Главная » Книги

Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений, Страница 21

Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений



нодушие к искусству и за невежество, на репетициях вмешивалась, по­правляла актеров, смотрела за поведением музыкантов, и когда в местной газете неодобрительно отзывались о театре, то она плакала и потом ходила в редакцию объясняться.
   Актеры любили ее и называли "мы с Ванечкой" и "душеч­кой"; она жалела их и давала им понемножку взаймы, и если, случалось, ее обманывали, то она только потихоньку плакала, но мужу не жаловалась.
   И зимой жили хорошо. Сняли городской театр на всю зиму и сдавали его на короткие сроки то малороссийской труппе, то фокуснику, то местным любителям. Оленька пол­нела и вся сияла от удовольствия, а Кукин худел и желтел и жаловался на страшные убытки, хотя всю зиму дела шли не­дурно. По ночам он кашлял, а она поила его малиной и липовым цветом, натирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали.
   - Какой ты у меня славненький! - говорила она совер­шенно искренно. Приглаживая ему волосы. - Какой ты у меня хорошенький!
   В Великом посту он уехал в Москву набирать труппу, а она без него не могла спать, все сидела у окна и смотрела на звезды. И в это время она сравнивала себя с курами, которые тоже всю ночь не спят и испытывают беспокойство, когда в курятнике нет петуха. Кукин задержался в Москве и писал, что вернется к Святой, и в письмах уже делал распоряжения насчет "Тиволи". Но под Страстной понедельник, поздно вечером, вдруг раздался зловещий стук в ворота; кто-то бил калитку, как в бочку: бум! бум! бум! Сонная кухарка, шлепая босыми ногами по лужам, побежала отворять.
   - Отворите, сделайте милость! - говорил кто-то за воротами глухим басом. - Вам телеграмма!
   Оленька и раньше получала телеграммы от мужа, но теперь почему-то так и обомлела. Дрожащими руками она распечатала телеграмму и прочла следующее:
   "Иван Петрович скончался сегодня скоропостижно сючала ждем распоряжений хохороны вторник".
   Так и было напечатано в телеграмме: "хохороны" и какое-то еще непонятное слово "сючала"; подпись была режиссера опереточной труппы.
   - Голубчик мой! - зарыдала Оленька. - Ванечка мой миленький, голубчик мой! Зачем же я с тобой повстречалася? Зачем я тебя узнала и полюбила? На кого ты покинул свою бедную Оленьку, бедную, несчастную?"
   Кукина похоронили во вторник, в Москве, на Ваганькове; Оленька вернулась домой в среду, и как только вошла к себе, то повалилась на постель и зарыдала так громко, что слышно было на улице и в соседних дворах.
   - Душечка! - говорили соседки, крестясь. - Душечка Ольга Семеновна, матушка, как убивается!
   Три месяца спустя как-то Оленька возвращалась от обед­ни, печальная, в глубоком трауре. Случилось, что с нею шел рядом, тоже возвращавшийся из церкви, один из ее соседей, Василий Андреич Пустовалов, управляющий лесным скла­дом купца Бабакаева. Он был в соломенной шляпе и в белом жилете с золотой цепочкой и походил больше на помещика, чем на торговца.
   - Всякая вещь имеет свой порядок, Ольга Семеновна, - говорил он степенно, с сочувствием в голосе, - и если кто и наших ближних умирает, то, значит, так Богу угодно, и в этом случае мы должны себя помнить и переносить с покорнос­тью.
   Доведя Оленьку до калитки, он простился и пошел далее, После этого весь день слышался ей его степенный голос, и едва она закрывала глаза, как мерещилась его темная борода. Он ей очень понравился. И, по-видимому, она тоже произве­ла на него впечатление, потому что немного погодя к ней пришла пить кофе одна пожилая дама, мало ей знакомая, ко­торая, как только села за стол, то немедля заговорила о Пустовалове, о том, что он хороший, солидный человек и что за него с удовольствием пойдет всякая невеста. Через три дня пришел с визитом и сам Пустовалов; он сидел недолго, минут десять, и говорил мало, но Оленька его полюбила, так полю­била, что всю ночь не спала и горела как в лихорадке, а утром послала за пожилой дамой. Скоро ее просватали, потом была свадьба.
   Пустовалов и Оленька, поженившись, жили хорошо. Обык­новенно он сидел в лесном складе до обеда, потом уходил по делам, и его сменяла Оленька, которая сидела в конторе до вечера и писала, там счета и отпускала товар.
   - Теперь лес с каждым годом дорожает на двадцать про­центов, - говорила она покупателям и знакомым. - Поми­луйте, прежде мы торговали местным лесом, теперь же Васеч­ка должен каждый год ездить за лесом в Могилевскую губер­нию. А какой тариф! - говорила она, в ужасе закрывая обе щеки руками. - Какой тариф!
   Ей казалось, что она торгует лесом уже давно-давно, что в жизни самое важное и нужное - это лес, и что-то родное, трогательное слышалось ей в словах: балка, кругляк, тес, шелевка, безымянка, решетник, лафет, горбыль...
   Какие мысли были у мужа, такие и у нее. Если он думал, что в комнате жарко или что дела теперь стали тихие, то так думала и она. Муж ее не любил никаких развлечений и в праздники сидел дома, и она тоже.
   - И все вы дома или в конторе, - говорили знакомые. - Вы бы сходили в театр, душечка, или в цирк.
   - Нам с Васечкой некогда по театрам ходить, - отвечала она степенно. - Мы люди труда, нам не до пустяков. В теат­рах этих что хорошего?
   По субботам Пустовалов и она ходили ко всенощной, в праздники - к ранней обедне, и, возвращаясь из церкви, шли рядышком, с умиленными лицами, от обоих хорошо пахло, и ее шелковое платье приятно шумело; а дома пили чай со сдобным хлебом и с разными вареньями, потом куша­ли пирог. Каждый день в полдень во дворе и за воротами на улице вкусно пахло борщом и жареной бараниной или уткой, а в постные дни - рыбой, и мимо ворот нельзя было пройти без того, чтобы не захотелось есть. В конторе всегда кипел самовар, и покупателей угощали чаем с бубликами. Раз в не­делю супруги ходили в баню и возвращались оттуда рядыш­ком, оба красные.
   - Ничего, живем хорошо, - говорила Оленька знако­мым, - слава богу! Дай бог всякому жить, как мы с Васеч­кой.
   Когда Пустовалов уезжал в Могилевскую губернию за лесом, она сильно скучала и по ночам не спала, плакала. Иногда по вечерам приходил к ней полковой ветеринарный врач Смирнин, молодой человек, квартировавший у нее во флигеле. Он рассказывал ей что-нибудь или играл с нею в карты, и ее это развлекало. Особенно интересны были рассказы из его собственной семейной жизни; он был женат и имел сына, но с женой разошелся, так как она ему изменила и теперь он ее ненавидел и высылал ей ежемесячно по сорока рублей на содержание сына. И, слушая об этом, Оленька вздыхала и покачивала головой, и ей было жаль его.
   - Ну, спаси вас. Господи, - говорила она, прощаясь с ним и провожая его со свечой до лестницы. - Спасибо, что поскучали со мной, дай бог вам здоровья, царица небесная...
   И все она выражалась так степенно, так рассудительно, подражая мужу; ветеринар уже скрывался внизу за дверью, она окликала его и говорила:
   - Знаете, Владимир Платоныч, вы бы помирились с вашей женой. Простили бы ее хоть ради сына!.. Мальчишечка-то небось все понимает.
   А когда возвращался Пустовалов, она рассказывала ему вполголоса про ветеринара и его несчастную семейную жизнь, и оба вздыхали и покачивали головами и говорили о мальчике, который, вероятно, скучает по отце, потом, по какому-то странному течению мыслей, оба становились перед образа­ми, клали земные поклоны и молились, чтобы бог послал им детей.
   И так прожили Пустоваловы тихо и смирно, в любви и полном согласии шесть лет. Но вот как-то зимой Василий Андреич в складе, напившись горячего чаю, вышел без шап­ки отпускать лес, простудился и занемог. Его лечили лучшие доктора, но болезнь взяла свое, и он умер, проболев четыре месяца. И Оленька опять овдовела.
   - На кого же ты меня покинул, голубчик мой? - рыдала она, похоронив мужа. - Как же я теперь буду жить без тебя, горькая я и несчастная! Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую...
   Она ходила в черном платье с плерезами и уже отказалась навсегда от шляпки и перчаток, выходила из дому редко, только в церковь или на могилку мужа, и жила дома как монашенка. И только когда прошло шесть месяцев, она сняла плерезы и стала открывать на окнах ставни. Иногда уже видели по ут­рам, как она ходила за провизией на базар со своей кухаркой, но о том, как она жила у себя теперь и что делалось у нее в доме, можно было только догадываться. По тому, например, догадывались, что видели, как она в своем садике пила чай с ветеринаром, а он читал ей вслух газету, и еще по тому, что, встретясь на почте с одной знакомой дамой, она сказала:
   - У нас в городе нет правильного ветеринарного надзора, и от этого много болезней. То и дело слышишь, люди заболе­вают от молока и заражаются от лошадей и коров. О здоровье домашних животных, в сущности, надо заботиться так же, как о здоровье людей.
   Она повторяла мысли ветеринара и теперь была обо всем такого же мнения, как он. Было ясно, что она не могла про­жить без привязанности и одного года и нашла свое новое счастье у себя во флигеле. Другую бы осудили за это, но об Оленьке никто не мог подумать дурно, все было так понятно в ее жизни. Она и ветеринар никому не говорили о перемене, какая произошла в их отношениях, и старались скрыть, но это им не удавалось, потому что у Оленьки не могло быть тайн. Когда к нему приходили гости, его сослуживцы по пол­ку, то она, наливая им чай или подавая ужинать, начинала го­ворить о чуме на рогатом скоте, о жемчужиной болезни, о го­родских бойнях, а он страшно конфузился и, когда уходили гости, хватал ее за руку и шипел сердито:
   - Я ведь просил тебя не говорить о том, чего ты не пони­маешь! Когда мы, ветеринары, говорим между собой, то, по­жалуйста, не вмешивайся. Это, наконец, скучно!
   А она смотрела на него с изумлением и с тревогой и спра­шивала:
   - Володечка, о чем же мне говорить?!
   И она со слезами на глазах обнимала его, умоляла не сер­диться, и оба были счастливы.
   Но, однако, это счастье продолжалось недолго. Ветеринар уехал вместе с полком, уехал навсегда, так как полк перевели куда-то очень далеко, чуть ли не в Сибирь. И Оленька осталась одна.
   Теперь уже она была совершенно одна. Отец давно уже умер, и кресло его валялось на чердаке, запыленное, без од­ной ножки. Она похудела и подурнела, и на улице встречные уже не глядели на нее, как прежде, и не улыбались ей; оче­видно, лучшие годы уже прошли, остались позади, и теперь начиналась какая-то новая жизнь, неизвестная, о которой лучше не думать. По вечерам Оленька сидела на крылечке, и ей слышно было, как в "Тиволи" играла музыка и лопались ракеты, но это уже не вызывало никаких мыслей. Глядела она безучастно на свой пустой двор, ни о чем не думала, ничего не хотела; ела и пила она точно поневоле.
   А главное, что хуже всего, у нее уже не было никаких мнений. Она видела кругом себя предметы и понимала все, что происходило кругом, но ни о чем не могла составить мнения и не знала, о чем ей говорить. Видит, например, как стоит бу­тылка, или идет дождь, или едет мужик на телеге, но для чего эта бутылка, или дождь, или мужик, какой в них смысл, ска­зать не может. При Кукине и Пустовалове и потом при ветеринаре Оленька могла объяснить все и сказала бы свое мне­ние о чем угодно, теперь же и среди мыслей и в сердце у нее была такая же пустота, как и на дворе.
   Город мало-помалу расширялся во все стороны. Цыган­скую Слободку уже называли улицей, и там, где были сад "Тиволи" и лесные склады, выросли уже дома и образовался ряд переулков. Как быстро бежит время! Дом у Оленьки по­темнел, крыша заржавела, сарай покосился, и весь двор по­рос бурьяном и колючей крапивой. Сама Оленька постарела подурнела; летом она сидит на крылечке, а зимой сидит у окна и глядит на снег. Повеет ли весной, донесет ли ветер звон соборных колоколов, и вдруг нахлынут воспоминания о прошлом, сладко сожмется сердце и из глаз польются обиль­ные слезы, но это только на минуту, а там опять пустота, и неизвестно, зачем живешь. Черная кошечка Брыска ласкает­ся и мягко мурлычет, но не трогают Оленьку эти кошачьи ласки. Это ли ей нужно? Ей бы такую любовь, которая захва­тила бы все ее существо, всю душу, разум, дала бы ей мысли, направление жизни, согрела бы ее стареющую кровь. И она стряхивает с подола черную Брыску и говорит ей с досадой:
   - Поди, поди. Нечего тут!
   И так день за днем, год за годом, - и ни одной радости, и нет никакого мнения. Что сказала Мавра кухарка, то и хорошо.
   В один жаркий июльский день, под Вечер, когда по улице гнали городское стадо и весь двор наполнился облаками пыли, вдруг кто-то постучал в калитку. Оленька пошла сама отворять и, как взглянула, так и обомлела: за воротами стоял ветеринар Смирнин, уже седой и в штатском платье. Ей вдруг вспомнилось все, она не удержалась, заплакала и положила ему голову на грудь, не сказавши ни одного слова, и в силь­ном волнении не заметила, как оба потом вошли в дом, как сели чай пить.
   - Голубчик мой! - бормотала она, дрожа от радости. - Владимир Платоныч! Откуда бог принес?
   - Хочу здесь совсем поселиться, - рассказывал он. -
   Подал в отставку и вот приехал попробовать счастья на воле, пожить оседлой жизнью. Да и сына пора уж отдавать в гимна­зию. Вырос. Я-то, знаете ли, помирился с женой.
   - А где же она? - спросила Оленька.
   - Она с сыном в гостинице, а я вот хожу и квартиру ищу,
   - Господи, батюшка, да возьмите у меня дом! Чем не квартира? Ах, господи, да я с вас ничего и не возьму, - за­волновалась Оленька и опять заплакала. - Живите тут, а с меня и флигеля довольно. Радость-то, господи!
   На другой день уже красили на доме крышу и белили стены, и Оленька, подбоченясь, ходила по двору и распоря­жалась. На лице ее засветилась прежняя улыбка, и вся она ожила, посвежела, точно очнулась от долгого сна. Приехала жена ветеринара, худая, некрасивая дама с короткими воло­сами и с капризным выражением, и с нею мальчик, Саша, маленький не по летам (ему шел уже десятый год), полный, с ясными голубыми глазами и с ямочками на щеках. И едва мальчик вошел во двор, как побежал за кошкой, тотчас же послышался его веселый радостный смех.
   - Тетенька, это ваша кошка? - спросил он у Оленьки- - Когда она у вас ощенится, то, пожалуйста, подарите нам одного котеночка. Мама очень боится мышей.
   Оленька поговорила с ним, напоила его чаем, и сердце у нее в груди стало вдруг теплым и сладко сжалось, точно этот мальчик был ее родной сын. И когда вечером он, сидя в сто­ловой, повторял уроки, она смотрела на него с умилением и с жалостью и шептала:
   - Голубчик мой, красавчик... Деточка моя, и уродился же ты такой умненький, такой беленький!
   - Островом называется, - прочел он, - часть суши, со всех сторон окруженная водою.
   - Островом называется часть суши... - повторила она, и это было ее первое мнение, которое она высказала с уверен­ностью после стольких лет молчания и пустоты в мыслях.
   И она уже имела свои мнения и за ужином говорила с ро­дителями Саши о том, как теперь детям трудно учиться в гим­назиях, но что все-таки классическое образование лучше реального, так как из гимназии всюду открыта дорога: хочешь - иди в доктора, хочешь - в инженеры.
   Саша стал ходить в гимназию. Его мать уехала в Харьков к сестре и не возвращалась; отец его каждый день уезжал куда-то осматривать гурты и, случалось, не живал дома дня по три, и Оленьке казалось, что Сашу совсем забросили, что он лишний в доме, что он умирает с голода; и она перевела его к себе во флигель и устроила его там в маленькой комнате.
   И вот уже прошло полгода, как Саша живет у нее во флигеле. Каждое утро Оленька входит в его комнату; он крепко спит, подложив руку подтеку, не дышит. Ей жаль будить его.
   - Сашенька, - говорит она печально, - вставай, голубчик! В гимназию пора.
   Он встает, одевается, молится Богу, потом садится чай пить; выпивает три стакана чаю и съедает два больших бублика и полфранцузского хлеба с маслом. Он еще не совсем очнулся от сна и потому не в духе.
   - А ты, Сашенька, не твердо выучил басню, - говорит Оленька и гладит на него так, будто провожает его в дальнюю дорогу. - Забота мне с тобой. Уж ты старайся, голубчик, учись... Слушайся учителей.
   - Ах, оставьте, пожалуйста! - говорит Саша. Затем он идет по улице в гимназию, сам маленький, но в большом картузе, с ранцем на спине. За ним бесшумно идет Оленька.
   - Сашенька-а! - окликает она.
   Он оглядывается, а она сует ему в руку финик или кара­мельку. Когда поворачивают в тот переулок, где стоит гимна­зия, ему становится совестно, что за ним идет высокая, пол­ная женщина; он оглядывается и говорит:
   - Вы, тетя, идите домой, а теперь уже я сам дойду.
   Она останавливается и смотрит ему вслед, не мигая, пока он не скрывается в подъезде гимназии. Ах, как она его любит! Из ее прежних привязанностей ни одна не была такою глубокой, никогда еще раньше ее душа не покорялась так беззавет­но, бескорыстно и с такой отрадой, как теперь, когда в ней все более и более разгоралось материнское чувство. За этого чужого ей мальчика, за его ямочки на щеках, за картуз она от­дала бы всю свою жизнь, отдала бы с радостью, со слезами умиления. Почему? А кто ж его знает - почему?
   Проводив Сашу в гимназию, она возвращается домой ти­хо, такая довольная, покойная, любвеобильная; ее лицо, по­молодевшее за последние полгода, улыбается, сияет; встреч­ные, глядя на нее, испытывают удовольствие и говорят ей:
   - Здравствуйте, душечка Ольга Семеновна! Как поживаете, душечка?
   - Трудно теперь стало в гимназии учиться, - рассказы­вает она на базаре. - Шутка ли, вчера в первом классе задали басню наизусть, да перевод латинский, да задачу... Ну, где тут маленькому?
   И она начинает говорить об учителях, об уроках, об учеб­никах, - то же самое, что говорит о них Саша.
   В третьем часу вместе обедают, вечером вместе готовят уроки и плачут. Укладывая его в постель, она долго крестит его и шепчет молитву, потом, ложась спать, грезит о том бу­дущем, далеком и туманном, когда Саша, кончив курс, станет доктором или инженером, будет иметь собственный большой дом, лошадей, коляску, женится и у него родятся дети... Она засыпает и все думает о том же, и слезы текут у нее по щекам из закрытых глаз. Ц черная кошечка лежит у нее под боком и мурлычет:
   -Мур... мур... мур...
   Вдруг сильный стук в калитку. Оленька просыпается и не дышит от страха; сердце у нее сильно бьется. Проходит пол­минуты, и опять стук.
   "Это телеграмма из Харькова, - думает она, начиная дро­жать всем телом. - Мать требует Сашу к себе в Харьков... О господи!"
   Она в отчаянии у нее холодеют голова, ноги, руки, и ка­жется, что несчастнее ее нет человека на всем свете. Но про­ходит еще минута, слышатся голоса: это ветеринар вернулся домой из куба.
   "Ну, слава богу!" - думает она.
   От сердца мало-помалу отстает тяжесть, опять становится легко; она ложится и думает о Саше, который спит крепко в соседней комнате и изредка говорит в бреду:
   - Я тебе. Пошел вон! Не дерись!
  

Антон Чехов.

  
  
  

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗУ ЧЕХОВА "ДУШЕЧКА"

  
   Есть глубокий по смыслу рассказ в "Книге Чисел" о том, как Валак, царь Моавитский, пригласил к себе Валаама для того, чтобы проклясть приблизившийся к его пределам народ израильский. Валак обещал Валааму за это много даров, и Ва­лаам, соблазнившись, поехал к Валаку, но, на пути был оста­новлен ангелом, которого видела ослица, но не видал Валаам. Несмотря на эту остановку, Валаам приехал к Валаку и взошел с иим на гору, где был приготовлен жертвенник с убиты­ми тельцами и овцами для проклятия. Валак ждал проклятия, но Валаам вместо проклятия благословил народ израильский.
   23 гл. (11) "И сказал тогда Валак Валааму: что ты со мной делаешь? Я взял тебя, чтобы проклясть врагов моих, а ты вот благословляешь?
   (12) И отвечал Валаам и оказал: не должен ли я в полности сказать-то, что влагает Господь в уста мои?
   (13) И сказал ему Валак: пойди со мной на другое место... и прокляни его оттуда". И взял его на другое место, где тоже были приготовлены жертвы. Но Валаам опять вместо проклятья благословил.
   Так было и на третьем месте.
   24 гл. (10) "И воспламенился гнев Валака на Валаама, и всплеснул он руками своими, и сказал Валак Валааму: я призвал тебя проклясть врагов моих, а ты благословляешь и вот уж третий раз.
   (11) Итак, ступай на свое место; я хотел почтить тебя, не вот господь лишает тебя чести".
   Итак и ушел Валаам, не получив даров, потому что вмес­то проклятья благословил врагов Валака.
   То, что случилось с Валааком, очень часто случается с настоящими поэтами-художниками. Соблазняясь ли обеща­ниями Валака - популярностью или своим ложным, навеянным взглядом, поэт не видит даже того ангела, который останавливает его и которого видит ослица, и хочет проклинать, и вот благословляет.
   Это самое случилось с настоящим поэтом-художником Чеховым, когда он писал этот прелестный рассказ "Душечка".
   Автор, очевидно, хочет посмеяться над жалким по его рассуждению (но не по чувству) существом "Душечки", то разделяющей заботы Кукина с его театром, то ушедшей в ин­тересы лесной торговли, то под влиянием ветеринара считаю­щей самым важным делом борьбу с жемчужной болезнью, то, наконец, поглощенной вопросами грамматики и интересами гимназистика в большой фуражке. Смешна и фамилия Куки­на, смешна даже его болезнь и телеграмма, извещающая об его смерти, смешон лесоторговец с своим степенством, сме­шон ветеринар, смешон и мальчик, но не смешна, а свята, удивительная душа "Душечки", со своей способностью отдаваться всем существом своим тому, кого она любит.
   Я думаю, что в рассуждении, не в чувстве автора, когда он писал "Душечку", носилось неясное представление о новой женщине, об ее равноправности с мужчиной, развитой, уче­ной, самостоятельной, работающей не хуже, если не лучше, мужчины на пользу обществу, о той самой женщине, которая подняла и поддерживает женский вопрос, и он, начав писать "Душечку", хотел показать, какою не должна быть женщина. Валак общественного мнения пригласил Чехова проклясть слабую, покоряющуюся, преданную мужчине, неразвитую женщину, и Чехов пошел на гору, и были возложены тельцы и овны, но, начав говорить, поэт благословил то, что хотел проклинать. Я по крайней мере, несмотря на чудный, весе­лый комизм всего произведения, не могу без слез читать не­которые места этого удивительного рассказа. Меня трогает и рассказ о том, как она с полным самоотречением любит Ку­кина и все, что любит Кукин, и также лесоторговца, и также ветеринара, и еще больше о том, как она страдает, оставшись одна, когда ей некого любить, и как она, наконец, со всей силой и женского и материнского чувства (которого непо­средственно не испытала) отдалась безграничной любви к бу­дущему человеку, гимназистику в большом картузе.
   Автор заставляет ее любить смешного Кукина, ничтожно­го лесоторговца и неприятного ветеринара, но Любовь не ме­нее свята, будет ли ее предметом Кукин или Спиноза, Пас­каль, Шиллер, и будут ли предметы ее сменяться так же бы­стро, как у "Душечки", или предмет будет один во всю жизнь.
   Давно как-то мне случилось прочесть в "Новом времени" прекрасный фельетон господина Ата о женщинах. Автор вы­сказал в этом фельетоне замечательно умную и глубокую мысль о женщинах. "Женщины, - говорит он, - стараются нам доказать, что они могут делать все то же, что и мы, муж­чины. Я не только не спорю с этим, - говорит автор, - но готов согласиться, что женщины могут делать все то, что де­лают мужчины, и даже, может быть, и лучше, но горе в том, что мужчины не могут делать ничего, близко подходящего к тому, что могут делать женщины".
   Да, это, несомненно, так, и это касается не одного рожде­ния, кормления и первого воспитания детей, но мужчины не могут делать того высшего, лучшего и наиболее приближающего человека к богу дела, - дела любви, дела полного отда­ния себя тому, кого любишь, которое так хорошо и естествен­но делали, делают и будут делать хорошие женщины. Что бы было с миром, что бы было с нами, мужчинами, если бы у женщин не было этого свойства и они не проявляли бы его? Без женщин-врачей, телеграфисток, адвокатов, ученых, со­чинительниц мы обойдемся, но без матерей, помощниц, подруг, утешительниц, любящих в мужчине все то лучшее, что есть в нем, и незаметным внушением вызывающих и поддерживающих в нем все это лучшее, - без таких женщин плохо было бы жить на свете. Не было бы Марии и Магдалины у Христа, не было бы Клары у Франциска Ассизского, не было бы на каторге жен декабристов, не было бы у духоборов их жен, которые не удерживали мужей, а поддерживали их в их мученичестве за правду, не было бы тысяч и тысяч безызвестных самых лучших, как все безвестное, женщин, утешитель­ниц пьяных, слабых, развратных людей, тех, для которых нужнее, чем кому-нибудь, утешения любви. В этой любви, обращена ли она к Кукину или к Христу, главная, великая, ничем не заменимая сила женщины.
   Удивительное недоразумение весь так называемый жен­ский вопрос, охвативший, как это должно быть со всякой пошлостью, большинство женщин и даже мужчин!
   "Женщина хочет совершенствоваться", - что может быть законнее и справедливее этого?
   Но ведь дело женщины по самому ее назначению другое, чем дело мужчины. И потому и идеал совершенства женщи­ны не может быть тот же, как идеал совершенства мужчины. Допустим, что мы не знаем, в чем этот идеал, во всяком слу­чае несомненно то, что не идеал совершенства мужчины. А между тем к достижению этого мужского идеала направле­на теперь вся та смешная и недобрая деятельность модного женского движения, которое теперь так путает женщин.
   Боюсь, что Чехов, писавши "Душечку", находился под влиянием этого недоразумения.
   Он, как Валаам, намеревался проклясть, но бог поэзии запретил ему и велел благословить, и он благословил и не­вольно одел таким чудным светом это милое существо, что оно навсегда останется образцом того, чем может быть жен­щина для того, чтобы быть счастливой самой и делать счас­тливыми тех, с кем ее сводит судьба.
   Рассказ этот оттого такой прекрасный, что он вышел бес­сознательно.
   Я учился ездить на велосипеде в манеже, в котором дела­ются смотры дивизиям. На другом конце манежа училась ез­дить дама. Я подумал о том, как бы мне не помешать этой даме, и стал смотреть на нее. И, глядя на нее, я стал невольно все больше и больше приближаться к ней, и, несмотря на то, что она, заметив опасность, спешила удалиться, я наехал на нее и свалил, т. е. сделал совершенно противоположное тому, что хотел, только потому, что направил на нее усиленное вни­мание.
   То же самое, только обратное, случилось с Чеховым: он хотел свалить Душечку и обратил на нее усиленное внимание поэта и вознес ее.
  

Л. Толстой.

  
  

3-е июня

  
   Знают они это или не знают этого, все существа неразрыв­но связаны между собой.
  

1

  
   Сын человеческий, не обманул ли ты своих братьев? Нет, нет, ибо ты сказал им: "Придите ко мне, и я успокою вас". Но они не пришли к тебе, не восприняли учение твое сердцем и делами, не покорились велениям твоим, не возлюбили друг друга, как дети одного отца. Если бы они точно пришли к тебе, то любили бы друг друга, были бы все едино, а если бы они были все едино - где та сила, которая могла бы помешать им утвердить справедливость именовать царство божие? Те­перь же они бессильны, потому что, разъединенный, каждый из них слаб и стоит один против заблудших угнетателей. Они бессильны, потому что у них нет ни веры, которая все побеж­дает, ни любви, которая сильнее самой веры. Они бессильны, потому что они застыли в своем себялюбии, потому что в них нет того самого, в силу чего люди приносят себя в жертву, в силу чего борются не один день, а все дни, никогда не уста­вая, никогда не теряя надежды. Они бессильны, потому что они боятся людей, потому что они не понимают того; что ты сказал им, а именно то, что сберегший свою жизнь потеряет ее, а что потерявший ее ради того, чтобы основать царство за­кона твоего, спасет ее.
  

Ламенэ.

  
  

2

  
   Человек, который считает только свою личность истинно существующей, другие же существа - призраками, за кото­рыми он признает некоторое относительное существование только потому, что они могут способствовать или противо­действовать его целям, такой человек, чувствуя себя отделен­ным неизмеримо глубокой пропастью от всех других существ, не может, признавая себя существующим только в своей лич­ности, не видеть того, что с его смертью гибнет не только то одно, что существовало, т. е. он сам, но вместе с ним и весь мир.
   Человек же, во всех других и во всем живом видящий свое собственное существо, сливающийся через свою жизнь с су­ществованием всего живого, такой человек теряет при смерти лишь небольшую долю своего существования: такой человек продолжает существовать во всех других - в тех, в ком он всегда узнавал и любил свое существо и себя самого; для такого человека исчезает обман, отделявший его сознание от сознания остальных.
   В этом-то если не исключительно, то главным образом и коренится различие того, как встречают свой смертный час особенно добрые и особенно злые люди.
  

По Шопенгауэру.

  

3

  
   Никогда не буду искать и не буду принимать отдельного, личного спасения. Не хочу получать успокоения один; но всегда и везде буду жить и трудиться, стремясь к всеобщему спасению всякого существа во всех мирах. До тех пор пока все, не будут освобождены, не покину мира греха, печали и борьбы.
  

Китайский Кван-Хин.

  

4

  
   Разумные существа, призванные трудиться вместе за одной и той же работой, исполняют в общей мировой жизни то назначение, которому служат члены в человеческом теле. Они сотворены для разумного единодействия. В сознании, что ты - член великого духовного братства, есть что-то обод­ряющее и утешительное.
  

Марк Аврелий.

  

5

  
   Человечество живо начинает сознавать то, что все долж­ны подниматься или падать вместе. Люди все больше и боль­ше прислушиваются к тому голосу, который не переставая говорит внутри нас.
  

Люси Малори.

  

------

  
   Не думай, чтобы могло быть благо отдельного существа или чтобы зло отдельного существа не было бы злом всего мира и не отразилось бы на тебе.
  

4-е июня

  
   Благодаря извращению христианства жизнь наша стала хуже языческой.
  

1

  
   Человек должен быть рабом. Выбор для него только в том, чьим: если своих страстей, то непременно и людей; если же своего духовного начала, то только бога.
   Всякому лестно иметь высшего хозяина.
  

2

  
   Жестокость в наше время еще больше развивается вслед­ствие тонкого поощрения себялюбия учением о том, что все то, что считается злом, приводит все-таки к благу. Учение это практически ведет к тому, что мы хотя и употребляем те же серьезные усилия, чтобы избежать всего для нас неприятно­го, однако самодовольно и спокойно следим за действием то­го зла, которое испытывают другие.
  

Джон Рёскин.

  

3

  
   "Нищих вы всегда имеете с собой". Никакие слова писа­ния не перетолковывались с такими дьявольскими целями, как именно эти слова. Если, несмотря на все наши успехи, мы до сего времени еще имеем у себя нищих людей, которые не по своей вине не могут встать в здоровые и нормальные жизненные условия, то совершается это по нашей вине и к на­шему стыду. Всякий, кто посмотрит вокруг себя, увидит, что только неправда, отнимающая естественные удобства у тру­дящихся и лишающая их плодов их трудов, что только она мешает нам всем быть богатыми.
  

Генри Джордж.

  

4

  
   Большая часть преступлений и зла мира совершается по недоверию к разуму: "Верь или будь проклят". В этом главная причина зла. Принимая без рассуждения то, что он должен бы был разбирать своим разумом, человек в конце концов от­выкает от рассуждения и действительно подпадает прокля­тию сам и вводит в грех своих ближних. Спасение людей лишь в том, чтобы научиться мыслить самостоятельно, для того чтобы верно направлять свою мысль.
  

Эмерсон.

  

5

  
   Система, по которой действуют все народы мира, основана на самом грубом обмане, на самом глубоком невежестве или на соединении обоих; так что ни при каких видоизменениях тех основ, на которых держится эта система, она не может произвести добро для людей; напротив - практичес­кие последствия ее должны всегда быть зло.
  

Роберт Овен.

  

6

  
   Чем большим уважением окружены предметы, обычаи, законы, тем внимательнее надо исследовать их право на уважение.
  

------

  
   Исправление существующего зла жизни не может начать­ся ни с чего другого, как только с обличения религиозной лжи и свободного установления религиозной истины в самом себе каждым отдельным человеком.
  

5-е июня

  
   Весь внешний мир, каким мы его видим, таков только для нас. Сказать, что этот мир действительно такой, каким мы его видим, это все равно что сказать, что не может быть существ с иными, чем мы, внешними чувствами.
  

1

  
   Людям кажется странной мысль о том, что все веществен­ное - только наше представление. "Все-таки стол есть, и всегда... И уйду из комнаты, он есть, и для всех он есть такой же, какой и для меня", - говорят обыкновенно. Ну а когда закрутишь два пальца и катаешь один шарик, чувствуешь не­сомненно два? Ведь точно так же всякий раз, как я так возьму шарик, будет два, и для всякого, кто возьмет такой шарик, будет два, а между тем двух шариков нет. Точно так же и стол только для закрученных пальцев моих чувств - стол, а он, может быть, полстола, одна сотая стола, может быть, совсем даже не стол, а что-нибудь совсем другое.
  

2

  
   Я смотрю и видимые линии пригоняю к форме, живущей в моем представлении. Вижу белое на горизонте и невольно даю этому белому форму церкви. Не так ли и все то, что мы видим в этом мире, получает ту форму, которая уже живет в нашем представлении, вынесенном из прежней жизни?
  

3

   Я думаю, что вопрос, имеют ли предметы вне нас само­стоятельное существование, поистине лишен разумного смыс­ла. Мы по нашей природе вынуждены об известных предме­тах нашего восприятия говорить: они находятся вне нас; мы не можем иначе. Вопрос о том, действительно ли существует то, что мы признаем существующим, так же нелеп, как такой, например: действительно ли синяя краска синяя. Мы выйти из этого вопроса не можем. Я говорю, что вещи суть вне меня, так как я вынужден их так рассматривать; впрочем, это вне меня сущее может иметь какое угодно устройство; об этом судить мы не в состоянии.
  

Лихтенберг.

  
  

4

  
   Закон жизни в том, что невидимое производит видимое. Причина скрыта, последствия видны. Причина бесконечна, последствия конечны. Верить в невидимое - значит верить в причину всякой силы; признавать только видимое - значит верить в причину всякой силы; признавать только видимое - значит быть бесполезным, неплодотворным, преходящим, смертным.
  

Люси Малори.

  

5

  
   Двумя способами представляем мы себе предметы дейст­вительно существующими: или поскольку мы их наблюдаем в их соотношении с известным местом и временем, или поскольку мы думаем, что они содержатся в боге и вытекают из необходимости божественной природы. Такими предметами мы признаем все духовное.
  

По Спинозе.

  

------

  
   Внешний мир в действительности, сам по себе, не такой, каким мы его познаем. И потому все, что вещественно в этом мире, неважно. Что же важно? То, что, наверное, такое же везде, всегда и одно и то же для всех существ: духовное начало нашей жизни.
  
  

6-е июня

  
   Зло, совершенное человеком, не только лишает человека его истинного блага, умаляя его душу, но часто возвращается и в этом мире на совершившего его.
  

1

  
   Зло в этом мире не тотчас дает плоды, но, как земля, понемногу и в свое время. И плоды эти ужасны.
  

Индийские Ману.

  

2

  
   Не делать зла даже врагам - в этом главная добродетель. Наверное погибает тот, кто обдумывает погибель другого.
   Не делай зла. Бедность не может служить оправданием зла. Если будешь делать зло, станешь еще беднее.
   Люди могут избежать последствий злобы своих врагов, но никогда не избегнут последствий своих грехов. Эта тень их будет следовать по пятам их до тех пор, пока не погубит их.
   Пусть не делает зла другому тот, кто не хочет того, чтобы печали преследовали его.
   Если человек любит себя, пусть он не делает зла, как бы мало оно ни было.
  

Индийский Kypал.

  

3

  
   Как верно то, что камень, брошенный кверху, не остается там, но возвращается на землю, так же верно и то, что, смотря по добрым или злым делам твоим, будет отмерено тебе ис­полнение желаний твоего сердца, в каком бы виде и в какой бы мир ты ни вступил.
  

Сингалезское буддийское.

  

4

  
   Злой человек счастлив, пока сделанное им зло не созрело; но когда оно созрело, тогда злой человек познает зло. Зло

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 407 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа