Алданов Марк Александрович - Могила воина

;зание: я не так доволен собственной душой.

   - А телом? - спросила она себя и, увидев по выражению его лица, что замечание ему не понравилось, огорчилась. Разговаривать с ним было так трудно. - Не серди­тесь, Байрон: я ведь постоянно говорю глупости.

   - Я и сам часами несу ерунду, - сказал он, вдруг засмеявшись добродушным, по­чти детским смехом. - Да и сейчас я высказывал вам о вере, об искусстве мысли самодоволь­ные, скучные, сухие. О вере, по-моему, не должны говорить ни верующие, ни неверующие люди. Об искусстве же мои суждения меняются каждый день. Я зани­маюсь искусством чуть не двадцать лет и совершенно не знаю, что это такое. Но знаю твердо, что меня ис­кусство уже удовлетворить не может: ни мое, ни даже чужое, самое лучшее. Человек не со­здан для того, чтобы писать стихи или сказки. Надо де­лать дело? А если ни в какое дело не веришь, что тогда?

   - В самом деле, что тогда?

   - Тогда надо жить со дня на день. Или, когда станет уж очень гадко, надо найти свою могилу, королевскую, - произнес он, помолчав.

   - Больше никогда не буду ходить с вами на кладбище, - сказала она, рассердив­шись полуискренне, полупритворно. - "Могила, могила", что можно нового и ум­ного сказать о могиле! Вам надо творить: вы первый писатель мира, вы так знаете лю­дей, друзья ваши го­ворили мне, что вы читаете в душах как в книге.

   - Как в книге! - с комической торжественностью подтвердил он и подумал, что дру­зья совершенно правы, что, главным образом, поэтому жизнь его так тяжела, так скучна и становится все скучнее и тяжелее. Подумал также, что читать в птичьей душе графини Гвиччиоли не очень трудно, но вслух читать незачем. Подумал, что со­шлась она с ним из-за счастливого обычая: у них молодым замужним женщинам, особенно при старом муже, полагается иметь cavaliere servante, и он превосходный cavaliere servante: богатый, знаме­нитый, знатный, красивый; а когда он исчезнет, то появится следующий, похуже, ибо она станет старше. Роковая же страсть изображает­ся по моде, им самим в мире введенной. Следующий будет уже верно по другой моде.

   - Скажите, скажите, Байрон, что вы во мне видите? - спросила она, улыбаясь.

   И слова ее, и кокетливая улыбка, и весь глупый разговор были ему привычно-противны. Он изобразил на лице роковую страсть и повторил страстным шепотом: "Voi siete la piu bella creatura - Venuta dal cielo in terra cristiana..." Она подарила его нежным взглядом. "Те­перь настоящий cavaliere servante"...

   Герцог Веллингтон давал обед в честь короля. Георг IV, в бытность свою принцем-ре­гентом, охотно принимал приглашения в частные дома. У себя он устраивал три рода приемов. На большие приемы посылались обер-камергером официальные при­глашения, отпечатанные на огромных листах картона, и являться надо было в при­дворных костюмах. Затем были приемы средние, с приглашением не отпечатан­ным, а писанным рукой секре­таря, - гости приходили во фраках. И, наконец, иногда устраивались во дворце малые приемы, человек на пять или на шесть, которым пись­менных приглашений не посыла­лось: к ним приходил дворцовый лакей и устно про­сил, "если у них нет ничего лучшего", прийти к его высочеству поужинать, запросто, не одеваясь: будут только свои. Устные приглашения считались особой честью, и по­лучали их только избранные лица.

   С тех пор как принц-регент, со смертью Георга III, вступил на престол, этикет стал бо­лее строгим. Новый король почувствовал с годами усталость. Он свои шестьдесят лет про­жил очень весело. Повлияла на короля и история с женой. После развода с ней, его попу­лярность значительно уменьшилась; при проезде по улицам Лондона, он не раз слышал радостные возгласы: "Where's your wife, Georgy?"... Затем жена его скончалась; к собствен­ному его изумлению, на нем отразилось и это, хоть он совер­шенно ее не выносил. Георг IV вдруг очень потолстел, отяжелел, обрюзг. Ему тяжело было смотреть на свои портреты в молодости, писанные в те времена, когда он счи­тался красавцем и, под прозвищем "пер­вого джентльмена Европы", сводил с ума красивейших женщин мира.

   Новая фаворитка, маркиза Конингэм, пришедшая на смену леди Хертфорд, стара­лась не отпускать его в общество. Да и сам он ее покидал неохотно, смутно-тревожно предпо­лагая, что эта старческая любовь (без ужаса и подумать было невозможно) - последняя лю­бовь его жизни. Собираться с людьми, даже приятными, без женщин, стало ему скучно и тягостно. Однако, изредка все же приходилось принимать гостей и ездить в гости. Подра­жая королю, малые приемы в его честь устраивали знатнейшие сановники Англии.

   Отказаться от приглашения победителя при Ватерлоо было почти невозможно. Вдо­бавок, Веллингтон недавно купил великолепный дом, Apsley House, и желал его показать. Георг IV и вообще недолюбливал герцога. При мысли же о том, что придет­ся осматри­вать и хвалить разные сокровища и достопримечательности, дурное на­строение короля усилилось. Ему достаточно надоели и собственные, и тем более чу­жие дворцы, картинные галереи, стильная мебель, коллекции фарфора, старинное серебро. Если б дело было зи­мой, можно было бы сказать, что при свечах нельзя ни­чего оценить по достоинству. Но в августе в семь часов вечера еще было светло, как днем. Король понимал, что хозяин его не пощадит и покажет решительно все.

   Достопримечательности начались уже в холле. Георг IV покорно остановился перед огромной статуей; это был Наполеон Кановы с земным шаром в руке. Хозяин дома расска­зал историю сокровища. "...Когда же лорд Бристоль сказал скульптору, что земной шар недостаточно велик по размерам статуи императора, Канова ответил: "Vous pensez bien, mylord, que la Grande Bretagne n'y est pas comprise". Король слабо улыбнулся. Ответ пока­зался ему довольно забавным; однако он подумал, что, если не только осматривать произ­ведения искусства, но еще выслушивать по их поводу исто­рические анекдоты, то обедать вообще не придется.

   Георг IV пошел дальше тяжелой, переваливающейся походкой. Почти не глядя на вещи, почти не слушая объяснений, он, как при открытии разных музеев, повторял, в за­висимости от предмета: "Это поистине прекрасно" или "Очень, очень интересно". Увидев в зеркале свою грузную фигуру, помятое, теперь совсем старческое, лицо, ко­роль только вздохнул. Он по-прежнему одевался лучше всех в Англии; по-прежнему знал, что, если сегодня криво застегнет пуговицу или воткнет носовой платок в ту­флю, то завтра то же сделает весь Лондон. Но теперь ему было ясно, что все это ни к чему.

   За ним почтительно следовали хозяин и гости: маркиз Лондондерри (его по ста­рой памяти все еще называли лордом Кэстльри), русский посол, граф Ливен, и еще три чело­века, - Георг IV не помнил одного из них: знал его по наружности, знал, что этот гость был в свое время представлен (иначе он не мог бы быть приглашен на обед), знал, что фамилия гостя значилась в списке приглашенных, и все-таки не мог вспомнить, кто это. "Плохой признак, старость", - хмуро подумал он: память у него вообще была про­фессиональная, очень хорошая. По облику гостя король понял, что это денди (больше не говорили "Ьеаu") самого последнего образца: он был нехорошо одет, ногти у него были длинные, волосы немного растрепанные, вид болезненный, рассеянный и роковой, - Георгу IV было известно, что новая мода эта создалась в подражание сумасшедшему поэту Байрону, тому, который находился в любовной свя­зи с собственной сестрой. "Да, стран­ное, странное время!" - сердито думал он, вспо­миная себя и друзей своей молодости, Фокса, графа д'Артуа, так худо кончившего Фи­липпа-Эгалитэ. Когда из разговора фами­лия гостя выяснилась, король пожал плеча­ми. Это был обыкновенный, ничем не замеча­тельный лорд, дальний родственник Веллингтона, - очевидно, герцог хотел его угостить королем. "Но кем-же он угощает меня!..." Георг IV, от природы человек умный, хорошо знавший общество, перевидав­ший всевозможных знаменитых людей, больше никем вооб­ще не интересовался и ни для кого себя не утруждал. Разговоры на серьезные темы были еще хуже глупых раз­говоров. Сам он говорил почти всегда одно и то же: так проще, и не­зачем стараться, и совершенно неинтересно, что о нем подумают Веллингтон, Кэстльри, растрепанный лорд, да и вообще кто бы то ни было.

   Хозяин давал объяснения, и по его интонациям был виден чин художника: Саль­ватора Розу он представлял королю не так, как Мурильо, а Мурильо не так, как Ти­циана. Гости вставляли замечания, и Георг IV видел, что они ничего не понимают в искусстве. Сам он знал толк в картинах; в другое время, в лучшем настроении духа, быть может, кое-что по­смотрел бы в этом доме: наряду с плохими картинами и под­делками, тут были превосход­ные вещи. Но ему не хотелось доставлять удовольствие Веллингтону, и ничего, кроме "Это поистине прекрасно" и "Очень, очень интересно", он так из себя и не выдавил. Поза­бавило его и вместе раздражило, что Наполеон был в Apsley House буквально на каждом шагу, во всех видах, - скончав­шийся в прошлом году император был в Лондоне вообще в большой моде. При виде картины Уилькиса, изображавшей, как английские инвалиды читают в газете сооб­щение о битве при Ватерлоо, король подумал, что картина неважная и что вывеши­вать ее Веллингтону не следовало бы. Когда же дело дошло до часов Типпу-Саиба, за­хваченных после взятия Серингапатама, Георг IV так открыто и решительно зевнул, что хозяин тотчас повел гостей к столу.

   Ваши русские идеи у меня сегодня побеждают, как вы увидите, лишь наполовину, - сказал он русскому послу, смеясь и показывая на стол. Его слова относились к рево­люции, которая происходила в мире в вопросах сервировки. Старые, французские правила тут бо­ролись с новыми, русскими. Во Франции, а за ней во всей Западной Европе, при званых обедах на огромный стол ставились сразу десятки самых разных блюд, под крышками, под колпаками, на жаровнях. Однако в последнее время стала распространяться русская мода: блюда приносились в столовую из кухни одно за дру­гим. Между знаменитыми поварами, мэтр-д-отелями, гастрономами шел ожесточен­ный спор о недостатках и преимуществах новой моды, assiettes volantes. На столе гер­цога Веллингтона стояли золотые и серебрян­ные блюда, но их было не так много, и ясно было, что это не весь обед, - Сегодня мой шеф придумал "diner tout en boeuf", - пояснил герцог. У короля вытянулось лицо.

   - Я знаю эту штуку. Идея Элио, да? Карем всегда это отрицал, - сказал он до­вольно угрюмо. Речь шла тоже о новой моде, вернее, о возрожденной моде времен Людовика XV: многочисленные блюда обеда готовились из одного и того же мяса. Георг IV взял меню и прочел с хмурым видом. Там значились: "potage a la jambe de boeuf", "alimelles de palais de boeuf", "petits pЮtХs de boeuf", "poitrine de boeuf a la Hongrie", "gateau de grЮisse de boeuf", "griblettes de boeuf", "hatereaux de boeuf", "clarquet de jus de boeuf" и еще какие-то мало понятные блюда, все из boeuf. - У меня тоже был как-то "souper tout en cochon"... Герцог пояснил разочарованным гостям, что diner tout en boeuf составляет только часть обеда; остальное напечатано на другой стороне меню. Король заглянул и просветлел: жа­ловаться на вторую часть обеда ни­как не приходилось.

   - Это меню сделало бы честь самому Камбасересу, великому архиканцлеру по­койного Наполеона,- сказал Ливен.

   - Ах, не говорите мне об этом человеке, - ответил герцог. - В Париже он пригла­сил меня к себе на обед и я имел неосторожность ему сказать, что не очень интересу­юсь едой. - "Чем же вы интересуетесь?" - закричал он, - "и зачем же вы ко мне пришли?"

   Король улыбнулся, гости засмеялись. Лакеи подали мадеру в золотых кубках, она была превосходна. Растрепанный лорд сказал, что гораздо лучше начинать обед не с хереса, а именно с мадеры, "особенно если с такой, ведь это Мальвазия бабоза?" Граф Ливен выска­зал мнение, что обед надо начинать с русской водки, которая лучше вся­кой мальвазии ба­боза, "и вдобавок стоит не два фунта бутылка, а пять или шесть пен­сов". Король, смеясь, заметил, что Карем бежал от императора Александра и перешел к нему на службу, так как не мог вынести этого варварства: перед началом обеда люди убивают чувствительность неба, глотая залпом разбавленный водою спирт; а затем из кухни, откуда идти в столовую не меньше пяти минут, приносят одно за дру­гим стынущие по дороге блюда!

   - Я высказываю не свое мнение, а мнение великого Карема, - сказал он Ливену. - Впрочем, великий Карем сбежал и от меня. Он так мне и объяснил: король поваров может творить только в Париже.

   Разговор был приятный. Настроение короля стало улучшаться, особенно когда разные griblettes de boeuf были убраны и начался настоящий обед. Однако, к концу, после шам­панского (никаких тостов на малых приемах не полагалось) произошел не совсем прият­ный инцидент. Король заговорил на военные темы, которые очень лю­бил. Он высказал мнение, что первая пехота в мире - русская. Наступило молчание. - "После пехоты Ва­шего Величества", - ответил очень холодно герцог Веллингтон, - "Ну, какая же у нас пехота! Наша кавалерия это, пожалуй, другое дело!... Думаю, однако, что при столкнове­нии с французской армией, в случае равных сил, мы непре­менно должны потерпеть пора­жение, правда?" - "Я не могу согласиться и с этим мнением Вашего Величества", - ледя­ным голосом произнес хозяин дома. Король так озлился, что стал хвалить военные талан­ты генерала Англьси. Нельзя было задеть Веллингтона чувствительнее: в военных кругах многие приписывали не ему, а лорду Англьси, честь победы при Ватерлоо. Гости перегля­нулись. Граф Ливен поспешно за­говорил о предстоящем в Вероне международном кон­грессе, составлявшем главную злобу дня.

   Маркиз Лондондерри, бывший лорд Кэстльри, не сказал почти ни одного слова за весь вечер. Он и вообще был не очень разговорчив, но на этот раз его молчаливость и из­мученный вид обратили на себя общее внимание гостей. Хозяин дома раза два пы­тался вовлечь его в разговор; министр отвечал кратко "да", "нет", и то невпопад. Он мало ел, зато пил в этот вечер несколько больше обычного, хоть гораздо меньше, чем другие гости. Когда разговор зашел о Веронском конгрессе, министр иностранных дел вдруг оживился, но оживился, как потом вспоминали гости, несколько странно.

   - Этот конгресс очень, очень опасен, - взволнованно сказал он. В его словах ни­чего особенно удивительного не было. Однако, голос и вид министра были таковы, что гости с недоумением на него взглянули.

   - Почему же? - спросил Веллингтон. - Вы сами, дорогой друг, не раз мне гово­рили, что предпочитаете систему непосредственных встреч и переговоров с иностран­ными монархами и государственными людьми. Вы указывали, что она удобнее ди­пломатической переписки и дает лучшие результаты. А я всегда думал, что нужно вы­бирать меньшее зло. "In all circumstances the duty of a wise man is to choose the lesser of any two difficulties which beset him", повторил он ту же мысль в афористической фор­ме и оглядел гостей.

   Я вам говорю, что ехать в Верону опасно, - повторил Кэстльри, - очень, очень опасно.

   - В каком же смысле? - осторожно спросил граф Ливен.

   Министр иностранных дел пробормотал что-то невразумительное. "Заговор, заго­вор!" - произнес он и оглянулся в сторону окна. Гости насторожились. Веллингтон сказал, что поездка в Италию очень утомительна.

   - Не для железного герцога, надеюсь? - спросил король, желавший перед ухо­дом загладить свои нелюбезные замечания.

   - Увы, и я, Ваше Величество, начинаю чувствовать тяжесть лет.

   - Я знаю, что вы родились в один год с Наполеоном, - сказал король. Граф Ли­вен спросил хозяина, видел ли он когда-либо Наполеона. - "Никогда. Но в самый разгар Ва­терлоо я вдруг услышал совсем близко от себя крики: "Vive l'Еmpereur!...". Помню, я тогда стоял под деревом, на перекрестке двух дорог..." Георг IV подавил зе­вок и подумал, что все-таки, в былые времена, обеды с Филиппом-Эгалитэ бывали ве­селее. Он знал, что о Ва­терлоо герцог рассказывает долго; зато решил минут через пять после окончания рассказа проститься и уехать к маркизе Конингэм. - ..."Думаю, что он был от меня тогда совсем близко. Мне очень жаль, что я никогда его не видел. Всех знаю, а его никогда не видал".

   - "Всех" можно будет увидеть в Вероне. Положительно, туда собирается весь Лондон, - сказал Ливен.

   - Да, но лошади? Где достать надежных лошадей? - вскрикнул маркиз Лондо­дерри. Хозяин взглянул на него уже с тревогой. "Кажется, ровесник Наполеона начи­нает поне­многу выживать из ума", - подумал король и решил, что можно уехать и сейчас. Он встал, поднялись все гости, вопрос министра иностранных дел остался без внимания.

   В холле повеселевший король наговорил любезностей Веллингтону. Георг IV умел быть очаровательным, когда хотел. - "Конечно, это была с моей стороны большая сме­лость спорить о военных предметах с Вашей Светлостью", - сказал король на прощанье, крепко пожимая руку хозяину. "Нет, все-таки он прекрасный человек, со­вершенный джентльмен и гордость Англии"... - "Напротив, замечания Вашего Ве­личества показа­лись мне чрезвычайно интересными", - ответил почтительно же­лезный герцог.

   Гости, смеясь, еще поговорили о леди Конингэм (ее в Лондоне называли просто "the lady"), об ее предшественнице, леди Хертфорд, об их острой ненависти друг к другу, о том, насколько достойнее вела себя в свое время, получив отставку, госпожа Фицгерберт. Первый встал граф Ливен, за ним поднялись другие гости. Маркиз Лон­дондерри, по-види­мому, еще не собирался уходить. - "Вот это мило, дорогой друг", - сказал хозяин дома, - "мы с вами допьем портвейн 1788 года, оставленный нам без­умцами"... Граф Ливен по­чему-то взглянул на маркиза Лондондерри.

   Проводив гостей, Веллингтон с неприятным чувством вернулся в столовую. Лорд Лондондерри сидел, откинувшись на спинку стула, неподвижно глядя в сторону окна и вертя в руках фруктовый ножик. Беспокойство хозяина усилилось. Он изобразил на лице преувеличенную радость; при его совершенной правдивости, это не очень ему удалось.

   - Я думаю, не стоит переходить в гостиную? Здесь отлично, не правда ли, старый друг? Выпьем еще портвейна, он недурен.

   Маркиз Лондондерри ничего не ответил; он все вертел ножик, гладя лезвие паль­цем.

   - Теперь так трудно доставать настоящий портвейн, без примеси этой проклятой джеропиги, - сказал хозяин. - Вы знаете, что такое джеропига? - Лондондерри встал, подошел к окну и вернулся с ножиком на свое место. Веллингтон беспокойно следил за ним взглядом. - Нет, дождя нет.

   - Это Джон, - сказал министр иностранных дел, - я так и знал: Джон тут.

   - Какой Джон? - мягко спросил Веллингтон.

   - Мой кучер. Ведь это он ее настраивает против меня.

   - Кого?

   - Ее. Гнедую лошадь.

   Хозяин дома испуганно замолчал. Он еще не отдавал себе ясного отчета в том, что произошло, но чувствовал, что случилось нечто очень, очень нехорошее. "Может быть, он пьян? Однако, эти глаза!..." В полном замешательстве, Веллингтон зачем-то отодвинул стул, снова его придвинул, переставил бокал. "Что же надо теперь сделать?...." Такого слу­чая в его жизни никогда не было.

   - В портвейн они обыкновенно подбавляют какую-то аптекарскую дрянь, которая на­зывается джеропига, - произнес он после долгого молчания. Помолчал еще и вы­сказал мнение, что политика изнуряет людей, как война. - Да тут еще эта светская жизнь. Я сам часто чувствую себя переутомленным. И знаете, что я тогда делаю, доро­гой друг? Я пер­вым делом иду к нашему милому доктору Бэнкхеду. Он меня посылает в Брайтон или в де­ревню и через две недели я возвращаюсь в Лондон другим челове­ком.

   Вы возвращаетесь в Лондон другим человеком. - задумчиво повторил гость.

   - Да... Этот доктор творит чудеса и с настоящими больными, тогда как просто уста­лые люди...

   - Какой хороший ножик! - перебил его лорд Лондондерри. - Какой хороший но­жик! Вы обратили внимание, какой ножик?

   - Вам нравится? Этот сервиз мне поднесли после сражения при Талавере, - ска­зал Веллингтон, стараясь говорить особенно вразумительно. - По поводу этого сра­жения мне вспоминается один интересный случай...

   - При Талавере? Да, при Талавере... Это какой год?

   - 1809-ый год, - тихо сказал хозяин дома. Они опять помолчали. Веллингтон по­чему-то не сводил глаз с ножика. - Да, так по поводу сражения мне вспоминается один ин­тересный случай. Моя ставка была...

   - Вы обратили внимание на то, что этот нож шеффильдской работы? Я убежден, что это шеффильдская работа!

   - Очень может быть, хотя...

   - Шеффильдские бритвы - самые лучшие в мире. Я всегда пользуюсь шеф­фильдскими бритвами, но мой маленький ножик куда-то пропал! - сказал с ужасом в голосе лорд Лондондерри. Веллингтон взглянул на него и тотчас, побледнев, опу­стил глаза.

   - Ах, у вас пропал нож? Ценная вещь?

   - Нож пропал, тот нож! Разве вы не видите как я плохо выбрит? Все заметили, все! Видите, вот волосы и вот здесь!

   - Напротив, вы выбриты превосходно, как всегда... Но я говорил, кажется, о докторе Бэнкхеде, - начал снова Веллингтон и остолбенел: маркиз Лондондерри опустил палец в стакан с портвейном, провел пальцем по шее и стал пробривать гор­ло фруктовым ножи­ком.

   Так они просидели минуты три или четыре. Веллингтон думал, что произошла ка­тастрофа, последствия которой еще нельзя охватить; думал, что надо немедленно, не теряя ни секунды, обратиться к доктору Бэнкхеду, взяв с него клятву молчать; думал что это мог­ло случиться в присутствии короля; думал что, быть может, русский по­сол уже что-либо заметил.

   Швейцар громовым голосом вызвал коляску маркиза Лондондерри. К подъезду подка­тила карета, запряженная гнедыми лошадьми. - "Это она! Левая! Вот она!" - закричал в ужасе министр. Веллингтон грозно оглянулся на испугавшегося швейца­ра, взял своего друга под руку и велел кучеру ехать домой: "Мы хотим пройтись пеш­ком".

   По дороге он вразумительным тоном, с расстановкой и повторениями, говорил о докторе Бэнкхеде, о преимуществах сельской жизни, о том, что самому крепкому че­ловеку бывает нужен отдых. "Я советовал бы вам даже отказаться от поездки в Веро­ну. Если хоти­те, я могу вас там заменить... А вы, дорогой друг, это время провели бы в вашем милом Крэй-фарме". - Он говорил мягким успокоительным голосом и, по своей природной жизнерадостности, почти начинал верить, что может быть, в самом деле все окажется пу­стяками. "Головокружение, прилив крови к мозгу, мало ли что!" - "В Верону я охотно съезжу вместо вас, если, как я надеюсь, вы мне доверяете", - повторил он. Вдруг у фонаря министр иностранных дел повернулся и задыхаясь, про­шептал: "Вы ее не знаете! Она способна на все!..." Увидев глаза Кэстльри, его блед­ное, искаженное, безумное лицо, Веллингтон похолодел и отшатнулся, едва не вскрикнув. Им овладел ужас, подобного ко­торому он не испытывал никогда в жизни. Они пошли дальше. "Все надо скрыть! Все!" мелькало в голове у Веллингтона. Но он уже понимал, что скрыть трудно, что скрыть не­возможно, что через неделю всем ста­нет известно: Англией правил сумасшедший! Англи­ей правит сумасшедший!

   Леди Лондондерри уже целый месяц находилась в Крэй-Фарме. Герцог Веллинг­тон пошептался с камердинером, глядя на него страшными глазами, затем особенно крепко пожал руку своему другу и вышел. Оставшись один на улице, он вздохнул с облегчением и, все еще вздрагивая, поспешно отправился к доктору Бэнкхеду.

   На его сильные, властные удары молотком - стучит герцог Веллингтон, - не сра­зу отворила дверь молодая, хорошенькая горничная. Она обомлела, узнав посетите­ля. Докто­ра Бэнкхэда не было дома. Веллингтон задумался, затем поспешно напра­вился в кабинет. Он был так взволнован и расстроен, что против своего обычая не оглядел красивой гор­ничной и не улыбнулся ей. Герцог написал Бэнкхэду записку: лорд Лондондерри заболел и нуждается в немедленной помощи. "I have no doubt he labours under mental delyrium", - писал он своим твердым отчетливым почерком. Горничная растерянно зажигала в ка­бинете одну свечу за другой, бросая взгляды на гостя, заранее себе представляя, как завтра всем расскажет, что у них был железный герцог и что она тотчас его узнала. Веллингтон потребовал сургуч и тщательно запе­чатал листок: нельзя было оставлять открытой за­писку, содержавшую в себе государ­ственную тайну.

   За день до приезда герцогини Пармской к отведенному ей в Вероне дому подъеха­ли под вечер три телеги со слугами и вещами. Мажордом-немец с ругательством слез с пер­вой телеги, держась рукой за кованый сундук, и, увидев стоявшего на крыльце толстого че­ловека, нерешительно снял шляпу: начальство или нет? Оказалось - на­чальство. Тол­стый человек сказал, что назначен от императорского двора в распоря­жение ее высочества герцогини Пармской, Пьяченской и Гвастальской. - "Вы кто? Дворецкий?" - строго спросил он. - "Так точно, мажордом", - ответил, оробев, не­мец, не зная, как называть толстого человека. - "Сколько всего слуг?" - "Шесть". - Когда приезжает ее высоче­ство?" - "Завтра". - "Знаю, что завтра, да когда?" - "Ду­маю часов в десять утра". - "Надо не думать, а знать. Перемен нет? С ее высочеством прибудут господин почетный ка­валер и две фрейлины?" - "Так точно". - "По при­казу его величества, ее высочеству от­веден этот дом".

   Слуги сердито снимали с телег вещи и вносили в первую большую комнату. Все уста­ли и проголодались: съестных припасов в Парме было отпущено в дорогу немного. "Сей­час же все убрать. Вымыть стекла, почистить, ну, сами должны знать", - приказал тол­стый человек. - "Завтра с утра все сделаем", - начал было недоволь­ным тоном один из слуг. "Не завтра, а сегодня". - "Надо сначала поесть и отдохнуть. Завтра встанем с зарей и все сделаем". "А я приказываю: сегодня!" - вспылил чи­новник императорского двора. Слуги притихли, - "Вещи ее высочества откладывать отдельно. Я укажу комнаты... Это еще что такое?" Камеристка внесла огромную клет­ку с птицей. - "Это попугай ее высоче­ства". - "Louise, je t'aime!" - вдруг хрипло зао­рал попугай. Чиновник усмехнулся и, види­мо смягчившись, объявил слугам, что ужин им будет через час доставлен от дворцового ведомства. - "Хороший ужин. Его величество приказали, чтобы всех во время конгресса кормили как следует. Будете получать по бутылке вина в день, нашего, отличного".

   В сопровождении мажордома, он пошел по комнатам, отдавая распоряжения, раcспра­шивая о вкусах и привычках герцогини. - "Это будет спальная ее высоче­ства... Господина почетного кавалера мы поместим здесь. Тут столовая... Вот гости­ная"... Дом был не очень большой и довольно запущенный. Мажордом, следуя за чи­новником, думал, что ее высо­чество могли бы устроить лучше. Когда они вернулись в первую комнату, пол уже был за­сыпан соломой и стружками. Слуги вынули из ящи­ков серебро, посуду, клавесин. - "А это что?" - "Кровать ее высочества. Еe высоче­ство привыкли спать на своей", - робко ответила камеристка. Чиновник взглянул на огромную двуспальную кровать и опять усмехнулся. - "Поставить в спальную. Ту вы­нести. Клавесин в гостиную. Для серебра и посуды есть три буфета. Это все сундуки с туалетами?" - "Так точно". "Раcставить и раз­ложить так, как любит ее высочество. И так же вещи господина почетного кавалера. Попу­гая куда хотите. Свечи в том ящи­ке. Зажжете, когда стемнеет. Лишних не жечь".

   Он с любопытством осмотрел серебро и посуду и подумал, что есть вещи недур­ные, а в общем дешевка. "У ogresse de Corse могли бы быть вещи получше"... Отдав еще несколь­ко распоряжений, чиновник строго сказал, что придет завтра в девять ча­сов утра и все осмотрит самым тщательным образом. - "Чтоб было готово, слышите? Все чтоб сверка­ло", - потребовал он и, кивнув головой мажордому, удалился. - "Бу­дет тут сверкать! Дом после нашего дрянь. Грязь, паутина", - сказал недовольный слуга. Все принялись за рабо­ту. Поминутно оказывалось, что нет того, другого: щеток не захватили, тряпок мало. - "Кто же мог знать?" - огрызались виновные. Скоро принесли ужин, в самом деле очень хороший: были и макароны, и рыба, и мясо, и сыр, и вино. Все с жадностью набросились на еду. В Парме кормили хуже.

   На следующее утро толстый чиновник явился, как сказал, ровно в девять часов и, дей­ствительно, все внимательно осмотрел. Немного покричал, но в общем остался доволен. Затем он велел слугам выстроиться, спросив мажордома о старшинстве каж­дого. - "Когда поезд покажется, всем стать навытяжку. Вы на три шага впереди", - объяснил он мажор­дому, - "я отрапортую. Затем вы сделаете шаг вперед и шляпой - вот так", - он сделал жест шляпой, коснувшись ею земли, если не как при дворе, то как в театре при изображе­нии двора. Слуги смотрели на него с изумлением. - "У нас в Парме никогда этого не де­лают", - нерешительно возразил мажордом. - "Де­лать, что я приказываю, и не рассу­ждать!" - снова вспылил чиновник, - "то у вас в Парме, а здесь Верона. Здесь владения его императорского величества!"

   Прорепетировав со слугами встречу, он сел в кресло у растворенного окна, - осен­ний день был солнечный, очень теплый. "Все-таки следовало бы выслать ей навстре­чу какого-нибудь камергера, хоть завалящего", - думал чиновник. - "Правда, сей­час такой разгон, но камергера могли бы отыскать"... Он несколько раз выходил на крыльцо, подозрительно вглядываясь в проходивших людей. Наконец, показался поезд. Впереди на клячах разной масти скакали два драгуна. За ними следовали три кареты, запряженные лошадьми немного получше. Драгуны соскочили с кляч и неловко выхватили шпажонки. С козел слез, ступив на колесо, лакей в дорожном балахоне поверх потертой ливреи и откинул подножку из двух ступенек.

   Почетный кавалер, осанистый человек с черной повязкой на глазу, помог герцо­гине выйти из кареты. Он взглянул на салютовавших солдат и с неудовольствием по­жал плеча­ми. Герцогиня, полная, красивая блондинка, приветливо улыбалась, вопро­сительно глядя на толстого чиновника. Он отдал придворный поклон и почтительно рапортовал: сообщил что, по поручению императорского двора, приставлен в полное распоряжение герцогини. - "Так как час приезда вашего высочества в точности изве­стен не был, то не было возможности устроить у заставы подобающую встречу. Его ве­личеству не было даже известно, именно ли сегодня прибудет ваше высочество". Гер­цогиня нисколько не была обижена. Улыбнувшись слугам, она прошла в дом. Почет­ный кавалер, граф Нейпперг, с недоумением взглянул на чиновника, на выстроив­шихся слуг, на некрасивый фасад дома и последовал за герцогиней. "Да, могли при­нять лучше", - подумал он.

   Фрейлина из второй кареты внесла в дом шкатулку. Толстый чиновник догадался, что это драгоценности герцогини Пармской. Из третьей кареты горничная-негритян­ка подала кошку; герцогиня страстно ее поцеловала и засыпала нежными словами. "Дайте ей, бед­ной, молочка, она устала и проголодалась"... Появились и собачки, ви­димо отлично ужи­вавшиеся с кошками в этом мирном доме. Их тоже было приказано накормить. "Сейчас же сбегать за угол, там лавка", - прошептал мажордому чинов­ник, не предвидевший кошек и собачек. Герцогиня Пармская была всем очень до­вольна. Она велела приготовить ванну и подать лиловый халат. - "Я буду завтракать после ванны. Вы меня подождете, правда?" - с нежностью обратилась она к графу. Тот почтительно поклонился. - "Умоляю вас, будьте очень осторожны. Не забывайте о своем положении", сказал он по-английски. Тол­стый чиновник, знавший англий­ский язык, скользнул взглядом по талии герцогини. "Вот оно что! Поздравляю", - подумал он. - "Louise, je t'aime!" - прокричал радостно попу­гай. Придворный кава­лер, морщась, оглянулся на клетку. Герцогиня засмеялась и протяну­ла попугаю па­лец. "Я не знал, что у попугаев большой язык", - подумал чиновник и по­просил раз­решения отлучиться, дабы сообщить о благополучном прибытии ее высоче­ства. - "Вы нам не нужны", - весело сказала герцогиня - "проводите время, как вам бу­дет угодно, а мы всем объявим, что вы с нами не расстаетесь". "Мы королевское или мы с ним? - спросил себя игриво чиновник. - "Не будет ли каких приказаний от вашего вы­сочества?" - "Никаких... Ах, да, скажите: где тут находится гробница Джульетты?" - "Ка­кой Джульетты, ваше высочество?" - "Джульетты! Джульетты Шекспира... Я думала, что это тут все знают?" - "Ах, да, разумеется!" - поспешил сказать чиновник, на счастье знавший, где гробница, "это у Campo di Fierа. Нет, неда­леко, здесь все близко, ваше высо­чество. Верона - маленький город"... Он объяснил, где Campo di Fiera, и, почтительно откланявшись, удалился. На прощанье герцогиня протянула ему руку. Чиновник был очень доволен.

   Мастер-месяц, давно разоблаченный и с позором изгнанный из венты, теперь открыто служил в полиции, в том ее отделе, который соприкасался с дипломатиче­ским ведом­ством: его часто приставляли к высокопоставленным людям, для их охра­ны или для на­блюдения за ними. На время конгресса он был откомандирован в рас­поряжение герцоги­ни Пармской. Никто в Вероне не ждал покушения на герцогиню, но время было беспо­койное: даже в Парме появились какие-то sublimi. Мастеру-меся­цу было поручено следить за герцогиней, охранять ее, и заботиться об ее удоб­ствах.

   Он шел бодро, хоть отяжелевшей походкой, подозрительно вглядываясь в прохо­жих: возможны были неприятные встречи со старыми знакомыми по Венеции. Ма­стер-месяц не опасался, что у него будут вырваны сердце и внутренности, но неприят­ность случиться могла. На всякий случай он всегда носил при себе небольшой писто­лет и тяжелую, на­литую свинцом палку. С палкой и ходить было удобней: он очень потолстел.

   Улицы были полны людей. В Верону уже прибыли или должны были прибыть оба императора, пять королей, множество владетельных особ менее высокого ранга и все зна­менитые министры Европы. "Естественно, что тут не до моей красотки", - думал мастер-месяц. Герцогиня Пармская ему понравилась. Он, впрочем, не раз и прежде видал ее на улицах Пармы. В последний раз встретил прошлым летом. "Тогда была грустна, голубуш­ка; похоронила мужа", - с улыбкой думал он, вспоминая объявле­ние, появившееся в "Пармской газете": без траурной каймы, не называя имени, офи­циальная газета сообщала, что 5-го мая скончался почтенный супруг нашей августей­шей государыни. Мастер-месяц политикой особенно не интересовался, но его тогда все же развеселило, что как "почтен­ный супруг нашей августейшей государыни" обозначается Наполеон I. "Нет, нет, в объяв­лении они могли все-таки его назвать, если не по имени, то хоть по фамилии. Фамилия известная, не утаишь", - весело подумал мастер-месяц и теперь. Чужая глупость всегда очень его радовала. Еще весе­лее он вспомнил двух кавалеристов на клячах и их салют шпажонками. "Ей, беднень­кой, салютовали не такие армии! И мальчишку тоже называют "сыном ее высочества, герцогини Пармской", точно он незаконный сын от неизвестного отца", - благодуш­но думал мастер-месяц, имея в виду ребенка, которого называли герцо­гом Рейх­штадтским. "Значит, у него будет братец или сестрица. Старайтесь, граф"... - "Louise, je t'aime!", - вспомнил он, засмеялся и вдруг подумал, что немец Нейпперг не стал бы говорить по-французски с немкой Mapией-Луизой: попугай, верно, вос­производит голос Наполеона. Мастер-месяц ахнул. "Хоть через попугая, а услышал!..."

   Он остановился у кофейни. Торопиться собственно было некуда. По правилам следо­вало бы тотчас оповестить начальство о благополучном прибытии ее высоче­ства. Но ма­стер-месяц понимал, что большого впечатления это известие не произве­дет, - можно сначала выпить рюмку марсалы. Он незаметно осмотрелся. На террасе людей было немного, старых знакомых не было, и никто по виду на карбонария как будто не походил. Мастер-месяц, однако, знал, что наружность обманчива: "вдруг до­брый родственничек?" Он занял угловое место: так сзади никто подкрасться не мог.

   Последняя смена из шестидесяти лошадей была для царя приготовлена австрий­ским дворцовым ведомством милях в пятнадцати от Вероны: несколько прекрасных колясок, экипажи и повозки для вагенмейстера, для второстепенных служащих, для агентов поли­ции, для слуг, для вещей. Часов в пять утра на станцию прибыл австрий­ский генерал-адъютант с гусарами. Узнав, что император Александр спит, генерал тоже где-то прилег: место для него нашлось, хоть казалось, что решительно вся стан­ция занята русскими. Но­чевать в коляске было неудобно.

   Александр I проснулся, как всегда в дороге, в восемь часов утра. Спал он плохо. Нака­нуне до поздней ночи читал во французском переводе книгу Иова и коммента­рии к ней госпожи Гюйон. Дочитал до главы 17-ой и остановился на словах: "Прошли дни мои и рушились мои думы, достояние моего сердца... Если я жду, то преиспод­ней, жилища мое­го. Во мгле постлал я мою постель. Говорю гробу: отец мой ты, а червю: ты мать и сестра моя. Где после этого моя надежда и кто ее увидит? В преис­поднюю сойдет она, и вместе с ней упокоюсь я в прахе"... Ему показалось, что это на­писано прямо о нем. Читать ответ Вилдада Савхeянина ему не хотелось: ответы собе­седников Иова казались ему гораздо бо­лее слабыми, чем жалобы и проклятья. Все же он заглянул и в 18-ую главу, прочел и поду­мал, что, кажется, ошибался, ответ тоже очень силен: "О, терзающий душу свою в своем гневе! Для тебя ли опустеть земле и скале сдвинуться с места? Да, гаснет свет у безза­конного, и не светит пламя его огня. Своими ногами запутал он себя в тенета и по тенетам он ходит. Зацепляет за пяту петля, и скрытно разложены по ней силки"... Это тоже было о нем. Не в силах рас­крыть противоречие, - оба как будто говорили одно и то же, - он положил книгу и тотчас задремал.

   Во сне с Вилдадом Савхeяиином странно связался квакер Аллен, и уж больше ни­чего понять было нельзя, хоть, пока спал, казалось, что все совершенно ясно. Про­снувшись, он думал о настоящих, неясных и тяжелых делах. Морщась, вспоминал о квакере Аллене, - зачем оказал в Вене этому туповатому человеку такое внимание, такой почет? "Да, да, во мгле постлал я постель свою... И все вы, не найду между вами мудрого, сколько бы вы ни говорили... Незачем скакать за тридевять земель на этот нелепый конгресс, совещаться с жуликом Меттернихом и с болваном Веллингтоном", - с досадой думал он (из-за вче­рашней ли книги или по привычке - о политических делах - думал по-французски). - "Но перерешать теперь поздно. Лучше оставить по старому и русские дела, и итальянские, и греческие... А экспедиция в Испанию? Если французы пошлют войска на Мадрид, отче­го мне не послать армии на Константино­поль? Борьба с революцией? Что такое револю­ция? Православные христиане хотят силой освободиться от мусульманского владычества, - какая же это революция?"

   Его жизненный опыт теперь говорил ему, что в жизни почти ничего изменить не­льзя. Вернее, изменить можно, - Наполеон ведь был свергнут, и французская рево­люция кон­чилась, - однако при этом все всегда выходит совершенно не так, как на­деялись и ждали, - может быть, лучше было и не менять: наименее плохая политика заключается в том, чтобы возможно меньше вмешиваться в какие бы то ни было, осо­бенно в чужие, дела. "Но если вмешиваются другие? И разве невмешательство не есть также вмешательство? Не вмешиваясь в греческие дела, я позволяю туркам де­лать что им угодно в стране, которая им не принадлежит. А заявляя, что я в эти дела не вмешиваюсь, я лишь толкаю греков на обращение за помощью к Англии или еще к какой державе, не имеющей к ним уж совсем никакого отношения"...

   Ответить тут было невозможно, как почти во всех политических спорах: здесь все были правы. Греки хотели свободы, русская военная партия стремилась к изгнанию турок, т. е. к захвату Константинополя, квакер Аллен советовал думать только о спасе­нии души, и спорить не стоит, так как нельзя, за отсутствием общего мерила, сказать, что лучше: спа­сение души, или свобода, или увеличение России? Вместе с тем идет личная, следователь­но настоящая, жизнь - женщины, ослабление слуха, дела, речи, переговоры. При мысли о конгрессе, о торжествах, о приемах, он сразу почувствовал скуку, неодолимую, наслед­ственную скуку, какая может быть только у царей. "Хоть бы приехала Зина Волконская? Но и это теперь не так уж важно. Зато та идиотка бу­дет наверное", - с внезапной улыб­кой подумал он, разумея влюбившуюся в него жену нового маркиза Лондондерри. "Оче­редная победа. Бывали и более блестящие"...

   Чай он пил в постели. После молитвы и туалета принял князя Волконского, кото­рый в последнее время входил к нему в дорожном тулупе. Царь знал, что эта воль­ность вызывает толки, досаду и недоумение у других генерал-адъютантов. "Как их может занимать подоб­ная ерунда? Но и меня когда-то, да еще не очень давно, зани­мала такая же. Теперь желать для себя нечего, это и сила, и слабость моя по сравне­нию с ними со всеми. "И был тот человек знатнее всех сынов Востока"... Ему постоян­но говорили, что нет в мире человека могущественнее, чем он, со времени падения Наполеона. Это в самом деле было близко к правде, но теперь могущество казалось ему мнимым и почти ничего в нем не вызывало, кроме скуки, утомления и тяжелого чувства: после бурной жизни он и к этому слишком привык. - "Кто, говоришь, прие­хал? Кто?" - переспросил он с досадой. Волконский, чуть повысив голос из-за плохо­го слуха царя, сообщил, что на станцию прибыл ночью австрийский генерал-адъ­ютант и просит разрешения представиться. - "Новый какой-то. Кажется, всех их знаю, этого не знаю. И фамилии не разобрал, такие у них фамилии", - сердито ска­зал князь. - "Очень нужно было. Разговаривай с ним всю дорогу", - подумал Алек­сандр I. Ничего не ответив, он вышел к генерал-адъютанту с готовой приветливой улыбкой, выслушал то, что полагалось, спросил то, что полагалось, - как приехал император Франц и не слишком ли устал от дороги? Спрашивать подробнее не требо­валось, так как Александр Павлович только что видел всю императорскую семью в Вене: ав­стрийский император выехал в Верону днем раньше его. - "Да, прекрасная, изуми­тельная дорога. Мы проехали через весь Тироль"... Поговорив еще немного с гене­рал-адъютантом, царь подкинул его Волконскому и вернулся в свою комнату. Там он сел на неубранную постель и безжизненно опустил на грудь голову.

   Кучера закладывали экипажи. Австрийские гусары выстроились на дороге. Рус­ские ге­нерал-адъютанты, зевая после дурно проведенной ночи, обменивались впечат­лениями. - "Ничего, гусары как гусары. Наши лучше", - сказал Меншиков. - "Люди да, а лошадки, пожалуй, у них почище", - возразил Чернышев больше для того, чтобы поспорить. - "Ну, нет! И лошади наши - где же ихним!..." Разговор не клеился. Из за мрачного на­строения царя вся поездка стала довольно мрачной. Вол­конский, отделавшийся от ав­стрийца, сердито сообщил, что государь до поздней ночи читал Иова. - "Что до поздней ночи не спал, это вы можете знать по свечке. А Иова он читал или не Иова, этого вы ни­как, Петр Михайлович, знать не можете&q