Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

сть дело, которое всегда нужно и, чем ближе к смерти, тем нужнее, - дело души: растить, воспитывать душу.

  

  

   При каждом разрешении вопроса: поступать так или этак? - спроси себя, как бы ты поступил, если бы знал, что ты умрешь к вечеру, и притом никто никогда не узнал бы о том, как ты поступил.

  

  

   Смерть учит людей умению кончать свои дела. Из всех же дел есть только один род дел, которые всегда вполне законче­ны, - это дела любви, не ищущей награды.

  

  

  

   Чем свободнее человек от угождения людям, от тщесла­вия, тем легче ему служить богу, и наоборот.

  

  

   Живи не так, чтобы другие думали о тебе известным образом, а чтобы ты сам думал о себе хорошо.

  

  

  

   Те самые недостатки, которые в других тяжелы и неснос­ны, в нас самих точно и ничего не весят: их не чувствуешь; некоторые, говоря о другом и представляя его в ужасном виде, не замечают, что рисуют самих себя.

   Ничто быстрее не исправляло бы нас от наших недостатков, как если бы мы были в силах видеть в других самих себя. На таком расстоянии увидав наши недостатки, каковы они в действительности, мы возненавидели бы их, как они того стоят.

  

  

  

   Успокоение добрых - в их совести, а не в устах людей.

  

  

   Человек обладает непреодолимым стремлением верить, что его не видят, когда он ничего не видит, - как дети, кото­рые закрывают глаза, чтобы их не увидали.

   Очень полезно представить себе то впечатление, которое наша жизнь, наши поступки производят на других.

  

  

   Самое быстрое и верное средство прослыть добродетель­ным человеком - это работать над собой, с тем чтобы быть им. Рассмотрите все добродетели, и вы увидите, что все они увеличиваются трудом и упражнением.

  

  

  

   Осуждают того, кто молчит; осаждают того, кто много го­ворит; осуждают и того, кто мало говорит. Нет того человека, которого бы не осуждали.

  

  

  

   Похвальная черта в человеке - это стыдливость: стыдливый не скоро согрешит.

  

  

   Никогда не оправдывайтесь.

  

  

   Предпочитай чужого человека, любящего правду, своим ближним, не уважающим ее.

  

  

  

   Назовете ли вы счастливым того человека, который пола­гает свое счастье в детях своих, в друзьях, в вещах непрочных и гибнущих? В одно мгновение может рухнуть все его благо­получие. Не признавайте другой опоры себе, кроме вас самих и божества.

  

   Демофил.

  

  

  

   Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинной горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его.

   Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда - даже в самой сильной печали - не оставляют нас лишают нас того сострадания, которое обыкновенно вызывает в людях горе ближнего.

  

  

   К самым добрым, поступкам примешивается доля тщеславия, желания похвалы людской. Это желание безвредно только тогда, когда человек может сказать себе, что, заслужи он за свое поведение порицание вместо похвалы, он не изменил бы его.

  

  

  

   Любовь показывает человеку цель его жизни; разум показывает средства исполнения ее.

  

  

   Солнце непрестанно изливает свой свет на весь мир, но свет его не исчерпывается этим; точно так же должен светить твой разум, разливаясь по всем направлениям. Он льется всюду, не исчерпываясь, и, когда встречает препятствие, не должен проявлять ни раздражительности, ни гнева, а освещать спокойно все то, что жаждет принять его, не падая, не утомляясь, покрывая все обращенное к свету и вставляя в тени только то, что само отвращается от лица его.

  

  

  

   В сравнении с окружающим его миром человек - не более как слабый тростник; но он - тростник, одаренный ра­зумением.

   Какого-нибудь пустяка достаточно, чтобы убить человека. И все-таки человек выше всяких тварей, выше всего зем­ного, потому что он и умирая будет разумом своим сознавать, что он умирает. Человек может сознать ничтожество своего тела перед природою. Природа же ничего не сознает.

   Все наше преимущество заключается в нашей Способнос­ти разуметь. Одно только разумение возвышает нас над ос­тальным миром. Будем же ценить и поддерживать наше разумение, и оно осветит нам всю нашу жизнь, укажет нам, в чем добро, в чем зло.

  

  

  

   Человек отличается от животных лишь своим разумом. Иные развивают его, но многие пренебрегают им: точно как будто хотят отречься от того, что отличает их от скотов.

  

  

  

   Я прославляю христианство потому, что оно расширяет, усиливает и возвышает мою разумную природу. Если бы я не мог оставаться разумным, будучи христианином, то я не ко­лебался бы в выборе. Я чувствую себя обязанным пожертво­вать ради христианства собственностью, славой и жизнью, но ни для какой религии я не должен жертвовать тем разумом, который возвышает меня над животным и делает меня чело­веком. Я не знаю большего святотатства, как отречение от высшей способности, полученной от бога. Поступая так, мы противопоставляем нашу телесную природу тому божествен­ному началу, которое живет в нас. Разум есть высшее выраже­ние нашей мыслящей природы. Он соответствует единству бога и вселенной и стремится сделать душу отражением, зер­калом высшего единства.

  

  

  

   Если бы у человека не было разума, он бы не мог отличать хорошее от дурного, не мог бы искать истинного блага и обла­дать им.

  

  

  

   Добрая жизнь дается только тому, кто не переставая ста­рается о ней.

  

  

   Для того чтобы добиться доброй жизни, надо не брезгать никаким добрым делом. Нужно не менее силы для маленьких добрых дел, чем для самого большого и громкого хорошего дела.

  

  

   Царство небесное силою берется, и употребляющие уси­лие восхищают его.

  

  

  

   Если человек знает, в чем добродетель, и не делает того, чего она требует от него, то он делает то же, что путешественник, если он, зная, что, только продолжая путь, он найдёт пристанище и пищу, остановится и будет дожидаться того, чтобы пристанище само пришло к нему.

  

  

   Чтобы не пролить полный сосуд, нужно внимательно дер­жать его прямо.

   Чтобы лезвие было остро, нужно постоянно точить его.

   То же и с твоей душой, если ты ищешь истинного блага.

  

  

  

   Если и есть великое и доброе для вас, оно не явится к вам по первому или второму зову, не явится к вам легко, без труда и усилия.

  

  

  

   Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий на­ходит, и стучащему отворят.

  

  

  

   Старайтесь жить жизнью, наиболее соответствующей добро­детели, говорил Пифагор. Она может быть наиболее трудною, но по мере привычки к ней она становится наиболее радост­ной.

  

  

   Животным бог дал все, что им нужно. Но человеку он не дал этого, человек сам должен добыть все, что ему необходи­мо. Высшая мудрость человека не родилась вместе с ним, он должен трудиться, чтобы достичь ее, и чем более его труды, тем более награда. Он не может приблизиться к совершенной мудрости, если он не сделает великого усилия.

  

  

  

   Если хочешь блага, исполняй закон бога. Исполнение же закона бога возможно только усилием. Усилие не только воз­награждается радостной жизнью, но само усилие дает самое большое благо жизни.

  

  

  

   Семейная связь только тогда тверда и дает благо людям, когда она не только семейная, но и религиозная, когда все члены семьи верят одному богу и закону его.

   Без этого семья - источник не радости, но страдания.

  

  

   Эгоизм семейный жесточе эгоизма личного. Человек, ко­торый устыдится пожертвовать благами другого для себя одного, считает своей обязанностью пользоваться несчасти­ем, нуждою людей для блага семьи.

  

  

   Самое обычное и несправедливое оправдание своих дур­ных поступков,- это благо семьи.

   Скаредность, взяточничество, угнетение рабочих, нечест­ные промыслы - все это оправдывается любовью к семье.

  

  

   Связи семьи и отечества не могут и не должны ограничи­вать душу. Человек со дня рождения окружен малым числом людей, с тем чтобы нежность этих людей вызывала в нем чув­ство любви к человеку. Но когда привязанности семейные и народные становятся исключительными и благодаря этому исключают всеобщие требования человеческого рода, тогда вместо того, чтобы быть воспитательницами сердца, они ста­новятся его могилой.

  

  

  

   Любовь к семье есть чувство себялюбивое и потому может быть причиной, но не оправданием несправедливых, недобрых поступков.

  

  

   И дали знать ему: мать и братья твои стоят вне, желая видеть тебя. Он сказал им в ответ: мать моя и братья мои, суть слушающие слово божие и исполняющие его.

  

  

  

   Кто любит отца или мать более, нежели меня, недостоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, недо­стоин меня.

  

  

  

   "Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца свое­го, и матери, и жены, и детей, а братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником" (Ев. Лк. 14, 26). "Возненавидит" - в этом стихе не значит то, чтобы Христос отвергал семью или учил ненависти к ней, а значит только то, что сказано в стихе 24 8-й гл. Луки, - то, что Христу и ученикам и подражателям его близки и любезны люди не по семейным связям, а по связи их с богом и по­тому друг с другом.

   Стихи эти обыкновенно соблазняют людей, имеющих в виду состояние человека распутного и более нравственно высокое состояние человека семейного, но не имеющих в виду состояния человека религиозного, для которого состояние семейное не есть высшее состояние, а, напротив, большей частью представляет преграду для достижения этого высшего состояния.

  

  

   Одни люди ищут блага во власти, другие в любознатель­ности, в науках, третьи в наслаждениях. Эти три рода вожде­лений образовали три различных школы, и все философы следовали какой-либо из трех. Те же, которые более других приблизились к истинной философии, поняли, что всеобщее благо - предмет стремления всех людей - не должно заклю­чаться ни в одной из частных вещей, которыми могут владеть только некоторые и которые, будучи разделены, скорее огор­чают их обладателя отсутствием недостающей части, чем до­ставляют наслаждение тою частью, которая ему принадле­жит. Они поняли, что истинное благо должно быть таково, чтобы им могли обладать все сразу, без убыли его и без завис­ти, и чтобы никто не мог потерять его помимо своей воли.

  

  

  

   В любви к семье нет, в нравственном смысле, ничего ни хорошего, ни дурного, как ив любви к своей личности: и то и другое - естественные явления. Любовь к семье, так же как и к своей личности, переходя свойственные ей границы, может быть пороком, но никогда не может быть добродетелью.

  

  

  

   Уныние есть такое состояние души, при котором человек не видит смысла ни в своей, ни во всей жизни мира.

  

  

   Есть люди, которые, находясь в унынии или раздраже­нии, любуются на свое состояние, даже гордятся им. Это все равно как, выпустив вожжи от лошади, которая несет тебя под гору, ты еще стал бы хлестать ее кнутом.

  

  

   Уныние и дурное расположение духа не только мучитель­но для окружающих, но и заразительно, и потому порядоч­ный человек, так же как он все неприятные для других дела делает в уединении, так же в уединении предается и своему унынию и раздражению.

  

  

   Думать, что внешние причины влияют на душевное со­стояние человека, есть вредное и очень обычное заблужде­ние. Состояние тела, усталость, голод, болезнь влияют на душевное состояние человека, сознающего духовную основу своей жизни, только в том смысле, что ослабляют его деятельность, но не изменяют ее направления. Только люди, живущие одной внешней жизнью (дети, нерелигиозные люди) изменяют вследствие внешних причин все свое отношение к жизни: впадают в уныние или раздражение и осуждают и ненавидят то, что прежде хвалили и любили.

  

  

   Не верь себе, когда все представляется тебе в мрачном свете, все кажутся виноватыми, всем хочется сказать и даже сделать злое. Смотри на себя в таком состоянии, как на пья­ного, ничего не предпринимая, и дожидайся, когда пройдет это состояние. Чем меньше будешь делать, находясь в этом состоянии, тем скорее оно пройдет: это воздержание так же нужно, как для пьяного сон.

  

  

   Большинство людей, которых называют злыми, сдела­лись такими только оттого, что принимали свое дурное рас­положение духа за свое законное состояние и отдавались ему.

  

  

   Когда мир кажется некрасивым, люди неприятными и не­добрыми и все дела их глупыми и гадкими, спеши воспользо­ваться этим состоянием, обратив внимание на себя, и ты уви­дишь в себе то, чего не видал прежде, и это признание своей гадости будет на пользу тебе.

  

  

   Мало бывает несчастий безысходных; отчаяние более об­манчиво, чем надежда.

  

  

  

   Никогда не унывай.

  

  

   Человек обязан быть счастлив; если он несчастлив, то он виноват.

  

  

   Мне кажется, что человек должен за первое правило себе поставить - быть счастливым и довольным. Надо стыдиться, как дурного поступка, своего недовольства и знать, что если у меня или во мне что-нибудь не ладится, то мне не рассказы­вать надо об этом другим и не жаловаться, а поскорее поста­раться поправить то, что не ладится.

  

  

   Помоги мне, господи, не переставая радоваться, исполняя в чистоте, смирении и любви волю твою.

  

  

   И физические страдания и периоды упадка духа - удел здешней жизни, и надо дожидаться, пока пройдет и то и дру­гое или сама жизнь эта.

  

  

   Когда испытываешь чувство недовольства всем окружаю­щим и своим положением, уйди, как улитка в свою раковину, в сознание своего назначения в мире и выжидай времени, когда пройдут те условия, которые - ввели тебя в это состоя­ние, и ты будешь опять в силах делать свое дело жизни.

  

  

  

   Стоит человеку отвернуться от разрушения внешних во­просов и поставить себе единый, истинно свойственный че­ловеку внутренний вопрос: как ему лучше прижить свою жизнь? - чтобы все внешние вопросы получили наилучшее разрешение.

  

  

   Мы не знаем, не можем знать, в чем состоит общее благо, но твердо знаем, что достижение этого общего блага возмож­но только при исполнении каждым, следовательно и мною, того закона добра, который открыт каждому человеку.

  

  

   Истинная жизнь происходит не там, где совершаются большие внешние изменения, где передвигаются, сталкиваются, дерутся, убивают друг, друга, а она происходит только там, где совершаются чуть-чуточные, незаметные изменение в духовном сознании людей.

  

  

   Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом; а одно только на потребу. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее.

  

  

  

   Народы земли трепещут и содрогаются. Всюду чувствует­ся какая-то работа сил, как бы подготовляющая землетрясение. Никогда еще человек не имел за собой такой огромной ответственности. Каждый момент приносит с собой все более и более важные заботы. Чувствуется, что что-то великое должно совершиться. Но пред явлением Христа мир ждал великих со­бытий и, однако, не принял его, когда он пришел. Так и те­перь мир может испытывать муки родов пред его новым при­шествием и все не понимать того, что происходит.

  

  

  

   Существует два рода социализма. Оба они преследуют наибольшее благосостояние всех.

   Один стремится достигнуть всеобщего счастья; другой - дать возможность всякому быть счастливым по-своему.

   Один признает власть государства; другой не признает никакой власти.

   Один требует монополии для государства; другой желает уничтожения всех монополий.

   Один желает, чтобы управляемый класс стал правящим; другой желает уничтожения классов.

   Один верит в социальную войну; другой верит только в дела мира.

   Существует только эти два социализма. Один в возрасте детства; другой - возмужалости. Один уже прошлое; дру­гой - будущее. Один должен дать место другому. И каждый из нас должен выбрать между этими двумя социализмами или же совсем не признавать себя социалистом.

  

  

  

   "Когда среди 100 человек один властвует над 99 - это не­справедливо, это деспотизм; когда 10 властвуют над 90 - это также несправедливо, это олигархия; когда же 51 властвуют над 49 (и то только в воображении - в сущности же опять 10 или 11 из этих 51) - тогда это совершенно справедливо, это сво­бода!"

   Может ли быть что-нибудь смешнее, по своей очевидной нелепости, такого рассуждения. А между тем это самое рас­суждение служит основой деятельности всех улучшателей го­сударственного устройства.

  

  

   Трудно различить голос истины среди криков возбужден­ных партий.

  

  

  

   Человек, желающий служить правде и справедливости, должен быть готовым остаться в одиночестве.

  

  

  

   Нет такой политической алхимии, посредством которой можно бы было получить золотое поведение из свинцовых инстинктов.

  

  

  

   Когда бы люди захотели, вместо того чтобы спасать мир спасать себя; вместо того чтобы освобождать человечество, себя освобождать, - как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человечества!

  

  

  

   Чем больше будут верить люди в то, что они могут быть приведены чем-то внешним, действующим само собою, по­мимо их воли, к изменению и улучшению своей жизни, тем труднее совершится это изменение и улучшение.

  

  

  

   Стояли жаркие, безветренные июньские дни. Лист в лесу сочен, густ и зелен, только кое-где срываются пожелтевшие березовые и липовые листы. Кусты шиповника осыпаны душистыми цветами, в лесных лугах сплошной медовый клевер, рожь густая, рослая, темнеет и волнуется, до половины налилась, в низах перекликаются коростели, в овсах и ржах то хрипят, то щелкают перепела, соловей в лесу только изредка сделает колено и замолкнет, сухой жар печет. По дорогам лежит неподвижно на палец сухая пыль и поднимается густым облаком, уносимым то вправо, то влево случайным слабым дуновением.

   Крестьяне доделывают постройки, возят навоз, скотина голодает на высохшем пару, ожидая отавы. Коровы и телята зыкаются с поднятыми крючковато хвостами, бегают от пастухов со стойла. Ребята стерегут лошадей по дорогам и обрезам. Бабы таскают из леса мешки травы, девки и девочки вперегонку друг с другом ползают между кустов по срубленному лесу, собирают ягоды и носят продавать дачникам.

   Дачники в разукрашенных, архитектурно вычурных домиках, лениво гуляют под зонтиками, в легких, чистых, дорогих одеждах по усыпанным песком дорожкам или сидят в тени дерев, беседок, у крашеных столиков и, томясь от жары, пьют чай или прохладительные напитки.

   У великолепной дачи Николая Семеныча, с башней, верандой, балкончиком, галереями - все свеженькое, новенькое, чистенькое - стоит ямская с бубенцами тройка в коляске, привезшая из города за 15 "взад-назад", как говорит ямщик, петербургского барина.

   Барин этот - известный либеральный деятель, участвовавший во всех комитетах, комиссиях, подношениях, хитро составленных, как будто верноподданнических, а в сущности самых либеральных адресов. Он приехал из города, в котором он, как всегда, страшно занятой человек, пробудет только сутки, к своему другу, товарищу детства и почти единомышленнику.

   Они немного только расходятся в способах применения конституционных начал. Петербуржец - больше европеец, с маленьким пристрастием даже к социализму, получает очень большое жалованье по местам, которые он занимает. Николай же Семеныч - чисто русский человек, православный, с оттенком славянофильства, владеет многими тысячами десятин земли.

   Они пообедали в саду обедом из пяти кушаний, но от жару почти ничего не ели, так что труды сорокарублевого повара и его помощников, особенно усердно работавших для гостя, пропали почти даром. Покушали только ботвинью ледяную с свежей белорыбицей и разноцветное мороженое в красивой форме и разукрашенное разными сахарными волосами и бисквитами. Обедали гость, либеральный врач, учитель детей - студент, отчаянный социал-демократ, революционер, которого Николай Семеныч умел держать в узде, Мари - жена Николая Семеныча, и трое детей, из которых меньшой только приходил к пирожному.

   Обед был немножко натянут, потому что Мари, сама очень нервная женщина, была озабочена расстройством желудка Гоги, - так (как и водится у порядочных людей) назывался меньшой мальчик Николай, - и еще оттого, что, как только начинался политический разговор между гостем и Николаем Семенычем, отчаянный студент, желая показать, что он ни перед кем не стесняется высказывать свои убеждения, врывался в разговор, и гость замолкал, Николай же Семеныч утишал революционера.

   Обедали в семь часов. После обеда приятели сидели на веранде, прохлаждаясь холодным нарзаном с легким белым пивом, и беседовали.

   Разногласие их прежде всего выразилось в вопросе о том, какие должны быть выборы, двухстепенные или одностепенные, и они горячо начали было спорить, когда их позвали к чаю в защищенную сетками от мух столовую. За чаем шел общий разговор с Мари, которую разговор этот не мог занимать, так как она вся была поглощена мыслью о признаках расстройства желудка Гоги. Разговор шел о живописи, и Мари доказывала, что в декадентской живописи есть un je ne sais quoi, которое нельзя отрицать. Она в эту минуту вовсе не думала о декадентской живописи, но говорила то, что говорила много раз. Гостю уже совсем это было не нужно, но он слыхал, что говорят против декадентства, и говорил все это так похоже, что никто бы не догадался о том, что ему не было никакого дела до декадентства или недекадентства. Николай же Семеныч, глядя на жену, чувствовал, что она чем-то недовольна и что будет, пожалуй, какая-нибудь неприятность - кроме того, ему очень скучно было слушать то, что она говорила и что он слышал, ему казалось, больше чем сто раз.

   Зажгли дорогие бронзовые лампы и фонари на дворе, детей уложили спать, подвергнув больного Гогу лечебным операциям.

   Гость с Николаем Семенычем и доктором вышли на веранду. Лакей подал свечи с колпаками и еще нарзану, и начался около двенадцати часов уж настоящий, оживленный разговор о том, какие должны были быть приняты государственные меры в настоящее, важное для России время. Оба не переставая курили, разговаривая.

   Снаружи, за воротами дачи побрякивали бубенчиками ямщицкие лошади, стоявшие без корма, и то зевал, то храпел тоже без корма сидевший в коляске старик ямщик, двадцать лет живший у одного хозяина и все свое жалованье, за исключением рублей трех или пяти, которые он пропивал, отсылавший домой брату. Когда уж с разных дач стали перекликаться петухи, и особенно один громкий, тонкий в соседней даче, ямщик усомнился, не забыли ли его, сошел с коляски и вошел в дачу. Он видел, что его седок сидел и пил что-то и в промежутках громко говорил. Он забоялся и пошел отыскивать лакея. Лакей в ливрейном пиджачке сидя спал в передней. Ямщик разбудил его. Лакей, бывший дворовый, кормивший своей службой (служба была выгодная - пятнадцать рублей жалованья и от господ на чай в год рублей иногда до ста) свою большую семью - пять девок и два мальчика, вскочил и, оправившись и отряхнувшись, пошел к господам сказать, что ямщик беспокоится, просит отпустить.

   Когда лакей вошел, спор был в самом разгаре. Подошедший к ним доктор участвовал в нем.

   - Не могу я допустить, - говорил гость, - чтобы русский народ должен бы был идти по каким-то иным путям развития. Прежде всего нужна свобода - свобода политическая - та свобода - как это всем известно, наибольшая свобода - при соблюдении наибольших прав других людей.

   Гость чувствовал, что он запутался и что-то не так говорит, но в горячке спора он не мог хорошенько вспомнить, как надо говорить.

   - Это так, - отвечал Николай Семеныч, не слушая гостя и только желая высказать свою мысль, которая ему особенно нравилась. - Это так, но достигается это другим путем - не большинством голосов, а всеобщим согласием. Посмотрите на решения мира.

   - Ах, этот мир.

   - Нельзя отрицать, - сказал доктор, - что у славянских пародов есть свой особенный взгляд. Например, польское право veto. Я не утверждаю, чтобы это было лучше.

   - Позвольте, я доскажу всю мою мысль, - начал Николай Семеныч. - Русский народ имеет особенные свойства. Свойства эти...

   Но пришедший с заспанными глазами в своей ливрее Иван прервал его:

   - Ямщик беспокоится...

   - Скажите ему (петербургский гость всем лакеям говорил "вы" и гордился этим), что я поеду скоро. И за лишнее заплачу.

   - Слушаю-с.

   Иван ушел, и Николай Семеныч мог досказать всю свою мысль. Но я гость и доктор слышали ее двадцать раз (или, по крайней мере, им так казалось) и стали опровергать ее, особенно гость, примерами истории. Он отлично знал историю.

   Доктор был на стороне гостя и любовался его эрудицией и был рад случаю знакомства с ним.

   Разговор так затянулся, что стало светло за лесом на другой стороне дороги и соловей проснулся, но собеседники все курили и разговаривали, разговаривали и курили.

   Может быть, разговор продолжался бы еще, но из двери вышла горничная.

   Горничная эта была сирота, которая, чтобы кормиться, должна была поступить в услужение. Сначала она жила у купцов, где приказчик соблазнил ее и она родила. Ребенок ее умер, она поступила к чиновнику, где сын гимназист не давал ей покоя, потом поступила помощницей горничной к Николаю Семенычу и считала себя счастливой, что ее не преследовали более своей похотью господа и платили исправно жалованье. Она вошла доложить, что барыня зовут доктора и Николая Семеныча.

   "Ну, - подумал Николай Семеныч, - верно, с Гогой что-нибудь".

   - А что? - спросил он.

   - Николай Николаевич что-то нездоровы, - сказала горничная. Николай Николаевич, "они" - это был одержимый поносом объевшийся Гога.

   - Ну и пора, - сказал гость, - смотрите, как светло. Как мы засиделись, - сказал он, улыбаясь, как бы хваля себя и своих собеседников за то, что они так долго и много говорили, и простился.

   Иван долго бегал усталыми ногами за шляпой и зонтиком гостя, которые сам гость засунул в самые неподходящие места. Иван надеялся получить на чай, но гость, всегда щедрый и никак не пожалевший бы дать ему рубль, увлеченный разговором, совсем забыл про это и вспомнил только дорогой, что он ничего не дал лакею. "Ну, нечего делать".

   Ямщик влез на козлы, подобрал вожжи, сел бочком и тронул. Бубенчики звенели. Петербуржец, покачиваясь на мягких рессорах, ехал и думал об ограниченности и предвзятости мыслей своего приятеля.

   То же самое думал Николай Семеныч, не сразу пошедший к жене. "Ужасна эта петербургская ограниченная узость. Не могут они выйти из этого", - думал он.

   К жене же он медлил входить, потому что от этого свидания теперь не ожидал ничего хорошего. Дело все было в ягодах. Мальчики вчера принесли ягоду. Николай Семеныч купил, не торговавшись, две тарелки не совсем спелых ягод. Дети прибежали, прося себе, начали есть прямо с тарелок. Мари еще не выходила. И когда вышла и узнала, что Гоге дано было ягод, ужасно рассердилась, так как у него желудок уже был расстроен. Она стала упрекать мужа, он ее. И вышел неприятный разговор, почти ссора. К вечеру, точно, Гога нехорошо сходил. Николай Семеныч думал, что этим кончится, но призыв доктора обозначал, что дело приняло дурной оборот.

   Когда он вошел к жене, она, в пестром шелковом халате, который ей очень нравился, но о котором она теперь не думала, стояла в детской с доктором над горшком и светила ему туда текущей свечкой.

   Доктор с внимательным видом, в пенсне, смотрел туда, палочкой ворочая вонючее содержимое.

   - Да, - сказал он значительно.

   - Все эти проклятые ягоды.

   - Ну отчего же ягоды, - робко сказал Николай Семеныч.

   - Отчего ягоды? Ты вот накормил его, а я ночь не сплю, и ребенок умрет...

   - Ну, не умрет, - улыбаясь, сказал доктор, - маленький прием висмута и осторожность. Дадим сейчас.

   - Он заснул, - сказала Мари.

   - Ну, лучше не тревожить, завтра я зайду.

   - Пожалуйста.

   Доктор ушел, Николай Семеныч остался один и еще долго не мог успокоить жену. Когда он заснул, было уж совсем светло.

  

  

  

  

   В соседней деревне в это самое время возвращались из ночного мужики и ребята. Некоторые были на одной, у некоторых были лошади в поводу и позади бежали стригуны и двухлетки.

   Тараска Резунов, малый лет двенадцати, в полушубке, но босой, в картузе, на пегой кобыле с мерином в поводу и таким же пегим, как мать, стригуном, обогнал всех и поскакал в гору к деревне. Черная собака весело бежала впереди лошадей, оглядываясь на них. Пегий сытый стригун сзади взбрыкивал своими белыми в чулках ногами то в ту, то в другую сторону.

   Тараска подъехал к избе, слез, привязал лошадей у ворот и вошел в сени.

   - Эй вы, заспалися! - закричал он на сестер и брата, спавших в сенях на дерюжке.

&nbs