Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

й ты порочен или чист, другому не спасти тебя.

  

  

  

   Тело твое - это город, полный добра и зла. Ты - султан, а разум - твой великий визирь.

  

  

  

   Счастье и несчастье человека - не в собственности и не в золоте; счастье и несчастье - в его душе.

   Не тот добр, кто не делает несправедливостей, а тот. кто не чувствует ни малейшей охоты к этому.

   Мудрый чувствует себя как дома в каждой стране; отече­ством для благородной души служит вся вселенная.

  

  

  

   Ничто так не ослабляет силы человека, как надежда в чем-либо, кроме своего усилия, найти спасение и благо.

  

  

  

   Нет ничего привлекательнее смирения с добротой. Но надо искать его: оно не выставляется.

  

  

   Ахав сказал человеку, который шел за ним, ругая его: "Если тебе есть еще что сказать против меня, то говори это прежде, чем мы войдем в город, а то другие услышат и напа­дут на тебя".

  

  

  

   Был же и спор между ними, кто из них должен почитаться большим. Он же сказал им: цари господствуют над народами, и владеющие имя благодетелями называются; а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий, как служащий. Ибо кто больше: возлежащий или служащий? Не возлежащий ли? А я посреди вас, как служащий.

  

  

  

   Однажды зимой Франциск шел с братом Львом из Перузы к Порционкюлю; было так холодно, что они дрожали от стужи. Франциск позвал брата Льва, который шел впереди, и сказал ему: "О брат Лев, дай бог, чтобы наши братья подавали по всей земле пример святой жизни; запиши, однако, что не в этом радость совершенная".

   Пройдя немного далее, Франциск опять позвал брата Льва: "И запиши еще, брат Лев, что если наши братья будут исцелять больных, изгонять бесов, будут делать слепых зря­чими или будут воскрешать четырехдневноумерших, - запи­ши, что и в этом не будет радости совершенной".

   И, пройдя еще далее, Франциск сказал Льву: "Запиши еще, брат Лев, что если бы наши братья знали все языки, все науки и все писания, если бы они пророчествовали не только про будущее, но знали бы все тайны совести и души, - запи­ши, что и в этом нет радости совершенной".

   Пройдя еще далее, Франциск опять позвал Льва и сказал:

   "И еще запиши, брат Лев, овечка божия, что если бы мы на­учились говорить на языках ангельских, если бы мы узнали течение звезд и если бы нам открылись все клады земли, и мы познали бы все тайны жизни птиц, рыб, всех животных, людей, деревьев, камней и вод, - запиши, что и это не было бы радостью совершенною".

   И, пройдя еще немного, Франциск опять позвал брата Льва и сказал ему: "Запиши еще, что если бы мы были такими проповедниками, что обратили бы всех язычников в веру Христа, - запиши, что и в этом не было бы радости совер­шенной".

   Тогда брат Лев сказал Франциску: "В чем же, брат Фран­циск, радость совершенная?"

   И Франциск отвечал: "А вот в чем: в том, что если, когда мы придем в Порционкюль грязные, мокрые, окоченелые от холода и голодные и попросимся пустить нас, а привратник скажет нам: "Что вы, бродяги, шатаетесь по свету, соблазняе­те народ, крадете милостыню бедных людей, убирайтесь от­сюда!" - и не отворит нам. И если мы тогда не обидимся и со смирением и любовью подумаем, что привратник прав, что сам бог внушил ему так поступить с нами, и мокрые, холод­ные и голодные пробудем в снегу и в воде до утра без ропота на привратника, тогда, брат Лев, только тогда будет радость совершенная".

  

  

  

   То, что реки и моря властвуют над теми долинами, по ко­торым текут, происходит оттого, что они ниже их.

   Поэтому святой человек, если он хочет быть выше наро­да, должен стать ниже его. Если он хочет руководить им, то должен быть позади него.

   Поэтому святой человек если и стоит выше народа, народ не чувствует этого. Если стоит и впереди народа, народ не видит этого и не страдает от этого. Он не спорит ни с кем, никто в мире не спорит с ним. От этого-то мир не переставая и восхваляет его

  

  

  

   Мудрецу сказали о том, что его считают дурным челове­ком. Он отвечал: "Хорошо еще, что они не все знают про меня, они бы еще не то сказали".

  

  

   Избегай суждения о себе и главное сравнения себя с дру­гими. Сравнивай себя только с совершенством.

  

  

   Жизнь есть неперестающее изменение: ослабление плот­ской и усиление, увеличение духовной жизни.

  

  

   Борьба с собой и насилие над собой не могут не быть вследствие наших прежних грехов; но это насилие над собой - любовное, законное. Мать вырывает ребенка своего из пасти зверя. Ребенку больно, но он, конечно, должен приписать свое страдание не матери своей, спасающей его, а зверю, же­лающему удержать его. Так же точно и человек должен отно­ситься к борьбе добра со злом: добро, как мать, вырывает нашу душу от зла, и хотя борьба эта и мучительна для нас, но она необходима и дает нам благо. Плохо было бы для нас, если бы не было этой борьбы. Без нее мы не могли бы быть добры.

  

  

  

   По мере того как свет увеличивается в нас, мы видим себя худшими, чем мы прежде думали. Мы удивляемся на свою прежнюю слепоту по мере того, как видим выступающий" из нашего сердца целый рой постыдных чувствований. Мы ни­когда не воображали, что могли хранить в себе такие гадости, и с ужасом смотрим на их появление. Но не надо ни удивляться, ни отчаиваться. Мы не стали хуже, чем были, напротив.

  

  

  

   Пока живешь - поучайся. Не жди, чтоб старость принес­ла с собой мудрость.

  

  

  

   Нам нужно главным образом освободиться от нелепой мысли, будто небо исправит со временем наши крупные ошибки. Если вы неряшливо приготовляете какое-нибудь ку­шанье, то вы не рассчитываете, что провидение сделает его вкусным; и точно так же, если вы в течение целого ряда без­умных лет ложно направляли свою жизнь, то не должны ожи­дать, что божественное вмешательство направит и устроит вас к лучшему.

  

  

  

   Добродетель всегда двигается вперед и все-таки всегда на­чинается сначала.

  

  

  

   Доброта голубя - не добродетель. Голубь не добродетель­нее волка. Добродетель и ее степени начинаются только тогда, когда начинается усилие.

  

  

   Если бы богу было угодно, он бы сделал всех нас одним народом, но он испытывает нас.

   Где бы вы ни были, все стремитесь изо всех сил к добру: придет день, когда бог соединит всех вас.

  

  

  

   Нельзя останавливаться на пути самосовершенствования. Как только ты почувствуешь больший интерес к внешнему миру, чем к своей душе, знай, что ты остановился; мир движется мимо тебя, а ты стоишь.

  

  

  

   Действительно существует только духовное. Все телесное есть только видимость.

  

  

   Никто не может служить двум господам: ибо или одного будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усерд­ствовать, а о другом не радеть. Не можете служить богу и ма­моне.

  

  

   Два господина эти: душа и тело.

  

  

  

   Нельзя заботиться зараз и о душе своей, и о мирских бла­гах. Если хочешь мирских благ, откажись от души; если хо­чешь уберечь свою душу, отрекись от мирских благ. Иначе ты будешь постоянно раздваиваться и не получишь ни того ни другого.

  

  

  

   Если люди думают, что существует только то, что они могут ощупать руками, то такие люди еще очень невежественны.

  

  

   Человек может жить двояко: истинной (внутренней) жиз­нью или жизнью ложной, призрачной (внешней). Под внут­ренней жизнью я понимаю ту жизнь, когда человек уже не живет одними впечатлениями, но когда сквозь все видит одну пристань и берег - бога и во имя Его стремится и спешит употребить в дело данный ему талант, а не зарыть его в землю, - зная, что не для своих удовольствий дана ему жизнь.

  

  

  

   Чувство долга заставляет нас чувствовать действитель­ность вещественного мира и участвовать в его жизни и вместе с тем отрывает нас от него и показывает нам его недействи­тельность.

  

  

  

   Действительно только то, что невидимо, неосязаемо, что духовно и что мы познаем в себе и собою. Все же видимое, осязаемое есть произведение наших чувств и потому только кажущееся.

  

  

   Есть учения тела и учения духа. Берегитесь первых, они ведут народы к рабству. Кто трудится лишь для тела, тот кует себе кандалы, в которые он скоро будет закован. Горе тому, кто живет чувственной жизнью, забывая о жизни духа, будь то человек или целый народ, который пал настолько, что весь погрузился в интересы плоти и этими интересами питается, откармливается - готовит пир червям. Лишь учения духа да­ют свободу, жизнь, спасение; ими одними то, что было уже мертво, возрождается вновь к, жизни. Слушайте же голос духа вы, которые хотите возродиться, которые хотите выйти из могилы старого мира, полного гнили и костей. Откуда этот голос приходит, никто не знает, ибо это не голос чего-либо известного. Этот голос не услышишь с кафедр, не услышишь в общественных собраниях, где люди собираются слушать пустые слова безразличного учения. Он - как дуновение из пустыни, о котором никто не может сказать: здесь это дунове­ние зародилось или там. Докуда дойдет этот голос - неиз­вестно; сегодня он здесь, а завтра там, всюду, где находит уши внимательные и сердца приготовленные. И неизвестно, до каких пределов доведет он тех, кто скажет этому голосу: руко­води мною.

  

  

  

   В сущности, есть только один предмет изучения: это раз­ные виды и превращения духа. Все другие предметы сводятся к этому же; все другие изучения сводятся к тому же.

  

  

   Я могу послать свои мысли к разным людям; они пересекут моря и овладеют всеми землями, если только в них будет божественная сила любви и мудрости. Мои мысли суть духов­ные части моего я и, следовательно, могут находиться в тыся­чах мест сразу, в то время как мое тело во всякий данный мо­мент может находиться только в одном каком-либо месте.

  

  

  

   Природа несправедлива. Если мы - произведение при­роды, то почему же мы недовольны несправедливостью природы? Почему следствие восстает против причины? Происходит ли это возмущение от пустого и детского тщеславия? Нет, это крик, вырвавшийся из глубины нашего существа, признающего себя независимым от природы и требующего, во что бы то ни стало справедливости! Небо и земля могут унич­тожиться, но добро должно существовать, и несправедли­вость должна быть уничтожена. Таково сознание всего че­ловечества. Дух не зависит от природы.

  

  

  

   Нам всегда кажется, что самое ясное, понятное, самое действительно существующее - это все телесное, познавае­мое нашими чувствами, а между тем это-то и есть самое неяс­ное, непонятное, противоречивое и недействительное.

  

  

  

   Совершенство так далеко от нас, что, как ни различны наши жизни, расстояние наше от совершенства одинаково для всех нас.

  

  

   Тот, кто не имеет представления о совершенстве, доволь­ствуется тем, что есть, не спорит с действительностью, кото­рая становится для него тождественной со справедливостью, с благом, с красотою. Для такого человека нет движения, нет жизни.

  

  

  

   Двигающая сила во всех совершенствованиях как личнос­тей, так и народов не есть знание того, что есть, а представле­ние того, что может быть.

  

  

  

   "Человек слаб, надо дать задачу по силам", - говорят лю­ди. Это все равно что сказать: руки мои слабы, и я не могу провести линию, которая была бы кратчайшая между двумя точками; поэтому я, чтобы облегчить себя, желая проводить прямую, возьму за образец кривую или ломаную.

   Чем слабее моя рука, тем совершеннее мне нужен образец.

  

  

   "Будьте совершенны, как отец ваш небесный".

   Совершенство бога, т. е. совершенство высшего добра всех, есть то, к чему стремится все человечество.

  

  

   Христианское учение о совершенстве есть то единое уче­ние, которое может руководить человечеством.

   Нельзя, не должно заменять данное в учении Христа представление о совершенстве внешними правилами, а надо твердо держать это представление перед собой во всей чисто­те его и, главное, верить в него.

   Плавающему недалеко от берега можно говорить: дер­жись того возвышения, мыса, берега и т. п. Но когда пловцы удалились от берега, руководством им должны и могут слу­жить только недостижимые светила и компас, показываю­щий направление. И то и другое дано нам.

  

  

   Как бы ни пал человек, он всегда может видеть то совер­шенство, к которому он может идти.

  

  

   Жизнь есть неперестающее приближение к смерти, и по­тому жизнь может быть благом только тогда, когда смерть не представляется злом.

  

  

   Дней лет наших - семьдесят лет, а при большей крепос­ти - восемьдесят лет; и самая лучшая пора их - труд и бо­лезнь, ибо проходит быстро, и мы летим.

  

  

  

   Когда мы во всей силе здоровья и ума, мы думаем о людях и о самых ничтожных заботах, а не о боге: точно как будто приличия и обычай требуют того, чтобы мы думали о боге только в таком состоянии, когда у нас остается разума лишь настолько, чтобы признаться, что мы уже не владеем им.

  

  

  

  

   Представьте себе толпу людей в цепях. Все они пригово­рены к смерти, и каждый день одни из них умерщвляются на глазах у других. Остающиеся, видя этих умирающих и ожида­ющих своей очереди, видят свою собственную участь.

   Как надо жить людям, когда они в таком положении? Не­ужели заниматься тем, чтобы бить, мучить, убивать друг друга? Самые злые разбойники в таком положении не будут делать зла друг другу. А между тем все люди находятся в этом положении - и что же они делают?

  

  

  

   Мы видим, как человек, занимающий важное место, па­дает и скоропостижно умирает; как другой заметно, понемногу тает, каждый день ослабевая, и наконец потухает. Такие по­разительные события остаются незамеченными, никого не затрагивая. Люди не обращают на них больше внимания, чем на цветок, который вянет, или на падающий лист. Они зави­дуют оставшимся местам или осведомляются, заняты ли они и кем.

  

  

   "Здесь я буду обитать во время дождей, там я поселюсь ле­том". Так мечтает безумец и не помышляет о смерти, а она внезапно приходит и уносит человека озабоченного, корыст­ного, рассеянного.

   Ни сын, ни отец, ни родные и близкие - никто не помо­жет нам, когда поразит нас смерть; благой и мудрый, ясно сознавши смысл этого, расчищает путь, ведущий к успокоению.

  

  

  

   Человек приходит в мир со сжатыми ладонями и как бы го­ворит: весь мир мой, а уходит из него с открытыми ладонями и как бы говорит: смотрите, ничего не беру с собой.

  

  

  

   И сказал Христос притчу: у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собой: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих. И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы; покойся, ешь, пей, веселись. Но бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?

  

  

  

   "Мне принадлежат эти сыновья, мне принадлежат эти богатства" - вот мысли безумца. Как могут сыновья и богатства принадлежать ему, когда он сам не принадлежит себе?

  

  

  

   Мы беззаботно стремимся в пропасть, держа перед собою заслон, чтобы не видеть ее.

  

  

  

   Живи так, как будто ты сейчас должен проститься с жиз­нью, как будто время, оставленное тебе, есть неожиданный по­дарок.

  

  

  

   Вся твоя жизнь - это крошечная частица бесконечного времени. Так смотри же сделай из нее все, что возможно.

  

  

  

   Помни, что ты не живешь в мире, а проходишь через него.

  

  

  

   И вот теперь, как я пишу это, ярко припоминается мне один умирающий, чахоточный, тот самый Михайлов, кото­рый лежал почти против меня. Самого Михайлова, впрочем, я мало знал. Это был еще очень молодой человек, лет двадца­ти пяти, не более, высокий, тонкий и чрезвычайно благооб­разной наружности. Он жил в особом отдалении и был до странности молчалив, всегда как-то тихо, как-то спокойно-грустный. Точно он "засыхал" в остроге.

   Так по крайней мере о нем потом выражались арестанты, между которыми он ставил о себе хорошую память. Вспоми­наю только, что у него были прекрасные глаза. Он умер часа в три пополудни, в морозный и ясный день. Помню, солнце так и пронизывало крепкими, косыми лучами зеленые, слег­ка подмерзшие стекла в окнах нашей палаты. Целый поток их лился на несчастного. Умер он не в памяти, и тяжело долго отходил, несколько часов сряду. Еще с утра глаза его уже на­чинали не узнавать подходивших к нему. Его хотели как-ни­будь облегчить, видели, что ему очень тяжело; дышал он труд­но, глубоко, с хрипением; грудь его высоко; подымалась, точно ему воздуху было мало. Он сбил с себя одеяло, всю одежду и, наконец, начал срывать с себя рубашку. Страшно было смотреть на это длинное-длинное тело, с высохшими до кости ногами и руками, с опавшим животом, с поднятою гру­дью, с ребрами, отчетливо рисовавшимися, точно у скелета. На всем теле его остались один только деревянный крест с ладонкой и кандалы, в которое, кажется, он бы теперь мог про­деть иссохшую ногу. За, полчаса до смерти его все у нас как будто притихли, стали разговаривать чуть не шепотом. Кто ходил, ступал как-то неслышно. Разговаривали меж собой мало, о вещах посторонних, изредка только взглядывали на умиравшего, который хрипел все более и более. Наконец он блуждающей и нетвердой рукой нащупал на груди свою ладонку и начал рвать ее с себя, точно и та была ему в тягость, беспокоила, давила его. Сняли и ладонку. Минут через десять он умер. Стукнули в дверь караульному, дали знать. Вошел сторож, тупо посмотрел на мертвеца и отправился к фельдше­ру. Фельдшер, молодой и добрый малый, явился скоро; бы­стрыми шагами, ступая громко по притихшей палате, подо­шел к покойнику и с каким-то особенно развязным видом взял его за пульс, пощупал, махнул рукою и вышел. Тотчас же отправились дать знать караулу: преступник был важный, особого отделения; его и за мертвого-то признать надо было с особыми церемониями.

   В ожидании караульных кто-то из арестантов тихим голо­сом подал мысль, что не худо бы закрыть покойнику глаза. Другой внимательно его выслушал, молча подошел к мертве­цу и закрыл глаза. Увидев тут же лежавший на подушке крест, взял его, осмотрел и молча надел его опять Михайлову на шею, надел и перекрестился. Между тем мертвое лицо косте­нело; луч света играл на нем, рот был полураскрыт; два ряда белых молодых зубов сверкали из-под тонких, прилипших к деснам губ. Наконец вошел караульный унтер-офицер при тесаке и в каске, за ним два сторожа. Он подходил, все более и более замедляя шаги, с недоумением посматривая на затих­ших и со всех сторон сурово глядевших на него арестантов. Подойдя на шаг к мертвецу, он остановился как вкопанный, точно оробел. Совершенно обнаженный, иссохший труп, в одних кандалах, поразил его, и он вдруг отстегнул чешую, снял каску, чего вовсе не требовалось, и широко перекрес­тился. Это было суровое, седое, служилое лицо. Помню, в это же самое мгновение тут же стоял Чекунов, тоже седой старик. Все время он молча и пристально смотрел в лицо унтер-офи­цера, прямо в упор, и с каким-то странным вниманием вгля­дывался в каждый жест его. Но глаза их встретились, и у Чекунова вдруг отчего-тo дрогнула нижняя губа. Он как-то странно скривил ее, оскалил зубы и быстро, точно нечаянно, кивнув унтер-офицеру на мертвеца, проговорил:

   - Тоже ведь мать была - и пошел прочь.

   Но вот труп стали под ни мать, подняли вместе с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об пол... Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца...

  

  

  

  

   Каждому человеку самому надо решить для себя вопросы о смысле жизни и смерти.

  

  

   Мудрый человек требует всего только от себя; ничтожный же человек требует всего от других.

  

  

  

   Душа не учится; она только вспоминает то, что она всегда знала.

  

  

  

   Мудрый человек всегда находит себе помощь во всем, по­тому что дар его состоит в том, чтобы извлекать добро из всего.

  

  

  

   Политическая победа, увеличение дохода, выздоровление ваших больных, возвращение отсутствующих друзей или что-нибудь еще в том же роде благоприятное поднимает ваш дух, и вы думаете, что настанут для вас лучшие дни. Не верьте этому. Ничто не принесет вам мира, кроме вас самих.

  

  

  

   Тщетно будете вы искать во внешнем мире ответов на во­просы, касающиеся назначения жизни. Ответы на все ваши вопросы находятся внутри вас, но лишь в зародышах. Вы должны вырастить ваши ответы хорошей жизнью. Это един­ственный путь к мудрости.

  

  

  

   Горе тому, кто ищет товарища, потому что верный това­рищ - только он сам, ищущий же не может быть верным това­рищем сам себе.

  

  

  

   Истина заученная только прилипает к нам, как искусст­венный член, вставной зуб, восковой нос и самое большее - как нос из чужой кожи. Истина же, приобретенная собствен­ным мышлением, подобна настоящему члену тела; только она одна действительно принадлежит нам.

  

  

  

   Если на вопросы о жизни и смерти человек принимает от­веты других, прежде живших, мудрых людей, то все-таки вы­бор и признание этих ответов зависит от него самого.

  

  

  

   Сознание божественности души дает бесстрашие перед всеми бедствиями жизни.

  

  

   Мы знаем, что душа божественна. Не могу сказать, собе­рутся ли опять в телесной оболочке те удивительные свойст­ва, которые живут во мне теперь; также не могу сказать о том, имели ли они прежде своего появления здесь такую же естественную историю, как то тело, которое я вижу перед собою; но одно я знаю верно, что свойства эти не начинали сущест­вовать, не могут быть больны вместе с болезнью моего тела, не могут быть похоронены ни в каком гробу, но что они были прежде, чем был мир. И это дает мне веру, мужество и надежду.

   Душа все знает. Никакое сообщение не может удивить ее. Ничто не может быть больше ее. Пусть боится, кто хочет. Ду­ша живет в своем прирожденном царстве, она пространнее пространства и старее времени.

  

  

  

   Бог живет во всех людях, но не все люди живут в боге. В этом причина страданий людей.

   Как лампа не может гореть без огня, так не может человек жить без бога.

  

  

  

   Ты боишься, что тебя будут презирать за твою кротость, но люди справедливые не могут презирать тебя за это, а до других людей тебе дела нет, - не обращай внимания на их суждения. Не станет же искусный столяр огорчаться тем, что человек, ничего не понимающий в столярном деле, не одоб­ряет его хорошей работы.

   Не думай, что злые люди могут повредить тебе. Разве может кто-нибудь повредить твоей душе? Так чем же ты сму­щаешься?

   Я смеюсь про себя над теми, которые думают, что они могут повредить мне: они не знают, ни кто я, ни того, в чем я полагаю добро и зло; они не знают, что они не могут даже прикоснуться до того, что есть воистину мое и чем одним я живу.

  

  

  

  

   Все вещи мира принадлежат мне; творение и разрушение происходят по моей воле; мир только скорлупа, я его ядро, как же мне бояться того, что прах вернется к праху? Я не прах. По­корись богу и живи в мире.

  

  

  

   Разум спрашивает, как и почему? Любовь говорит: я - любовь. И, не отвечая на вопрос, вполне удовлетворяет спра­шивающего.

  

  

   Не бойся никого и ничего. То, что в тебе самое дорогое, не может пострадать ни от кого и ни от чего.

  

  

  

   Правдивость не есть добродетель, но признак отсутствия пороков.

  

  

   Истине никогда не вредила насмешка, но рост истины ос­танавливается в насмехающемся.

  

  

  

   Самая обычная и распространенная причина лжи есть желание обмануть не людей, а самого себя. Эта же ложь я самая вредная.

  

  

   Тысячи путей ведут к заблуждению; к истине - только один.

  

  

  

   Нет несчастия хуже того, когда человек начинает бояться истины, чтобы она не обличила его.

  

  

   Только одна самоочевидная правда должна осуществлять­ся людьми.

  

  

  

   Нельзя утверждать никакой неправды, не присочинив для нее еще другой неправды.

  

  

  

   Как, кажется, легко говорить правду, а как много нужно внутренней работы, чтобы достигнуть этого.

   Степень правдивости человека есть указатель степени его нравственного совершенства.

  

  

   Правдивость - единственная монета, которой везде ход.

  

  

  

  

   Будем правдивы. В этом тайна красноречия и добродете­ли, в этом нравственное влияние, в этом высшее правило ис­кусства и жизни.

  

  

  

   Очень обычная ошибка думать, что есть такие дела, в ко­торых можно отступить от правды. Последствия, и внутрен­ние и внешние, всякой самой малой неправды во много раз вреднее той неловкости, неприятности, которая может про­изойти от высказывания правды.

  

  

  

  

   Без религии никогда не жило и не может жить человечество.

  

  

   Ученые люди нашего времени решили, что религия не нужна, что наука заменит или уже заменила ее, а между тем, как прежде, так и теперь, без религии никогда не жило и не может жить ни одно человеческое общество, ни один разум­ный человек, (я говорю разумный человек - неразумный же человек, так же как и животное, может жить и без религии).

   А не может жить без религии разумный человек потому, что религия дает разумному человеку понимание своего отно­шения к бесконечному миру, среди которого он живет, и вы­текающее из этого понимания руководство в его поступках.

   Пчела, собирающая корм, не может иметь никаких со­мнений о том, хорошо или дурно собирать его. Но человек, собирая