. Эта мысль напол­няла ее счастьем. Графиня приняла в гондоле вид Байроновской героини. Она не очень читала его книги, - только про­сматривала и кое-что заучивала наизусть, чтобы цитиро­вать, - но все отлично угады­вала и смотрела ему теперь вслед с влюбленной и счастливой по­корностью.

   Пробегая, он подумал, что эта бальная площадь с ее вечным маскарадом тоже до несе­рьезности прекрасна, что нужно бы поскорее положить ее в футляр, и прежде всего, эту ювелирную игрушку, называющуюся у них собором. Со злостью и насла­ждением чувство­вал, что его узнали, что о нем шепчутся, что на него показывают вз­глядами. Столи­ки Флориана на площади были почти все заняты. "Здесь сегодня со­бираются карбонарии", - равнодушно сказал кто-то. Две некрасивые дамы, вскочив и раскрыв рты, без малейшего стеснения на него уставились. Он злобно пробежал по проходу между сту­льями. "Байрон! Лорд Байрон!" - доносились до него радостно-взволнованные голоса.

   Хозяин хижины подошел к Байрону, крепко пожал ему руки и поблагодарил его за честь, оказанную им венте. Затем, познакомив гостя с наиболее видными членами барак­ки, полуспросил: "Что ж? Пожалуй, начнем", и, взяв жезл, постучал им по полу. Карбона­рии стали занимать места вдоль правой и левой стен комнаты. Все вы­нули из карманов ве­ревки и надели их наподобие пояса. Старшие положили рядом с собой кинжалы. Справа от двери камеры размышлений сел мастер-солнце, а слева - мастер-месяц. Для гостя был приготовлен пень рядом с председателем. Кто-то с улыб­кой подал гостю запасную верев­ку. Он, морщась, поблагодарил.

   Многие из карбонариев теперь видели Байрона впервые; вблизи его не видел по­чти никто. Поглядывали на него с любопытством, а люди помоложе - с восторжен­ной зави­стью. Это был невысокий, скорее полный человек, с лицом бледным и почти изможден­ным. Относительно его наружности потом были споры, но все признавали, что лицо у него очень красивое и выразительное. Одни говорили, что "лицо Байрона так и дышит презрением к человечеству"; другие, напротив, прочли в его глазах "неземную доброту", особенно в те минуты, когда он слушал доклад грека. Верно было, что выражение его лица менялось почти непрерывно и чрезвычайно сильно; быть может, это отчасти способствовало установившейся за ним в Венеции репутации полоумного человека. Почти все слышали, что он сумасшедший, и ждали от него всевозможных странностей. Однако, ничего странного он не делал и вел себя именно так, как должен был вести себя важный гость на собрании баракки. Щеголи из молодых карбонариев обратили внимание на то, что этот лорд, еще недавно бывший королем лондонского общества, одет нехорошо и не по моде. Старый костюм сидел на нем мешком, точно куплен был в магазине готового платья, да и то неудачно. Не было в общем облике Байрона и величия, полагавшегося знаменитому поэту, борцу за свободу и лорду (часть его престижа основывалась на титуле, без которого он и как поэт нравился бы, вероятно, меньше). Молодые люди у левой стены разочарованно перешептывались. Мастер-месяц заметил, что один глаз у Байрона значительно больше другого. "Какое, однако, необыкновенное лицо" - шепнул он, наклонившись к соседу.

   Председатель взял со стола топорик и постучал по столу.

   - Добрые родственники, - сказал он значительным, проникновенным, глухим го­лосом, показывавшим, что началось серьезное дело. - Какова цель угольщиков?

   - Она в том, чтобы очистить лес от волков, - ответил, немного запинаясь, ма­стер-солнце.

   - Такова ли, в самом деле, цель нашей венты?

   - Да, она такова: орден угольщиков хочет очистить лес от волков, - громко и от­четливо произнес мастер-месяц, точно хотел попрекнуть мастера-солнце за вялость.

   - Ежели так, то приступим к нашему великому делу, - сказал председатель. Он встал и объявил, что на их долю выпали большая честь и большая радость: хижину посетил ве­ликий английский писатель и государственный деятель, член палаты пэров лорд Байрон. Карбонарии затопали ногами, принося конспирацию в жертву обряду.

   - Добрые родственники, - сказал хозяин хижины (голос его опять изменился: он стоя говорил не так как сидя), - наш знаменитый гость не входит в нашу венту. Но мы никак не должны считать его язычником. Он входит в близкое и родственное нам обще­ство Романтика. Другое общество, Американцы, ставящее себе те же цели, что и мы, из­брало его своим главой. Наш знаменитый гость имеет, следовательно, право присутство­вать в хижине, и все мы рады приветствовать в его лице одного из благо­роднейших людей мира, великого борца за свободу народов и, в частности, за нашу страждущую страну, имеющую столь великое прошлое. Освобожденная единая Ита­лия, создание которой со­ставляет нашу цель, вечно сохранит в своей благодарной па­мяти людей, боровшихся за ее освобождение и за освобождение человечества. Ибо мы знаем, как прочна любовь к сво­боде в душе нашего народа! - Все снова шумно за­топали. - Добрые родственники, - сказал хозяин хижины, немного понизив голос в знак того, что сейчас будет говорить сло­ва тягостные. - В каждой стране есть люди разные. Великим британским народом теперь править виконт Кэстльри, враг свобо­ды, защитник угнетателей во всем мире. Мы об этом скорбим. Но мы твердо по­мним, что великий британский народ не несет ответственности за своих правителей. Наряду с лордом Кэстльри, - он немного помолчал, - у Англии есть и лорд Байрон!

   Карбонарии затопали. Хозяин хижины сел и вопросительно взглянул на гостя. Насту­пила тишина, будто все ожидали, что теперь-то странности и начнутся. Байрон совершен­но не предвидел, что ему придется сказать слово. Никакой речи он не при­готовил и сму­тился, хоть умел и любил говорить. Лицо его изменилось и побледнело. Он встал (верев­ка, оказавшаяся не повязанной, свалилась на пол) и заговорил, к об­щему удовлетворенно, по-итальянски, при том довольно свободно, хоть с ошибками. Поблагодарил за оказан­ную ему честь, за добрые слова, столь им незаслуженные, и выразил радость по тому слу­чаю, что оказался в Венеции, с которой у него связано столько приятных воспоминаний.

   - В вашей прекрасной стране, - сказал он, - в вашей прекрасной стране... Ибо для меня нет австрийской Венеции, папского Рима и бурбонского Неаполя, а есть одна вели­кая, прекрасная, единая Италия! - Снова все восторженно затопали. - В вашей прекрас­ной стране существуете превосходная поговорка: A Venezia si sogna, a Roma si pensa, a Firenze si lavora, a Napoli... Он запнулся, забыв, что делают в Неаполе. Несколько голосов радостно ему подсказали: " Si vive!... Si vive"! Байрон улыбнулся, повторил: "Si vive!" - и заявил, что все, итальянцы и не-итальянцы, должны од­новременно и мыслить, и мечтать, и трудиться, и жить во имя будущей великой, сво­бодной Италии!

   Когда долгое топанье кончилось, Байрон попросил разрешения перейти на ан­глийский язык. "Просим, просим", - закричало несколько голосов. Хозяин хижины ласково-бережно протянул руку к оратору, предлагая ему на мгновенье остановиться, и сказал, что, так как всем дорого каждое слово знаменитого гостя, а прекрасным ан­глийским языком владеют лишь немногие, то не согласится ли мастер-месяц, хорошо знающий иностран­ные языки потом перевести речь? - "Хозяин, я повинуюсь" отчет­ливо, солдатским тоном, сказал мастер месяц и вынул из кармана карандаш.

   ... Он не хотел говорить серьезно. Был зол, что сюда пришел, и думал, что пора бы перестать делать вид, будто его беспокоит судьба венецианцев, греков, венецуэльцев, еще каких-то экзотических людей, непременно желающих сделать из своей родины второ­сортную Англию, - ему была достаточно противна и первосортная (хоть в душе он ин­тересовался почти исключительно Англией и только Лондон, при всей своей не­нависти к нему, считал настоящим городом, - да еще Париж, в котором никогда не был). Вдруг на­строение у него совершенно изменилось, - он сам никогда не знал причин перемены своего настроения, - на этот раз оно, быть может, изменилось от вызванного его словами у экзотических людей искреннего и бурного восторга. Сидев­ший в нем второй Байрон, контролировавший изнутри мысли и слова первого Байро­на, обычно контролировавший их критически, а то и с издевательством, теперь ему подсказал, что экзотические люди смешны и провинциальны, но что они все же ме­нее смешны и менее глупы, чем разные лорды Кэстльри, отравляющие жизнь и им, и ему. Он вдруг с радостью почувствовал при­лив злобы: это чувство считал своей глав­ной силой и в литературе, и в жизни. Внезапная злоба придала мощь его речи, и гово­рил он, по общему отзыву, превосходно, - "как Байрон". "Просто метал громы!" - восторженно повторял потом мастер-месяц. Это ясно было даже людям, совершенно не понимавшим по-английски. Громил он людей, правив­ших Европой, людей, при­шедших на смену Наполеону и бывших в сто раз хуже его, ибо них не было его ума и гениальности, - с ними восторжествовали глупость и бездарность. Когда он назвал имя Меттерниха, кое-кто невольно оглянулся на дверь. Она была затворе­на плотно. Байрон сказал, что Меттерниха следовало бы назвать самым презренным чело­веком на свете, если б не существовало лорда Кэстльри. Хоть эта фраза и произнесена была так, что явно требовала знаков одобрения, топнул ногой только юный, недавно принятый в венту карбонарий края левой стены и сам смутился, увидев, что его не поддержал никто: старшие из понявших фразу, очевидно, признали, что в такой форме может говорить о британском министре лишь англичанин, а с их стороны тактичнее помолчать. Оратор и в самом деле не поскупился на выражения.

   - Я не могу признать свободной страну, в которой владычествуют идиоты и него­дяи, подобные Кэстльри, - сказал он, показывая интонацией что кончает. - В настоя­щее время все народы нуждаются в освобождении. Свободное и культурное го­сударство суще­ствует в мире теперь только одно: это Венецуэла великого Боливара!

   Послышалось новое долгое топанье: имя разобрали все и в английском произно­шении оратора. Мастер-месяц гладко и подробно перевел на итальянский язык речь, имев­шую огромный успех. Хозяин хижины горячо пожал руку гостю и перешел к по­рядку дня. Сказал, что сейчас в венту должен быть принять язычник... (он заглянул в бумажку) Папа­ригопулос, по национальности грек, по профессии негоциант, посто­янно проживающий в России, в городе Одессе. Он - видный член греческой гетерии филикеров, основанной именно в этом городе.

   - Добрые родственники, - сказал хозяин, - как мы стремимся к освобождению Италии, так гетерия филикеров ставит себе целью освобождение Греции. Вы знаете, что три угольщика, в том числе мастер-месяц и я, рекомендовали принять язычника... Папари­гопулоса в нашу венту. При предварительной баллотировке он ни одного черного шара не получил. Если нет возражений, он сейчас будет принять и, по принесении присяги, прочтет нам доклад о борьбе греческого народа за независи­мость. Цели греческих рево­люционеров те же, что наши: они хотят очистить лес от волков! - Мастер-месяц затопал, другие последовали его примеру. - Добрые родственники, есть ли возражения против того чтобы язычник... Папаригопулос был принят в венту? Возражений нет. Мастер-месяц, введи язычника в хижину.

   Наступила тишина. Через минуту послышался стук. Мастер-солнце отворил дверь ка­меры размышлений, и на пороге пещеры приема показались мастер-месяц и языч­ник. Грек в мешке осторожно ступал все с правой ноги, пробуя под собой твердую почву. Ма­стер-месяц вел его, как вожатый медведя, и, невольно ему подражая, ступал столь же нелов­ко, точно и он перед собой ничего не видел. Поставив язычника там, где ему полага­лось стоять, он поспешно отступил на шаг, как человек, сделавший свое нелегкое дело. Хозяин хижины постучал три раза топором по столу и сказал за­могильным голосом:

   - Добрые родственники, мне нужна помощь.

   - Хозяину нужна помощь, - повторил довольно нестройно хор старших карбона­риев у правой стены.

   - Я слышу призыв доброго родственника. Не принес ли он дерева, чтобы подбро­сить в наш ко стер?

   - Хозяин, я принес дерево, - отчетливо, громче хозяина хижины, сказал мастер-ме­сяц.

   - Добрый родственник, откуда ты явился?

   - Из леса.

   - Куда ты идешь?

   - В дом чести, где я усмирю свои страсти, подчиню свою волю и получу наставле­ние в учении угольщиков.

   - Что принес ты с собой из лесу?

   - Дерево, хлеб и землю.

   - Нет ли у тебя чего-либо еще?

   - Есть: вера, надежда и любовь.

   - Кого привел ты с собою?

   - Человека, который заблудился в лесу.

   - Чего он хочет?

   - Вступить в хижину.

   - Так веди же его к нашему очагу.

   При помощи мастера-месяца, грек в мешке сделал еще два осторожно-неловких шага и остановился. Председатель гробовым голосом объяснил по-французски языч­нику, что цель общества карбонариев вообще, и венецианской венты в частности, за­ключается в борьбе с угнетателями. Согласен ли язычник посвятить всю свою жизнь делу свободы и братства? - "Я согласен", - подсказал бодрым шопотом мастер-ме­сяц. - "Я согласен", - ответил Папаригопулос дрогнувшим голосом.

   - В таком случае опустись на колени и испей из чаши забвения.

   Грек опустился на колени, неловко и тщетно стараясь за что-нибудь уцепиться, - ткнулся рукою в пол. Мастер-солнце подал чашу. Папиригопулос осторожно, по-дет­ски выпучив из мешка губы, прикоснулся к ней ртом. Мастер-месяц наклонил чашу и прошеп­тал ласково, точно убеждая ребенка проглотить невкусное лекарство: "Отпей­те"... Папари­гопулос отпил из чаши, стараясь не захлебнуться. Немного воды проли­лось, кто-то слабо засмеялся и замолк под грозным взглядом мастера-месяца.

   - Теперь повтори за мной слова присяги, - сказал хозяин хижины и стал читать, хоть знал наизусть присягу и по-французски, и по-итальянски: "Я, Афанасий Папа­ригопулос, обещаю... и клянусь именем Креста, символами ордена... и кинжалом, ка­рающим клятвопреступников... честно хранить тайну союза угольщиков... и без пись­менного разре­шения не изображать ее... ни на полотне, ни на меди... Клянусь в труд­ных делах жизни... по мере сил... оказывать помощь всем добрым родственникам... и беречь честь их се­мейств... Если же я нарушу клятву... (голос председателя повысился и стал еще более гро­бовым)... то я согласен на то... чтоб мое сердце и внутренности были выдраны... чтобы тело мое было разорвано на части... сожжено и развеяно вет­ром... дабы имя мое распро­странилось по всей земле... и внушало отвращение всем добрым родственникам... Да по­может мне Господь Бог!.."

   Когда присяга была принесена, мастер-солнце и мастер-месяц помогли греку встать с колен и сняли с него мешок. Мигая и сконфуженно улыбаясь, он стоял, не зная, что де­лать, несмотря на давнюю привычку к ритуалу. Хозяин хижины поздра­вил его с вступ­лением в общество и разъяснил значение главных карбонарских сим­волов. Крученая нить означает виселицу для тиранов. Топор нужен, чтобы рубить злодеям головы. Соль должна помешать гниению их тел, дабы они стали памятником вечного позора. Лопата развеет их прах по ветру. Вода очистит свершителей казни от пролитой ими гнусной крови.

   Затем хозяин хижины обнял нового доброго родственника и велел поставить для него пень у стола. Грек сел, волнуясь и оглядываясь на человека, сидевшего рядом с хозяином: догадывался, что это и есть писатель-лорд. Заученное наизусть благодар­ственное слово он произнес хорошо; к большому своему облегчению, ни разу не сбил­ся, хоть слово было довольно длинное. Карбонарии топали в наиболее важных ме­стах, правда, гораздо менее дружно, чем в честь Байрона. Затем грек вынул тетрадь и перешел к деловому докладу

   - Пять лет тому назад, добрые родственники - неуверенно начал он (члены гете­рии филикеров называли друг друга иначе), - три доблестных гражданина греческой нацио­нальности, Скуфас, Ксантос и Такалов, честно и с пользой для общества зани­мающеися торговлей в русском городе Одессе, сойдясь однажды в доме на улице, но­сящей, к сожале­нию, злодейское имя известного вам, конечно, де Рибаса, основали общество, названное ими гетерией филикеров и теперь наполняющее славой весь мир...

   Он читал не очень внятно, тем не менее люди, владеющие французским языком, вполне могли понять его доклад. Изложил историю гетерии филикеров, указал, что те­перь в нее входят или действуют с ней заодно знаменитые люди, в том числе Ботца­рис, Маврокордато, Ипсиланти, сам граф Каподистриа, и намекнул, что сочувствуют ее целям люди еще гораздо более высокопоставленные, - интонация его ясно пока­зывала, что тут он на кого-то намекает (подразумевался император Александр). Затем он познакомил слу­шателей с историей греческого народа, с его несчастной судьбой и перешел к положению греков в Турции.

   Доклад, несмотря на возвышенный слог, был составлен вполне толково и давал ясную картину гонений, которым подвергали греческий народ - не столько султаны и Порта, сколько свирепые местные правители, часто и не турки по национальности. Факты, сооб­щавшиеся греком, были один ужаснее и невероятнее другого. Тем не ме­нее впечатление от затянувшегося доклада постепенно слабело: слишком много было повешенных, со­жженных, посаженных на кол людей, зарезанных детей, изнасило­ванных женщин. Байрон, слушая, вспоминал, что одного из главных зверей, Али-Пашу, он когда-то посе­тил в Янине, что этот благодушный с виду старичок был с ним и с Гобгаузом очарователь­но любезен, говорил комплименты, угощал их дивным кофе и вареньем. Однако, Байрон знал, что все или почти все в рассказе грека - со­вершенная правда: английский резидент в Янине им рассказывал о благодушном ста­ричке точно такие же вещи. Потом и Байрону стало скучно: посаженные на кол люди в таком количестве больше не действовали и на него. Второй же Байрон, слушая, еще подумал, что, хотя греки борются за святое дело, но нельзя всерьез называться Папа­ригопулос или Маврокордато.

   Когда Папаригопулос кончил и нервно закрыл тетрадку, слушатели затопали и приня­ли подобавшее докладу выражение. Сочувствие было вполне искреннее, но всем хотелось поскорее пойти в кофейню, выпить и поболтать: времени оставалось уже немного. Пони­мая общее настроение, председатель предложил не задавать во­просов (грек облегченно вздохнул) и сократил свое заключительное слово: горячо по­благодарив докладчика, выра­зил ему и всем его соплеменникам глубокое сочувствие венты.

   - Мы в Венеции, - сказал он, - думали, что на себе в достаточной мере испыты­ваем ужасы деспотизма. Теперь мы видим, что другие народы еще гораздо не­счастнее, чем мы. Будем же твердо помнить, что цель у нас одна и та же: надо очи­стить лес от волков! (Мастер-месяц энергично затопал, за ним все другие, в том числе и докладчик, теперь чув­ствовавший себя гораздо более свободным). Когда из солнеч­ной итальянской земли вы вернетесь в объятую русскими льдами, благородную Одес­су, скажите вашим угнетенным братьям, всем без исключения, от великого мастера элевзиний до юношей, которые, ко­нечно, увидят лучшее будущее! - скажите им, что у честных людей под всеми широтами бьются честные сердца и что никто не может понять лучше потомков Перикла, чем по­томки Брута!..

   Он особенно мастерски заканчивал свои речи. Все одобрительно переглядыва­лись. За­тем хозяин хижины по обряду закрыл баракку: выразил надежду на победу угольщиков во всем мире и на скорое создание великой республики Авзонии. Карбо­нарии стали снимать с себя веревки, прятать кинжалы, складывать в корзину чаши и сосуды. Многие горячо по­жимали руку греку и говорили подходящие слова, более или менее краткие в зависимости от знания французского языка. Мастер-месяц при­гласил Папаригопулоса пожаловать к нему запросто на обед, "хоть завтра, если вы свободны".

   Хозяин хижины упрашивал Байрона провести с ним остаток вечера, - все будут так рады! Гость любезно, но твердо отказался: он и без того опоздал. "Мы будем все­гда счаст­ливы видеть вас в нашей среде", - горячо сказал хозяин, не знавший, как называть гостя теперь, когда баракка кончилась и отпали ритуальные титулы. Подхо­дили к Байрону и другие карбонарии, Старших представлял ему хозяин; те, что помо­ложе и посмелее, пред­ставлялись сами, восторженно отзывались об его речи и об его произведениях. Хозяин хи­жины, мастер-солнце и мастер-месяц проводили его до ко­ридора: дальше не пошли по со­ображениям конспиративным. Он побежал к выходу. "Сумасшедший Байрон! Лорд Байрон!" - снова понесся шепот"

   Мастер-месяц внимательно слушал доклад Папаригопулоса, вздыхая и сочув­ственно кивая головой. Когда заговорил хозяин хижины, мастер-месяц перестал слу­шать и рассе­янно думал о своем. Его давно занимал вопрос, кто именно состоит на службе у местной полиции: хозяин хижины или мастер-солнце? Все как будто говори­ло, что скорее мастер-солнце: хозяин хижины был человек не только с именем, - имя тут ничего не доказыва­ло, - но и с большим достатком; он в побочных заработках не нуждался. "Да, конечно, скорее тот, или же кто-нибудь из менее видных, Торелло, например, или Бравози?" - со­ображал мастер-месяц, все вздыхая. Сам он служил в британской разведке.

   С председательского стола ему прислали подписанный греком текст присяги, в ко­торой Папаригопулос выражал согласие на то, чтобы, в случае измены, его сердце и вну­тренности были выдраны, а тело разорвано на части. Мастер-месяц бережно ее спрятал (текст должен был храниться у него). И вдруг ему пришла мысль, что сегодняшнее заседа­ние можно использовать для устройства поездки в Лондон. Сам он не придавал особенно­го значения ни карбонариям, ни филикерам, ни тайным обществам вообще: больше бол­товня. Однако, представить дело можно было отлично: греческие революционеры устано­вили связь с венецианскими, а те связаны с римскими и неаполитанскими, готовит­ся восстание в Турции, за ним последуют другие, - чего же еще? Мастер-месяц радостно подумал, что и полоумный лорд тут появился очень кстати: из него можно сделать главно­го вождя восстания. Вот и американцы избрали его своим capo. Волнение в Лондоне будет необыкновенное. Не выехать ли туда по своей инициативе? - откладывать такое дело не­льзя.

   По правилам британской тайной полиции, мастер-месяц был обязан предвари­тельно испросить для командировки разрешение начальства. Но инструкция допус­кала исключе­ния в особенно важных случаях: агенты должны проявлять инициативу, когда этого требу­ют обстоятельства. Мастер-месяц все больше склонялся к мысли, что теперь обстоятель­ства настоятельно требуют срочной поездки: с восстанием в Турции не шутят. Ему давно хотелось съездить за границу на казенный счет. Он поду­мал, что на обратном пути можно будет, конечно, остановиться на недельку в Пари­же.

   Мастер-месяц стал соображать, сколько может очиститься денег. От суточных должна остаться круглая сумма, но главное не в суточных, а в награде. В отличие от других поли­ций (он в разное время служил в разных полицейских учреждениях), британская полити­ческая разведка не скупилась при оплате важных заслуг. Всем слу­жившим в ней людям из­вестны были легендарные рассказы, возбуждавшие рвение и зависть: Колин Макензи, вы­ведавший секретные статьи тильзитского договора, полу­чил в награду двадцать тысяч фунтов. "Правда, было за что, если не врут!" - востор­женно подумал мастер-месяц, - "переоделся казаком, пробрался на плот вслед за императором Александром и все подслу­шал!..."

   За сообщение грека и за сведения о полоумном лорде двадцати тысяч фунтов дать, ра­зумеется, не могли, но фунтов двести, а то и триста можно было получить не­сомненно. "Надо только, чтобы в Вену не сообщили раньше", - озабоченно подумал мастер-месяц: ему было известно, что между лордом Кэстльри и князем Меттернихом существуете со­ревнование в быстроте и точности их секретной информации. В Вену из Венеции было ближе, чем в Лондон, опередить несомненно могли. Мастер-месяц, вздыхая, поглядывал то на мастера-солнце, то на хозяина хижины, уже кончавшего речь. "А может и сам грек?.."

   Когда карбонарии выразили надежду на близкое установление республики Авзо­нии и стали покидать хижину, мастер-месяц, болтая с друзьями, вскользь сказал, что его здоровье нехорошо, совсем нехорошо: врач посылает на воды заграницу, во Фран­цию, кажется, придется поехать, ничего не поделаешь. Друзья посочувствовали, расспрашивали, как и что: "Печень? Да, воды очень помогают"...

   Из соображений осторожности, карбонарии у Флориана не остались; они разо­шлись по другим кофейням и расположились небольшими группами, заказывая кто cappucino diviso, кто crema marsala, кто spremute di arancio. Мастер-месяц еще сыграл с приятелем в шахматы. Играл он очень хорошо и выиграл обе партии, так что за марсалу заплатил прия­тель. Затем он показал приятелю новую остроумную шахмат­ную задачу графа Лабур­доннэ. Возник спор о великом Филидоре. Приятель сказал, что Филидор играл две пар­тии, не глядя на доску, мастер-месяц возразил, что не две, а одну, да и на том сошел с ума: играть две партии наизусть невозможно. - "Нет, играл две". Мастер-месяц вспылил. - "А я говорю: одну!..." - Успокоился он не сразу, но, успокоившись, с застенчивой улыбкой выразил сожаление, что погорячился: - "Такой уж у меня несчастный характер! Больше никогда не буду. "Jurons sur ces glaives sanglants", - благодушно спел он хор из "Эркелинды" того же Фили дора.

   Расстались они в первом часу ночи. В самом лучшем настроении духа мастер-ме­сяц направился домой, насвистывая мелодию хора и поглядывая на проходивших женщин. Со многими он был знаком и обменивался приветствиями и шуточками.

   Дома, несмотря на усталость, он достал из шкапа папку документов о лорде Байроне. Мастер-месяц получал от многих итальянских агентов копии интересных бумаг: бри­танская политическая полиция считалась дружественной и, главное, очень хорошо плати­ла. Документов, относившихся к Байрону, было немного, и они были не слишком ин­тересны. Мастер-месяц все внимательно просмотрел и отложил донесе­ние начальника бо­лонской полиции главному директору полиции в Венеции, от 2 октября, за номером 37:

   "12-го числа прошлого месяца английский дворянин, лорд Байрон, выехал отсю­да в Венецию. Этот господин - член Тайного Общества, называющаяся Романтика. Он из­вестен как литератор и пользуется у себя на родине репутацией хорошего поэта. Его большое состояние дает ему полную возможность следовать склонностям. Выше­упомянутых обстоятельств достаточно было для того, чтобы вверенная мне полиция обратила внимание на этого субъекта. Особенно он опасен потому, что его выдающие­ся способно­сти и богатство дают ему возможность собирать у себя в доме людей наиболее образован­ного класса. В виду этого мое правительство, отмечая на­стоящее местопребывание лорда Байрона и считаясь с вероятностью его возвращения в Болонью в течение ближайших месяцев поручило мне установить за ним постоян­ное наблюдение и просить о сведениях о нем во время его пребывания в Венеции. В надежде на то, что Ваше Превосходительство благосклонно удовлетворите настоящее ходатайство, ставлю себя в ваше распоряжение, ежели бы Вашему Превосходитель­ству в будущем понадобилась сходная услуга"...

   Другое сообщение, тоже отложенное для работы мастером-месяцем, исходило от ря­дового агента, освещавшего организацию изнутри. "Романтиков я знаю хорошо", - пи­сал fiduciario, - "эта организация ставит себе целью разрушение нашей литера­туры, на­шей культуры, нашей страны. Ее бесспорный вождь - лорд Байрон. Вы оши­баетесь, по­лагая, что он занят только обманыванием Гвиччиоли. Он отличается чрезвычайным сладострастием и безнравственностью, часто меняет предмет своих воздыханий и прино­сит очередную жертву на алтарь своего гордого презрения. Одна­ко, в политике он не так непостоянен: тут он англичанин в полном смысле слова. Байрон вроде сумасшедшего, он хочет разрушить все, что ему не принадлежит, хочет подорвать наши стремления к нацио­нальной независимости ("что за вздор" - поду­мал мастер-месяц), вызвать у нас разорение и кровопролитие, дабы, в конце концов, поделить тлеющие развалины между деморализо­ванными заговорщиками".., - "Ну, тут этот болван заврался", - сказал себе весело ма­стер-месяц. Он был очень доволен. Решил завтра встать пораньше и тотчас приняться за работу.

   День виконта Кэстльри был рассчитан не только по часам, но почти по минутам. В это утро министр проснулся ровно в шесть; его никто не будил, он всегда просыпался то­гда, когда себе это предписывал с вечера. Он открыл глаза с чувством тоски и испу­га, сел на постели, низко опустив голову, и встряхнулся: ничего дурного как будто не случилось.

   Спальня его и туалетная комната были обставлены Шератоновской мебелью сти­ля Harlequin. Все было с выдумкой, стол заключал в себе умывальник, зеркала пред­ставляли собой двери, за видимостью шкапа скрывалась каморка, предназначенная для бритья. Ви­конт Кэстльри брился всегда сам и притом необыкновенно хорошо. Его бритвы были от­точены до пределов возможного; он себя не поцарапал, лучше не мог бы побрить самый искусный парикмахер; щеки, подбородок, шея были гладки как мрамор: ни единого воло­са. Укладывая бритвы, лорд Кэстльри с удивлением за­метил, что в ящике нет малого ножа. Этот малый нож, собственно, не был нужен ни для бритья и ни для чего вообще; однако, его исчезновение вызвало неприятное чув­ство у министра. "Вероят