Мережковский Дмитрий Сергеевич - 14 декабря, Страница 14 - Книги

Что я вам сделал? - отвернулся, всхлипнул уже

почти непритворно, над самим собой сжалился: "Pauvre diable", "бедный

малый", "бедный Никс".

- Простите, простите, ваше величество! - припал к его ногам Рылеев и

застонал, как насмерть раненный. - Нет, не прощайте! Казните! Убейте! Не

могу я этого вынести!

- Бог простит. Ну, полно же, полно, - обнимал, целовал его государь,

гладил рукой по голове, вытирал слезы то ему, то себе общим платком. - Ну,

с Богом, до завтра. Спи спокойно. Помолись за меня, а я - за тебя. Дай,

перекрещу. Вот так. Христос с тобой!

Помог ему встать и, подойдя к двери во флигель-адъютантскую, крикнул:

- Левашев, проводи!

- Платок, ваше величество, - подал ему Рылеев.

- Оставь себе на память, - сказал государь и поднял глаза к небу. -

Видит Бог, я хотел бы утереть сим платком слезы не только тебе, но и всем

угнетенным, скорбящим и плачущим!

Уходя, Рылеев не заметил, как из-за тяжелых складок той занавеси,

которая шевелилась давеча, появился Бенкендорф.

- Записал? - спросил государь.

- Кое-чего не расслышал. Ну, да теперь кончено: все имена, все нити

заговора. Поздравляю, ваше величество!

- Не с чем, мой друг. Вот до чего довели, сыщиком сделался!

- Не сыщиком, а исповедником. В сердцах читать изволите. Как у

Апостола о слове Божьем сказано: "Острее меча обоюдоострого, проникает до

разделения души и духа, составов и мозгов..."*

_______________

* Послание к Евреям св. апостола Павла. IV, 12.

"Присылаемого Рылеева содержать на мой счет, - писал государь

крепостному коменданту Сукину. - Давать кофий, чай и прочее, а также для

письма бумагу; и что напишет, ко мне приносить ежедневно. Дозволить ему

писать, лгать и врать по воле его".

- А платочек-то, платочек на память! - всхлипнул Бенкендорф и

поцеловал государя в плечо. Тот взглянул на него молча и не выдержал -

рассмеялся тихим смехом торжествующим. Чувствовал, что одержал победу

большую, чем на площади Четырнадцатого.

Все еще боялся и ненавидел, не утолил жажды презрения, но уже

надеялся, что утолит.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Голицын выздоравливал так быстро, что все удивлялись и приписывали

это чудесному искусству доктора. Но сам больной знал, что не доктор лечит

его, а Маринька. Глядя на нее, как будто пил живую воду, и, казалось, если

б умирал, воскрес бы из мертвых.

Дней через пять после того утра, когда в первый раз очнулся, начал

уже вставать и бродить по комнате.

Однажды бабушкин дворецкий, Ананий Васильич, доложил Фоме Фомичу, что

какой-то "малый" хотел видеть князя, а фамилии не сказывает.

- С виду какой? - спросил Фома Фомич.

- Бог его знает, мужик не мужик, барин не барин, а будто ряженый.

"Шпион", - подумал Фома Фомич и решил:

- Гони его в шею!

- Гнал - не идет. "Непременно, говорит, нужно по делу, для самого его

сиятельства важнейшему".

Фома Фомич сошел в сени и увидел молодого человека, высокого, худого,

бледного, с черной бородою, в нагольном тулупе, в засаленном картузе и

теплых валенках, не то лавочного сидельца, не то мелкого подрядчика.

- Князь болен, мой милый, принять тебя не может, - сказал старичок

неуверенно: тоже не мог догадаться, с кем говорит, с мужиком или

барином. - Да ты... вы кто такой будете?

- Очень нужно, очень, - повторял молодой человек, но фамилии своей не

называл.

- Ну, ступай, брат, ступай с Богом! - рассердился, наконец, Фома

Фомич и начал его выпроваживать. Но тот упирался, не шел.

- Вот, передайте князю, я подожду, - сунул ему записку. - Да вы,

сударь, не извольте беспокоиться: я не то, что вы думаете, а даже совсем

напротив, - улыбнулся так, что Фома Фомич вдруг поверил, взял записку и

отнес к Голицыну.

На клочке бумаги нацарапано было карандашом, по-французски,

неразборчиво:

"Очень нужно вас видеть, Голицын. Извольте принять. Не уйду.

Уничтожьте записку".

Подписи не было, и почерк был незнакомый. Голицын велел принять.

Когда молодой человек вошел в комнату, он сначала не узнал его; но,

вглядевшись в бледно-голубые, навыкате, глаза, грустные и нежные, бросился

к нему на шею:

- Кюхля!

- А что, не узнали, Голицын?

- Да скиньте бороду! Скиньте бороду! Настоящий жид!

- Нельзя, приклеена.

Когда Фома Фомич, успокоенный, вышел, Голицын усадил гостя и запер

дверь.

- Ну, рассказывайте.

И Кюхельбекер начал рассказывать. Почти все заговорщики схвачены, а

кого не успели схватить, те сами являются. Назначена Верховная

следственная комиссия, но государь сам ведет все дело. Пощады не будет:

одних казнят, других сошлют или в тюрьмах сгноят.

- Все живы? - спросил Голицын.

- Все. Никто даже не ранен.

- Чудеса. А под каким огнем стояли!

"Может быть, это недаром? - подумал он. - Может быть, судьба хранит

нас для подвига большего, чем смерть?"

- Ну, а как насчет Южной армии и Кавказского корпуса?

- Все вздор. Нет, Голицын, нам больше надеяться не на что, кончено...

Ну, а теперь главное: хотите со мной бежать?

- С вами, Кюхля? Ну, еще бы! С кем и бежать, как не с вами? Вы

человек ловкий, никогда никаких приключений... Полно, мой друг: вас первый

же будочник сцапает.

- Не смейтесь, Голицын. Дело серьезное. Все уже готово: пачпорт,

деньги и люди верные. Знаете актера Пустошкина, в Александрийском театре,

в водевилях играет? Бороду достанет вам, не хуже моей, и парик, и мужицкое

платье. Только бы через заставу пробраться, а там, с хлебным обозом, в

Архангельск. До открытия навигации будем скрываться на островах, у

лоцманов, а потом на аглицком аль на французском судне - за море. А то

можно и в Варшаву: жидки-контрабандисты через границу переправляют за две

беленьких. Сначала - в Париж, а оттуда хороша бы и в Венецию...

- В Венецию! - рассмеялся Голицын. - А знаете, что одна московская

барыня говорила о Венеции: "Конечно, говорит, климат здесь хорош, но жаль,

что не с кем сразиться в преферансик". Так и вы соскучитесь. Нет, Кюхля,

без России не проживете!

- Проживу. Мы и в России чужие. Не отечество мы оплакиваем, а по

отечеству плачем; носим траур не по умершему, а по нерожденному. Не знаю,

как для вас, Голицын, а для меня вся Россия сейчас опоганена, окровавлена.

Черные дни наступили, и уж это надолго - на пятьдесят, а может, и на сто

лет. Успеем умереть в глухой пустыне, вдали от Святой земли, от Сиона, где

можно жить и петь песни высокие.

Рабы, влачащие оковы,

Высоких песен не поют.

Ну, так как же, мой друг, не хотите?

- Нет, Кюхля, что-то не хочется. Да и куда больному зимой по морозу

тащиться!

- Ну, как знаете. А все-таки подумайте, может быть, и решите? Я еще

зайду.

- Заходите, подумаю, - сказал Голицын, чтобы только отделаться, и

злая мысль мелькнула у него: "Немец, - оттого и бежит". Но он тотчас

устыдился, и они простились так же нежно, как встретились.

Когда гость ушел, Голицын задумался - не о бегстве, а о том, что

будет, когда его схватят. Еще ни разу не думал об этом как следует. Не

заглядывал в будущее, жил со дня на день, как в колыбели убаюканный, в

своей веселой, желтой комнате, и казалось, весь мир для него кончается

деревьями старого сада, опушенными инеем. Иногда ловил себя на глупой

надежде: может быть, и не схватят; старый дом - убежище верное, как на дне

морском, не сыщут. Притаится, переждет, а потом уедет с Маринькой в

Черемушки или еще дальше куда-нибудь, на край света; женится на ней,

пошлет к черту политику и будет просто счастлив.

Но вот, когда Кюхля ушел, понял вдруг, что схватят наверное; и тогда

что будет с Маринькой?

Вспомнился вчерашний разговор с Ниною Львовною.

Сорокалетняя институтка, воспитанная на чувствительных романах Сюза и

Жанлис, в делах житейских госпожа Толычева была как дитя малое. Узнав от

Фрындина о выкупе Черемушек и видя, что Голицын ухаживает за Маринькой,

несказанно обрадовалась. Но не понимала, почему он не говорит о своих

чувствах к дочери с нею, с матерью; считала это неприличным. А когда

узнала об его участии в бунте, испугалась. Долго таилась, молчала и ждала,

не заговорит ли он сам; наконец, не выдержала.

Начала издалека о своем беспомощном вдовстве и сиротстве Мариньки, о

доверии к Голицыну и к чистоте его намерений, а в заключение спросила

неожиданно - прямо, в упор:

- Как вы думаете, князь, благополучно ли кончится для вас это дело?

- Какое дело? - сразу понял он, но притворился непонимающим: было

стыдно и страшно: "Как будто соблазнил дочь, и мать это знает".

- Да вот это ужасное происшествие Четырнадцатого. Простите, что я так

прямо. Но ведь я - мать. А вы - человек благородный, чувствительный: вы

должны понять сердце матери. Говорите же, говорите, Валерьян Михайлович,

решайте нашу судьбу!

- Извольте, Нина Львовна. Вы прямо спросили, и я прямо отвечу. Нет,

дело это для меня благополучно не кончится: разыщут, схватят, будут судить

и присудят если не к плахе, то к тюрьме или каторге.

Она побледнела так, что он испугался, как бы ей не сделалось дурно.

- А как же Маринька? - всплеснула руками и заплакала. - Что же

делать? Что же делать? Помогите, князь, посоветуйте...

В лице ее промелькнуло сходство с плачущей Маринькой. Голицын взял ее

руки и поцеловал их с почтительной нежностью.

- Я очень виноват перед вами, Нина Львовна. Но даю вам слово: я

сделаю все, что могу, чтобы Марья Павловна забыла обо мне, а вы поскорее

уезжайте с ней в Черемушки.

На этом разговор их кончился. И вот теперь вспомнив о нем, понял он,

что взял на себя непосильную тяжесть. "Сделаю, чтобы забыла обо мне", -

легко сказать. Чем больше думал, тем больше чувствовал себя виноватым

какой-то виною неискупимою. Ничего не знающую девочку, почти ребенка,

влечет за собою на муку, которой, может быть, и сам не вынесет. Ухватился

за нее, как утопающий, и тащит ко дну. Или как тот путешественник,

который, спасаясь в пустыне от зверя, бросился в колодец, повис на суку,

рвет ягоды с куста малины и ест, забыв о гибели.

Сидел у окна в желтой комнате. Был двенадцатый час, но еще не

рассвело как следует. Вьюга залепила окна снегом. Старые деревья сада

качались, шумели. Ветер выл в трубе заунывно-жалобно. И вспомнилось ему,

как тогда, после расстрела на площади, он пошел на Галерную и, стоя под

огнем картечи, в узкой, темной улице, звал смерть: "Да ну же, ну,

скорее!" - и тоска напала на него пуще смерти. "Убить себя!" - подумал,

вынул пистолет из кармана, приложил дуло к виску и взвел курок, но

вспомнил о Мариньке и отнял руку. Зачем отнял?

- О чем задумались? - услышал голос Мариньки и вздрогнул. Она вошла

так тихо, что он не слышал.

Улыбнулся ей, как всегда улыбался, когда она входила в комнату, но

ничего не ответил.

У стены, на вешалке, висела шинель, та самая, в которой он был на

площади. Маринька сняла шинель, присела к рабочему столику и принялась

штопать маленькие, круглые дырочки, пробитые пулями.

- Должно быть, гость расстроил? Кто такой? - спросила, не подымая

глаз.

- Старый приятель, Вильгельм Карлович Кюхельбекер.

- Тоже был с вами на площади?

- Да.

- О чем же говорили, не секрет?

- Предлагал бежать.

- Ну, а вы?

- Я не хочу.

- Почему?

- Я без России не могу... и без вас.

- Почему без меня? Я с вами.

- А Нина Львовна?

- И маменька с нами. А если не захочет, все равно, без нее. Куда вы,

туда и я. Видите, иголка и нитка? Куда иголка, туда и нитка.

Он молча следил, как быстро мелькает иголка в тонких пальцах.

Спокойно и весело штопала круглые дырочки.

- Я все думаю, Маринька, что с вами будет, когда меня схватят.

- Может, еще и не схватят?

- Нет, схватят наверное.

- Ну, что ж, и со мной будет, что с вами, - ответила она спокойно,

как будто все уже давно решила.

Опять помолчали.

- Маринька, сделайте, о чем я вас попрошу.

- Что?

- Обещайте.

- Зачем? Вы и так знаете, что сделаю.

- Все?

- Ну, конечно, - улыбнулась она своей милой улыбкой, которую он так

любил.

Подождал, собрался с духом.

- Уезжайте поскорее в Черемушки, - сказал, наконец, решительно.

Она остановила руку с иголкою, подняла глаза и посмотрела на него

долго, внимательно, но все так же спокойно, как будто не понимала и

старалась понять.

- А как же вы без меня?

- Мне легче так.

- Одному легче?

Он молча кивнул головою.

- Неправда. Зачем вы говорите неправду?

- Нет, правда.

Посмотрела на него еще внимательнее, спокойнее и вдруг поняла.

- Ну, хорошо. Только и вы сделайте, о чем попрошу Скажите, что не

любите меня... н е т а к любите.

- Как - не так?

- А вот как: если сжать руку - больно, а если задеть за рану -

нестерпимо. Я так люблю, а вы не так? Только скажите: "не так" - и уеду.

Спокойная решимость была в ее лице и голосе. Он понял, что она

говорит правду: если скажет сейчас эти два слова: "не так" - она уедет, и

все будет кончено.

Помолчала, подождала; потом вдруг встала, подошла к нему,

наклонилась, обняла голову его и поцеловала в лоб.

- Глупенький! Господи, какой вы у меня глупенький! - улыбнулась, как

тогда, во время болезни; и опять показалось ему, что он, в самом деле,

глупенький, маленький, а она - большая: вот возьмет его на руки и понесет,

как мать носит ребенка.

Вернулась к рабочему столику и снова принялась штопать.

- Ну, а теперь извольте рассказывать, что вы такое наделали. Я хочу

знать все.

- Да что же рассказывать, Маринька? Ведь это политика, прескучная

материя...

- Не моего ума дело? Ну, ничего, может, и пойму.

"Говорить о политике с восемнадцатилетнею барышней, вот наказание!" -

подумал он и начал нехотя, чтобы только поскорее отделаться; был уверен,

что она ничего не поймет. И, пока был в этом уверен, она, в самом деле, не

понимала; задавала вопросы такие детские, что он становился в тупик, не

знал, что ответить.

- Вот видите, дура какая! - смеялась. - Раз кавалер на балу спросил

уездную барышню, что она читает. "Я, говорит, читаю розовенькую книжку, а

сестра моя - голубенькую". Вот и я такая же!

Но когда он начал рассказывать о Софье Нарышкиной, она вся

насторожилась, и глаза ее блеснули так, что он подумал: "Ревнует".

- А ведь вы ее и сейчас как живую любите?

- Как живую.

- Ее и меня вместе?

- Вместе.

Немного подумала и спросила:

- Портрет есть?

- Есть.

- Покажите.

Он снял с шеи медальон с портретом Софьи. Она взяла его и долго

смотрела на него молча; потом вдруг поцеловала и заплакала.

- Какая я злая девчонка, скверная! - улыбнулась сквозь слезы. - Ну,

конечно, вместе... вместе любить вас будем!

- А знаете, Маринька, розовенькую-то книжку, кажется, не вы читали, а

я... Все умные люди - дураки ужасные! - улыбнулся он тоже сквозь слезы.

Теперь уже знал, что она все понимает, видит все изнутри, как будто входит

сердцем в сердце.

О том, что замышлял убить отца Софьи, императора Александра

Павловича, все-таки страшно было сказать. Хотел утаить, но не мог - сказал

и об этом. Сначала не поверила; допытывалась, как будто не понимала:

- Ее отца убить хотели? И она это знала?

- Знала.

- Быть не может! - всплеснула руками горестно. - Ох, не надо об этом!

Не говорите. Я сейчас не пойму - лучше потом...

Иногда входили в комнату и мешали им; но только что они оставались

одни, она торопила его:

- Ну, рассказывайте, рассказывайте. Что же дальше?

Когда стемнело и зажгли свечи, перешли в голубую диванную, ту самую,

где виделись в последний раз перед Четырнадцатым. Здесь уже никто не

мешал.

Маринька села на то же место, как тогда, у окна, где стояли пяльцы с

начатой вышивкой, белым попугаем на зеленом поле - Потапом Потапычем;

желтый хохолок его так и остался неоконченным. В углу тускло горела

карселевая лампа в матовом шаре, а от окон падали на пол косые

четырехугольники лунного света. К вечеру вьюга затихла. Разорванные тучи,

то темные, то светлые, с отливом перламутровым, неслись по небу, как

привидения; и прозрачные цветы мороза на окнах искрились голубыми

сапфирами.

Голицын рассказывал о Южном тайном обществе, о Сергее Муравьеве и его

"Катехизисе". И по тому, как Маринька слушала, чувствовал, что она

понимает, что это для него главное.

- "Цари прокляты суть от Бога, яко притеснители народа, - читал

наизусть слова "Катехизиса". - Для освобождения родины должно ополчиться

всем вместе против тиранства и восстановить веру и свободу в России.

Раскаемся в долгом раболепствии нашем и поклянемся: да будет един царь на

небеси и на земли - Иисус Христос".

- Да ведь Христос на небе? - простодушно удивилась она.

- И на земле, Маринька.

- Где же на земле? Что-то не видно, - удивилась еще простодушнее.

- Оттого и не видно, что вместо царя Христа - царь Зверь. Надо Зверя

убить.

- Для Христа убивать разве можно?

Давеча боялся, что она не поймет; и вот теперь было страшно, что

слишком хорошо понимает. Восемнадцатилетняя девочка, почти ребенок,

обличала последнюю тайну, последнюю муку его.

Вдруг встала, наклонилась, положила ему руки на плечи и за глянула в

глаза.

- Валерьян Михайлович, во Христа-то вы веруете?

- Что вы, Маринька...

- Веруете? Да?

- Верую во единого Господа Иисуса Христа, сына Божия, Единородного,

Иже от Отца рожденного прежде всех век*, - произнес Голицын торжественно.

_______________

* Слова из "Символа веры" - краткого изложения христианского

вероучения.

- Ну, слава Богу! - вздохнула она с облегчением и перекрестилась. - А

то все говорят: бунтовщики - безбожники. Вот я и подумала... Уж вы на меня

не сердитесь, сама знаю, что дура! Папенька, бывало, сказывал: "Не всему

верь, что люди говорят; своим умом живи". Да своего ума-то нет, вот горе!

Замолчала, задумалась, как будто стараясь что-то вспомнить.

- Ах, вот на кого похоже! - вдруг вспомнила радостно. - Погодите-ка,

что я вам покажу...

Выбежала и вернулась с маленькой книжкой в черной коже, тисненной

золотом - одним из тех альбомов, в которых уездные барышни записывали

стишки на память. На первой странице - Амур в виде пастушка, сидящий над

речкой, а внизу стихи:

Теперь уж все изменой дышит,

Теперь нет верности нигде:

Амур, смеяся, клятвы пишет

Стрелою на воде.

И тут же комплимент: "Ваши черные глаза, Marie, носят траур по тем,

кого белого света лишили".

Отыскала страницу и указала. Он прочел поблекшие строки, написанные

крупным и круглым старинным почерком:

"Дочери моей возлюбленной Мариньке. Да пошлет тебе Господь спутника

жизни, не богатого и не знатного, но доблестью сердца украшенного, по сему

изречению российского автора преизящнейшего, Александра Николаевича

Радищева:

"Если бы закон, или государь, или какая-либо на земле власть

подвизала тебя на неправду и нарушение добродетели, пребудь в оной

неколебим. Не бойся ни осмеяния, ни мучения, ни болезни, ни заточения,

ниже самой смерти. Ярость мучителей твоих раздробится о твердь твою - и

поживешь на памяти благородных душ до скончания веков".

Павел Толычев".

- Господин Радищев папенькин друг был, - похвастала она и перевернула

страницу.

- А вот еще.

Он прочел:

Помни, Мария,

Слова преблагия:

С е м я Ж е н ы с о т р е т г л а в у З м и я*.

Александр Лабзин.

_______________

* Неточная цитата из Библии (Бытие. III, 15). Речь идет о победе

Христа над сатаной.

- Тоже приятель папенькин, - опять похвастала.

- Так вот вы чья крестница - Лабзина и Радищева! - улыбнулся ей

Голицын радостно. Ему казалось, что они породнились новым родством

таинственным.

- А вы думали что! - засмеялась она и зарделась. - Ну, рассказывайте,

рассказывайте! Что же дальше?

Когда он рассказал о том, как Четырнадцатого на площади Николай

расстрелял толпу безоружную, она прошептала, бледнея:

- Да, убить Зверя!

"А разве можно убивать для Христа?" - теперь уже не спросила. И он

почувствовал, что не только поняла, но и приняла все до конца, - и в этой

последней тайне, последней муке уже никогда не покинет его ни перед судом

человеческим, ни перед Божьим судом.

Когда он кончил, Маринька подсела к нему на ручку кресла и как тогда,

во время болезни, прижалась щекой к щеке. Оба молчали, глядя, как

разорванные тучи несутся по небу, луна то выходит, то прячется и цветы

мороза на окнах то потухают, то искрятся голубыми сапфирами.

- А помните, Маринька, вы говорили, что любить землю - грех, надо

любить небесное?

- Нет, что-то не помню. Постойте-ка... Ах, да, ночью, в возке, когда

из Москвы ехали. Как это вы вспомнили? Ну, так что же?

- Да ведь отечество - тоже земля. А разве любовь к отечеству - грех?

- Ну, что вы! Должно быть, глупость сказала?

- Нет, не глупость, а только не все. Ну, да всего-то, пожалуй, никто

об этом не знает...

Он говорил спокойно. Но Маринька почувствовала опять, как давеча, что

это для него главное. Подняла голову и заглянула в глаза его.

- Никто не знает о чем? - спросила шепотом.

- О земле и о небе. Как землю и небо вместе любить, - ответил он тоже

шепотом.

- Вместе? - повторила и помолчала, подумала. - Да ведь вы же меня и

Софью вместе любите?

Опять помолчала, еще глубже задумалась. Потом заговорила с таким

выражением лица, какого он никогда не видел у нее.

- Раз, давно-давно, как во сне помню, - я совсем была маленькой, - мы

с папенькой в лодке катались. Мельница у нас, в Черемушках, под самой

усадьбой; речка плотиной запружена; вода тихая, гладкая, как зеркало.

Долго катались, до вечера; уж и солнце зашло и ночь скоро. А вода еще

тише, будто и нет ее вовсе, один только воздух, - по воздуху плаваем.

Облака на небе большие, круглые, белые, и сквозь них - звезды. И внизу,

под нами, тоже облака и звезды. Будто два неба - одно вверху, другое

внизу, а мы - посередине. Страшно и хорошо. Так хорошо, - вот как сейчас с

вами... Ведь это - т о с а м о е? Ну, скажи, скажи, что не то!

- То, Маринька, то!

И оба замолчали: слов больше не было - кончились, как узкая тропинка

над пропастью. Смотрели друг на друга, улыбаясь молча. Улыбки сближались,

сближались - и, наконец, слились в поцелуй.

Когда он опомнился, она уже стояла у окна и что-то говорила ему; он

долго не мог понять что. Наконец, понял.

- Помнишь, накануне Четырнадцатого, ты говорил, что и за меня идешь

на смерть? Почему и за меня? Я тебя тогда спросила, а ты не сказал.

- Потому что за Россию. А ведь и ты тоже... Маринька, знаешь, кто ты?