Толстой Лев Николаевич - Том 41, Произведения 1904-1908, Полное собрание сочинений

тся решительность в характере, а, наобо­рот, проявляется больше всего колебания относительно того, что ему сделать и как поступить.

   Не радоваться как весеннему времени, так и переходному состоянию от язычества к христианству могут только люди, не понимающие того, чем это время и состояние вызваны. Люди же, понимающие, что весенняя сырость в природе и нерешительность, колебания в человеке вызваны переход­ным состоянием в природе а в человеке, а именно поворотом солнца к лету в первом случае и повышением жизнепонима­ния во втором, не только не будут печалиться наблюдаемою ими сыростью и нерешительностью, но будут радоваться тому и другому как явным признакам приближения лета в природе и царства божия в человечестве.

  

  

  

   В наше время общего религиозного сознания братства людей истинная наука должна указать способы применения этого сознания к жизни, искусство же должно переводить это сознание в чувство.

  

  

   Чем более отдалена цель, тем более необходимо идти впе­ред. Не спеша, но и не отдыхая.

  

  

  

   Я вижу перед собой народ в ливрее рабства и политичес­кого бесправия, народ в лохмотьях, голодный, измученный, подбирающий крохи, которые оскорбительно бросаются ему с роскошного пира богачей, или же вижу его мечущимся в порыве грозного мятежа, опьяненного зверской злобой и дикой радостью, и вспоминаю при этом, что эти озверевшие лица носят на себе отпечаток перста божьего и имеют общее с нами назначение. Обращаю потом взоры к будущему, и передо мною рисуется народ, восстающий во всем его вели­чии, как братья по вере, соединенные одними общими узами равенства и любви; вижу этот народ будущего, не развращен­ный роскошью, не озверяемый нищетой, проникнутый со­знанием своего человеческого достоинства. И при этом виде­нии сердце мое мучительно сжимается за настоящее и радост­но трепещет за будущее.

  

  

  

   "Да не смущается сердце ваше: веруйте в бога и в меня веруйте", т.е. веруйте в божественность вашей природы, ко­торую Христос открыл вам. Сознание этой божественности не может не быть признано человеком и потому не может не быть осуществлено.

  

  

  

   В нравственном мире все связано еще теснее, чем в плот­ском. Всякий обман влечет за собой ряд обманов, всякая жес­токость - ряд жестокостей.

  

  

   Если человек раз нарушил легкую заповедь, то он в конце не остановится пред нарушением важной. Если он преступил заповедь: "Люби ближнего твоего, как самого себя", то он впоследствии будет нарушать и запреты: не мсти и не имей злобы и не возненавидь брата твоего, - и дойдет, наконец, до пролития крови.

  

  

  

  

   Часто люди гордятся чистотой своей совести только пото­му, что они обладают короткой памятью.

  

  

  

   Пусть человек не думает легкомысленно о зле, говоря в сердце своем: оно ведь не коснется меня. Малыми каплями наполняется водный сосуд; весь наполняется злом безумец, мало-помалу творя злое.

   Пусть человек не думает небрежно о добре, говоря в сердце своем: нет во мне сил воспринять добро. Как капля за кап­лей вода наполняет сосуд, так и мало-помалу, творя доброе, весь наполняется добром человек, стремящийся к благу.

  

  

  

   Есть пороки в нас, которые держатся только другими на­шими пороками и которые пропадают, когда мы уничтожаем основные пороки, как падают ветви, если подрубить ствол.

  

  

  

   Уничтожь один порок, а десять исчезнут.

  

  

  

   Совесть есть указание того пути, по которому должно ид­ти. Люди сбиваются с этого пути и тогда делают одни из двух: или жизнь направляют по пути совести, или скрывают от себя указания своей совести. Для первого есть один только спо­соб - увеличение в себе света и вниманием тому, что он ос­вещает; для второго - для скрытия от себя указаний совес­ти - есть два способа: внешний и внутренний. Внешний спо­соб состоит в занятиях, отвлекающих внимание от указаний совести; внутренний состоит в затемнении самой совести. Бойся этого. Только сойди с пути добра - и не успеешь опом­ниться, как завязнешь в зле.

  

  

   Следи за зарождением зла. Есть голос души, которой ука­зывает это зарождение: становится неловко, стыдно. Верь этому голосу. Остановись и ищи, и ты найдешь зарождающийся обман.

  

  

  

   На известной степени углубления в себя человек сознает в себе нечто сверхчеловеческое.

  

  

   Бог уже потому существует, что мы существуем. Называйте это богом или как хотите, но бесспорно то, что в нас есть жизнь, не созданная нами, а дарованная нам, и источник ее называй­те богом или как хотите.

  

  

  

   Воображение творит призраки и боится их - это прости­тельно ему потому, что оно воображение. Но чтобы ум подчи­нялся и боялся тех рассуждений, которые он порождает, не­простительно ему потому, что он не может и не должен быть обманут. А между тем суеверие величины есть обман ума, тво­рящего понятие пространства. Сотворенное же не может быть больше творца, сын не больше отца. Тут необходима по­правка. Ум должен освободиться от пространства, дающего ему ложное понятие о нем самом. Но освобождение это воз­можно только тогда, когда мы научимся видеть пространство в уме, вместо того чтобы видеть ум в пространстве. Как же так? Возвратив пространство к его основному свойству. Про­странство есть условие деятельности ума.

   Поэтому бог везде, не занимая миллиардов кубических верст, ни в сто раз меньше, ни в сто раз больше.

   В сознании мир не имеет пространства, но при рассужде­нии о нем нужны небеса в небесах.

   Время и число также не нужны для сознания, а находятся только в уме; поэтому человек не меньше, а больше самого огромного пространства и бесконечного времени и числа,

  

  

  

  

   Когда я, стоя в лесу, смотрю на козявку, которая ползет по земле, стараясь спрятаться от меня в еловых иглах, и спра­шиваю себя, зачем она так робка и прячет свою голову от меня, когда я, может быть, готов быть ее благодетелем и сооб­щить ей и всему ее роду, может быть, весьма радостные сведе­ния, - я невольно вспоминаю о том большом благодетеле, который стоит надо мною, человеком-козявкою.

  

  

  

   Нет бога только для того, кто его не ищет. Только начни искать его - и он в тебе и ты в нем.

  

  

   Бога искать - все равно, что воду сетью зачерпывать. По­ка зачерпываешь - вода находится в сети. Как потащил - ничего не захватил.

   Пока ищешь бога мыслью и делом - бог в тебе. Как только решил, что нашел бога, и успокоился - потерял его.

  

  

  

   Удивительно, как мог я не видеть прежде той несомнен­ной истины, что за этим миром и нашей жизнью в нем есть кто-то, что-то знающее, для чего существует этот мир, и мы в тем, как в кипятке пузыри, вскакиваем, лопаемся и ис­чезаем.

   В этом великом единении существ, где все тихо говорите боге, неверующий видит одно только вечное безмолвие.

  

  

  

   Если человек не сознает бога, то он никакого права не имеет заключать из этого, что его нет.

  

  

  

   Духовное, божественное начало нашей жизни мы созна­ем, с одной стороны, разумом, с другой стороны - любовью.

  

  

   Свойство мудрого человека состоит в трех вещах: пер­вое - делать самому то, что он советует делать другим, вто­рое - никогда не поступать против справедливости и тре­тье - терпеливо переносить слабости людей, окружающих его.

  

  

   Великие мысли исходят из сердца.

  

  

  

   Наши нравственные чувства так переплетены с умствен­ными силами, что мы не можем затронуть одних, не затронув и других. Большой ум, при отсутствии нравственного чувства, источник великих бедствий.

  

  

  

   Все исследуй. Верь только тому, что согласно с разумом.

  

  

   Разум и ум - два совершенно различных свойства. Есть много людей с большим умом, лишенных разума. Ум есть способность понимать и соображать жизненные, мирские условия; разум же есть божественная сущность души, откры­вающая ей ее отношение к миру и богу. Разум не только не одно и то же, что ум, но противоположен ему: разум осво­бождает человека от тех соблазнов и обманов, которые на­кладывает на человека ум. В этом главная деятельность разу­ма; уничтожая соблазны, разум освобождает сущность души человеческой - любовь и дает ей возможность проявлять себя.

  

  

  

   Обыкновенно делают различие между разумом и совес­тью, говоря, что добрые дела важнее сильного мышления. Но таким разделением неразрывно соединенных сил души мы калечим нашу природу. Отнимите мысль о добродетели, что останется? Без силы мысли то, что мы называем совес­тью, вырождается в мечтания, преувеличение, оправдание зла. Самые жестокие дела на свете были совершены во имя совести. Люди ненавидели, убивали друг друга по долгу со­вести.

  

  

  

   Разумный человек не может быть зол. Добрый человек всегда разумен. Увеличивай в себе доброту упражнением ра­зума и разум упражнением в любви.

  

  

  

   Не может быть благоустройства в обществе, разделенном на богатых - властвующих и бедных - повинующихся.

  

  

   Нужно сознаться, что мы с нашим поклонением маммоне пришли к странным заключениям. Мы говорим, что живем в обществе и между тем открыто проповедуем Полнейшее раз­деление и крайнюю обособленность. Наша жизнь представля­ет не картину взаимной помощи, а поприще взаимной враж­ды, прикрытую строго точными законами войны, под именем честного соперничества и т.п. Мы совсем забыли то, что все междучеловеческие отношения не сводятся к плате наличны­ми деньгами. "Что мне за дело до умирающих с голода рабо­чих? - говорит богатый фабрикант. - Разве я открыто не на­нимал их на рынке и не уплатил им до последнего гроша все, что следовало им по уговору. Какое же мне еще дело до них?" Да, поклонение маммоне очень грустная вера. Когда Каин из собственной выгоды убил брата своего Авеля и его спросили: "Где твой брат?" - он тоже отвечал: "Разве я сторож брата моего?" Так же говорит и фабрикант: "Разве я не отдал брату его плату - все, что он заслужил?"

  

  

  

   Так как человек может жить лишь от земли и на земле, то, сделав землю, на которой он должен существовать, собствен­ностью другого, мы столь же полно поработим его, как сделав собственностью другого его плоть и кровь. И в конце концов, на известной степени общественного развития, рабство, вы­текающее из захвата земли, в силу того, что отношения между хозяином и рабом бывают при нем менее прямыми и явными, становится более жестоким и более развращающим, чем раб­ство, делающее собственностью тела людей.

  

  

  

   Сколько средств, чтобы быть счастливым, сколько удобств, о которых не имели понятия наши предки! И что же, счастли­вы ли мы? Если малое число более счастливо, то большинство тем более несчастно. Увеличивая средства жизни для малого числа богатых, мы заставили большинство быть и считать себя несчастными. Какое может быть счастие, которое при­обретается в ущерб счастию других!

  

  

  

   Положим, что я спас утопающего, но перед этим я выго­ворил у него большую часть его собственности. Тут, очевид­но, услуга за услугу. Он ценит свою жизнь дороже своей соб­ственности. Но что сказать о таком уговоре? А между тем так отбирается собственность людей, потому что миллионы лю­дей владеют или самым малым или ничтожным, и им за их труды, т.е. за их собственность, дают средства существования.

  

  

  

   Бродяга есть необходимое дополнение к миллионеру.

  

  

  

   Вы не можете основать Христова братства там, где, с од­ной стороны, невежество, нищета, рабство и развращен­ность, а с другой стороны, культура, богатство и власть меша­ют взаимно уважать и любить друг друга.

  

  

   Быть угнетателем-господином хуже, чем быть покорным рабом. Не тяготись бедностью, тяготись излишеством.

  

  

   Если ты получаешь доход, не заработавши его, то кто-ни­будь другой зарабатывает его не получая.

  

  

  

  

   Жером Кренкебиль, торговец овощами, возил по городу свою тележку и покрикивал: "Капусты, моркови, репы!" А когда у него бывал порей, он кричал: "Свежая спаржа!" - так как порей - спаржа бедняков. Однажды, 20 октября, в час пополудни, когда он спускался по улице Монмартр, из лавки вышла мадам Баяр, жена сапожника, и подошла к тележке с овощами. Презрительно подняв пучок порея, она сказала:

   - Не очень-то хорош ваш порей. Почем пучок?

   - Пятнадцать су, хозяйка. Лучше не найдете.

   - Пятнадцать су за такой плохой порей? И она с отвращением бросила пучок обратно в тележку. В это время подошел полицейский, номер 64, и сказал Кренкебилю:

   - Проезжайте!

   Кренкебиль уже целых пятьдесят лет ездил с утра до вече­ра. Приказание полицейского показалось ему законным и вполне в порядке вещей. Готовый его исполнить, он попро­сил хозяйку взять поскорее, что ей было по вкусу.

   - Мне нужно еще сначала выбрать товар, - сердито за­метила сапожница.

   И она снова принялась перетрогивать все пучки порея, выбрала себе тот, который показался ей лучше других, и крепко прижала его к груди.

   - Я дам вам четырнадцать су. Этого вполне достаточно. Я сейчас принесу вам их из лавки, у меня нет с собой.

   И, захватив свой порей, она вернулась в лавку, куда толь­ко что вошла покупательница с ребенком на руках.

   В эту минуту полицейский, номер 64, во второй раз сказал Кренкебилю:

   - Проезжайте!

   - Я дожидаюсь денег, - ответил Кренкебиль.

   - Я вам не говорю, чтобы вы не дожидались денег; я при­казываю вам только проезжать, - строго сказал полицей­ский.

   Между тем сапожница примеряла в своей лавке голубые башмачки полуторагодовалому ребенку. Покупательница силь­но торопилась, и зеленые головки порея спокойно лежали на конторке.

   Кренкебиль, в течение целых пятидесяти лет возивший по улицам города свою тележку, умел повиноваться предста­вителям власти. Но на этот раз он попал в исключительное положение между правом и обязанностью. Он мало смыслил в законах и не понял того, что пользование личным правом не освобождало его от исполнения общественных обязаннос­тей. Он слишком сосредоточил свое внимание на своем праве получить четырнадцать су и недостаточно серьезно отнесся к своей обязанности возить тележку и проезжать вперед, все вперед. Он не двигался.

   В третий раз полицейский, номер 64, спокойно и без всякого раздражения отдал ему приказание проезжать:

   - Разве вы не слышите, что я приказываю вам проез­жать?

   У Кренкебиля была слишком важная в его глазах причина оставаться на месте. И он снова .просто, и безыскусственно изложил ее:

   - Господи, боже мой! Да ведь я же говорю вам, что дожи­даюсь денег.

   Полицейский ответил ему на это:

   - Может быть, вы желаете, чтобы я привлек вас к ответ­ственности за неисполнение полицейских правил? Если вы этого желаете, то вам стоит только заявить.

   На эти слова Кренкебиль только медленно пожал плечами, уныло взглянул на полицейского и поднял свой взор к небу. И взор этот говорил:

   "Бог видит, какой я противник законам!.."

   Может быть, потому, что он не понял выражения этого взора или не нашел в нем достаточного оправдания непови­новению, полицейский снова резким и суровым тоном спросил торговца, понял ли тот его.

   Как раз в эту минуту в улице Монмартр было необыкно­венное скопление повозок. Извозчики, дрожки, мебельные фуры, омнибусы и тележки, прижатые одна к другой, Маза­лось, были неразрывно связаны между собой. Отовсюду раз­давались крики и проклятия.

   Кучера лениво обменивались издалека крепкими руга­тельствами с сидельцами из лавок, а кондуктора омнибусов, считая Кренкебиля причиной замешательства, называли его "гадким пореем".

   Между тем на тротуаре собрались любопытные и прислу­шивались к спору. И полицейский, видя, что за ним наблю­дают, думал теперь только о том, чтобы показать свою власть;

   - Хорошо, - сказал он и вынул из кармана грязную записную книжечку и очень короткий карандаш.

   Кренкебиль упорствовал, повинуясь какой-то внутренней силе. Впрочем, ему и невозможно было теперь двинуться ни взад ни вперед. Колесо его тележки, к несчастию, зацепилось за колесо повозки молочника.

   И в отчаянии теребя свои волосы, он воскликнул:

   - Да ведь я же говорю вам, что жду денег! Что это еще за несчастие! Вот беда, так беда! Господи, боже ты мой!

   Полицейский, номер 64, счел себя оскорбленным этими словами, выражающими, впрочем, больше отчаяние, чем протест. И так как всякое оскорбление облекалось для него в тра­диционную, правильную, освященную обычаем и, можно даже сказать, почти обрядовую форму выражения: "Смерть коровам!" (1) - то в этой именно форме он воспринял и реализовал в своем мозгу слова преступника.

  

  

   (1) "Коровами" на воровском жаргоне Парижа зовут полицейских. Это выражение считается для них очень оскорбительным. - Примеч. пер.

  

  

   - А! Вы сказали: "Смерть коровам?" Хорошо, следуйте за мной.

   Торговец с крайним недоумением и отчаянием взглянул своими широко раскрытыми глазами на полицейского, номер 64, и, скрестив руки на своей синей блузе, воскликнул:

   - Я сказал: "Смерть коровам?" Я?.. О!..

   Арест этот был встречен смехом лавочных сидельцев и уличных мальчишек. Он отвечал страсти всякой человечес­кой толпы к низким и жестоким зрелищам. Но в это время сквозь толпу зевак пробился старик, одетый во все черное и в высокой шляпе. Он подошел к полицейскому и сказал ему тихим, кротким, но очень твердым голосом:

   - Вы ошиблись. Этот человек не оскорблял вас.

   - Не суйтесь не в свое дело, - ответил ему полицейский, не сопровождая на этот раз своих слов угрозами, так как он обращался к хорошо одетому человеку.

   С большим спокойствием и сдержанностью старик продолжал настаивать. Тогда полицейский объявил ему, что он должен объясняться у комиссара полиции:

   Между тем Кренкебиль снова воскликнул:

   - И я сказал: "Смерть коровам!" О-о!..

   Когда он произносил эти странные слова, из лавки к нему вышла мадам Баяр, сапожница, с деньгами в руках. Но поли­цейский уже держал его за шиворот, и мадам Баяр, считая, что не стоит отдавать своего долга человеку, которого ведут в полицию, положила свои четырнадцать су обратно в карман передника.

   Поняв вдруг, что тележка его задержана, личная свобода потеряна и под его ногами разверзлась пропасть и померкло солнце, Кренкебиль пробормотал:

   - Все равно!

   У комиссара незнакомый старик объяснил, что, будучи задержан на улице, чрезвычайным скоплением экипажей, он сделался свидетелем происшествия. Он утверждал, что полицейский отнюдь не был оскорблен, что он просто ошибся. Старик сказал свое имя и звание: Давид Матье, главный врач больницы Амбруаз-Паре, кавалер Почетного легиона.

   Кренкебиль, арест которого продолжался, провел ночь в полиции, а наутро его переправили в арестантской тележке в тюрьму.

   Тюрьма не показалась ему ни унизительной, ни тяжелой. Она представилась ему скорее необходимой. Что его особен­но поразило в ней, это чистота стен и пола.

   Он сказал:

   - Для такого места здесь очень чисто. Правду можно ска­зать: тут хоть ешь с полу.

   Оставшись один, он хотел подвинуть свою табуретку, но увидел, что она прикована к стене. Старик громко выразил свое удивление:

   - Вот так штука! Ни за что я бы не выдумал ничего по­добного, ни за что!

   Он сел и с удивлением трогал руками все окружающее. Тишина и уединение удручали его. Ему было скучно, и он с тревогой думал о своей тележке, полной капусты, моркови, сельдерея и салата. Он с тоской спрашивал себя: "Куда они дели мою тележку?"

   На третий день к нему пришел его адвокат, господин Лемерль, один из самых младших членов суда.

   Кренкебиль попробовал рассказать ему свое дело, что для него было далеко не легко, так как он не привык владеть сло­вом. Может быть, при некоторой помощи он и справился бы с этим, но адвокат его только недоверчиво покачивал головой на все, что говорил старик, и, перелистывая бумаги, бормотал про себя: "Гм! гм?.. я ничего этого не вижу в деле..."

   Потом, с усталым видом и покручивая свои белокурые усики, он сказал ему:

   - В ваших интересах, может быть, было бы лучше во всем признаться; я с своей стороны считаю вашу систему полного отрицания очень неудачною.

   Может быть, Кренкебиль теперь и в самом деле признал­ся бы, если бы он только знал, в чем ему нужно признаваться.

  

  

   Господин президент Бурриш посвятил целых шесть минут допросу Кренкебиля. Этот допрос мог пролить не­сколько более света, если бы обвиняемый отвечал на предла­гаемые ему вопросы. Но Кренкебиль не привык вести споры, и, кроме того, в таком обществе страх и уважение закрывали ему рот. Итак, он хранил молчание, а президент сам давал от­веты; они подтверждали обвинение. Президент кончил:

   - Наконец, вы признаете, что оказали: "Смерть коровам!"

   Только теперь из горла обвиняемого Кренкебиля послы­шались звуки, напоминающие шум старого железа или звон разбитого стекла.

   - Я сказал: "Смерть коровам!", потому что господин по­лицейский сказал: "Смерть коровам!" Тогда только я сказал: "Смерть коровам!" - Он хотел дать понять, что изумленный таким непредвиденным обвинением, он, растерявшись, по­вторил страшные слова, которые можно приписывать ему и которых он, разумеется, не произносил.

   Господин президент Бурриш понял его не так.

   - Вы заявляете, - сказал он, - что полицейский первый произнес эти слова?

   Кренкебиль отказался объяснять. Это было слишком трудно для него.

   - Вы не настаиваете. И вы имеете на это полное основа­ние, - сказал президент.

   И он велел позвать свидетелей.

   Полицейский, номер 64, носящий имя Бастиен Матро, поклялся, что будет говорить правду и только одну правду. Потом он изложил следующее:

   - Отправляя свою службу двадцатого октября, в час по­полудни, я заметил в улице Монмартр человека, показавше­гося мне уличным торговцем. Тележка его незаконно стояла на месте, у дома номер триста двадцать восемь, что послужи­ло поводом к скоплению здесь экипажей. Я три раза отдал ему приказание проезжать, но он отказался удовлетворить его. Когда же я предупредил его, что составлю протокол, он крикнул мне: "Смерть коровам!" - что мне показалось очень оскорбительным.

   Это простое и сжатое объяснение было с видимою благо­склонностью выслушано трибуналом. Защита представила госпожу Баяр, сапожницу, и господина Давида Матье, главного доктора больницы Амбруаз-Паре, кавалера Почетного легиона. Госпожа Баяр ничего не видела и ничего не слыхала. Доктор Матье находился в толпе, собравшейся вокруг полицейского, который заставил торговца проезжать. Его показа­ние вызвало курьезный инцидент.

   - Я был свидетелем происшествия, - сказал он. - Я за­метил, что полицейский ошибся: его никто не оскорбил. Я подошел и заметил ему это. Но полицейский все-таки арестовал торговца и пригласил меня следовать за ним к комиссару полиции, что я и сделал. Я дал уже мое показание перед комиссаром.

   - Можете сесть, - сказал президент. - Привратник, по­зовите опять свидетеля Матро.

   - Матро, когда вы арестовали обвиняемого, не заметил ли вам господин доктор Матье, что вы ошиблись?

   - То есть он меня оскорбил, господин президент.

   - Что же он вам сказал?

   - Он сказал: "Смерть коровам!" Ропот и смех пробежал по зале.

   - Можете уйти, - поспешно сказал президент, и он преду­предил публику, что если эти неприличные манифестации повторятся, то он очистит залу. Между тем защита торжество­вала, и все в эту минуту думали, что Кренкебиль будет оправ­дан.

   Когда тишина снова восстановилась в зале, поднялся гос­подин Лемерль. Он начал свою защитительную речь похвалой агентам полиции, "этим скромным служителям общества, ко­торые за ничтожное жалованье переносят усталость, подвер­гаются беспрерывным опасностям и ежедневно совершают геройские дела. Это все бывшие солдаты, которые и остаются солдатами. Солдаты!.. Уже одно это слово говорит все..." И господин Лемерль принялся приводить высшие соображе­ния насчет военных добродетелей. По его словам, он сам был из тех, "которые не позволяют затронуть армию, эту нацио­нальную армию, к которой он имел честь принадлежать".

   Президент кивнул головой.

   Господин Лемерль был в самом деле лейтенантом мили­ции. Он был также националистским кандидатом в квартале Виель-Одриет.

   Адвокат продолжал:

   - Нет, разумеется, я хорошо знаю те скромные и драго­ценные услуги, которые ежедневно оказывают эти охраните­ли спокойствия доблестному населению Парижа. И я никогда бы не согласился, господа, взять на себя защиту Кренкебиля, если бы я видел в нем оскорбителя бывшего солдата. Моего клиента обвиняют в том, что он сказал: "Смерть коровам!" Смысл этой фразы всем известен. Если вы заглянете в известный словарь, вы там прочтете: "Корова, лентяй, тунея­дец. Лениво валяется, как корова, вместо того чтобы рабо­тать. Корова, продающаяся полиции: полицейский шпион". "Смерть коровам!" - говорится в известном кругу людей. Но весь вопрос в том, как сказал это Кренкебиль? И даже сказал ли он это? Позвольте мне, господа, в этом усомниться. Я не подозреваю полицейского Матро ни в каком дурном намере­нии. Но он, как мы уже заметили, отправляет тяжелую служ­бу. Он иногда утомлен ею, измучен. При таких условиях он легко мог быть жертвою некоторого рода галлюцинации. И если он вам говорит, господа, что доктор Давид Матье, ка­валер Почетного легиона, главный врач больницы Амбруаз-Паре, представитель науки и человек из общества, тоже крик­нул ему: "Смерть коровам!" - мы вынуждены признать, что Матро есть жертва психоза и, если выражение не покажется вам слишком сильным, жертва бреда преследования.

   - И даже в том случае, если бы Кренкебиль в самом деле крикнул: "Смерть коровам!" - нужно еще узнать, имеют ли эти слова характер преступления в его устах. Кренкебиль - незаконный сын уличной торговки, погибшей от пьянства и разврата; он родился алкоголиком. Вы видите его здесь оту­певшим от шестидесяти лет нищеты, и вы скажете, господа, что он не ответственен.

   Господин Лемерль сел, и президент Бурриш прочел сквозь зубы приговор, осуждавший Жерома Кренкебиля к двум неделям тюремного заключения и 50 франкам штрафа. Трибунал основывал свое мнение на показании полицейско­го Матро.

   Когда Кренкебиля вели длинными и темными коридора­ми здания суда, старик почувствовал страшную потребность в сочувствии. Он обернулся к сопровождавшему его сторожу и три раза назвал его:

   - Служивый!... Служивый!.. А?.. Служивый! - старик вздохнул. - Если бы мне две недели тому назад сказали, что со мной случится то, что случилось!..

   Потом он высказал следующую мысль:

   - Слишком скоро говорят они, эти господа. Они хорошо говорят, только слишком уж скоро. С ними нельзя столко­ваться... Служивый, как вам кажется, скоро они говорят?

   Но солдат шагал, не говоря ни слова и не поворачивая го­ловы. Кренкебиль спросил его:

   - Почему же вы мне не отвечаете? Солдат продолжал хранить молчание. Старик с горечью заметил ему:

   - Ведь и с собакой разговаривают. Почему же вы ничего не говорите мне? Может быть, вы никогда не открываете рта; значит, вы боитесь проветривать его иногда.

  

  

   Отведенный снова в тюрьму, Кренкебиль в встревожен­ном удивлении сел на свой прикованный к стене табурет. Он не понимал путем, что судьи его ошиблись. Под величием форм трибунал скрыл от него свои слабости. Ему трудно было поверить, что прав был он, а не эти важные чиновники, рас­суждений которых он не понимал. Ему и в голову не прихо­дило, чтобы в таком торжественном обряде что-нибудь хро­мало. Не бывая ни в церкви, ни в Елисейских полях, он во всю свою жизнь не видал ничего великолепнее суда исправи­тельной полиции. Он хорошо знал, что не говорил: "Смерть коровам!" Но если его приговорили за эти слова к двум неде­лям тюремного заключения, то все дело представлялось в его мозгу какой-то величественной тайной, одним из тех догма­тов веры, с которыми набожные люди соглашаются, не пони­мая их, - каким-то таинственным откровением, величест­венным и ужасным в одно и то же время.

   Этот бедный старик признавал себя виновным в том, что он как-то мистически оскорбил полицейского, номер 64, по­добно тому как маленький мальчик, принимающийся учить катехизис, считает себя виновным в грехе Евы. Сажая его в тюрьму, ему сказали, что он кричал: "Смерть коровам!" Сле­довательно, он это действительно кричал каким-нибудь таин­ственным, ему самому неизвестным способом. Он был пере­несен в сверхъестественный мир, и суд над ним показался ему каким-то апокалипсисом.

   Если он не мог составить себе ясного представления о своем преступлении, то не более ясно было у него и представ­ление о наказании. Его осуждение казалось ему торжественным и величественным обрядом, ослепительным событием, которого нельзя понять, нельзя оспаривать и которое не должно ни радовать, ни огорчать.

   Выйдя из тюрьмы, Кренкебиль по-прежнему возил свою тележку по улице Монмартр и кричал: "Капусты, репы, мор­кови!" Он не гордился своим приключением и не стыдился его. У него не осталось от него также и тяжелого воспомина­ния. В его мозгу оно имело вид театрального представления, путешествия, сна. Одна старушка, подойдя к тележке и выби­рая сельдерей, спросила его:

   - Что с вами случилось, дядя Кренкебиль? Целых три не­дели мы вас не видели. Уж не были ли больны? Вы побледне­ли немного.

   - Я барином жил это время, мадам Мальош, - сказал старик.

   Ничто не изменилось в его жизни, кроме того, что в этот день он чаще, чем обыкновенно, заходил в кабак, потому что ему все казалось, что теперь праздник и что он познакомится с очень добрыми людьми. Он немного навеселе вернулся в свой угол. Растянувшись на матраце и укрывшись вместо одеяла мешками, которые ему одолжил торговец каштанами с угла, старик подумал: "На тюрьму нечего жаловаться; там все есть, что нужно человеку. Но все-таки у себя дома лучше".

   Его благосостояние продолжалось недолго. Скоро он за­метил, что его покупательницы кисло смотрели на него.

   - Прекрасный сельдерей, мадам Куантро!

   - Мне ничего не нужно.

   - Как вам ничего не нужно? Ведь не воздухом же вы пи­таетесь!

   Но мадам Куантро, ни слова ему не ответив, гордо верну­лась в свою большую булочную. Лавочницы и привратницы, так недавно еще с нетерпением ожидавшие его засыпанной зеленью и цветами тележки, теперь отворачивались от него. Подъехав к сапожной лавке, откуда начались все его приклю­чения, он крикнул:

   - Мадам Баяр, мадам Баяр, вы должны мне еще пятнад­цать су.

   Но мадам Баяр, сидевшая у своей конторки, не удостоила даже повернуть голову.

   Вся улица Монмартр знала, что Кренкебиль вышел из тюрьмы, и никто не хотел больше знать его. Слух об его за­ключении дошел и до предместья, и до шумного угла улицы Рише. Там около полудня он заметил мадам Лор, его добрую и верную покупательницу. Она нагнулась над тележкой ма­ленького Мартэна и ощупывала большой кочан капусты.

   При виде этого у Кренкебиля сжалось сердце. Он толкнул своей тележкой повозку маленького Мартэна и жалобным тоном сказал мадам Лор:

   - Нехорошо с вашей стороны изменять мне. Мадам Лор ни слова не ответила Кренкебилю, разыгры­вая оскорбленную.

   И старый уличный торговец, почувствовав обиду, заорал во все горло:

   - Ах ты, шлюха!

   Мадам Лор уронила свою капусту и закричала:

   - Убирайся ты, старый негодяй! Тоже, выйдут из тюрьмы и оскорбляют еще людей!

   Кренкебиль в спокойном состоянии никогда не упрекнул бы мадам Лор за ее поведение. Но на этот раз старик вышел из себя. Он три раза назвал мадам Лор шлюхой, негодной и стервой. И эта сцена окончательно уронила Кренкебиля в глазах всего предместья Монмартр и улицы Рише.

   Старик ушел, ворча про себя:

   - Этакая шлюха! Другой такой шлюхи и не встретишь.

   Самое худшее то, что не одна она обращалась с ним, как с каким-то отверженным. Никто не хотел его больше знать.

   И характер его стал портиться. Поссорившись с мадам Лор, он стал теперь вздорить со всеми. За всякий пустяк он говорил грубости своим постоянным покупательницам, а если они долго выбирали товар, он прямо называл их трещот­ками и лентяйками; в кабаке он тоже постоянно ругался с то­варищами. Его друг, торговец каштанами, просто не узнавал его и объявил, что дядя Кренкебиль стал настоящим дикобра­зом. Отрицать этого было нельзя: он сделался неуживчивым, св