| Главная » Книги |
Мережковский Дмитрий Сергеевич - 14 декабря, Страница 13
Мережковский Дмитрий Сергеевич - 14 декабряbsp; Хотел сказать: "Никогда не расстанемся", но почувствовал, что не
обманет: она все уже знает не только о прошлом, но и будущем; оттого и
плачет над ним, как живая над мертвым, - навеки прощается.
Где, невеста, где твой милый?
Где венчальный твой венец?
Дом твой - гроб, жених - мертвец, -
вспомнилось, как читал Софье Нарышкиной.
- А вот и фрыштык, - сказал Фома Фомич, входя в комнату с подносом в
руках.
Маринька вскочила и побежала. Старичок посмотрел ей вслед, покачал
головой, вздохнул, взглянул на Голицына, но ничего не сказал: должно быть,
тоже почувствовал, что нельзя его обмануть и утешить ничем.
Во время завтрака, чтобы развлечь больного, говорил о делах
посторонних - о выкупе Черемушек, об искусстве доктора, который лечил
Голицына, о болезни бабушки: узнав о бунте, старушка перепугалась так, что
слегла в постель, едва удар не сделался; никого из дворовых пускать к себе
не велела - боялась, что зарежут: помнила бунт Пугачева. "Шутка сказать, в
одном Петербурге - сорок тысяч холопов; только и смотрят, как бы за ножи
взяться. А все мартышки наделали..."
- Какие мартышки? - удивился Голицын.
- А у Державина помните:
Мартышки в воздухе летают.
Так вот, они самые, - объяснил Фома Фомич. - Мартинисты, масоны и прочие
вольнодумцы безбожные. "Прыгали, говорит, мартышки, прыгали - ну вот и
допрыгались. Будет и у нас то же, что во Франции!"
Голицын улыбнулся, а старичку только того и надо было. Вынул из
кармана газетный листок, прибавление к "Санкт-Петербургским ведомостям", с
правительственным извещением о бунте Четырнадцатого. Голицын хотел
прочесть, но Фома Фомич не позволил; опять полез в карман, достал кожаный
футляр, вынул из него очки с большими, круглыми стеклами, тщательно протер
их платком, неторопливо надел, откашлялся и стал читать.
- "Вчерашний день будет, без сомнения, эпохою в истории России, -
читал своим тихим, слабым, как бы далеким, голосом. - В оный день жители
столицы узнали с чувством радости и надежды, что государь император
Николай Павлович воспринимает венец своих предков. Но Провидению было
угодно сей столь вожделенный день ознаменовать для нас и печальным
происшествием..."
Далее описывали бунт как маленькое замешательство войск на параде.
- "Две возмутившиеся роты построились в батальон-каре перед Сенатом;
ими начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединилось
несколько человек гнусного вида во фраках".
- А ведь это я! - усмехнулся Голицын, и Фома Фомич ответил ему из-под
очков такой же усмешкой.
- "Небольшие толпы окружали их и кричали: ура! Войска просили
дозволения одним ударом уничтожить бунт. Но государь император щадил
безумцев и лишь при наступлении ночи, наконец, решился, вопреки желанию
сердца своего, употребить силу. Вывезены пушки, и немногие выстрелы в
несколько минут очистили площадь. Таковы были происшествия вчерашнего дня.
Они, без сомнения, горестны. Но всяк, кто размыслит, что мятежники, пробыв
четыре часа на площади, не нашли себе других пособников, кроме немногих
пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных; и что из всех
гвардейских полков лишь две роты могли быть обольщены пагубным примером
буйства, - конечно, с благодарностью к Промыслу признает, что в сем случае
много и утешительного; что оный есть не иное что, как минутное испытание
непоколебимой верности войска и общей преданности русских к августейшему
их законному монарху. Праведный суд вскоре совершится над преступными
участниками беспорядков. Помощью Неба, твердостью правительства они
прекращены совершенно: ничто не нарушает спокойствия столицы..."
- Правда, Фома Фомич, все тихо в городе? - спросил Голицын.
- Тихо-то тихо, да от этой тихости не поздоровится, - покачал
старичок головою сомнительно. - Весь город точно вымер; только повозки с
арестантами под конвоем жандармов скачут; все новых да новых везут, и,
кажется, конца этому не будет: одной половине рода человеческого придется
сторожить другую... А что, князь, пожалуй, сон-то в руку? - прошептал,
наклонившись к уху его, с таинственным видом.
- Какой сон?
- А вот что опять из пушек палят. Южная армия, говорят, не
присягнула, идет на Москву и Петербург, дабы провозгласить конституцию; и
генерал Ермолов тоже; а сила у него большая, все войска Кавказского
корпуса, который предан ему неограниченно. Я ведь его превосходительство
Алексея Петровича знаю: орел! Из наших, суворовских. Чем черт не шутит,
будет, говорят, династия Ермоловых вместо Романовых. Так вот, князь, какие
дела: того и гляди, все начнется сызнова...
Голицын слушал, и опять загоралась в глазах его надежда. Но он
потушил ее.
- Если и начнется, то не скоро, - проговорил, как будто про себя,
тихо.
Но Фома Фомич услышал.
- Не скоро? Ну, а все-таки как?
- Да вам-то что? Ведь вы за царя?
- Мне, батюшка, ваше сиятельство, осьмой десяток идет. По старине
живу, по старинке и думаю: коренной россиянин всех благ жизни и всей славы
отчизны ожидает единственно от престола монаршего.
- Ну вот, вы за царя, а я за республику. Так вам со мной и знаться
нечего!
- И-и, полно, князенька! Не так-то много на свете хороших людей, чтоб
ими брезговать. Да и что мне с вами делать прикажете? Донести в полицию,
что ли?.. Тьфу, неладный какой! Я-то за ним живу, нянчусь, а он шпынять
изволит! - хотел старичок рассердиться и не мог: детская улыбка, детские
глазки тихою добротою продолжали светиться.
- Фома Фомич, пожалуйте к бабушке, - сказала Маринька, входя в
комнату.
- А что? Что такое?
- Ничего, соскучилась по вас, сердится, что вы ее забыли, ревнует к
князю.
- Сию минуту! Сию минуту! - весь всполошился Фома Фомич, вскочил и
выбежал, семеня проворно старыми ножками.
"А ведь он все еще любит ее, как сорок лет назад", - подумал Голицын.
Сквозь старые деревья, опушенные инеем, заголубело, зазеленело, как
бирюза поблекшая или как детские глазки старичка влюбленного, зимнее небо;
зимнее солнце заглянуло в окна. Прозрачные цветы мороза, как драгоценные
камни, заискрились, и янтарный свет наполнил комнату. На желто-лимонном
выцветшем штофе заиграли зайчики, и на белом фризе позлатились голые тела
амуров.
"Какая веселая комната! - опять подумал Голицын. - Это от солнца...
нет, от нее", - решил он, взглянув на Мариньку.
Переоделась: была уже не в утреннем капоте и чепчике, а в своем
всегдашнем простеньком платьице, креповом, белом, с розовыми цветочками;
умылась, причесалась, заплела косу корзиночкой; черные, длинные локоны
висели, качаясь, как легкие гроздья, вдоль щек. И, несмотря на бессонную
ночь, лицо было свежее - "свежее розы утренней", как Фома Фомич
говаривал, - и спокойное, веселое: от давешних слез ни следа.
Прибирала комнату, сметала крылышком пыль, расставляла в порядке
стклянки с лекарствами; столовую посуду вынесла, чайную - вымыла; помешала
кочергою в печке, чтобы головешек не было.
Голицын следил за нею молча: все ее движения, молодые, сильные,
легкие, были стройны, как музыка, и казалось, все, к чему ни прикасалась,
даже самое будничное, вдруг становилось праздничным, таким же веселым, как
она сама.
Должно быть, почувствовала взгляд его - обернулась, улыбнулась,
подошла к нему, присела на край постели и наклонилась.
- Ну, что?
Солнечный луч разделял их, как полотнище ткани туго натянутой, и в
голубовато-дымной мгле его светлые пылинки кружились, как будто плясали в
пляске нескончаемой. Когда она склонилась, голова ее вошла в этот луч, и
Голицын увидел, что черные волосы пронизанного солнцем локона отливают
рыжевато-огненным, почти красным отливом, как сквозь агат - рубин.
- Ну да, рыжая! - засмеялась, глядя на локон и как будто сама
удивляясь.
Он приподнялся, потянулся к ней, - луч разделяющий соединил их. Она
еще ниже склонилась, и, поймав рукой локон, он прижал его к губам. Запах
волос, девственно-страстный, опьяняющий, как крепкое вино, кинулся ему в
голову.
- Не надо. Что вы? Разве можно - волосы? - вдруг застыдилась,
покраснела, потупилась и, отняв локон, откинула голову.
Голицын опустился на подушку, побледнел и полузакрыл глаза в
изнеможении. Голова его кружилась, и ему казалось, что сам он кружится,
как те пылинки в луче солнца, - пляшет в пляске нескончаемой.
- Как хорошо, Маринька, солнышко мое! - шептал, глядя на нее сквозь
солнце, с блаженной улыбкой.
- Что хорошо? - спросила она с такой же улыбкой.
- Все хорошо... жить хорошо...
"Да, жить, жить, только бы жить!" - подумал он с такою жаждою жизни,
какой еще никогда не испытывал.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Верховный следственный комитет по делу Четырнадцатого открыл
заседания сначала в Зимнем дворце, а потом в Петропавловской крепости. Все
дело вел сам государь, работая без отдыха, часов по пятнадцати в сутки,
так что приближенные опасались за его здоровье.
- Point de relache!* Что бы ни случилось, я дойду с Божьей помощью до
самого дна этого омута! - говорил Николай Бенкендорфу.
_______________
* Никаких передышек! (фр.)
- Потихоньку, потихоньку, ваше величество! Силой ничего не возьмешь,
надо лаской да хитростью...
- Не учи, сам знаю, - отвечал государь и хмурился, краснел, вспоминая
о Трубецком, но утешался тем, что эта неудача произошла от немощи
телесной, усталости, бессонницы; было раз и больше не будет. Отдохнул,
успокоился и опять, как тогда, после расстрела на площади, почувствовал,
что "все как следует".
Рылеева допрашивали в Комитете, 21 декабря, а на следующий день
привезли во дворец на допрос к государю.
"Только бы сразу конец!" - думал Рылеев, но скоро понял, что конец
будет не сразу: запытают пыткой медленной, заставят испить по капле чашу
смертную.
На другой день после ареста государь велел справиться, не нуждается
ли жена Рылеева в деньгах. Наталья Михайловна ответила, что у нее осталась
тысяча рублей от мужа. Государь послал ей в подарок от себя две тысячи, а
22 декабря, в день ангела Настеньки, дочки Рылеева - еще тысячу от
императрицы Александры Федоровны. И обещал простить его, если он во всем
признается. "Милосердие государя потрясло мою душу", - писала она мужу в
крепость.
Больше всего удивило Рылеева, что подарок послан ко дню Настенькина
ангела: значит, об имени справились. "Какие нежности! Знает, чем взять,
подлец! Ну, а что, если..." - начал думать Рылеев и не кончил: стало
страшно.
Однажды поблагодарил коменданта Сукина за свидание с женою. Тот
удивился, потому что не разрешал свидания; подумал, не вошла ли без
пропуска. Допросил сторожей; но все подтвердили в один голос, что не
входила.
- Должно быть, вам приснилось, - сказал он Рылееву.
- Нет, видел ее, вот как вас вижу. Сказала мне, что я и знать не
мог, - о подарке государевом.
- Да ведь вы об этом в Комитете узнали.
- В Комитете потом, а сначала от нее.
- Может быть, забыли?
- Нет, помню. Я еще с ума не сходил.
- Ну, так это была с т е н ь.
- Какая стень?
- А когда наяву мерещится. Вы больны. Лечиться надо.
"Да, болен", - подумал Рылеев с отвращением.
Вечером 22-го привезли его на дворцовую гауптвахту, обыскали, но рук
не связывали; отвели под конвоем во флигель-адъютантскую комнату, посадили
в углу, за ширмами, и велели ждать.
Он старался думать о том, что скажет сейчас государю, но думал о
другом. Вспоминал, как в ту последнюю ночь, когда пришли его арестовать,
Наташа бросилась к нему, обвила его руками, закричала криком раздирающим,
похожим на тот, которым кричала в родах:
- Не пущу! Не пущу!
И обнимала, сжимала все крепче. О, крепче всех цепей эти слабые
нежные руки - цепи любви! Со страшным усилием он освободился. Поднял ее,
почти бездыханную, понес, положил на постель и, выбегая из комнаты, еще
раз оглянулся. Она открыла глаза и посмотрела на него: то был ее последний
взгляд.
"Я-то хоть знаю, за что распнут; а она будет стоять у креста, и ей
самой оружие пройдет душу*, а за что - никогда не узнает".
_______________
* "И Тебе Самой душу пройдет оружие" - предсказание праведного
Симеона Богоматери (Евангелие от Луки. II, 35).
Так думал он, сидя в углу за ширмами во флигель-адъютантской комнате.
А иногда уже не думал ни о чем, только чувствовал, что лихорадка
начинается. Свет свечей резал глаза; туман заволакивал комнату, и
казалось - он сидит у себя в каземате, смотрит на дверь и, как тогда,
перед "стеной", ждет, что дверь откроется, войдет Наташа.
Дверь открылась, вошел Бенкендорф.
- Пожалуйте, - указал ему на дверь и пропустил вперед.
Рылеев вошел.
Государь стоял на другом конце комнаты. Рылеев поклонился ему и хотел
подойти.
- Стой! - сказал государь, сам подошел и положил ему руки на плечи. -
Назад! Назад! Назад! - отодвигал его к столу, пока свечи не пришлись прямо
против глаз его. - Прямо в глаза смотри! Вот так! - повернул его лицом к
свету. - Ступай, никого не принимать, - сказал Бенкендорфу.
Тот вышел.
Государь молча, долго смотрел в глаза Рылееву.
- Честные, честные! Такие не лгут! - проговорил, как будто про себя,
опять помолчал и спросил: - Как звать?
- Рылеев.
- По имени?
- Кондратий.
- По батюшке?
- Федоров.
- Ну, Кондратий Федорович, веришь, что могу тебя простить?
Рылеев молчал. Государь приблизил лицо к лицу его, заглянул в глаза
еще пристальнее и вдруг улыбнулся. "Что это? Что это?" - все больше
удивлялся Рылеев: что-то молящее, жалкое почудилось ему в улыбке государя.
- Бедные мы оба! - тяжело вздохнул государь. - Ненавидим, боимся друг
друга. Палач и жертва. А где палач, где жертва - не разберешь. И кто
виноват? Все, а я больше всех. Ну, прости. Не хочешь, чтобы я - тебя, так
ты меня прости! - потянулся к нему губами.
Рылеев побледнел, зашатался.
- Сядь, - поддержал его государь и усадил в кресло. - На, выпей, -
налил воды и подал стакан. - Ну что, легче? Можешь говорить?
- Могу.
Рылеев хотел встать. Но государь удержал его за руку.
- Нет, сиди, - придвинул кресло и сел против него. - Слушай,
Кондратий Федорович. Суди меня, как знаешь, верь или не верь, а я тебе всю
правду скажу. Тяжкое бремя возложено на меня Провидением. Одному не
вынести. А я один, без совета, без помощи. Бригадный командир - и больше
ничего. Ну что я смыслю в делах? Клянусь Богом, никогда не желал я
царствовать и не думал о том, - и вот! Если бы ты только знал, Рылеев, -
да нет, никогда не узнаешь, никто никогда не узнает, - что я чувствую и
чувствовать буду всю жизнь, вспоминая об этом ужасном дне - Четырнадцатом!
Кровь, кровь, весь в крови - не смыть, не искупить ничем! Ведь я же не
зверь, не изверг - я человек, Рылеев, я тоже отец. У тебя Настенька, у
меня - Сашка. Царь - отец, народ - дитя. В дитя свое нож - в Сашку! В
Сашку! В Сашку!
Закрыл лицо руками. Долго не отнимал их; наконец, отнял и опять
положил их на плечи его, заглянул в глаза с улыбкою, как будто молящею.
- Видишь, я с тобой как друг, как брат. Будь же и ты мне братом.
Пожалей, помоги!
"Лжет - не лжет? Лжет - не лжет? Искушаешь, дьявол? Ну, погоди ж, и я
тебя искушу!" - вдруг разозлился Рылеев.
- Правду хотите знать, ваше величество? Так знайте же: свобода
обольстительна, и я, распаленный ею, увлек и других. И не раскаиваюсь.
Неужели тем виноват я пред человеками, что пламенно желал им блага? Но не
о себе хочу говорить, а об отечестве, которое, пока не остановится биение
сердца моего, будет мне дороже всех благ мира и самого неба!
Говорил, как всегда, книжно, не просто, а теперь особенно, потому что
заранее обдумал всю эту речь. Вдруг вскочил, поднял руки; бледные щеки
зарделись, глаза засверкали, лицо преобразилось. Сделался похож на
прежнего Рылеева, бунтовщика неукротимого - весь легкий, летящий,
стремительный, подобный развеваемому ветром пламени.
- Знайте, государь: пока будут люди, будет и желание свободы. Чтобы
истребить в России корень свободомыслия, надо истребить целое поколение
людей, кои родились и образовались в прошлое царствование. Смело говорю:
из тысячи не найдется и ста, не пылающих страстью к свободе. И не только в
России, нет, все народы Европы одушевляет чувство единое, и сколь ни
утеснено оно, убить его невозможно. Где, - укажите страну, откройте
историю, - где и когда были счастливы народы под властью самодержавной,
без закона, без права, без чести, без совести? Злодеи вам - не мы, а те,
кто унижает в ваших глазах человечество. Спросите себя самого: что бы вы
на нашем месте сделали, когда бы подобный вам человек мог играть вами, как
вещью бездушною?
Государь сидел молча, не двигаясь, облокотившись на ручку кресла,
опустив голову на руку, и слушал спокойно-внимательно. А Рылеев кричал,
как будто грозил, руками размахивал; то садился, то вскакивал.
- В манифесте сказано, что царствование ваше будет продолжением
Александрова. Да неужели же, неужели вы не знаете, что царствование сие
было для России убийственно? Он-то и есть главный виновник Четырнадцатого.
Не им ли исполински двинуты умы к священным правам человечества и потом
остановлены, обращены вспять? Не им ли раздут в сердцах наших светоч
свободы и потом так жестоко свобода удавлена? Обманул Россию, обманул
Европу. Сняты золотые цепи, увитые лаврами, и голые, ржавые - гнетут
человечество. Вступил на престол "Благословенный" - сошел в могилу
проклятый!
- Ты все о нем, ну, а обо мне что скажешь? - спросил государь все так
же спокойно.
- Что о вас? А вот что! Когда вы еще великим князем были, вас уже
никто не любил, да и любить было не за что: единственные занятия - фрунт и
солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного, и мы это видели и
страшились иметь на престоле российском прусского полковника или, хуже
того, второго Аракчеева, злейшего. И не ошиблись: вы плохо начали, ваше
величество! Как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через
кровь своих подданных; в народ, в дитя свое вонзили нож... И вот плачете,
каетесь, прощения молите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы
все - ваши слуги вернейшие. А если лжете, берегитесь: мы начали - другие
кончат. Кровь за кровь - на вашу голову или вашего сына, внука, правнука!
И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию,
как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времен! Я зрю сквозь
целое столетие! Будет революция в России, будет! Ну, а теперь казните,
убейте...
Упал на кресло в изнеможении.
- Выпей, выпей, - опять налил государь воды в стакан. - Хочешь
капель?
Сбегал за каплями, отсчитал в рюмку. Совал ему английской соли и
спирта под нос. Рылеев хотел вытереть пот с лица; поискал платка, не
нашел. Государь дал ему свой. Хлопотал, суетился, ухаживал. В движениях
тонкого, длинного, гибкого тела была змеиная ласковость. "Стень, стень!
Оборотень!" - думал Рылеев с ужасом.
- Ах, Боже мой! Ну разве можно так? Ну полно же, полно! Приляг,
отдохни. Хочешь вина, чаю? Закусить, поужинать?
- Ничего не надо! - простонал Рылеев и подумал с тоской: "Когда же
это кончится, Господи!"
- Можешь выслушать? - спросил государь, опять придвинул кресло,
уселся и начал: - Ну, спасибо за правду, мой друг. - Взял обе руки его и
пожал крепко. - Ведь нам, государям, все лгут, в кои-то веки правду
услышишь. Да, все правда, кроме одного: немцем на престоле российском не
буду. Бабка моя, императрица Екатерина, тоже немка была, а взошла на
престол и сделалась русской. Так вот и я. Personne n'est plus russe de
coeur que je ne le suis*, - сказал по-французски, но тотчас поправился. -
Мы оба с тобой русские - и я, государь, и ты, бунтовщик. Ну, скажи на
милость, разве могли бы говорить так, как мы с тобой, не русские?
_______________
* Я русский сердцем, как никто (фр.).
Что-то подобное бледной улыбке промелькнуло в лице Рылеева.
- Ну, что? - заметил ее государь и тоже улыбнулся. - Говори, не
бойся, сам видишь, правды со мной бояться нечего.
- Вы очень умны, государь.
- А-а, дураком считал! Ну вот, видишь, значит, хоть в этом ошибся.
Нет, не дурак. Понимаю, что плохо в России. Я сам есмь первый гражданин
отечества. Никогда не имел другого желания, как видеть Россию свободною,
счастливою. Да знаешь ли ты, что я, еще великим князем, либералом был не
хуже вашего? Только молчал, таил про себя. С волками жить - по-волчьи
выть. Вот и выл с Аракчеевым. Чем хуже, тем лучше. Вам помогал. Ну, говори
же, только правду, всю правду, чего вы хотели - конституции? Республики?
"Ну, конечно, лжет! Стень, стень, оборотень!" - опять подумал Рылеев
с ужасом. Но сильнее ужаса было любопытство жадное: "А ну-ка,
попробовать, - не поверить, а только сделать вид, что верю?"
- Что ж ты молчишь? Не веришь? Боишься?
- Нет, не боюсь. Я хотел республики, - ответил Рылеев.
- Ну, слава Богу, значит, умен! - опять крепко пожал ему обе руки
государь. - Я понимаю самодержавие, понимаю республику, но конституцию не
понимаю. Это образ правления лживый, лукавый, развратный. И предпочел бы
отступить до стен Китая, нежели принять оный. Видишь, как я с тобой
откровенен, - плати и ты мне тем же!
Помолчал, посмотрел на него и вдруг схватился за голову.
- Что ж это было? Что ж это было? Господи! Зачем? Своего не узнали?
Всех обманул - и вас. На друга своего восстали, на сообщника. Пришли бы
прямо, сказали бы: вот чего мы хотим. А теперь... Послушай, Рылеев, может,
и теперь еще не поздно? Вместе согрешили, вместе и покаемся. Бабушка моя
говаривала: "Я не люблю самодержавия, я в душе республиканка, но не
родился тот портной, который скроил бы кафтан для России". Будем же вместе
кроить. Вы - лучшие люди в России: я без вас ничего не могу. Заключим
союз, вступим в новый заговор. Самодержавная власть - сила великая.
Возьмите же ее у меня. Зачем вам революция? Я сам - революция!
Как скользящий в пропасть еще цепляется, но уже знает, что сорвется и
полетит, так Рылеев еще ужасался, но уже радовался.
И глаза государя блеснули радостью.
- Погоди, не решай, подумай сначала. Так говорить, как я, можно
только раз в жизни. Помни же: не моя, не твоя судьба решается, а судьба
России. Как скажешь, так и будет. Ну, говори, хочешь вместе? Хочешь? Да
или нет?
Протянул руку. Рылеев взял ее, хотел что-то сказать и не мог: горло
сжала судорога. Слезы поднимались, поднимались и вдруг хлынули. Сорвался -
полетел, поверил.
- Как я... Что я сделал! Что я сделал! Как мы все... нет, я, я
один... Всех погубил! Пусть же на мне все и кончится! Сейчас же, сейчас
же, тут же на месте, казните, убейте меня! А тех, невинных, помилуйте...
- Всех, всех, и тебя и всех! Да и миловать нечего: ведь я ж тебе
говорю - вместе! - сказал государь, обнял его и заплакал, или так
показалось Рылееву.
- Плачете? Над кем? Над убийцею? - воскликнул Рылеев и упал на
колени; слезы текли все неутолимее, все сладостней; говорил, как в бреду;
похож был на пьяного или безумного. - Именины Настенькины вспомнили!
Знали, чем растерзать! Вот вы какой! Чувствую биение ангельского сердца
вашего! Ваш, ваш, навсегда! Но что я - пятьдесят миллионов ждут вашей
благости. Можно ли думать, чтобы государь, оказывающий милости убийцам
своим, не захотел любви народной и блага отечеству? Отец! Отец! Мы все,
как дети, на руках твоих! Я в Бога не веровал, а вот оно, чудо Божье -
Помазанник Божий! Родимый царь-батюшка, красное солнышко...
- А нас всех зарезать хотел? - вдруг спросил государь шепотом.
- Хотел, - ответил Рылеев тоже шепотом, и опять давешний ужас
сверкнул, как молния, - сверкнул и потух.
- А кто еще?
- Больше никого. Я один.
- А Каховского не подговаривал?
- Нет, нет, не я, - он сам...
- А-а, сам. Ну, а Пестель, Муравьев, Бестужев? Во Второй армии тоже
заговор? Знаешь о нем?
- Знаю.
- Ну, говори, говори все, не бойся - всех называй. Надо всех спасти,
чтобы не погибли новые жертвы напрасные. Скажешь?
- Скажу. Зачем сыну скрывать от отца? Я мог быть вашим врагом, но
подлецом быть не могу. Верю! Верю! Сейчас еще не верил, а теперь... видит
Бог, верю! Все скажу! Спрашивайте!
Он стоял на коленях. Государь наклонился к нему, и они зашептались,
как духовник с кающимся, как любовник с любовницей.
Рылеев все выдавал, всех называл - имя за именем, тайну за тайного.
Иногда казалось ему, что рядом, на двери, шевелится занавес.
Вздрагивал, оглядывался. Раз, когда оглянулся, государь подошел к двери,
как будто сам испугался, не подслушал бы кто.
- Нет, никого. Видишь? - раздвинул занавес так, что Рылеев почти
увидел - почти, но не совсем.
- Ну что, устал? - заглянул в лицо его и понял, что пора кончать. -
Будет. Ступай, отдохни. Если что забыл, вспомни к завтраму. Да хорошо ли
тебе в каземате, не темно ли, не сыро ли? Не надо ли чего?
- Ничего не надо, ваше величество. Если бы только с женой...
- Увидитесь. Вот ужо кончим допрос, и увидитесь. О жене и о Настеньке
не беспокойся. Они - мои. Все для них сделаю.
Вдруг посмотрел на него и покачал головой с грустною улыбкою.
- И как вы могли?.. 
| |
| Просмотров: 324 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры