Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

е. Часто, осуждая ближнего, мы впадаем в те же ошибки, которые только что порицали. Кто не занят спасением своей души и не старается исправиться, тот легко впадает в искуше­ние и увлекается дурным примером.

  

  

  

  

   Если вы узнали о слабостях ближнего, не сообщайте о них никому.

  

  

   Не пересказывайте обидных и оскорбительных слов, не говорите ни другу, ни недругу о недостатках ближнего и не открывайте того, что знаете дурного в его поведении. Слушая осуждение ближнего, старайтесь заглушить его.

  

  

  

   Нет более очевидного вреда для человека быстрых умст­венных способностей, как соблазн остроумного осуждения и насмешки над ближним.

   Осуждение остроумное - под соусом труп. Без соуса отвратился бы, а под соусом не заметишь, как проглотишь.

  

  

   Не слушайте никогда тех, которые говорят дурно о других и хорошо о вас.

  

  

   Не думать вперед о том, что ты скажешь, можно только тогда, когда чувствуешь себя спокойным, добрым и любя­щим. Но чем ты неспокойнее, недобродушнее и раздражен­нее, тем больше берегись согрешить словом.

  

  

  

   Смертью мы называем и самое уничтожение жизни и ми­нуты или часы умирания. Первое - вне нашей власти, второе же, умирание, есть последнее и огромной важности дело жизни.

  

  

   Смерть может быть согласием и потому нравственным по­ступком. Животное издыхает, человек должен вручить свою душу ее создателю.

  

  

  

   Великое слово, приписываемое Христу, это его молитва перед смертью о тех, которые не знают, что творят.

  

  

   Слова и поступки умирающего имеют великую власть над людьми, и потому как ни важно хорошо жить, едва ли не важ­нее всего хорошо умереть. Дурная, непокорная смерть ослаб­ляет влияние хорошей жизни; хорошая, покорная, твердая смерть искупляет дурную жизнь.

  

  

   Когда из одной сцены декорации переносятся в другую, видно, что то, что мы считали действительностью, есть толь­ко представление. Так и в минуту смерти должно быть видно человеку то, что было действительностью и что было декора­цией.

  

  

   Умирающий с трудом понимает все живое, но при этом чувствуется, что он не понимает живого не потому, что он лишен сил понимания, а потому, что он понимает что-то дру­гое, такое, чего не понимают и не могут понимать живые и что поглощает его всего.

  

  

   В минуту смерти человека свеча, при которой он читал ис­полненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхивает более ярким, чем когда-нибудь, светом, освещает ему все то, что прежде было во мраке, трещит, меркнет и навсегда потухает.

   То, что умирает, отчасти причастно уже вечности. Кажет­ся, что умирающий говорит с нами из-за гроба. То, что он го­ворит нам, кажется нам повелением. Мы представляем его себе почти пророком. Очевидно, что для того, который чувствует уходящую жизнь и открывающийся гроб, наступило время значительных речей. Сущность его природы должна проявиться. То божественное, которое находится в нем, не может уже скрываться.

  

  

  

   Готовься к смерти не в том смысле, как обыкновенно по­нимают приготовление, полагая эту готовность в исполнение обрядов или в заботе о мирских делах, а готовься к тому, чтобы наилучшим образом умереть, т. е. воспользоваться те­ми торжественными минутами смерти, во время которых че­ловек уже находится как бы в ином мире и слова и поступки его получают особенную власть над остающимися.

  

  

  

   Обвинения, возведенные на Сократа, состояли: 1) в том, что он не признает государственную религию, и 2) в том, что он развращает юношей, научая их неверию в государствен­ную религию.

   С Сократом случилось то же, что потом случилось с Хрис­том и с большинством пророков и учителей человечества. Со­крат указывал людям открывшийся ему в его сознании разум­ный путь жизни и, указывая этот путь, не мог не отрицать тех ложных учений, на которых основывалась общественная жизнь того времени. И большинство афинян, будучи не в силах всту­пить на указываемый им путь, хотя и признавая его истин­ным, не могло терпеть осуждения всего того, что оно считало священным, и, чтобы избавиться от обличителя и разрушите­ля установленного порядка, предало Сократа суду, который должен был кончиться смертью приговоренного. Сократ знал это и потому не защищался, а только воспользовался судом, чтобы высказать афинянам, почему он поступает так, как по­ступал, и почему и впредь, если бы ему оставили жизнь, он будет продолжать поступать так же.

   Судьи признали Сократа виновным и приговорили его к смертной казни. Спокойно выслушав приговор, Сократ обра­тился к судьям с следующею речью:

   "Люди скажут теперь, - сказал он, - что вы, граждане афинские, неосновательно умертвили мудреца Сократа; ска­жут, что я был мудрец, хотя я и вовсе не мудрец, только для того, чтобы укорить вас; скажут, что вы неосновательно умерт­вили меня, потому что, если бы вы немного обождали, это случилось бы само собою, так как я по своему возрасту уж и так близок к смерти. Еще же хочу сказать вам - тем, которые приговаривают меня, - то, что вы напрасно, приговорив меня к смерти, думаете, что я не знаю, чем бы я мог спастись от смерти. Я знаю это, но не делаю, потому что считаю это не­достойным себя. Я знаю, что вам бы приятно было слушать, если бы я рыдал, стонал, делал и говорил много другого. Но ни мне, ни кому-либо другому не следует стараться спасаться от смерти недостойным образом. Во всех, опасностях есть средства избежать смерти, если только не уважать себя. Избе­жать смерти нетрудно, гораздо труднее избежать зла: зло бы­стрее смерти и скорее захватит. Я вот тяжел и стар, и меня за­хватила смерть, а вы, мои обвинители, вы бодры и быстры, и вас захватило нечто более быстрое - зло. Так что меня, при­сужденного вами, постигнет Смерть; вас же, присудивших меня. Постигнет зло и позор, к которым вас приговаривает истина. И я останусь при своем наказании, а вы при своем. Все это так и должно было быть, и все к лучшему.

   Кроме того, я хочу еще предсказать кое-что вам, моим об­винителям. Ведь перед смертью люди яснее провидят буду­щее. Так вот я и предсказываю вам, сограждане, то, что вы бу­дете наказаны тотчас же после моей смерти, - наказанием гораздо более тяжким, чем то, к которому вы меня пригово­рили. А именно, что с вами случится противное тому, что вы ожидали. Умертвив меня, вы возбудите против себя всех тех осуждающих вас, которых я сдерживал, хотя вы этого и не за­мечали, и осудители эти будут для вас тем неприятны, что они моложе, и вам будет еще тяжелее переносить их нападки. Так что моя смерть не избавит вас от порицания за вашу дур­ную жизнь. Вот это я и хотел предсказать вам, моим осудителям. Нельзя избавиться от порицания, умерщвляя людей. Са­мое простое и действительное средство для этого одно: жить лучше.

   Теперь обращаюсь еще к вам, к тем, которые на суде не обвиняли, а оправдывали меня. В последний раз беседуя с вами, я хочу рассказать вам нечто удивительное, случившееся со мной нынче, и то, что я вывожу из этого необыкновенного случая. Во всей моей жизни, в самых важных и самых незна­чительных обстоятельствах я всегда слышал таинственный голос в моей душе, который предупреждал меня и удерживал от поступков, которые могли принести мне несчастье. Нынче же, как вы сами видите, несмотря на то что со мной случилось обстоятельство, которое считается обыкновенно крайним бедствием, - нынче этот голос не предупреждал и не удерживал меня ни поутру, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил сюда - в суд, ни во время моей речи.

   Что же это значит? А то, я думаю, что то, что нынче случилось со мною, не только не зло, а благо. Ведь, в самом деле, одно из двух: смерть есть полное уничтожение и исчезновение сознания или же, согласно преданию, только перемена и переселение души из одного места в другое. Если смерть есть полное уничтожение сознания и подобна глубокому сну без сновидений, то смерть - несомненное благо, потому что пускай каждый вспомнит проведенною им ночь в таком сне без сновидений и пусть сравнит с этой ночью те другие ночи и дни со всеми их страхами, тревогами, неудовлетворенными желаниями, которые он испытывал и наяву и в сновидениях, и я уверен, что всякий немного найдет дней и ночей счастли­вее ночи без сновидений. Так что если смерть - такой сон, то я по крайней мере считаю ее благом. Если, же смерть есть переход из этого мира в другой и если правда то, что говорят. будто бы там находятся все прежде нас умершие мудрые и святые люди, то разве может быть благо больше того, чтобы жить там с этими существами? Я желал бы умереть не раз, а сто раз, только бы попасть в это место.

   Так что и вам, судьи, и всем людям, я думаю, следует не бояться смерти и помнить одно: для доброго человека нет ни­какого зла ни в жизни, нив смерти.

   И потому, хотя намерение тех, которые осудили меня, было то, чтобы сделать мне зло, я не сержусь ни на осудивших меня, ни на обвинителей.

   Однако уже время расходиться: мне - с тем, чтобы умереть, вам - чтобы жить. Кому из нас лучше - знает только бог".

   Вскоре после суда смертный приговор над Сократом был исполнен тем, что он выпил чашу с ядом и спокойно умер среди своих учеников. Подробности о его кончине описаны его учеником Платоном в разговоре "Федон".

  

  

  

   Часто вся деятельность ума людей направляется не на то, чтобы открыть истину, а на то, чтобы скрыть ее. Такая дея­тельность ума - главная причина соблазнов.

  

   Суд имеет целью только сохранение общества в настоя­щем положении и для этого преследует и казнит как тех, ко­торые стоят выше общего уровня и хотят поднять его, так и тех, которые стоят ниже его.

  

  

   Во всяком нравственном практическом предписании есть возможность противоречия этого предписания с другими предписаниями, вытекающими из той же основы.

   Воздержание: что же, не есть и сделаться неспособным служить людям? Не убивать животных: что же, дать им съесть себя? Не пить вино: что же, не причащаться, не лечиться вином? Быть целомудренным: что же, желать прекращения рода человеческого? Не противиться злу насилием: что же, дать убить человеку самого себя и других?

   Отыскивание этих противоречий показывает только то, что человек, занятый этим, не хочет следовать нравственному правилу.

   Все одна и та же история: из-за одного человека, которо­му нужно лечиться вином, - не противиться пьянству. Из-за страха прекращения рода человеческого - не воздерживаться от распутства. Из-за одного воображаемого насильника - убивать, казнить, заточать.

  

  

   Человек не может сделать всего, но то, что он не может сделать всего, не доказывает того, чтобы он должен был де­лать дурное.

  

  

  

   С тех пор как есть люди, разумные существа, они разли­чали добро от зла и пользовались тем, что до них в этом раз­личении сделали люди, - боролись со злом, искали истин­ный, наилучший путь и медленно, но неотступно подвига­лись на этом пути. И всегда, заграждая этот путь, становились перед людьми различные обманы, имеющие целью показать им, что этого не нужно делать, а нужно жить, как живется.

  

  

   Я люблю мужиков: они недостаточно учены, чтобы рас­суждать превратно.

  

  

  

   Удивляешься иногда, зачем человек защищает самые стран­ные, неразумные положения: религиозные, политические, науч­ные. Поищи - и ты найдешь, что он защищает свое положение.

  

  

   Как только поступок объясняется сложным рассуждени­ем, будь уверен, что поступок дурной. Решения совести пря­мы и просты.

  

  

  

   Для языческого мира богатство составляет славу и вели­чие. Для христианина богатство есть обличение его слабости или лжи. Сказать: богатый христианин - все равно что ска­зать: безногий скакун.

  

   Люди так погрязли в материальных интересах, что на про­явления души человеческой, выражающиеся в отношениях к людям, смотрят только с точки зрения улучшения своего имущественного положения. Их уважение измеряется богат­ством того и другого, а не внутренним достоинством человека, Но человек истинно просвещенный стыдится своих владе­ний, своих денег из уважения к своему разумному я.

  

  

  

   Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельствовать против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровища на последние дни. Вот плата, удержанная вами у работников, пожав­ших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха гос­пода Саваофа.

  

  

  

   Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собствен­ной выгоды под именем и предлогом общего блага.

  

  

  

   Бедность научает нас и мудрости и терпению. Ведь и Ла­зарь жил в бедности и, однако, был увенчан; и Иаков желал иметь только хлеб, и Иосиф находился в крайней бедности и был не только рабом, но и узником, и, однако ж, поэтому мы еще более удивляемся ему. Мы не столько восхваляем его в том случае, когда он раздавал пшеницу, сколько в том, когда находился в темнице, - не столько тогда, когда имел на себе царский венец, сколько тогда, когда был в оковах, - не тогда, когда восседал на троне, а когда подвергался козням и был продан. Итак, представляя себе все это и помышляя о венцах, сплетаемых этими подвигами, будем удивляться не богатству и почестям, не удовольствиям и владычеству, а бедности, оковам, узам и терпению ради добродетели.

  

  

  

   Обладание богатством есть школа гордости, жестокости, самодовольного невежества и разврата.

  

  

  

   Бесчувственность богачей не так жестока, как их состра­дание.

  

  

  

   Не уважать надо богатых, а удаляться от их жизни, жа­леть их. Богатому должно не гордиться своим богатством, а стыдиться его.

  

  

  

   Жизнь есть сознание своей божественной сущности, за­ключенной в пределах.

  

  

   Единственная непосредственная достоверность есть до­стоверность сознания.

  

  

  

   Берклей и Фихте правы и Эмерсон тоже: мир есть только подобие чего-то; волшебные сказки, легенды так же истин­ны, как и естественная история, - даже более, так как они - более понятные подобия. Истинно существует только душа. Что же все остальное? Тень, предлог, образ, подобие и снови­дение. Одно сознаваемое нами духовно. Мир - это какая-то игра, цель которой - образование и усиление души. Истинно есть только сознание и солнце его - любовь.

  

  

  

   Под ногами морозная, твердая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное небо, тело свое чувствуют занят мыслями, - а между тем знаю, чувствую всем существом, что и крепкая, морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои мысли - случайно, что все это только произведения моих пяти чувств, мое представление, мир, построенный мною, что все это таково только потому, что я составляю такую, а не иную часть мира, что таково мое отделение от мира. Знаю, что стоит мне умереть - и все это не исчезнет, но видоизменится, как бывают превращения в театрах: из кустов, камней сделаются дворцы, башни и т. п. Смерть про­изведет во мне такое превращение, если только я не совсем уничтожусь, а перейду в другое, иначе отделенное от мира су­щество. Теперь я себя, свое тело со своими чувствами считаю собою, тогда же совсем иначе выделится что-то в меня. И тогда весь мир, оставаясь таким же для тех, которые живут в нем, для меня станет другим. Ведь мир такой, а не иной только потому, что я считаю собою то, а не другое отделенное от мира существо. А отделенных от мира существ может быть бесчисленное количество.

  

  

   Ищите бога в своем собственном сердце, вы не найдете его больше нигде.

  

  

  

   Жизнь наша есть наше сознание себя вечным, бесконеч­ным, т. е. безвременным и внепространственным духом, ог­раниченным условиями временных и пространственных явлений.

  

  

   Человеческое сознание есть сознание божества.

  

  

  

   Земля так же мало может быть предметом купли и прода­жи, как и личность человека. Продажа и покупка земли есть только скрытая продажа личности.

  

  

   Сущность рабства заключается в предоставлении одному человеку власти брать труд другого, не вознаграждая его. Частная собственность на землю предоставляет эту власть в такой же мере, как и право собственности на раба. Рабовладе­лец должен оставлять своему рабу из добываемого его трудом столько, сколько тому требуется для жизни. И разве более этого получает огромная масса рабочих в так называемых свободных странах.

  

  

  

  

   Земля есть торжественный дар, который природа сделала человеку; рождение каждого есть право на владение землею. Право это так же естественно, как право ребенка на грудь своей матери.

  

  

  

   Так как я рожден для земли, то земля и дана мне для того, чтобы брать из нее, что мне нужно для обработки и посадки, и я имею право требовать себе свою долю.

  

  

  

   Человек в нашем обществе не может спать, не платя за то место, на котором он спит. Воздух, вода и солнечный свет при­надлежат ему только на большой дороге. Единственное право, признанное за ним законом, - это ходить по этой боль­шой дороге до тех пор, пока он не зашатается от усталости, по­тому что он не может остановиться, а должен ходить.

  

  

  

   Тела мужчин и женщин, а тем более их души не должны быть покупаемы или продаваемы, а также и земля, вода, воз­дух, потому что эти вещи - необходимые условия поддержа­ния тел и душ людских.

  

  

  

   Нельзя без большого греха участвовать в продаже, покупке, закреплении, управлении земельной собственностью.

  

  

   Люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими.

  

  

  

   Как человек, не привыкший к роскоши, но случайно по­павший в нее, с целью возвысить себя в глазах людей, делает вид, что роскошь так привычна ему, что он не только не удив­ляется ей, но пренебрегает ею, так и неразумный человек, считая признаком возвышенного мировоззрения пренебре­жение к радостям жизни, делает вид, что жизнь ему надоела, что он может представить себе нечто гораздо лучшее.

  

  

   Быть счастливым, иметь жизнь вечную, быть в боге, быть спасенным - все это одно и то же: это решение задачи, цель существования. И блаженство растет, как может расти и горе. Неизменно мирный и вечный рост, все более глубокое вникновение, все более сильное и глубокое овладение небесной радостью - вот в чем счастие. Счастию нет границ, потому что в боге нет ни дна, ни берегов, а счастье есть овладение богом через любовь.

  

  

  

   Главная причина нашего недовольства жизнью есть ни на чем не основанное предположение о том, что мы имеем право на ничем не нарушаемое счастье, что мы рождены для такого счастья.

   Нам дано ни с чем не сравнимое благо жизни, со всеми ее радостями, и мы говорим: мало радостей. Нам дают величай­шие радости жизни: общения с миром телесным и духовным; мы говорим: зачем так мало жизни, зачем она кончается? Надо продолжить ее.

   Только бы мы понимали и ценили все то великое благо жизни, которое дает нам возможность общения через любовь с миром телесным и духовным, - мы никогда не подумали бы о том, что можно желать чего-нибудь еще.

  

  

   Лучшее богопочитание есть благодарная радость.

  

  

  

   Радость духа есть признак его силы.

  

  

  

   Надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастли­вым.

  

  

   Дайте величайшие блага, те самые, которых он желал бы, человеку, нарушающему закон своей жизни, закон бога, и он будет несчастным. Отнимите у человека, положившего свое благо в исполнении закона, все то, что считается людьми бла­гом, и он все-таки будет счастлив.

  

  

   Человек испортил себе желудок и жалуется на обед. То же и с людьми, недовольными жизнью.

  

  

   Мы не имеем никакого права быть недовольными этой жизнью. Если нам кажется, что мы недовольны ею, то это значит только то, что мы имеем основание быть недовольны­ми собою.

  

  

  

   Лучше ничего не делать, чем делать вредное.

  

  

   Часто люди с гордостью отказываются от невинных увесе­лений, говоря, что им некогда, потому что у них есть дело. А между тем, не говоря уже о том, что добродушная, веселая игра нужнее и важнее многих дел, то дело, которым хвастают­ся занятые люди, часто бывает такое, что лучше бы его никог­да не делать.

  

  

   Занимаясь делом - не дурным (дурным никак и никогда не надо заниматься), но безразличным и даже добрым и пре­даваясь хорошим удовольствиям, надо помнить, что есть тре­бования души (совесть), которые важнее всяких удовольст­вий и дел; и все такие дела должны быть сейчас же оставлены, как скоро совесть призывает к исполнению своего требова­ния. А между тем дела и удовольствия имеют свойство так по­глощать людей, что добрые, нравственные люди на нравст­венные требования отвечают: "Мне некогда, мне надо испы­тать купленных волов, надо похоронить умершего отца".

   Надо помнить значение слов: пусть мертвые хоронят мертвых.

  

  

   Люди жестокие стараются всегда быть занятыми для того, чтобы в своих занятиях находить оправдание своей жестокости.

  

   4

   Как лошадь на колесе не может не идти, так и человек не может ничего не делать. И потому в том, что человек работа­ет, заслуги столько же, как и в том, что человек дышит; важно то, что человек делает.

  

  

   Очень обычное заблуждение - считать удовольствия, увеселения неважным и даже дурным делом (магометанство, старинное православие, пуританство). Удовольствие так же важно, как и труд; оно - награда труда. Труд не может про­должаться беспрерывно. Необходимый отдых, естественно, украшается удовольствиями,

   Удовольствия только тогда нехороши, когда для них, во-первых, нужен труд других людей (для приготовления тенниса, театра, скачек и т. п.). Во-вторых, когда удовольствия перехо­дят в острую борьбу соревнования, как это часто бывает в играх ловкости, и, в-третьих, когда удовольствия устраивают­ся только для немногих. Если этого нет, то удовольствие, в особенности для молодежи, не только недурное, но хорошее дело.

  

  

   Нет дела более пустого и бесполезного и более вредного для души, как забота об увеличении имущества, и нет дела, которое бы так затягивало, как это, и которому приписывалась бы такая важность.

  

  

   Дело и удовольствие, правильно чередуясь, делают жизнь радостной. Но не всякое дело и не всякие удовольствия.

  

  

  

   Назначение женщины и мужчины одно и то же: служение богу. Но способы служения того и другого пола различны и точно определены. И потому каждый пол должен служить богу своим, определенным для него способом. Главное, ис­ключительное дело женщины, ей только одной предоставлен­ное и необходимое для жизни и совершенствования челове­чества, - это рождение и первое воспитание детей, И потому на это дело и на то, что соприкасается с ним, должны быть направлены все силы и внимание женщины. Женщина может делать все то, что делает мужчина, но мужчина не может де­лать того, что делает женщина (деторождение и первое вос­питание). И потому женщина должна полагать все силы на то, чтобы хорошо делать то дело (деторождения и первого воспитания), которое она одна может делать.

  

  

   Женщина, мать семейства, которая не умеет быть счаст­лива дома, не будет счастлива нигде.

  

  

   Служение человечеству само собою разделяется на две ча­сти: одно - увеличение блага в существующем человечестве, другое - продолжение самого человечества. К первому призваны преимущественно мужчины; ко второму призваны преимущественно женщины.

  

  

   Мужчина и женщина - те две ноты, без которых струны человеческой души не дают правильного и полного аккорда.

  

  

   Существует странное, укоренившееся заблуждение о том, что стряпня, шитье, стирка, нянчанье составляют исключи­тельно женское дело и что делать это мужчине - даже стыд­но. А между тем стыдно обратное: стыдно мужчине, часто не­занятому, проводить время за пустяками или ничего не де­лать, в то время как усталая, часто слабая, беременная женщина через силу стряпает, стирает или нянчит больного ребенка.

  

  

   Весь мир и все в нем прекрасно, но самое прекрасное в ми­ре - это добродетельная женщина.

  

  

  

   Добродетели женщины и мужчины одни и те же: воздер­жание, правдивость, доброта. Но в женщине те же добродете­ли получают особенную прелесть.

  

  

   Деторождение есть для женщины школа самоотречения. Воспитав в себе способность самоотречения, женщина легко проявляет ее и в других условиях жизни.

  

  

   Женщина, старающаяся походить на мужчину, так же уродлива, как женоподобный мужчина.

  

  

   Истинное и прочное соединение мужчины и женщины - только в духовном общении. Половое общение без духовно­го - источник страданий для обоих супругов.

  

  

   Женщина делает большое дело: рожает детей, но не рожа­ет мыслей, это делает мужчина. Женщина всегда только сле­дует тому, что внесено мужчиной и что уже распространено, и дальше распространяет. Так и мужчина только воспитывает детей, а не рожает.

  

  

   Пока ты не замужем и с тех пор, как ты освободилась от деторождения, делай все то, что делает мужчина; но знай, что дело, в котором ничто не может заменить женщины, это - деторождение и первое воспитание.

  

  

  

   Оленька, дочь отставного коллежского асессора. Племян­никова, сидела у себя во дворе на крылечке, задумавшись. Было жарко, назойливо приставали мухи, и было так приятно думать, что скоро уже вечер. С востока надвигались темные дождевые тучи, и оттуда изредка потягивало влагой.

   Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содержатель увеселительного сада "Тиволи", квартировавший тут же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.

   - Опять! - говорил он с отчаянием. - Опять будет дождь! Каждый день дожди, каждый день дожди - точно нарочно! Ведь это петля! Это разоренье! Каждый день страшные убытки!

   Он всплеснул руками и продолжал, обращаясь к Оленьке:

   - Вот вам, Ольга Семеновна, наша жизнь. Хоть плачь! Работаешь, стараешься, мучишься, ночей не спишь, все ду­маешь, как бы лучше, - и что же? С одной стороны, публи­ка - невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую оперетку, феерию, великолепных куплетистов, но разве ей это нужно? Разве она в этом понимает что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавай пошлость! С другой стороны/взгляните на погоду Почти каждый вечер дождь. Как зарядило с десятого мая, так потом весь май и июнь, просто ужас! Публика не ходит, но ведь я за аренду плачу? Артистам плачу?

   На другой день под вечер опять надвигались тучи, и Кукин говорил с истерическим хохотом:

   - Ну, что ж? И пускай! Пускай хоть весь сад зальет, хоть меня самого! Чтоб мне не было счастья ни на этом, ни на том свете! Пускай артисты подают на меня в суд! Что суд? Хоть на каторгу в Сибирь! Хоть на эшафот! Ха-ха-ха!

   И на третий день то же...

   Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и, случалось, слезы выступали у нее на глазах. В конце концов несчастья Кукина тронули ее, она его полюбила. Он был мал ростом тощ, с желтым лицом, с зачесанными височками, говорил жидким тенорком, и на лице у него всегда было написано отчаяние, но все же он возбудил в ней настоящее, глубокое чувство. Она постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого. Раньше она любила своего папашу, который теперь сидел больной, В темной комнате, в кресле и тяжело дышал; любила свою тетю, которая иногда; раз в два года приезжала из Брянска; а еще раньше, когда училась в прогимназии, лю­била своего учителя, французского языка. Это была тихая, добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким взгля­дом, очень здоровая. Глядя на ее полные, розовые щеки, на мягкую белую шею с темной родинкой, на добрую, наивную улыбку, которая бывала на ее лице, когда она слушала что-нибудь приятное, мужчины тоже улыбались, а гостьи-дамы не могли удержаться, чтобы вдруг среди разговора не схватите ее за руку и не проговорить в порыве удовольствия:

   - Душечка!

   Дом, в котором она жила со дня рождения и который в за­вещании был записан на ее имя, находился на окраине города, в Цыганской Слободке, недалеко от сада "Тиволи"; по вечерам и по ночам ей слышно было, как в саду играла музыка, как лопались с треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом своего главного врага - равнодушную публику; сердце у нее сладко замира­ло, спать совсем не хотелось, и когда под утро он возвращался домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни и, показывая ему сквозь занавески только лицо и одно плечо, ласко­во улыбалась...

   Он сделал предложение, и они повенчались.

   Он был счастлив, но так как в день свадьбы и потом ночью шел дождь, то с его лица не сходило выражение отчая­ния.

   После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него в кассе, смотрела за порядками в саду, записывала расходы, выдавала жалованье, и ее розовые щеки, милая, наивная, похожая на сияние улыбка мелькали то в окошечке кассы, то за кулиса­ми, то в буфете. И она уже говорила своим знакомым, что самое замечательное, самое важное и нужное на свете - это театр и что получить истинное наслаждение и стать образо­ванным и гуманным можно только в театре.

   - Но разве публика понимает это? - говорила она. - Ей нужен балаган! Вчера у нас шел "Фауст наизнанку", и почти все ложи были пустые, а если бы мы с Ванечкой поставили какую-нибудь пошлость, то, поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы с Ванечкой ставим "Орфея в аду", приходите.

   И что говорил о театре и об актерах Кукин, то повторяла и она. Публику она так же, как и он, презирала за рав