Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

align="justify">   "Как, однако, хорошо говорит Матреша", - думает барыня.

   - А ему никак нельзя этого, потому каждому надо само­му стараться. Только от старания и польза бывает. Вы сами, барыня, давали мне читать сказку о черной курице. Там рас­сказано, как мальчику черная курица дала за то, что он ее спас от смерти, волшебное конопляное зернышко, такое, что, пока оно у него в штанах и кармане лежало, он не уча все уроки знал, и как он от этого самого зернышка совсем пере­стал учиться и память потерял. Нельзя ему, батюшке, из людей вынимать зло. И им не просить об этом надо, а самим вырывать, вымывать, вывертывать его из себя.

   "Откуда она эти слова знает?" - думает барыня и гово­рит:

   - Ты все-таки, Матреша, не отвечаешь мне на вопрос.

   - Дайте срок, все скажу, - говорит Матреша. - А то и так бывает: докладываю, что разорилась семья не по своей вине, все плачут, вместо хороших комнат живут в угле, даже чаю нет, просят хоть как-нибудь помочь им. И тоже никак нельзя ему сделать по-ихнему, потому он знает, что это им же не на пользу. Они не видят, а он, батюшка, знает, что, если бы они в достатке жили, они бы вдрызг избаловались.

   "Это правда, - думает барыня. - Но зачем же она так вульгарно выражается о боге? "Вдрызг"... это совсем нехорошо. Непременно скажу ей при случае"...

   - Но я не про то спрашиваю, - повторяет опять мать. - Я спрашиваю: зачем, за что хотел это твой бог взять у меня моего мальчика? - И мать видит перед собой своего Костю живого и слушает его, как колокольчик, звонкий, детский, его особенный, милый смех. - Зачем они взяли его у меня? Если бог мог это сделать, то он злой, дурной Бог и совсем не надо его и не хочу знать его.

   И что же это такое? Матреша уже совсем не Матреша, а какое-то совсем другое, новое, странное, неясное существо, и говорит это существо не устами вслух, а каким-то особенным способом, прямо в сердце матери.

   - Жалкое ты, слепое и дерзкое, зазнавшееся создание, - говорит это существо. - Ты видишь своего Костю, каким он был неделю тому назад со своими крепенькими, упругими членами и длинными вьющимися волосами и с наивной, ласковой и осмысленной речью. Но разве он всегда был такой? Было время, когда ты радовалась, что он выговаривает "ма­ма" и "баба" и понимает кто - кто, и еще прежде ты восхи­щалась тем, что он стоял дыбочки и, качаясь, перебегает мяг­кими ножками к стулу, а еще прежде вы все восхищались тем, что он, как зверок, ползает по зале, а еще прежде радовались, что он узнает, что держит безволосую головку с дышащим те­мечком, а еще прежде восхищались тем, что берет сосок и на­жимает его своими беззубыми деснами. А еще прежде радова­лись, что он, весь красный и еще не отделенный от тебя, жа­лостно кричит, обновляя свои легкие. А еще прежде, за год, где был он, когда его совсем не было? Вы все думаете, что вы стоите и что вам и тем, кого вы любите, следует всегда быть такими, какие они сейчас. Но ведь вы не стоите ни минуты, все вы течете, как река, все летите, как камень, книзу, к смер­ти, которая, рано или поздно, ждет вас. Как же ты не понима­ешь, что если он из ничего стал тем, что он был, то он не оста­новился бы и ни минуты не оставался бы таким, каким был, когда умер; а как из ничего сделался сосунком, из сосунка сделался ребенком, так из ребенка сделался бы мальчиком-школьником, юношей, молодым человеком, взрослым, ста­реющим, старым. Ты ведь не знаешь, чем он был бы, если бы остался жив. А я знаю.

   И вот мать видит в отдельном, ярко освещенном электри­чеством кабинете ресторана (один раз муж возил ее в такой ресторан), перед столом с остатками ужина видит одутловато­го, морщинистого, с подведенными кверху усами, противно­го, молодящегося старика. Он сидит, глубоко затонув в мяг­ком диване, и пьяными глазами жадно оглядывает развра­щенную, подкрашенную, с оголенной белой толстой шеей женщину и пьяным языком выкрикивает, повторяя несколь­ко раз, неприличную шутку, очевидно, довольный одобрительным хохотом такой же другой, как он, пары.

   - Неправда, это не он, это не мой Костя! - вскрикивает мать, с ужасом глядя на гадкого старика, который тем и ужа­сен, что что-то есть в его взгляде, в его губах, напоминающее особенное Костино. "Хорошо, что это сон, - думает она. - Костя настоящий - вот он". И она видит беленького, голень­кого, с пухлыми грудками Костю, как он сидит в ванне и, хо­хоча, болтает ножонками, не только видит, но чувствует, как вдруг он охватывает ее обнаженную по локоть руку и целует, целует и под конец кусает ее, не зная, что бы ему еще сделать с этой милой ему рукой.

   "Да, вот это Костя, а не тот ужасный старик", - говорит она себе. И на этих словах просыпается и с ужасом признает действительность, от которой уже некуда проснуться.

   Она идет в детскую. Няня уже обмыла и убрала Костю. С восковым и утончившимся носиком, с ямочками у ноздрей и приглаженными от лба волосиками он лежит на каком-то возвышении. Вокруг горят свечи и стоят на столике в головах белые, лиловые и розовые гиацинты. Няня поднимается со стула и, подняв брови и вытянув губы, смотрит на поднятое кверху каменно-неподвижное личико. Из другой двери на­встречу матери входит Матреша с своим простым, добродуш­ным лицом и заплаканными глазами.

   "Как же она мне говорила, что нельзя огорчаться, а сама плакала", - думает мать. И она переводит свой взгляд на по­койника. В первую минуту ее поражает и отталкивает ужас­ное сходство мертвого личика с тем лицом старика, которого она видела во сне, но она отгоняет эту мысль и, перекрестив­шись, притрагивается теплыми губами к холодному, восково­му лобику, потом целует сложенные остывшие маленькие ручки, и вдруг запах гиацинтов как будто что-то новое гово­рит ей о том, что его нет и никогда больше не будет, и ее душат рыдания, и она еще раз целует его в лоб, и в первый раз она плачет. Она плачет, но плачет не безнадежными, но по­корными, умиленными слезами. Ей больно, но она уже не возмущается, не жалуется, а знает, что то, что было, должно было быть, и потому было хорошо.

   - Грех, матушка, плакать, - говорит няня и, подойдя к маленькому покойнику, вытирает сложенным платочком слезы матери, оставшиеся на восковом лбу Кости. - От слез его душеньке тяжело будет. Ему хорошо теперь. Ангельчик безгрешный. А жив бы был, кто знает, что бы было.

   - Так, так, а все-таки больно, больно! - говорит мать.

  

  

  

  

   После долгого разговора постарайся вспомнить все то, о чем было говорено, и ты удивишься, как пусто и ненужно и часто дурно было многое, а иногда и все то, что говорилось.

  

  

   Глупому человеку лучше всего молчать. Но если бы он знал это, он бы не был глупым человеком.

  

  

  

   Когда ты говоришь, слова твои должны быть лучше мол­чания.

  

  

  

   Если один раз пожалеешь, что не сказал, то сто раз пожа­леешь о том, что не промолчал.

  

  

   Добрые не бывают спорщиками; спорщики не бывают добрыми.

   Мудрые не бывают учены. Ученые не бывают мудры. Истинные слова не бывают приятны. Приятные слова не бывают истинны.

  

  

  

   Ручной труд полезен уже тем, что избавляет от пустых разговоров.

  

  

   Хочешь быть умным, научись разумно спрашивать, вни­мательно слушать, спокойно отвечать и переставать говорить, когда нечего больше сказать.

  

  

  

   Если люди долго спорят, то это доказывает то, что то, о чем они спорят, неясно для них самих.

  

  

  

   Сколько нелепостей говорится людьми только из жела­ния сказать что-нибудь новое.

  

  

  

   Язык немого лучше языка лгуна.

  

  

  

   Если имеешь время подумать, прежде чем начинать гово­рить, то подумай, стоит ли, нужно ли говорить, не может ли повредить кому-нибудь то, что ты хочешь сказать.

  

  

   Благотворение только тогда благотворение, когда оно жертва.

  

  

   Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет сви­детельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собра­ли себе сокровища на последние дни.

  

  

  

   В деньгах, в самых деньгах, в обладании ими есть что-то безнравственное.

  

  

   Если хочешь милости божьей, покажи дела. Но, может быть, и теперь кто-нибудь, как богатый юноша, скажет: "Я все исполнил: не врал, не убивал, не любодействовал". Но Хрис­тос сказал, что нужно не это только, а еще что-то другое. Что же такое? "Продай, - говорит, - имение твое и дай нищим, и иди за мною" (Мф., гл. 19, ст. 21). Идти же за ним - зна­чит подражать ему в делах. В каких делах? В любви к ближне­му. А если юноша, живя в таком изобилии, мог не раздать свое имение бедным, то как же он мог сказать, что любит ближнего? Если любовь сильна и не на одних словах, то она покажет себя на деле. А богатому показать любовь на деле - значит отказаться от богатства.

  

  

  

  

  

   Жалостливый не бывает богат; богатый - наверное, не­жалостлив.

  

  

  

   Богатые благотворители не видят того, что то, чем они благодетельствуют бедного, они вырвали из рук часто еще более бедных.

  

  

   Если богатые и дают милостыню бедным, то они все-таки делают великий вред народу тем, что они богаты и живут рос­кошно. Они не думают о том, что их обожание богатства, их роскошь жизни, их презрение к бедности и серой жизни раз­вращают бедных и внушают им ту мысль, что на свете есть только одно благо - богатство и что надо прежде всего доби­ваться его.

  

  

  

   Трудно богатому войти в царство небесное! Легче вер­блюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство божие.

  

  

  

   Богатством нельзя делать добро. Для того, чтобы богатый мог делать добро, он должен прежде всего освободиться от богатства.

  

  

   Искусство есть одно из средств единения людей.

  

  

   Если изящные искусства не проникнуты общими всему человечеству нравственными идеями, которые одни только и соединяют людей, то такие искусства служат только развлече­нием, в котором люди чувствуют тем большую потребность, чем больше к нему прибегают, чтобы заглушить недовольство самими собою; но этим они делают себя постоянно еще бес­полезнее и еще недовольнее.

  

  

  

   Можно допустить, что искусство умрет, но немыслимо, чтобы искусство могло жить, раболепствуя перед богатством и глумясь над бедностью.

  

  

  

   Искусство есть одно из самых могущественнейших средств внушения. А так как внушено может быть и порочное (и по­рочное всегда легче внушается), и хорошее, то ни перед каки­ми способами внушения не надо быть больше настороже, как перед внушением искусства.

  

  

   Чем меньше в религиозном учении влияния внушения, тем оно выше, и наоборот.

  

  

   Достоинство искусства и достоинство науки - в беско­рыстном служении на пользу людей.

  

  

  

   Художник - одно из двух: или первосвященник, или бо­лее или менее ловкий скоморох.

  

  

  

   Искусство только тогда на надлежащем своем месте, ког­да цель его - нравственное совершенствование. Задача ис­кусства - поучать любовно. Если же искусство не помогает людям открывать истину, а только доставляет приятное вре­мяпрепровождение, то оно является постыдным, а не возвы­шенным делом.

  

  

  

   Наше искусство, поставившее себе целью поставку потех для богатых классов, не только похоже на проституцию, но есть не что иное, как проституция.

  

  

   Рассуждения об искусстве - самые праздные рассужде­ния. Тот, кто понимает искусство, знает, что каждое искусст­во говорит своим особенным языком и что говорить об искус­стве словами - бесполезно. Оттого и бывает то, что больше всего говорят об искусстве те, которые не понимают, не чув­ствуют его.

  

  

  

   Для того чтобы идти, надо знать, куда идешь. То же нужно и для того, чтобы разумно и хорошо жить. Надо знать, куда ведет жизнь и моя, и всех людей.

  

  

   Совершенство свойственно богу. Желать совершенного - свойственно человеку.

  

  

  

   Жизнь дана не затем, чтобы веселиться не трудясь. Нет, жизнь - это борьба и поход. Борьба добра со злом, справед­ливости с неправдой, свободы с гнетом, любви с похотями личности; жизнь - это шествие нашего я к осуществлению того идеала, который сияет брезжущей зарей нашему уму и нашему сердцу.

  

  

  

   Мы все знаем, что живем не так, как надо, и не так, как мы могли бы жить. Вот эту-то мысль о том, что жизнь может и должна быть лучше, надо никогда не оставлять. Но помнить об этом надо не затем только, чтобы осуждать теперешнюю жизнь, а затем, чтобы устанавливать лучшую жизнь. Надо ве­рить, что жизнь должна быть лучше, чем теперешняя, и жить так, чтобы она могла становиться лучше.

  

  

   Часто люди говорят: "Человек слаб, святым не сделаешь­ся, нечего и стараться, а будем жить как все". В этих словах большая ошибка. Стараться жить хорошо надо не для того, чтобы сделаться святым, а для того, чтобы становиться луч­ше, чем был. В этом главное дело жизни всех людей. И в этом благо и каждого человека, и всего человечества.

  

  

   Идеал в тебе самом. Препятствия к достижению его - в тебе же. Твое положение есть тот материал, из которого ты должен осуществить этот идеал.

  

  

  

   Совершенство только тогда совершенство, когда осу­ществление его возможно только в мысли, когда оно представляется достижимым только в бесконечности и когда поэ­тому возможность приближения к нему бесконечна.

  

  

   Надеяться и верить, что добро, которое мы сознаем, осу­ществится и в нас, и в мире, есть главное условие возможнос­ти его осуществления. Не верить же в это и думать, что всегда мы будем такими же плохими, как теперь, и все люди будут всегда жить так же дурно, как живут теперь, есть главное пре­пятствие приближению к его осуществлению.

  

  

  

   Страх смерти несвойствен разумному существу. Страх смерти в человеке есть сознание греха.

  

  

   Животное не предвидит неминуемой смерти и поэтому не знает страха смерти. Человек же часто боится смерти. Неуже­ли обладание человеком разумом, открывающим ему неиз­бежность смерти, ухудшает, в сравнении с животным, его по­ложение? Это было бы так, если бы человек употреблял свой разум на предвидение смерти, а не на улучшение своей жиз­ни. Чем больше живет человек духовной жизнью, тем менее страшна ему смерть. Если человек живет одной духовной жизнью, то смерть совсем не страшна ему. Смерть для такого человека - только освобождение духа от тела. Он знает, что то, чем он живет, не может уничтожиться.

  

  

   Тот не живет, кто страшится смерти.

  

  

   Ничто так не утверждает в неуничтожаемости, безвремен­ности своей жизни, ничто так не способствует спокойному принятию смерти, как мысль о том, что, умирая, мы вступаем не в новое состояние, а только возвращаемся в то, в котором были до рождения. Нельзя даже сказать: были, а в то состоя­ние, которое нам так же свойственно, как и то, в котором мы находимся здесь и теперь.

  

  

   Смерть - это перемена в теле самая большая и самая пос­ледняя. Перемены в нашем теле мы все переживали и пере­живаем сейчас: то мы были голыми комочками мяса, потом стали грудными детьми, потом повыросли волосы, зубы, потом попадали зубы, выросли новые, потом мы стали се­деть, плешиветь. И всех этих перемен мы не боялись. Отчего же мы боимся последней перемены? Оттого, что никто не рассказал нам, что с ним случилось после этой перемены. Но ведь никто не скажет про человека, если он уехал от нас и не пишет нам, что его нет, а скажет только, что нет о нем извес­тий. То же самое и об умерших: то, что мы не знаем того, что будет с нами после смерти, как и то, что было с нами до этой жизни, показывает только то, что нам это не дано знать, по­тому что не нужно знать. Одно мы знаем: что жизнь наша не в переменах тела, а в том, что живет в этом теле. А живет в этом теле существо духовное, а для духовного существа нет ни на­чала, ни конца, потому что нет времени.

  

  

   Сократ говорил, что если смерть есть такое же состояние, как то, в котором мы бываем, когда спим, теряя всякое созна­ние жизни, то мы все знаем, что в этом состоянии нет ничего страшного. Если же смерть есть переход к лучшей жизни, как думают многие, то смерть не зло, а благо.

  

  

   Смерть вернее, чем завтрашний день, чем ночь после дня, зима после лета. Отчего же мы готовимся к завтрашнему дню, и к ночи, к зиме, а не готовимся к смерти? Надо готовиться к ней. А приготовление к смерти одно - добрая жизнь. Чем лучше жизнь, тем менее страшна смерть и тем легче смерть. Для святого нет смерти.

  

  

   Чем больше слил человек свою волю с волей бога, тем тверже человек в своих поступках.

  

  

   Мы не знаем и не можем знать, для чего мы живем, какое для жизни мира мы делаем дело, но мы знаем, что если мы покорно исполняем волю пославшего, то делаем, что должно, и нам хорошо. Лошадь, запряженная в воз, не может знать, куда, зачем и что она везет; но если она кротка и смир­на и везет, то она знает, что она работает хозяину, и ей хоро­шо. Так же и люди. "Иго мое благо и бремя мое легко", - сказал Христос. То, чего хочет от нас бог, легко и благо для нас, если мы только делаем то, что он от нас хочет.

  

  

   Исполняй волю бога, как свою, тогда он будет исполнять твою волю, как свою; поступись своим желанием в угоду его желанию, тогда он сделает, что другие поступятся своими желаниями в угоду твоим желаниям.

  

  

  

   Какая сила в человеке, который действует всегда по воле бога и во всем ему покорен!

  

  

  

   Когда на большой дороге грабят разбойники, то путеше­ственник не выезжает один: он выжидает, не поедет ли кто-нибудь со стражей, присоединяется к нему и тогда уж не бо­ится разбойников.

   Так же поступает в своей жизни и разумный человек. Он говорит себе: "В жизни много всяких бед. Где найти защиту, как уберечься от всего этого? Какого дорожного товарища подождать, чтобы проехать в безопасности? За кем ехать сле­дом - за тем ли или за другим? За богатым ли, за важным вельможей или за самим царем? Но уберегут ли они меня? Ведь и их грабят и убивают, и они так же бедствуют, как и другие люди. Может быть, еще и то, что тот, с кем я пойду, сам нападет на меня и ограбит. Какого же мне найти себе та­кого сильного и верного дорожного товарища, который был бы мне защитой и сам не напал бы на меня? За кем мне идти следом?"

   Только один есть такой верный товарищ. Товарищ этот - бог. За ним надо идти, чтобы не попасть в беду. А что значит идти за богом? Это значит желать того, чего он хочет, и не желать того, чего он не хочет. А как достигнуть этого? По­нять его законы и следовать им.

  

  

  

   Только тогда работник будет хорошо исполнять свое дело, когда он поймет свое положение. Учение Христа завладевает человеком только тогда, когда человек ясно поймет, что жизнь его - не его, а того, кто дал ее, и что цель жизни не в человеке, а в воле того, кто дал ее, и что поэтому надо узнать и делать ее.

  

  

   Ты ничего не желаешь; не думай, что это то, что нужно: нужно желать того, чего хочет бог.

  

  

  

   Не думай, что твое положение таково, что ты в нем не мо­жешь сделать того, что предназначено человеку. На всякой точке земли мы одинаково близки к небу и к бесконечному.

  

  

  

   Путь доброй жизни узкий. Но узнать его легко. Мы по­знаем его так же легко, как узнаем путь, проложенный доска­ми через трясину. Как только в ту или другую сторону сошел с него, попал в трясину неразумия и зла. Разумный человек, оступившись в трясину, тотчас же ворочается на доски, без­умный же все дальше и дальше забивается в трясину, и все труднее и труднее ему выбраться из нее.

  

  

  

   Какая еще награда за доброе дело? Награда уже получена в той радости, которую испытал человек, делая доброе дело. Всякая награда уменьшает эту радость.

  

  

   Тот, кто делает добро другому, делает больше всего добра самому себе - не в том смысле, что ему будет за это награда, а тем, что сознание сделанного добра дает уже большую ра­дость.

  

  

  

   Один святой жизни человек молился так богу о людях: "О, боже! будь милостив к злым, потому что к добрым ты уже был милостив: им хорошо потому, что они добрые".

  

  

  

   Делать добро и требовать награды - значит уничтожать действие и силу добра.

  

  

  

   Очень часто не остается для нас следа одолжений, оказан­ных нам другими, но никогда не останутся бесследными ус­луги, оказанные нами другим.

  

  

  

   Пусть левая рука твоя не знает, что делает правая.

  

  

  

   Одни люди, если сделают кому-нибудь услугу, ждут себе за это награду или благодарность; другие, хотя и не ждут на­грады и благодарности, все-таки не забывают того, что они сделали, и считают тех, кому они сделали добро, своими долж­никами. Но истинное добро - добро только тогда, когда оно сделано не для другого, а для себя, и человек, сделавший его, не ищет награды, а делает добро так, как плодовое дерево, когда оно вырастит свои плоды и вполне довольно тем, что плодами этими пользуются те, кому они нужны.

  

  

  

   Относитесь хорошо к людям в расчете получить выгоду от их благодарности - и вы не получите ни малейшей отплаты за вашу доброту; но относитесь к ним хорошо без всяких ко­рыстных соображений - и вы достигнете и благодарности и пользы. И так во всем: "Кто хочет душу свою сберечь - поте­ряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее".

  

  

  

   Упражняйся во всякой добродетели и избегай всякого порока. Одна добродетель влечет за собою другие, один по­рок - другие пороки. Награда добродетели - добродетель, возмездие за порок - порок.

  

  

  

   Радостно делать добро. Радость увеличивается, когда знаешь, что никто не знает про сделанное добро.

  

  

  

   В рыбачьей хижине сидит у огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны... На дворе темно и холодно, на море буря, но в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен; в печи не потух еще огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке в море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.

   Старые деревянные часы с хриплым боем пробили десять, одиннадцать... Мужа все нет. Жанна задумывается. Муж не жалеет себя, в холод и бурю ловит рыбу. Она сидит с утра до вечера за работой. И что же? Еле-еле кормятся. А у ребяток все нет обуви: и летом и зимой бегают босиком; и хлеб едят не пшеничный - хорошо и то, что хватает ржаного. Только и приправы к еде, что рыба. "Ну да слава богу, дети здоровы. Нечего жаловаться, - думает Жанна и опять прислушивается к буре. - Где-то он теперь? Сохрани его, господи, спаси и помилуй!" - говорит она и крестится.

   Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу посмот­реть, не тише ли стало море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке, и не видать ли лодки мужа. Но на море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. "Некому и приглядеть за ней", - подумала Жанна и постучала в дверь. Прислушалась... Никто не отвечает.

   "Плохое вдовье дело, - думает Жанна, стоя у порога. - Хоть и не много детей - двое, а все одной обдумать надо. А тут еще болезнь! Эх, плохое вдовье дело. Зайду, проведаю". Жанна постучалась еще и еще. Никто не отвечал.

   - Эй, соседка! - крикнула Жанна. "Уж не случилось ли что", - подумала она и толкнула дверь.

   В избушке было сыро и холодно. Жанна подняла фонарь, чтобы оглядеть, где больная. И первое, что ей бросилось в глаза, это - постель прямо против двери, и на постели она, соседка, лежит на спине так тихо и неподвижно, как лежат только мертвые. Жанна поднесла фонарь еще ближе. Да, это она. Голова закинута назад; на холодном, посиневшем лице спокойствие смерти. Бледная, мертвая рука, будто потянув­шаяся за чем-то, упала и свесилась с соломы. И тут же, неда­леко от мертвой матери, двое маленьких детей, кудрявых и толстощеких, прикрытых старым платьем, спят, скорчив­шись и прижавшись друг к другу белокурыми головками. Видно, мать, умирая, еще успела закутать им ножки старым платком и накрыть их своим платьем. Дыхание их ровно и спокойно. Они спят сладко и крепко.

   Жанна снимает колыбельку с детьми и, закутав их плат­ком, несет домой. Сердце ее сильно бьется; она сама не знает, как и зачем она сделала это, но она знает, что не могла не сде­лать то, что сделала.

   Дома она кладет непроснувшихся детей на кровать со сво­ими детьми и торопливо задергивает полог. Она бледна и взволнованна. Точно мучит ее совесть. "Что-то скажет он?.. - сама с собой говорит она. - Шутка ли, пятеро своих ребяти­шек - мало еще ему было с ними заботы... Это он?.. Нет, нет еще!.. И зачем было брать!.. Прибьет он меня! Да и поделом, я и стою того. Вот он! Нет!.. Ну, тем лучше!.."

   Дверь скрипнула, будто кто вошел. Жанна вздрогнула и приподнялась со стула.

   "Нет. Опять никого! Господи, и зачем я это сделала?.. Как ему теперь в глаза взгляну?.." И Жанна задумывается и долго сидит молча у кровати.

   Дождь перестал; рассвело, но ветер гудит, и море ревет по-прежнему.

   Вдруг дверь распахнулась, в комнату ворвалась струя свежего морского воздуха, и высокий смуглый рыбак, волоча за собой мокрые разорванные сети, входит в горницу со сло­вами:

   - Вот и я, Жанна!

   - Ах, это ты! - говорит Жанна и останавливается, не смея поднять на него глаз.

   - Ну уж ночка! Страх!

   - Да, да, погода была ужасная! Ну а как ловля?

   - Дрянь, совсем дрянь! Ничего не поймал. Только сети разорвал. Плохо, плохо!.. Да, я тебе скажу, и погодка ж была! Кажется, такой ночи и не запомню. Какая там ловля! Слава Богу, что жив домой добрался... Ну, а ты что тут без меня де­лала?

   Рыбак втащил сети в комнату и сел у печки.

   - Я? - сказала Жанна, бледнея. - Да что ж я... Сидела шила... Ветер так завывал, что страшно становилось. Боялась за тебя.

   - Да, да, - пробормотал муж, - погода чертовски сквер­ная! Да что поделаешь! Оба помолчали.

   - А знаешь, - сказала Жанна, - соседка-то Симон умерла.

   - Ну?

   - И не знаю, когда; верно, еще вчера. Да, тяжело ей было умирать. Да и за детей-то, должно быть, как сердце болело! Ведь двое детей - крошки... Один еще не говорит, а другой чуть начинает ползать...

   Жанна замолчала. Рыбак нахмурился; лицо его сделалось серьезно, озабоченно.

   - Ну, дела! - проговорил он, почесывая в затылке. - Ну да что станешь делать! Придется взять, а то проснутся, каково им с покойницей? Ну да что уж, как-нибудь перебьемся! Сту­пай же скорей!

   Но Жанна не двигалась с места.

   - Что ж ты? Не хочешь? Что с тобой, Жанна?

   - Вот они, - сказала Жанна и отдернула полог.

  

  

  

  

  

   Обжорство - самый обыкновенный порок. Мы мало за­мечаем его только потому, что почти все ему подвержены.

  

  

   Есть грехи против людей и есть грехи против себя. Грехи против людей бывают оттого, что мы не уважаем дух божий в другом человеке. Грехи против самого себя - оттого, что не уважаем дух божий в самих себе. Один из самых обыкновен­ных грехов против самого себя - это объедение.

  

  

   Если бы не жадность, ни одна птица не попала бы в сети. На эту же приманку ловят и людей. Брюхо - это цепь на руки и кандалы на ноги. Раб брюха - всегда раб. Хочешь быть сво­боден - прежде всего освобождай себя от брюха. Ешь для того, чтобы утолить голод, а не для того, чтобы получить удо­вольствие.

  

  

  

   Объедающийся человек не в состоянии бороться с ленью, а объедающемуся и праздному человеку еще труднее бороться с половой похотью. И потому по всем учениям стремление к воздержанию начинается с борьбы с похотью обжорства, на­чинается постом.

  

  

   Всякий человек подобен укротителю диких зверей, а эти звери - его страсти. Вырвать их клыки и когти, зануздать их, приручить, сделать из них домашних животных, слуг, хотя бы и рычащих, но все-таки покорных, - в этом задача самовос­питания.

  

  

  

   Бог послал людям пищу, а дьявол - поваров.

  

  

   Мудрец Сократ сам воздерживался от всего лишнего, та­кого, что едят не для утоления голода, а для вкуса, и уговари­вал своих учеников делать так же. Он говорил, что и для тела, и для души большой вред от