Алданов Марк Александрович - Могила воина

отел смущать спутников. Кроме того, его забавляло серьезное, нахмуренное лицо молодого человека, который, видимо, играл в войну, щеголяя мор­скими словами.

   К ночи буря усилилась. Войти в гавань было не так просто, капитан сказал, что раньше утра к берегу не подойдут. Все сошли в каюты в отчаянии: когда морская бо­лезнь, то не до освобождения Греции. Сам Байрон остался на мостике: не заболел, - не лишено значе­ния для престижа главы экспедиции. Думал обо всем этом ирониче­ски, распространяя иронию и на себя. "Ничего, есть неприкосновенный запас энтузи­азма".

   Утром подошли к берегу, перебросили сходни и свели лошадей. Байрон обошел бриг и отдал распоряжения: позвать плотников, еще кого надо для парусов, приста­вить челове­ка к кассе, чтобы не стащили: в шкатулке лежало десять тысяч пиастров золотом и кредит­ное письмо на сорок тысяч. Затем он сошел на берег. Оставаться в порту без дела было скучно, да и не хотелось отвечать на вопросы, почему вернулись: в порту нельзя было ска­зать, что разразилась буря. От выздоровления все повеселели, точно Греция уже была освобождена. Только лакей Флетчер, вообще не одобрявший всей затеи, сердито говорил, что не следовало выезжать на это проклятое дело 13-го. - "Мне число 13 всегда приноси­ло счастье", сказал весело Байрон. - "Неудачное на­чало благоприятная примета"... Он вскочил на коня, спросил, на сколько времени ра­боты, и, услышав, что к полудню кончат, сказал: "Это значит в шесть вечера, да? Сой­демся на четырех часах, но зато без обмана. В четыре я приеду".

   В сопровождении графа Гамба, он медленно поехал к своему дому, увидеть кото­рый больше не рассчитывал. Лошадь, тоже пришедшая в восторг от твердой земли, ржала и пыталась перейти в галоп. Гамба следил за каждым его движением, старался запомнить каждое сказанное им слово: надо скорее записать. Байрон думал, что это милый человек, но умом не блещет, и незачем брать его на войну за освобождение Греции. Поддерживал бодрый разговор, немного (хоть не очень) считаясь с тем, что все будет записано, а позднее издано. Рассказывал о своих молодых годах, почти ни­чего не приукрашивая, го­ворил - и ничего: выходило - об освобождении человече­ства. - "...Прожить бы еще лет десять, тогда все увидят, что я человек не конченный. Напишу поэму? О, нет! Литера­тура - дурацкое дело, в особенности стихи, и у меня к поэзии нет ни малейшего призва­ния. Вы напрасно улыбаетесь"... На лице графа Гам­ба действительно появилась подобаю­щая улыбка. Он даже не протестовал: против таких слов и протестовать не приходилось. - "Но где мы будем через год?" - закон­чил со вздохом Байрон.

   Когда подъехали к дому, он придумал для молодого графа какие-то поручения, чтобы от него освободиться. Бодрая улыбка выступающего в поход полководца больше не была нужна. Байрон вошел в дом. Уборщица встретила его изумленно. - "Да, да, отложили отъезд, была буря", - с досадой сказал он и послал уборщицу за едой, - "сыра и фиг". Есть ему не хотелось. Старуха смущенно говорила что в доме беспорядок. - "Я часа че­рез два-три уеду"... - "Может, колбасы купить и вина?" - "Сыра и фиг, больше ничего".

   В кабинете мебель была сдвинута к стене, в углу лежали свернутые цилиндром ковры, пол был засыпан соломой и стружками. Байрон устало сел в кресло у стола. Осталось не­приятное чувство от первой неудачи, от глупого вида освободителей, - хоть они не ви­новаты, что страдают морской болезнью, - от разговора с графом Гам­ба: не любил рисоваться, - случалось, конечно, как всем, но в последнее время реже. "Что, если теперь к необязательному шарлатанству поэта присоединится обязатель­ное шарлатанство борца?" По крайней внутренней его правдивости, мысль эта была ему противна. "Литература - дурацкое дело? Верно, но зарекаться не надо: может быть, еще придется писать поэмы"... Он подумал с улыбкой, что, если писать, то сле­довало бы теперь, сейчас: что-либо вроде "And now I am in the world аlone", a внизу непременно пометить "Геркулес" и поставить число. "Стихи лорда Байрона, напи­санные в день отъезда в Грецию". Карандаш был, но записная книжка осталась в до­рожном костюме. Он рассеянно выдвинул ящик, хоть пи­сать не собирался, - и ахнул: в коробочке лежала прядь волос графини Гвиччиоли - по­следний подарок в минуту разлуки, после душераздирающей сцены: "прощание лорда Байро­на с любовницей", Забыл здесь эту прядь не умышленно, не байронически, - просто забыл. И хотя он был почти уверен, что больше никогда не увидит графиню, ему стало смешно.

   Уборщица принесла еду на бумажках: тарелки уже все спрятаны. За едой он думал о том, что нужно сделать еще. На бриге в первый вечер было скучновато: больше двух часов любоваться морем нет возможности. Книги были заколочены в ящиках, с собой взял лишь две-три. Следовало бы докупить. Только что вышел "MИmorial de Sainte-НИlХne" Лас-Каза, но его в Генуе книгопродавцы еще не получили. "Главное, раз­влечь всех освободи­телей, чтобы приставали возможно меньше. "Шахматы есть, шпаги и гири есть".

   Подумал также, что пока, быть может, еще не поздно отказаться от поездки. Гам­ба со­шлется на предзнаменование: из-за дурной приметы великий поэт отказался от Греции. "Но зачем отказываться? Все равно дальше жить нельзя. Это лучший выход... А вдруг, можно?" Быстро просмотрел тысячу раз передуманные доводы, личные, политические, вся­кие: нет, нельзя. "К Терезе, что ли, вернуться, на роль cavaliere servante? Или поехать в Ан­глию, к сестре? Или стишки писать? Или играть в карбонарии, как Гамба играет в морскую войну?..." Он вздохнул, вышел из дому, окинул его взглядом, - на этот раз уж в самом деле последним, - и поехал в город. Принял горячую ванну, оставался в бане очень дол­го, взглянул на часы. "Да, пожалуй, пора ехать на бриг".

   Там уже все было готово. Буря давно улеглась. На "Геркулесе" была снова тре­вожная суета, но чуть менее торжественная, чем накануне. Он сел на скамейку у пуш­ки, "Лайон" улегся у его ног. "Хоть картину пиши".., Подошел взятый в Грецию пас­сажир, Шилицци, родственник Маврокордато, человек весьма неприятный. Байрон не сомневался, что это шпион, - вопрос только в том, какой: турецкий английский, русский? Но это большого значения не имело. С брига никому никаких сигналов не подашь. Напротив, даже лучше, на случай столкновения с турецким фрегатом: своего человека турки топить не будут. Они любезно поговорили. - "Вы откуда сейчас еде­те?" - "Из Петербурга". - "Из Петербур­га? (верно русский шпион?). Что же там? Как император Александр? Правда ли, что он со­вершенно отошел от дел и занят толь­ко спасением души?" - "Доля правды есть. Он впал в мистицизм", ответил с улыб­кой Шилицци.

   Граф Гамба озабоченно выразил сомнение, достаточно ли взято снарядов для двух пу­шек брига. - "Я думаю, достаточно", - со столь же серьезным видом сказал Байрон, - "хотя у Нельсона под Трафальгаром было, вероятно, еще больше"... Капи­тан что-то за­кричал с мостика. Стали разматывать канат. - "Я проведу ночь под фок-мачтой", - вос­торженно сообщил Гамба, - "там для меня поставили походную по­стель". Бриг по­качнулся. "Теперь поздно", - подумал Байрон. Он взглянул на Геную, твердо - или почти твердо - зная, что больше никогда этого не увидит, не увидит Италии, не увидит культур­ной жизни. Встал с веселой улыбкой и поднял высоко над головой дорожную шапочку, - все немедленно сделали то же самое. Лакей появился, держа в руках поднос, уставленный бокалами с шампанским. - "За новую жизнь! За наше великое дело! За освобождение Греции!" - сказал Байрон. В эту минуту он с до­садой подумал, что снова забыл в ящике прядь волос Терезы Гвиччиоли.

   В Ливорно "Геркулес" остановился. Грузились съестные припасы. Надо было принять еще пассажира, которому тоже почему-то предоставили место на бриге. Этот второй пас­сажир поднялся на борт в сопровождении англичанина Скотта и низко поклонился, зна­комясь. - "Я надеюсь, вам будет у нас не слишком неудобно. Но то­ропитесь с вещами, мы скоро отходим" ("вероятно, тоже шпион. Этот чей?") Скотт передал почту, свежие газеты, книги, присланные из Англии. - "Есть еще письмо для вас, милорд, от вашего друга Стерлинга"... - "Вот как? Я очень рад", - сказал Байрон, распечатывая пакет. Вы­пал золотообрезный листок со странно, посредине, начертанными строчками. - "Стихи"! Верно, какой-нибудь влюбленный студент?" - "Кажется, не влюбленный студент, ми­лорд", - ответил с улыбкой англичанин, - "мне Стерлинг сообщил, что это такое". Байрон пробежал препроводительное пись­мо и изменился в лице. Престарелый Гете, узнав об его поездке для освобождения Греции, просил передать ему свое напутствие.

   - Этого я не ждал! - сказал Байрон с волнением. Он бережно взял в руки листок. - Этого я не ждал! Какая награда!

   - Ваша светлость с ним знакомы?

   - Я никогда не имел счастья его видеть... Но кто же мне прочтет и переведет?

   Шилицци предложил свои услуги. - "Ах, ради Бога!" - попросил он с неприят­ным чувством. Грек пробежал листок, прочел вслух по-немецки, затем кое-как пере­вел. Байрон слушал, бледный, опустив голову.

   Was soll ich dem, den ich so lang begleitet,
Nun etwas Traulich's in die Ferne sagen?
Ihm der sich selbst im Innersten bestreitet,
Stark angewohnt das tiefste Weh zu tragen.
Wohl sey ihm doch wenn er sich selbst empfindet,
Er wage selbst sich hoch beglьckt zu nennen,
Wenn Musenkraft die Schmerzen ьberwindet
Und wie ich ihn erkannt mцg er sich nennen.

   Он торопливо спустился в свою каюту, откинул доску складного стола, взял лист бума­ги и стал писать ответ. "Но как надо обращаться к Гете? Не писать же "дорогой собрат"? "Господин барон"? Еще глупее". Написал "Ilustrious Sir". Пометил: "Ли­ворно, 24-го июня", - от волнения ошибся в дате.

   - "Не могу поблагодарить вас так, как следовало бы", - быстро писал он, - "...не смею обмениваться стихами с тем, кто в течение полустолетия признается бесспор­ным ко­ролем европейской литературы... Если я вернусь, то приеду в Веймар... Как один из многих миллионов ваших поклонников",..

   Адрес решил писать по всем правилам. "Его превосходительству барону фон-Гете, Веймар". Надо бы добавить другие звания: у немцев так полагается. "Но какие зва­ния у Гете?..." Подумал и, после слов "барону фон-Гете", приписал: "etc, etc., etc." И еще поду­мал, что "etc, etc., etc." можно бы приписать не только на адресе.

   Мастер-месяц ходил по грязным залам сераля и вздыхал: не арсенал, а конюшня! При виде греческих часовых он испытывал настоящее душевное страдание: разве так стоят на часах? Делать ему тут пока было нечего: следить за уборкой и грозно по­крикивать на чер­норабочих: - "Погодите, погодите! Приедут англичане!..." В Миссо­лонги ожидалась большая артиллерийская миссия, которая должна была привезти все необходимое для ра­кет Конгрева.

   На британской службе он снова находился уже довольно давно. Через некоторое вре­мя после окончания веронского конгресса мастер-месяц в самом деле предъявил ультима­тум своему австрийскому начальству. Его условия были отвергнуты. Он с до­стоинством заявил, что в таком случае не останется в ведомстве ни минуты. Мастер-месяц утешал себя мыслью, что начальник в душе расстроился, не ожидав подобного удара. Однако уверен­ности относительно души начальника не было. Тот просто отве­тил: "Не желаете служить, - не надо, мы никого насильно не держим. Смотрите, как бы потом не пожалели". - "Не пожалею, даже если придется просить милостыню на улицах!"

   Впрочем, он знал, что милостыню просить на улицах не придется: переговоры с ан­гличанами были начаты давно. Мастер-месяц навестил рыжего подполковника, у которого служил прежде, поговорил о том, о сем, хоть и не рассчитывал убедить, что зашел в сущ­ности случайно: к рыжему подполковнику случайно не заходят. Поболтав сколько надо для приличия, он вскользь заметил, что не худо бы иметь подходящего человека при им­ператоре Александре. Подполковник не расслышал его замечания, однако в конце беседы, тоже вскользь, спросил: - "Разве вы знаете русский язык?" - "Нет, не знаю", - сознался мастер-месяц, - "но если нужно, могу выучиться быстро. У меня к языкам большие способности: я говорю, как вы помните, господин подпол­ковник, по-французски, по-не­мецки, по-гречески. Пошлите меня в Петербурга, я пригожусь вам". - "Нет, в Петербурге нам ничего не нужно", - ответил подполков­ник, и по его тону мастер-месяц понял, что равнодушие не для торга об окладе: "зна­чит, у них там людей, достаточно". - "Вы хоро­шо говорите по-гречески?" - "Это по­чти что мой родной язык. Моя молодость прошла в Константинополе, там, в Галате, в Стамбуле, все говорят на всех языках а уж по-гречески"... - "Вы недурной работник" холодно сказал рыжий подполковник, - "но у вас два недо­статка. Вы слишком много говорите: мне не интересно, где прошла ваша молодость и по­чему вы знаете по-гре­чески. Кроме того, вы энтузиаст. В нашем деле можно быть хамом, хотя это необяза­тельно. А энтузиастом быть нельзя. И всего хуже помесь хама с энтузиа­стом. Если же вы действительно хорошо владеете греческим языком, то работа для вас че­рез несколько месяцев найдется. Советую вам однако больше от нас ни к кому не перехо­дить".

   Мастер-месяц удалился смущенный: все-таки, к кому и к чему относились слова о хаме? Подумав, он решил, что рыжий говорил в общей форме, никак его не имея в виду. Но слово "энтузиаст" было обращено прямо к нему. Он не являлся к подпол­ковнику до­вольно долго, - тот впрочем и сказал: "через несколько месяцев". При их второй беседе подполковник уточнил предложение: работа есть, надо поехать в Мис­солонги. - "Надол­го, господин полковник?" - "Может быть и надолго. Дальнейшее будет зависеть от ваше­го усердия. Жалование прежнее. Проезд и суточные". - "Ка­кие суточные?" Подполков­ник назвал цифру. - "Этого вам более, чем достаточно: жизнь там дешевая. Кроме того вы в Миссолонги должны будете найти работу. Зна­чить у вас будет подсобный заработок. Ехать через две недели".

   После этой беседы мастер-месяц и предъявил ультиматум австрийскому началь­ству. От британского предложения он был не в восторге. В Миссолонги он никогда не был, но до­гадывался, что жизнь там не сладкая. Все же поручение было серьезное, от­ветственное. Если выполнить его с успехом, откроется карьера: давно пора. Мастеру-месяцу в послед­нее время приходили неприятные мысли: вдруг он неудачник? Столь­ко тратишь ума, энер­гии, изобретательности, и ни к чему: денег не скопил, с одной службы переходишь на дру­гую. Иметь дело с турками ему очень не хотелось. "Могут по ошибке посадить на кол. Од­нако если отклонить предложение рыжего, больше к нему нельзя показаться на порог. Уж и теперь говорит что энтузиаст". Слово это было весьма обидно мастеру-месяцу: он пони­мал, что "энтузиаст" много хуже чем дурак: пожалуй, приближается к идиоту, но, может быть легким дополнительным оттенком, вроде скотины.

   Получив прогонные, заказав место на судне, он приобрел то, что требовалось для мор­ского путешествия: складную кровать, оленьи шкуры, которых не выносят клопы, компас, географическую карту, аптечку с сатурновым уксусом, замки, кастрюли, спиртовую лампу, спенсеров спасательный пояс из трехсот старых пробок. Пистолет у него всегда был. Ку­пил много съестных припасов, дюжину бутылок вина, в том числе бутылку марсалы. Пла­тьем обзавелся средним, как полагалось по его миссии: не то, чтобы совсем простой чело­век, но и не важная особа. Все покупки он поставил в счет рыжему подполковнику, разуме­ется с некоторой надбавкой: не утвердит одного, по­кроешься другим. Рыжий все утвердил и даже не спорил: австрийское начальство сначала вымотало бы душу и затем кое-что уж наверное вычеркнуло бы из списка.

   Поездка сошла благополучно. Судно шло под английским флагом, его не тронули хо­зяйничавшие на море турецкие военные корабли. Вначале и погода была хороша. Есть хотелось так, что от съестных припасов скоро ничего не осталось; пришлось до­купать у матросов разную дрянь. На третий день начало качать. К берегу они приста­ли в сумерки, после особенно мучительного дня.

   Шел проливной дождь. Впечатление от городка было самое неблагоприятное. Матро­сы перенесли из шлюпки вещи на берег. Мастер-месяц остался на пристани один. Явок он от рыжего никаких не получил: тон у подполковника вообще был та­кой, будто у англичан в Миссолонги решительно никого нет. Остановив наудачу ры­бака, мастер-месяц сунул ему монету и стал расспрашивать: есть ли гостиница или хоть постоялый двор? Оказалось, что постоялый двор есть, но там сейчас все четыре комнаты забиты людьми архистратега, спят в коридорах, чуть только не в конюшне. - "Где же тут у вас остановиться?" - спросил мастер-месяц гневно. Рыбак сказал, что угол можно найти в одной избе, близко от приста­ни, и согласился отнести туда вещи.

   Изба, по-видимому принадлежавшая кому-то из семьи рыбака, была скверная и грязная. Мастеру-месяцу отвели именно угол, правда, отделенный перегородкой. Он кое-как умыл­ся, переоделся и спросил, нельзя ли поесть. Подали рыбу, оставшуюся от обеда, маслины, вино. Рыба оказалась жареная на дурном оливковом масле, а вино кислое. В самом сквер­ном настроении духа он вышел на улицу, или на то, что здесь называлось улицей. Осве­щения почти никакого: от фонаря к фонарю идти пять ми­нут. Дождь прекратился, но грязь была непролазная. Мастер-месяц погулял, стараясь не слишком удаляться от своей избы: запомнил ее отличительные признаки, - у во­рот сломанная бочка. - "Какой же это город?" - с негодованием думал он, точно по­лучил обещания и гарантии от своего начальства, - "это не город, а рыбачье село, и скверное!"... Везде была вода: не то лужи, не то ручейки, не то каналы, и нельзя было понять, где лужи, где ручейки, еще утонешь! Ни единой кофейни он не видел. - Не­которые дома были освещены, и как будто оттуда доносились веселые голоса, но как зайти? "Можно попасть и в разбойничью берлогу!" Ему казалось, что на этой прокля­той лагуне разбойников должно быть очень много: мо­жет, у разбойников и остано­вился! "Отчего другие люди живут как люди, и есть у них дом, семья, свой угол, а я попал в эту проклятую дыру, где жить придется долго, если не пове­сят, не зарежут, не посадят на кол, и если не умрешь от какой-нибудь болотной лихорад­ки? Здесь, долж­но быть, лихорадки не переводятся"...

   Вдруг вдали послышалось нестройное пенье, кто-то испуганно бросился в ворота, раз­дался топот, мимо фонаря пробежали люди огромного роста, свирепого вида, во­оруженные так, что, казалось, больше ничего, кроме пушки, добавить нельзя: в руках у них были мушкеты, на боку кривые сабли, за поясом пистолеты, кинжалы. Мастер-месяц замер: неу­жели грабители орудуют здесь средь бела дня? Однако ничего как будто не случилось. Спрятавшийся грек снова показался на улице. - "Что это за люди?" - спросил мастер-месяц. Грек ответил, что это сулиоты, принятые на службу архистратегом для готовящего­ся похода на Лепанто. - "На Лепанто?" - сокрушенно переспросил мастер-месяц. Он знал что сулиоты - албанское племя. Слово архистра­тег он слышал уже во второй раз. Вначале подумал было, что это какое-то местное должностное лицо, и только теперь дога­дался, что так, очевидно, называют здесь по­лоумного лорда. "Архистратег так архистратег", - решил он и направился домой: завтра с утра надо будет устроиться по­лучше, а затем начать поиски работы. По инструкции он должен был найти себе в Миссо­лонги какое-нибудь занятие, не вызы­вающее ни у кого подозрений. - "Это вам будет лег­ко", - пояснил рыжий подпол­ковник, - "там теперь люди на вес золота".

   Спал он плохо: жесткая постель, скверный воздух, оленья шкура отнюдь не спаса­ла от клопов, все врут люди. Голова была тяжелая. Ему казалось, что у него жар: "Так и есть! В первый же день заболел малярией! Еще издохнешь здесь, и похоронить бу­дет некому!" Раза два мастер-месяц вставал, принимал, больше наудачу, лекарства из аптечки. За пере­городкой храпели люди. Он чуть не заплакал, думая о своей жалкой, бездомной жизни. Все же в третьем часу он заснул.

   С утра настроение у него стало лучше. День был солнечный, почти как в Италии. Ма­стер-месяц проверил себя: нет, кажется, не заболел. Решил, что позавтракает в го­роде: не может все-таки быть, чтобы не было ни кофеен, ни кабачков, - верно, вече­ром, при пло­хом освещении, не нашел, или не был на главной улице. Ему и не хоте­лось еще есть. Он снова прошелся по городу: в самом деле, какая-то скверная Вене­ция, везде вода! Спросил, где живет архистратег, - очень бойко выговорил это слово. Байрон жил в доме Капсали, стоявшем между площадью и каналом, или лагуной, или черт знает чем еще: везде вода.

   Мастер-месяц еще погулял, стараясь ориентироваться в городке. Кое-где на забо­рах ви­сели объявления: люди приглашались на работу. В большинстве предложения были неинтересные. Только одно показалось ему заслуживающим внимания. В арсе­нал требова­лись счетоводы, надсмотрщики, приемщики, грузчики, рабочие. Он заду­мался. Ему не очень хотелось работать в арсенале. Однако случай был заманчивый: пункт для наблюде­ния за экспедицией Байрона как будто прекрасный. - "Где тут ар­сенал?" - нерешитель­но спросил он прохожего. - "В серале, вон там", - ответил тот и ткнул в воздух паль­цем. Мастер-месяц направился к большому, окруженному высо­кими стенами строению. У ворот стоял часовой с огромным мушкетом. - "Это какое здание?" - для верности спра­вился мастер месяц у проходившей старухи. - "Сераль паши". - Часовой засмеялся. - "Был сераль паши, а теперь нет ни паши, ни сераля. Это арсенал", - сказал он и, поста­вив мушкет к стене, стал раскуривать трубку. - "Экая скотина!" - подумал с искренним возмущением мастер-месяц, - "хороши по­рядки у архистратега!"

   Ему все меньше хотелось работать в арсенале, в котором курят трубку часовые. Однако он вошел во двор. Никто ни о чем его не спрашивал. Пропуска не требовали. Грязь на дворе была невообразимая. Старательно обходя огромные лужи, мастер-ме­сяц вошел в первое строение. Там за столом сидел молодой человек в очках, очевидно принимавший на работу. Перед ним выстроилось несколько простых людей испуган­ного, просительско­го вида. Мастер-месяц смиренно занял место в очереди. Молодой человек всем говорил на ломаном греческом языке: - "Нам сейчас нужны счетово­ды, надсмотрщики, приемщики, грузчики, рабочие. Вы по-английски понимаете?" Получая неизменно отрицательный от­вет, произносил тоже как заученный урок: "Тогда в рабочие. Работать от шести до шести, два часа на обед. Работа начнется 4 февраля. Плата"... Плата здесь, очевидно, считалась хорошей: все тотчас с видимым облегчением соглашались. "Народ бедный", - думал со­чувственно мастер-месяц. "Чем от турок освобождать, их бы накормить".

   Когда дело дошло до него, он сказал, что говорит немного по-английски, и хотел было объяснить правдоподобнее, откуда такие познания: "Я уроженец"... - но моло­дой человек, не слушая, радостно переспросил: - "Говорите по-английски?" - и тот­час пере­шел на английский язык, на котором, впрочем, объяснялся не очень хорошо, с сильным немецким акцентом. - "Люди, владеющие английским языком, нам очень нужны, очень. Надо работать спешно: готовится поход на Лепанто. Считайте себя принятым". - "На ка­кую же работу? Я в рабочие не желаю идти", - сказал внуши­тельно мастер-месяц. - "Мы вас, конечно, и не возьмем в рабочие. Знаете что: не бу­дем сейчас сговариваться точнее. Скоро приедет начальник арсенала, сэр Вильям Парри. Он с вами сговорится. Не будем пока уславливаться и о жаловании. Мы вас не обидим. Но считайте, что с настоящей ми­нуты вы приняты к нам на службу. А если вам нужны деньги, то я могу вам дать задаток". - "Нет, зачем же? Когда условимся", - сказал с достоинством мастер-месяц, удивляясь все больше: "Хоть бы о чем спроси­ли: может, я шпион? может, я хочу взорвать арсенал?" - "А не согласились ли бы вы поселиться здесь в серале?" - осведомился молодой не­мец, видимо чрезвычайно об­радовавшийся говорящему по-английски человеку, - "из нас, кроме меня, никто по-гречески не говорит, и постоянная нужда в переводчике. Я про­сто не могу отлучиться ни на минуту. Если бы вы согласились переехать, мы могли бы вам выдать экстрен­ную сумму, подъемные, что ли? Комната, разумеется бесплатная. Здесь у нас уже есть и кантина". Мастер-месяц на минуту задумался: жить в этом здании несомненно луч­ше, чем в избе, но все-таки арсенал - вечная опасность взрыва, или чего-нибудь та­кого? Он сообразил, однако, что риск одинаковый ночью и днем, - ночью, пожалуй, даже меньше риска. С другой стороны, платить не надо. Сразу, кроме жалования от рыжего, выходил дополнительный заработок, вероятно, порядочный, да еще бесплат­ное помещение. "Если подъемные, то может быть, я переехал бы, хоть это связано для меня с немалыми расходами. Но разрешите прежде взглянуть на комнату". - "Вам сейчас покажет маркитантка", радостно сказал немец.

   Он три раза хлопнул в ладоши и вопросительно уставился на дверь, - не вошел ни­кто. Похлопал еще, - по прежнему никого не было. Молодой немец рассердился, вышел, оставив нового служащего в своем кабинете. "Все секреты могу узнать", - с удовольстви­ем подумал мастер-месяц, бегая глазами по комнате: "Какие тут у них, впрочем, могут быть секреты!" За дверью послышался гневный голос немца. Затем он появился в сопровожде­нии маркитантки. Это была молодая, невысокая, полная женщина, с очень приятным, ма­тового цвета лицом, с вздернутым носом, с широко расставленными черными глазами. На ней был цветной халат не первой свежести; через плечо было переброшено цветное по­лотенце. "Миленькая", - подумал мастер-месяц. Инстинкт, почти никогда его не обманы­вавший, сразу ему подсказал, что мо­жет выйти дело, хоть надо соблюдать должную осто­рожность. Он вежливо поклонил­ся. Маркитантка улыбнулась, - улыбка у нее была тоже очень приятная, - и повела его. - "Мы пройдем через мастерские, так ближе", - сказала она, направляясь в главное здание. Мастер-месяц пошел за ней, осанисто переваливаясь. - "Да, особых предосторожностей в этом арсенале не принимают"... Он ахнул: такая грязь была в мастерских. - "Здесь жили сулиоты", - пояснила с улыбкой маркитантка. Они про­шли через большой зал, куда-то свернули, вышли в другой двор и направились к не­большому строению. - "А тут что такое, милая?" - спросил мастер-месяц, - "ведь это, кажется, бывший сераль?" - "Тут был гарем паши", - ответила стыдливо мар­китантка. - "Ай, ай, ай, гарем?" - игривым тоном переспросил мастер-месяц, - "а как вас звать, красавица?"

   Беседа, начавшаяся так хорошо, продолжалась и в здании гарема. Маркитантка давала объяснения. Оказалось, что большая часть комнат заказана для ожидающейся в Миссо­лонги английской миссии. В других комнатах уже поселились офицеры, слу­жащие арсе­нала, греки, шведы, немцы. "Скоро станет свободнее, будет поход на Ле­панто", - сооб­щила маркитантка. Сама она служила тут еще при паше, - по ее сло­вам, прачкой. "А мо­жет, и не прачкой?" - подумал мастер-месяц, приглядываясь к ее рукам. - "Вот это была комната начальника евнухов", - пояснила она стыдливо. - "А тут жила киаджи-хатун, начальница гарема... А вот здесь комнаты одалисок". - "Одалисок?" - нежно улыбаясь, переспросил мастер-месяц. Слово это подействовало на него как музыка. И хотя комнаты были самые обыкновенные, грязные и пустые, он с особенно приятным чувством выбрал свободную комнату одалиски. Марки­тантка обещала поставить все необходимое. "Мебели у нас было довольно, но потом тут была сулиотская казарма!" - "Отлично, тогда я сейчас же перевезу сюда свои вещи. Милая моя, а где тут можно позавтракать? Может, и вы со мной закусили бы?" - спросил мастер-месяц с самой игривой улыбкой, как нельзя лучше подходившей для бывшего гарема. - "Когда перевезете вещи, все будет. И недорого", - сказала маркитантка. Они поговорили, и многое было сказано еще при первой их встрече.

   Остальное было сказано в тот же день, после того как он привез свои пожитки. В ком­нате уже стояли недурная кровать, шкаф, стол, два стула. На полу лежал коврик, а на столе были хлеб, масло, маслины, колбаса, рыба, сыр и графин вина. Мастер-ме­сяц глот­нул: очень недурное, хоть немного пахнет мехом. У него заблестели глаза. Судьба снова ему улыбалась. В эту ночь он больше не думал ни о смерти, ни о маля­рии, ни о своей со­бачьей жизни.

   Вскоре в Миссолонги прибыла из Лондона артиллерийская миссия. Городские власти устроили ей на пристани торжественный прием. Было молебствие, произноси­лись речи. Мастер-месяц всего этого не видел и не слышал: дела у него в арсенале не было, но он счел неудобным отлучиться в служебные часы. Говорили, что угощение от городских вла­стей было очень хорошее, что выпито было большое количество сан­торинского vino santo и сладкого мускатного вина. К вечеру матросы привезли в се­раль большое число мешков и ящиков. Мастер-месяц поглядывал подозрительно, предполагая, что это ракеты Конгрева. Все сложили на дворе.

   С утра пошел проливной дождь. "Если в мешках порох, то плохо их дело: не со­жгут, пожалуй, Лепанто", - весело подумал мастер-месяц, заглянув во двор. Спросил себя даже, не проявить ли усердие. - "Нет, не мое дело. Так будет спокойнее". Одна­ко и без него один из англичан обратил внимание на то, что ракетный состав мокнет. Послали соби­рать рабочих, но в этот день был праздник: греки отказались убирать мешки, сколько их ни убеждал молодой немец, не очень понятно взывавший к их па­триотизму. - "Ведь это нужно для вашего освобождения!" - говорил он, как ему ка­залось, по-гречески. Вдруг у ворот послышался страшный крик. Какой-то воинствен­ного вида человек в тужурке воен­ного образца, хоть без эполет, орал по английски диким голосом. "Мерзавцы! Негодяи! Я вам покажу праздники! Пропал ракетный со­став! Испортили ракетный состав!..." Мастер-месяц догадался, что это сам глава ар­тиллерийской миссии, он же начальник арсенала, Ви­льям Парри (сэром молодой не­мец его называл, чтобы выходило звучнее). Несколько гре­ков со сконфуженным ви­дом стали носить мешки под навес. - "Подлецы! Проклятое племя! Освобождать их надо... Мой друг генерал Конгрев повесил бы вас всех за такое дело!" кричал глава миссии. Мастеру-месяцу показалось, что он сильно выпил.

   Кто-то испуганно сообщил, что в сераль едет сам архистратег. Вильям Парри не­медленно успокоился, принял вид служаки и вышел к воротам для рапорта. В ворота вбе­жали сулиоты с мушкетами. За ними на прекрасном коне во двор въехал человек в крас­ном английском полковничьем мундире. Мастер-месяц тотчас узнал лорда Байрона, хоть он сильно изменился со времени их встречи у Флориана: очень исхудал и поседел, лицо у него было усталое, изможденное. "Как бы и он меня не узнал?" - подумал мастер-месяц, не суясь вперед, - "да нет, где же? мы люди маленькие, и пять лет прошло, и я стал вдвое толще"... Байрона сопровождал граф Гамба. Дальше ехал грум-негр, и бежали еще сулио­ты. Позднее мастер-месяц узнал, что сулиотская гвардия архистратега постоянно следует за ним пешком и не отстает даже тогда, когда архистратег скачет: сулиоты ходить как люди не умеют - бегут лучше любой лошади.

   Архистратег принял рапорт и, не сходя с коня, заговорил с Парри вполголоса. На лице его вдруг изобразилась тревога. Ему подали мешок с ракетным составом. Подо­шел немецкий офицер Киндерман, по-видимому, вступивший в спор с начальником артилле­рийской миссии. Парри кипятился. Немец пожал плечами. - "Могу уверить вашу свет­лость, что большой беды нет, - сказал он с сильным немецким акцентом, - к тому же промокли только верхние мешки". Байрон ничего не ответил, видимо не желая стано­виться ни на ту, ни на другую сторону. Он соскочил с коня у самого крыльца и быстро во­шел в арсенал, скрывая свою хромоту.

   Там он оставался минут десять. Затем снова вышел, - лошадь подали к крыльцу, - пожал руку Парри и громко сказал: "Благодарю вас, майор". Начальник артилле­рийской миссии просиял. - "Это он, что, чин ему пожаловал?" - спросил себя весе­ло мастер-ме­сяц. - "Впрочем, если сам он полковник, то почему пьянице не быть майором?" Байрон рысью выехал на улицу. Впереди и сзади его бежали сулиоты с мушкетами. И как мастеру-месяцу ни хотелось найти смешное в архистратеге, - кро­ме чина, ничего не нашел. Воен­ный мундир Байрон носил прекрасно, точно носил всю жизнь: так, по крайней мере, каза­лось штатским людям; бывший же в Миссолон­ги английский офицер слегка улыбался. Держал себя архистратег с большим досто­инством: очень просто, без чрезмерного ве­личия, но и без фамильярности.

   После отъезда Байрона, майор Парри собрал на дворе всех служащих и произнес краткую, энергичную речь, которую тут же переводил какой-то неизвестный мастеру-меся­цу грек, - как оказалось, личный переводчик архистратега. Майор сказал, что готовится поход на Лепанто, что Лепанто должен быть взят и, черт возьми! будет взят. Для этого в Миссолонги прислано все необходимое и в частности то, что нужно для изготовления ра­кет.

   - Слышали об этой хитрой штучке, а? Не слышали? Изобрел ее мой друг, генерал Конгрев, недурной воин: самому Бонапарту отравил жизнь. Так вот эта штучка нас всех выручит. И не нас, а вас! Англию мы, что ли, освобождаем? Нет, Англия, слава Богу, все­гда была свободна. Мы освобождаем вашу страну, ваш народ. Это для вас сюда приехал его светлость лорд Байрон. Ему и без вас было хорошо жить, Он, может быть, первый пи­сатель в мире! - заявил майор несколько менее убежденным голо­сом. - И вот он для вас все бросил - жену, детей, родину, приехал освобождать Гре­цию, черт вас возьми! Поэто­му нам надо взять Лепанто! Это я вам говорю! Поня­ли? И мы Лепанто возьмем! Вот при помощи этих ракет и возьмем. Они обращают в бегство самую лучшую кавалерию... И пе­хоту тоже, да. Они сжигают корабли неприятельско­го флота, производят взрывы и разру­шения в крепостях, и черт знает что еще! Сам Бонапарт - знаете, что был за человек, а? - сам Бонапарт ничего не мог поде­лать против ракет, а? Как только мой друг генерал Конгрев изобрел эту штучку, сей­час же ничего от Бонапарта не осталось. Ну, так вот пере­даю вам приказ архистра­тега: вы должны работать с величайшим усердием! Я сейчас все вам объясню, какая это шту­ка...

   Майор Парри развернул большой лист с чертежом ракеты Конгрева. Он бегло объяс­нил ее устройство, велел подать из ящика составные части, приложил одну к другой: - "Это поддон. Это хвост. Это гильза... Теперь понимаете? Ну так, марш. Все по местам!"

   Служащие и рабочие покинули двор, но едва ли кто понял объяснения. Мастеру-меся­цу показалось даже, что сам майор Парри давал их не очень уверенно и что шведский офицер слушал майора с некоторым недоумением. "По местам" же рабо­чие разойтись не могли, так как не знали, где их место и что они должны делать. Приехавшие с майором англичане прошли по мастерским и только разводили рука­ми. - "В такой грязи невоз­можно работать!" сказал один из них решительно. - "Первым делом надо заняться убор­кой! Тут работы на три дня!"

   Начальник арсенала сначала слышать не хотел ни о какой отсрочке работ. Но пройдя по мастерским, и он должен был признать, что так работать нельзя. С крика­ми, с ругатель­ствами, с проклятьями он разрешил потратить два дня на очищение се­раля.

   Мастер-месяц был вызван к начальнику арсенала. Майор поговорил с ним мину­ты три, тоже ни о чем не спросил и предложил должность счетовода и приемщика снарядов; тут нужен человек, говорящий по-гречески. - "Но это собственно две должности?" - полу­вопросительно сказал мастер-месяц. "А где же взять людей, по­нимающих по-английски, черт вас всех побери!" - ответил майор и назначил полу­торное жалование. Принимать снаряды мастеру-месяцу не хотелось, но он подумал, что судя по всему, снаряды, в этом ар­сенале появятся не скоро. "Рыжий будет очень доволен".

   По должности приемщика работы не было почти никакой, так как арсенал еще ничего не изготовлял: ни ракет, ни снарядов. Больше времени отнимали занятия сче­товода. Ма­стер-месяц каждый вечер расплачивался с рабочими. Хотел было платить раз или два в не­делю, но греки запротестовали: по своей бедности, они не могли ждать ни одного дня. Выдача денег занимала ежедневно часа полтора; отчасти он умышленно затягивал дело, чтобы проявить усердие; кроме того, боясь ошибиться в греческих деньгах и передать лишнее, по три раза проверял счет каждого рабочего.

   Платили рабочим по местным ценам очень хорошо. Нанято было немало лишних людей. Вообще денег в Миссолонги не жалели. Мастер-месяц не сомневался, что по­чти все тут крадут, хоть ни малейших данных для таких предположений у него не было. "День­ги у лондонского комитета, верно, шалые: шутка ли сказать, сколько ду­раков в Англии! Контроля никакого. Кто просто кладет в карман, кто наживается на поставках: он заказыва­ет, он, верно, и комиссию получает". Относительно того, вору­ет ли сам Байрон, мастер-месяц все же не имел твердого мнения: может, этот полоум­ный и не ворует. На таком деле, по его мнению, было бы скорее позором не нажи­ваться. Чем дольше мастер-месяц нахо­дился в Миссолонги, тем яснее ему становил­ось, что ничего тут не будет - ни ракет Кон­грева, ни снарядов, ни похода на Ле­панто: разве только появится на свете несколько но­вых богатых или зажиточных лю­дей. Эта мысль его раздражала: почему они разбогатеют, а он - дай Бог вывезти ка­кие-либо крохи?

   Начальству он, разумеется, ничего этого не сообщал, хорошо зная свое дело. Напро­тив, в первом же докладе рыжему подполковнику написал, что приготовления в Миссо­лонги делаются огромные, что поход против Лепанто назначен на 14-ое февраля (так дей­ствительно говорили все в городе), что турецкой крепости грозит очень серьезная опас­ность: ракеты Конгрева. Давал понять, что в меру возможного он затягивает производство: без него дело шло бы гораздо скорее. Впрочем знал, что ры­жего обмануть не так просто.

   В арсенале он старался все время попадаться на глаза майору, ходил по мастер­ским, ко­торые, после приезда англичан, стали, наконец, принимать приличный вид, часто предла­гал свои услуги для перевода (поэтому знал почти все дела). Таким об­разом за день утом­лялся порядком и даже похудел, хоть ел, как всегда, много и со вкусом: греческая кухня сначала ему не понравилась; потом он к ней привык, а кое-что даже очень оценил, осо­бенно рыбные блюда. Недурна была и местная фруктовая водка, подкрашенная жженым сахаром. И вино было вполне сносное, хоть, разумеет­ся, не марсала. Пил он несколько больше, чем следовало, но уж очень было скучно в арсенале. Мастер-месяц был человек весьма общительный. Между тем по своей должности он почти не имел на службе равных: с одними не мог болтать потому, что они были гораздо выше его по рангу, а с другими - потому, что они были гораздо ниже.

   В арсенале была устроена кантина, ставшая чем-то вроде клуба. В виду установ­ленного в Миссолонги демократического духа, в нее разрешалось входить и лицам среднего персо­нала (так они именовались в штатах). Мастер-месяц пользовался своим правом с досто­инством, но скромно, как лицу среднего персонала полагалось: выпивал у стойки наскоро, по возможности незаметно, рюмку-другую, заедал масли­ной и тотчас уходил, - разве только велись интересные разговоры, тогда старался немного задержаться. За единствен­ный столик кантины он никогда не садился, зная свое место. Тем не менее офицерам по­явление приемщика, видимо, не нравилось, хоть он всегда почтительно им кланялся и ни­когда не пробовал разговаривать. Прие­хавший освобождать Грецию офицер одной из не­мецких армий Киндерман, человек видимо очень гордый, несмотря на незнатную фами­лию, не замечал низших служа­щих и не отвечал на их поклоны ни в кантине, ни в мастер­ской, ни в коридоре гарема. Их комнаты находились почти рядом. В коридор выходила и комната шведского офи­цера Засса.

   Это было очень удобно мастеру-месяцу. Офицеры говорили между собой обычно по-немецки, не стесняясь его соседством. Он никому и вида не подавал что знает, кро­ме ан­глийского, еще другие иностранные языки, - азбука ремесла. В первый день по­сле приез­да Парри мастер-месяц, медленно проходя по коридору, слышал обрывок разговора: - "Да он не офицер! Голову на отсечение даю, что не офицер!" - сердито говорил Кин­дерман. - "Мне сказали, что майор служил низшим клерком в гра­жданском отделении Вульвичского арсенала", - с усмешкой ответил Засс - "умники Лондонского Комитета, очевидно, признали, что это достаточный артиллерийский ценз. Во всяком случае о раке­тах Конгрева он не имеет ни малейшего понятия". - "Unerhoert!" - сказал с возмущени­ем немецкий офицер.

   С маркитанткой же вышло приятное недоразумение. Мастер-месяц был уверен, что придется платить, и ничего против этого не имел: он любил деньги, но скуп не был - на что другое жалел, а на себя, на радости жизни, нет. По своему правилу, он в первый же ве­чер - чтобы уважала - сунул кое-что в шелковый мешочек, служивший маркитантке ко­шельком: не очень много, однако прилично, - почти столько, сколько заплатил бы в Ве­неции или в Вероне даме такого ранга. При этом на лице него была веселая улыбка, гово­рившая, что дело житейское, ясное: между порядочными людь­ми тут спорить не прихо­дится. Она нисколько не обиделась, но видимо была изумле­на: в чем дело? зачем деньги? На следующий день едва ли не на всю полученную сум­му купила лакомств, вина, рахат-лукума.

   Маркитантка вообще не придавала деньгам ни малейшей цены. Получала она, как все служившие в серале люди, вполне достаточное для жизни жалование: мастер-месяц знал точно, так как сам ей эти деньги выдавал. Но дня через два после получки нее уже ничего не оставалось. Говорила, что много дает семье: в действительности у нее брал всякий кто хотел: давала тому, кто первый попросит, и назад не требовала, хотя всегда несколько удивлялась: как это, обещали отдать и не отдают? Мастер-ме­сяц не без труда навел тут по­рядок. Не было нее и жадной любви к вещам, свойствен­ной, как он знал, многим женщи­нам нестрогой жизни. Подарки она принимала с дет­ской радостью, особенно сла­сти. Но о своем туалете заботилась мало: не все ли равно, старый ли халат или новый? Пришлось навести порядок и тут. Хозяйство в кантине она вела очень честно: на базаре торговалась, точно покупала для себя; между тем деньги были казенные, и никто их осо­бенно не считал.

   Удивлялся ее наивности мастер-месяц и во всем другом. Она в первый же вечер созна­лась, что была у паши не прачкой, а одалиской. Да собственно и соврала для на­чала лишь по традиции: так полагалось, - может у иностранца есть против одалисок предрассудок? Когда оказалось, что предрассудка нет, охотно стала рассказывать о своей прежней жизни и рассказывала весело, без малейшей горечи. - "Что же, он был жестокий человек, паша? Мучил тебя?" - Она изумилась. "Зачем мучил? Он был добрый, очень добрый! Если и наказывал кого, то за дело. Отличный был паша! Его убили на войне, я всегда за него мо­люсь"... - "Ну вот! За турка молишься?" - "А я не говорю, за кого". - "Этак ты, может, не хочешь освобождения Греции?" - "От­чего не хотеть? Хочу, конечно", - ответила она, зевая. Политика ее не интересовала, - горестно говорила, что пора прекратить эту гадкую войну. - "Да как же прекра­тить, если турки не желают давать вам свободу?" - спрашивал, забавляясь, мастер-месяц. Она, вздыхая, умолкала. Вид ее как будто говорил: "ну, что ж делать, если они не хотят? А может, как-нибудь их убедить, чтобы захотели?..."

   Через нее мастер-месяц ознакомился с настроением других греков в городке. Ту­рок все, кроме нее, терпеть не могли. Но не очень любили и иностранцев, приехав­ших для освобождения Греции. "Архистратега любят, это правда. Он настоящий ба­рин! А другие нет, при нем кормятся". - Отражая общее мнение, она признавала, что дела со времени приезда англичан идут хорошо. Цены на рыбу поднялись, лавочники делают золотые дела, все разбогатели. "Англичанин дурак: он все покупает и не тор­гуется, разве у нас так можно? Архистратег любит