Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

  

  

  

   Отвратительная бедность, кишащая в самых центрах нашей цивилизации, преступления, развращенность и хищничество, порождаемые ею, являются следствием наших законов о земле, не желающих знать простого закона справедливости, настолько простого и ясного, что его признают даже наиболее грубые из дикарей. То, что по самой природе своей является нашим правом от рождения, сделано исключительной собственностью некоторых лиц, и то, что в силу естественного закона должно бы быть общим фондом, из которого покрывались бы все наши общественные нужды, мы отдаем немногим людям, с тем чтобы они господствовали над своими собратиями. И вот одни обжираются, в то время как другие голодают, и средств расточается более, чем сколько нужно было, чтобы содержать всех в роскоши.

  

  

  

  

   Мудрое потребление гораздо труднее мудрого производства. Что двадцать человек с трудом произведут, то один легко может потребить, и вопрос жизни, как для каждого отдельного лица, так и для целого народа, состоит не в том, сколько он произведет, а в том, на что эти продукты тратятся.

   Люди обыкновенно утверждают, что личная практическая деятельность бессильна сколько-нибудь повлиять на изменение или задержку обширной системы современной промышленности или способов производства и торговли.

   Я же, вдумываясь в ту массу умных разговоров, которая входит в одно длинное ухо мира и выходит из другого, не производя ни малейшего впечатления на его ум, испытываю иногда непреодолимое желание попытаться весь остаток жизни употребить на то, чтобы молча делать то дело, которое я считаю разумным, и никогда ни о чем больше не говорить.

  

  

  

   Не должны ли мы стремиться к такому идеалу народной жизни, при котором возвышение по ступеням общественной лестницы будет не столько пленять, сколько страшить лучших людей?

  

  

  

   Мы очень много изучали и усовершенствовали в последнее время великое изобретение цивилизации - разделение труден только мы даем ему ложное название. Правильно выражаясь, надо сказать: не работа разделена, но люди разделены на частицы людей, разломлены на маленькие кусочки, на крошки; так что та малая часть рассудка, которая, оставлена в человеке, недостаточна, чтобы сделать целую булавку целый гвоздь, и истощается на то, чтобы сделать кончик булавки или шляпку гвоздя. Правда, что хорошо и желательно делать много булавок в день; но если бы только мы могли видеть, каким песком мы полируем их - песком человеческой души, то мы бы подумали о том, что это тоже и невыгодно.

   Можно заковывать, мучить людей, запрягать их, как скот, убивать, как летних мух, и все-таки такие люди в известном смысле, в самом лучшем смысле, могут оставаться свободными. Но давить в них бессмертные души, душить и превращать в гниющие обрубки младенческие ростки их человеческого разума, употреблять их мясо и кожу на ремни, для того чтобы двигать машинами, - вот в чем истинное рабство. Только это унижение и превращение человека в машину заставляет рабочих безумно, разрушительно и тщетно бороться за свободу, сущности которой они сами не понимают. Озлобление их против богатства и против господ вызвано не давлением голода, не уколами оскорбленной гордости (эти две причины производили свое действие всегда; но основы общества не были никогда так расшатаны, как теперь). Дело не в том, что Люди дурно питаются, но в том, что они не испытывают удовольствия от той работы, посредством которой они добывают хлеб, и потому Они смотрят на богатство как на единственное средство удовольствия.

   Не в том дело, что люди страдают от презрения к ним высших классов, но в том, что они не могут переносить свое собственное к себе презрение за то, что чувствуют, что труд, к которому они приговорены, унизителен, развращает их, делает их чем-то меньше людей. Никогда высшие классы не проявляли столько любви и симпатии к низшим, как теперь, а между тем никогда они не были так ненавидимы ими.

  

  

  

   Если государство управляется на началах разума, то надо стыдиться, если есть бедность и нищета; если же государство управляется не на началах разума, то надо стыдиться богатства и почестей.

  

  

  

   Для осуществления закона бога, насколько он выяснен нам, нужно наше усилие, и усилие это делается людьми, и, как ни медленно, мы все-таки приближаемся к этому осуществлению.

  

  

  

   Царство божие есть осуществление среди людей закона бога и той мере, в которой он открыт им.

  

  

  

   Куда денется нищета, если каждый будет искать прежде всего царствия божия и правды его? То есть если, добровольно покоряясь закону бога, каждый будет стремиться к добросовестному исполнению обязанностей, налагаемых этим законом?

   Нищета - дочь несправедливости, любостяжания, преступного презрения к священным обязанностям человечества, - столь общего и постоянного нарушения их, что мы, вследствие ужасающего помрачения нашей совести, привыкли даже считать нищету необходимым условием порядка жизни. Итак, да приидет царствие твое, господи; да будет закон твой законом обновления мира; да не будет нагота уделом трех четвертей человеческою рода; да будет мир не жилищем ожесточенных и вредящих друг другу врагов, а жилищем братьев рвущихся друг к другу на помощь Умножаясь ежедневно, да сплотятся сыны божии для уничтожения зла, для низложения храма сатаны и для построения твоего храма из его развалин.

  

  

  

   Тогда только можно будет с полным основанием сказать, что пришло к нам Царствие Божие, когда открыто признана будет необходимость перехода церковной веры во всеобщую разумную религию. Пусть полное осуществление этого царствия бесконечно удалено от нас; но в этом установлении всеобщей разумной религии вместо церковных вер, как в развивающемся и потом размножающемся зародыше, содержится уже все то, что должно просветить мир и овладеть им.

   В жизни мира тысячи лет как один день. Мы должны терпеливо работать над этим осуществлением и ждать его.

  

  

  

   Царство божие на земле - это конечная цель и желание человечества ("Да приидет царствие твое"). Христос приблизил к нам это царство, но люди не поняли его и воздвигли у нас царство попов, а не царство бога.

  

  

  

   Приходит время, когда обрядовое, словесное богослужение, притягивающее людей к себе своей поэзией и благолепием, и насильническое общественное устройство, считающееся неизбежным условием жизни, будут вытеснены разумением о жизни человека! Приходит время царства небесного, царства бога на земле, когда сама жизнь наша в наших делах вся наполнится сознательным исполнением закона бога.

   Требуется одно главное, требуется понять религию в ее истинном значении: не в смысле колдовства и мороченья людей, а в смысле истинной науки, разумения о жизни человека, - понять так, чтобы под богослужением разуметь не что-нибудь таинственное, сверхъестественное, чего без попа, без благодати сделать нельзя, я понимать пол богослужением любовь к богу и ближнему, служение ближнему, деятельность на благо ближнего, на благо общее, - чтобы понимать под богослужением делание добра.

  

  

  

   Царство божие внутри вас есть. И потому ищите царства божия в себе, и остальное все сделается так, как только мы можем желать.

  

  

  

   Мир - это общество такое, каким оно было во времена Иисуса и каково оно в сущности и теперь, так как восемнадцать веков христианства не изменили его основ, а только смягчили их проявления. Несмотря на изменение внешних форм, это общество держится везде на силе и себялюбии.

   Повелевают только потому, что имеют власть; угнетают, мучают потому, что повелевают для себя. Таков мир, и между миром и Иисусом вечная борьба, потому что то, чего хочет Иисус, прямо противоположно тому, чего хочет мир. Иисус хочет, чтобы люди были свободны, чтобы, будучи равными перед общим отцом, они были равны и друг перед другом, чтобы братская любовь соединила их в одну семью. Мир же хочет подчинения почти всех некоторым; хочет не братьев, но малых и великих, - малых, лишенных всяких прав, и великих, которым бы они принадлежали и которые располагали бы ими как хотят.

   Иисус хочет, чтобы власть была служением; мир хочет, чтобы она была господством! Поэтому Иисус осуждает мир, и мир ненавидит Иисуса, и ненависть эта, распространяясь на учеников Иисуса, подвергает их гонениям от мира. Если бы мир терпел их, если бы между ним и ими была бы связь какая бы то ни было, они были бы учениками Иисуса, но изменниками его учению, соучастниками того, кто предал его поцелуем.

   Итак, вы - те, которые хотите того, чего хотел Иисус, те, которых он избрал для того, чтобы продолжать его дело, будьте готовы к тому, что ожидает вас в мире; но знайте и то что мир не будет сильнейшим до конца, а будет побежден, потому что та истина, которая должна победить, уже начинает светиться перед глазами всех, начинает шевелить все совести, и мир тщетно старается убить ее, как он убил Иисуса. Времена приближаются, глухой ропот предвещает освобождение; со всех сторон слышен треск разрывающихся цепей; сильные смущены - чувствуют, что они слабеют; слабые же поднимают голову. Должна произойти последняя битва. Пусть всякий твердо стоит в этой битве, решающей вопрос о том, будет ли человечество освобождено Христом по его обещанию или вечно будет рабом сынов того, кто был человекоубийцей от начала.

  

  

  

  

   "Безумствует мир во взаимном кровопролитии, и убийство, считаемое преступление, когда люди совершают его поодиночке, именуется добродетелью, если делается скопищем". Так писал в третьем веке знаменитый Киприан, говоря про воинство.

   Так же относилась к войне и вся христианская община первых веков до пятого века. Христианская община определенно признавала в лице своих руководителей, что христианам запрещено всякое убийство, а потому и убийство на войне.

   Перешедший в христианство во втором веке философ Татиан считает убийство на войне так же недопустимым для христиан, как и всякое убийство, и почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не убивают, но и избегают присутствовать при убийствах.

   В третьем столетии Климент Александрийский противопоставляет языческим "воинственным" народам "мирное племя христиан". Но всего яснее выразил отвращение христиан к войне знаменитый Ориген. Прилагая к христианам слова Исаии, что придет время, когда люди перекуют мечи на серпы и копья на плуги, он совершенно определенно говорит: "Мы не поднимаем оружия ни против какого народа, мы не учимся искусству воевать, ибо через Иисуса Христа мы сделались детьми мира". Отвечая на обвинение Цельзом христиан в том, что они уклоняются от военной службы, так что, по мнению Цельза, если только Римская империя сделается христианской, она погибнет, Ориген говорит, что_христиане больше других сражаются за благо императора, сражаются за него добрыми делами, молитвой и добрым влиянием на людей. Что же касается борьбы оружием, что совершенно справедливо, говорит Ориген, что христиане не сражаются вместе с императорскими войсками и не пошли бы даже в том случае, если бы император их к этому принуждал.

   Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Оригена, о невозможности христианину быть военным. "Не подобает служить знаку Христа и знаку дьявола, - говорит он про военную службу, - крепости света и крепости тьмы; не может одна душа служить двум господам. Да и как воевать без меча, который отнял сам господь? Неужели можно упражняться мечом, когда господь сказал, что каждый, взявшийся за меч, от меча погибнет? И как будет участвовать в сражении сын мира?"

   В четвертом веке Лактанций говорит то же. "Не должно быть никакого исключения в заповеди божьей, что убить человека всегда грех, - говорит он. - Носить оружие христианам не дозволено, ибо их оружие - только истина". В правилах египетской церкви третьего века и в так называемом "Завещании господа нашего Иисуса Христа", безусловно, запрещено всякому христианину поступать на военную службу под страхом отлучения от церкви.

   В "Деяниях святых" много примеров христианских мучеников первых веков, пострадавших за отказ продолжать службу в римских легионах.

   Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской повинности, на первый вопрос проконсула о том, как его зовут, отвечал: "Мое имя христианин, и потому я сражаться не могу". Несмотря на это заявление, его зачисляли в солдаты, но он отказался от службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал: "Лучше умру, но не могу сражаться". Его отдали палачам.

   Марцеллий был сотником в Троянском легионе. Поверив в учение Христа и убедившись в том, что война - нехристианское дело, он в виду всего легиона снял с себя военные доспехи, бросил их на землю и объявил, что, став христианином, он более служить не может. Его посадили в тюрьму, но он и там говорил: "Нельзя христианину носить оружие". Его казнили.

   Вслед за Марцеллием отказался от военной службы служивший в том же легионе Касьян. Его также казнили. При Юлиане Отступнике отказался продолжать военную службу Мартын, воспитавшийся и выросший в военной среде. На допросе, сделанном ему императором, он сказал только: "Я - христианин и потому не могу сражаться".

   Первый вселенский собор (325 г.) ясно определил строгую эпитимию за вторичное поступление в войска христиан, оставивших службу. Подлинные слова этого постановления в переводе, признанном православною церковью, таковы:

   "Благодатию призванные к исповедыванию веры и первый порыв ревности явившие и отложившие воинские поясы, но потом, аки псы, на свою блевотину возвратившиеся... таковые 10 лет да припадают к церкви, прося прощения, по трилетнем слушании Писания в притворе".

   Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность во время войны не убивать врагов. Еще в четвертом веке Василий Великий рекомендует в течение трех лет не допускать до причащения солдат, виновных в нарушении этого постановления.

   Таким образом, не только в первые три века христианства, во время гонений на христиан, но и в первые времена торжества христианства над язычеством, когда христианство было признано господствующей, государственной религией, в среде христиан еще держалось убеждение, что война несовместима с христианством. Ферруций высказал это определенно и решительно (и был за это казнен):

   "Не дозволено христианам проливать кровь, даже в справедливой воине и по приказу христианских государей".

   В четвертом веке Люцифер, епископ Кальярский, учит, что даже самое дорогое для христиан благо - свою веру - они должны защищать "не убийством других, а собственной смертью". Павлин, епископ Ноланский, умерший в 431 году, еще грозил вечными муками за службу кесарю с оружием в руках.

   Таков был взгляд христиан первых четырех веков на отношение христианства к военной службе.

  

   (Составлено по книгам: барона Таубе "Христианство и международный мир" и Руинарта "Деяния первых мучеников".) [Составлено Н. Н. Гусевым. Под редакцией Л. Н Толстого.]

  

  

   "1895 года октября 15 дня я был призван к отбыванию воинской повинности. Когда пришла очередь мне тянуть жребий, я сказал, что жребия тянуть не буду. Чиновники посмотрели на меня, потом поговорили друг с другом и спросили меня, почему я не буду тянуть.

   Я отвечал, что это потому, что я ни присягать, ни ружья брать не буду.

   Они сказали, что это дело будет после, а жребий тянуть надо.

   Я опять отказался. Тогда велели тянуть старосте жребий. Староста вытянул; оказался N 674. Записали.

   Входит воинский начальник, вызывает меня в канцелярию и спрашивает: "Кто тебя всему этому научил, что ты не хочешь присягать?"

   Я отвечал: "Сам научился, читая Евангелие".

   Он говорит: "Не думаю, чтобы ты сам понял так Евангелие; ведь там все непонятно; чтобы понимать, для этого надо много учиться".

   На это я сказал, что Христос учил не мудрости, потому что самые простые неграмотные люди и те понимали его учение.

   Тогда он сказал солдату, чтобы отправил меня в команду. С солдатом мы пошли в кухню, там пообедали.

   После обеда стали спрашивать меня, почему не присягал.

   Я сказал: "Потому что в Евангелии сказано: не клянись вовсе".

   Они удивились; потом спросили: "Да разве это есть в Евангелии? А ну найди".

   Я нашел, прочитал; они послушали.

   "Хотя и есть, а все-таки нельзя не присягать, потому что замучат".

   Я сказал на это: "Кто погубит земную жизнь, тот наследует жизнь вечную".

   20 числа меня поставили в ряд с другими молодыми солдатами и рассказали нам солдатские правила. Я им сказал, что я ничего этого делать не буду. Они спросили: "Почему?"

   Я сказал: "Потому что, как христианин, не буду носить оружия и защищаться от врагов, потому что Христос велел любить и врагов".

   Они сказали: "Да разве только ты один христианин? Ведь мы же вот христиане".

   Я сказал: "Про других я ничего не знаю, знаю только про себя, что Христос говорил делать то, что я делаю".

   Он опять сказал: "Если ты не будешь заниматься, то я тебя сгною в тюрьме".

   На это я сказал: "Что хотите, то и делайте со мной, а служить я не буду".

   Сегодня смотрела комиссия. Генерал говорил офицерам: "Какие убеждения находит этот молокосос, что отказывается от службы! Какие-нибудь миллионы служат, а он один отказывается. Его выпороть хорошенько розгами, тогда он оставит свои убеждения".

   Ольховика арестовали и сослали в Якутскую область.

  

  

  

   Телесная жизнь моя подлежит страданиям и смерти, и никакие усилия мои не могут избавить меня ни от страданий, ни от смерти. Духовная же жизнь моя не подлежит ни страданиям, ни смерти. И потому спасение мое от страданий и смерти только в одном: в перенесении моего сознания в свое духовное "я".

  

  

   Есть два способа познания внешнего мира.

   Один - самый грубый и неизбежный - способ познавания пятью чувствами. Если бы этот способ познания был один, то из этого способа познания не сложился бы в нас тот мир, который мы знаем, а был бы бессмысленный хаос.

   Другой способ - в том, чтобы, познав любовью к себе себя, познать тою же любовью другие существа: людей, животных, растения, камни, небесные тела, и опять, посредством любви, отношения существ между собою и из этих отношений образовать весь мир, как мы знаем его.

   Этот способ познания есть восстановление нарушенного первым способом познания единения между существами. Способ познания этот основан на любви, т. е. на слиянии себя со всеми другими существами, с богом.

  

  

   ...не моя воля, но твоя да будет. Лк. 22, 42.

   ...но не чего я хочу, а чего ты. Мрк.14,36.

   ...не как я хочу, но как ты. Мф. 26, 39.

  

  

   Одно только нужно: сознавать бога. Все чувства, все силы души и ума, все внешние средства понимания суть только просветы на божество, суть только способы обожать бога. Надо уметь оторваться от всего, что может быть потеряно, и привязаться исключительно к вечному и основному, всем же остальным наслаждаться, как данным взаймы на время. Обожать, понимать, принимать, чувствовать, давать, действовать - вот твой закон, твои долг, твое счастье, твое небо, - пусть будет что будет, хотя бы и смерть. Установи внутреннее согласие, живи перед богом, в общении с Ним и предоставь вечным силам, с которыми не можешь бороться, руководить твоею жизнью. Если смерть еще не берет тебя, тем лучше. Если она унесет тебя, опять тем лучше. Если она убьет тебя наполовину, все-таки тем лучше: она закрывает для тебя поприще успеха для того, чтобы открыть тебе поприще подвига, самоотречения, нравственного величия. Всякая жизнь имеет свое величие, и так как тебе невозможно выйти из бога, то лучше сознательно избрать его своим обиталищем.

  

  

  

  

   Сколько нравственных мучений - и все это, чтобы умереть через несколько минут! Чем интересоваться и зачем?

   Но ведь время - ничто, и жизнь твоя полна, и сей день стоит сотни лет, если ты в течение этого дня найдешь бога.

  

  

  

   Центр жизни не в мысли, не в чувстве, не в воле, даже не в сознании, насколько оно мыслит, чувствует и хочет, потому что нравственная истина может быть усвоена всеми этими средствами и все-таки ускользнет от нас. Глубже нашего сознания находится наше существо: наша сущность, наша истинная основа. Только те истины, которые входят в эту область, сделали нами самими, неожиданно и невольно, инстинктивно и бессознательно только те составляют действительную нашу жизнь, т. е. наше истинное "я". Пока мы различаем какое-либо пространство между истиной и нами, мы вне ее. Мысль, чувство, желание, сознание жизни - все это не есть еще жизнь. В сущности, мы можем найти мир и спокойствие только в жизни, и в жизни вечной. Жизнь же вечная - это жизнь божественная, это бог. Быть божественным существом - вот в чем, стало быть, цель жизни: только тогда истина не может быть нами утрачена, потому что она уже не вне нас, ни даже в нас, но мы составляем истину, а истина нас; мы тогда истина, воля и дело божие. Свобода делается тогда нашей природой, творение составляет одно с творцом, соединяется с ним любовью, делается тем, чем оно должно быть. Его воспитание окончено, и начинается его окончательное блаженство. Солнце времени заходит, и появляется свет вечного блаженства.

  

  

  

   Сущность любви к богу состоит в стремлении души и влечении ее к создателю, чтобы слиться с его высшим светом.

  

  

  

   Если ты хочешь достигнуть познания всеобъемлющего "я", то ты должен прежде всего узнать самого себя. Для того чтобы познать самого себя, ты должен пожертвовать своим "я" всемирному "я". Жертвуй своей жизнью, если ты хочешь жить в духе. Удаляй свои мысли от внешних вещей и всего, что представляется извне. Старайся удалять от себя возникающие образы, для того чтобы они не кидали темной тени на твою душу.

   Твои, тени живут и исчезают. То, что в тебе вечно, то, что разумеет, принадлежит непреходящей жизни. Это вечное есть существо, которое было, есть и будет и час которого не пробьет никогда.

  

  

  

   То, что мы называем счастьем и несчастьем нашего животного "я", вне нашей Воли, зависит от высшей Воли; но благо или зло нашего духовного "я" зависит от нас, от нашей покорности или непокорности этой высшей воле.

  

  

   Ничто так не поощряет праздности, как пустые разговоры. Если бы люди молчали и не говорили тех пустяков, которыми они отгоняют от себя скуку праздности, они не могли бы переносить ее.

  

  

   Тот, кто много говорит, редко приводит в действие свои слова. Мудрый же человек всегда боится, чтобы слова его не превзошли его дел.

  

  

  

   Мудрые не говорят пустых слов, боясь того, чтобы дела их не были несоответственны их словам.

  

  

  

   Прежде думай, потом говори! Остановись, прежде чем тебе скажут: "довольно". Человек выше животного способностью речи, но он ниже его, если делает недолжное употребление из нее.

  

  

  

   Не отвечай безумцу в духе его безумия, чтобы не быть подобным ему.

  

  

   Пребывающий в безмолвии легко возносится к богу; рассеяние и пустые разговоры влекут за собою скуку и раздражительность.

  

  

  

  

   Из тысячи раз, когда мы раскаемся в том, что говорили, едва ли случится один раз раскаяться в том, что промолчали.

  

  

   Больше всех говорит тот, кому нечего сказать.

  

  

   Если вы желаете удержать человека от какого-нибудь поступка, заставьте его разговориться на эту тему: чем больше люди говорят, тем меньше у них склонности делать.

  

  

  

   Чем меньше будешь говорить, тем больше будешь работать.

  

  

   Основа устройства древнего общества - насилие; основа устройства общества, свойственного нашему времени, - разумное согласие и отрицание насилия.

  

  

   Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.

  

  

  

   Тот, кто искусен в пользовании людьми, бывает смирен. Это называется добродетелью непротивления. Это называется согласованием с небом.

  

  

  

   Те, которые думают, что нельзя руководить людьми иначе, как насилием, пренебрегая их разумом, делают с людьми то же, что делают с лошадьми, ослепляя их, чтобы они смирнее ходили по кругу.

  

  

   Так называемые образованные люди, - те, которые должны бы давать пример того отношения к насилию, которое свойственно разумному существу, - ученые, либеральные, революционные даже люди рассуждают, осуждают, проповедуют свободу, достоинство человека. Но все это до тех пор, пока не свистнут ему, чтобы он шел под хомут. И кончаются все рассуждения и весь либерализм и толки о свободе; и наряжают его в пеструю ливрею, дают в руки ружье или саблю и велят ему бегать, и прыгать, и стоять, и вертеться, и надевать шапку, и кланяться, и кричать "ура", и, главное, быть готовым по приказанию убить отца родного, и он - либерал, ученый, революционер, проповедник свободы - прыгает, и кланяется, кому велят, и кричит "ура", и готов с ружьем убить, кого прикажут.

   Так что те самые люди, - образованные, которым естественнее всего было бы стремиться к приведению жизни в согласие с сознанием, - люди эти не верят в то, о чем проповедуют, чему учат.

  

  

   Для чего же разум людей, если на них можно воздействовать только насилием?

  

  

   Во всех случаях, где употребляется насилие, прилагай разумное убеждение, и ты редко потеряешь в мирском смысле, в духовном же сознании испытаешь полное удовлетворение.

  

  

  

   Веруя в вечную жизнь, люди веруют только в то, что начало жизни духовно и потому невременно.

  

  

   Человек, преступивший закон, думает, что со смертью вполне уже кончится его жизнь; такой человек способен склоняться ко всему злому.

  

  

  

   В душе нашей лежит зародыш истины бессмертия. Он лежит в разуме, который видит неполноту нашего существования в этом мире, требующую продолжения для достижения своей цели. Зародыш этот - в нашей жажде счастья, столь сильной, что она никогда не может быть удовлетворена в этом мире. Зародыш этот - в любви к добру, которая по мере того, как мы воспитываем ее, пробуждает в нас стремление к полному совершенству и единению с Совершенным.

  

  

  

   Люди не знают ничего о том мире и потому желают остаться здесь. Самое большое желание их - это жить в этом мире вечно. Но птица, побывавшая в цветущем саду, не хочет быть запертой в клетке. Если она и попадет в клетку, она будет желать вырваться из нее, чтобы снова возвратиться в сад. Так и человек: когда он будет освобожден от тела, он не захочет возвратиться в него. Разве есть такой ребенок, который, родившись, снова пожелал бы возвратиться в чрево матери? Разве есть человек, который, будучи освобожден из тюрьмы, захотел бы снова вернуться в нее? Разве есть птица, которая, ускользнув из клетки, захочет снова быть запертой в ней? Так и человек не будет бояться предстоящего ему освобождения от тела, если он не привязан к телесной жизни.

  

  

  

   Человек познает, что он не умрет, только тогда, когда он познает то, что он никогда не рождался, а всегда был, есть и будет.

   Человек поверит в свое бессмертие только тогда, когда он поймёт, что его жизнь не есть волна, а есть то вечное движение, которое в этой жизни проявляется только волною.

  

  

   Думать о смерти нечего, но надо жить в виду ее. Вся жизнь ввиду смерти становится торжественна, значительна, истинно плодотворна и радостна. Она становится такою и потому, что она всякую минуту может прекратиться, и потому, что ввиду смерти нельзя не делать того одного, что нужно для неумирающей жизни, т.е. для бога. А когда так живешь, жизнь становится радостной, и нет того пугала смерти, которое отравляет жизнь людей, живущих одной животной жизнию. Страх смерти обратно пропорционален хорошей жизни. При святой жизни этот страх - нуль.

  

  

   Тому, кто верите то, что жизнь не началась с рождением и не кончится со смертью, легче жить доброй жизнью, чем тому, кто не понимает этого и не верит этому.

  

  

  

   Истинно полезное, истинно добро и потому истинно великое всегда просто.

  

  

   Язык правды прост.

  

  

  

   Доброе свойственно человеку, и потому все доброе просто и незаметно.

  

  

   Истинное величие человеческой жизни почти всегда совершенно невидимо. Очень может быть, что перед нами молчаливо и тайно совершается величайший подвиг, великодушнейшая жертва, зарождается возвышеннейший замысел, а мы и не подозреваем этого. Я верю, что такое величие очень обыкновенно среди многих людей, имен которых мы не слышим и не знаем. Я уверен, что среди так называемого простого народа чаще встречаются мужественно перенесенные страдания, чаще встречаются неприкрашенная правда, твердая вера и то истинное великодушие, которое отдает то, что необходимо дающему, и, главное, чаще, чем между богатыми, встречается верное понимание смысла жизни и смерти.

  

  

  

   Часто самые простые, неученые и необразованные люди вполне ясно, сознательно и легко воспринимают истинное, разумное учение жизни, тогда как часто самые ученые люди именно этой своей ученостью лишены возможности воспринять то, что одно нужно им и всякому человеку.

  

  

   Для того чтобы прокормиться, одеться и иметь жилище, нужно очень немного, остальное же приобретается для того, чтобы приспособиться к чужим вкусам или чтобы затмить других.

  

  

  

   Простота жизни, языка, привычек придает силу народу, а роскошь жизни, вычурность языка и изнеженность привычек ведет к слабости и погибели.

  

  

  

   Самые ясные понятия часто затемняются сложными рассуждениями.

  

  

  

   Если хочешь найти пример для подражания, то ищи его среди простых, смиренных людей. Только там истинное, не только не выставляющееся, но не сознающее себя величие.

  

  

  

   Сострадание к живым существам вызывает в нас чувство, подобное телесной боли. И так же как можно загрубеть к телесной боли, можно загрубеть и к боли сострадания.

  

  

   Сострадание ко всем живым существам есть самое верное и надежное ручательство в нравственном поведении. Кто истинно сострадателен, тот наверное никого не оскорбит, не обидит, никому не сделает больно, ни с кого не взыщет, каждому простит, так что все его поступки будут носить печать справедливости и человеколюбия. Пусть кто-нибудь скажет: "Это - человек добродетельный, но он не знает жалости", или: "Это - несправедливый и злой человек, но он очень жалостлив", - и вы почувствуете противоречие.

  

 &