Короленко Владимир Галактионович - История моего современника

вший на стул рядом с Леной. Мне хотелось утешить себя мыслью, что Мощинский, учившийся довольно плохо, в сущности, ограниченный барчук, изнеженный и неспособный. Но тотчас же я почувствовал, что это неверно: в сущности, я совсем не знал его, и уже то, что его не легко было разгадать, делало его интересным и оригинальным. И я скоро сказал себе, что он мне самому решительно нравится и что в нем есть, как свое, прирожденное, настоящее,- то самое, за чем я гнался напрасно, как напрасно воображал себя польским рыцарем или героем гайдамацких набегов... И я даже сблизился с ним одно время, совершенно искренно восхищаясь неуловимым изяществом его взгляда, речи, всего обращения... Он относился ко мне, как и ко всем, просто и ласково, но под этой лаской чувствовалось не то доброжелательное равнодушие, не то какой-то недосуг. Он и не знал, что я считаю его опасным соперником, но вскоре он получил такой шанс, который делал всякое соперничество смешным. Он заболел скоротечной чахоткой и через два месяца умер.

   В городе говорили, что он был влюблен в Лену, что его отец сначала не хотел слышать об этой любви, но потом дал согласие: года через два Мощинский должен был оставить гимназию и жениться. Но все это были, кажется, пустые толки, которым отчасти содействовал отец Лены, человек несколько легкий и гордившийся дочерью...

   В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом шли старик отец и несколько аристократических господ и дам, начальство гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были в процессии. Два ксендза в белых ризах поверх черных сутан пели по-латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках товарищей, в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.

   Я тоже шел за гробом и чувствовал себя глубоко несчастным. Мне было искренно жаль Мощинского, и, кроме того, в душе стояла какая-то пустота, сознание своего ничтожества перед этой смертью. Я не мог умереть от любви так, как умер он, да, правду сказать, и не хотел этого. Иной раз, положим, в воображении я даже умирал ради последовательности действия, но всякий раз так, чтобы каким-нибудь способом опять воскреснуть... Я был крепок, здоров, все мне давалось легко, но инстинктивно я чувствовал, что душа моя запуталась в каких-то бездорожьях, в погоне за призраками и фантазиями. Самый милый из этих призраков - была девочка в серой шубке, которую я когда-то потерял во сне, а теперь теряю уже наяву. Вот она идет недалеко, с этим знакомым лицом, когда-то на минуту осветившимся таким родственным приветом, а теперь опять почти незнакомая и чужая. А я отказываюсь от воображаемой своей личности - изящного молодого человека - и остаюсь... С чем же? Что я такое? Что из меня может выйти? К чему мне стремиться и что из себя сделать?..

   Все это я скорее чувствовал в глубине души, как спутанный комок ощущений, чем сознавал в таком оформленном виде. Моя маленькая драма продолжалась: я учился (неважно), переходил из класса в класс, бегал на коньках, пристрастился к гимнастике, ходил к товарищам, вздрагивал с замиранием сердца, когда в знойной тишине городка раздавалось болтливое шарканье знакомых бубенцов, и все это время чувствовал, что девочка в серой шубке уходит все дальше... Чувство, очевидно, было упорно и глубоко: оно держалось года три и уходило только постепенно. Но долго еще оно держало меня в каком-то безвольном рабстве, превращаясь тоже в своего рода навязчивую идею.

   Как я от него избавился, и как постепенно начал опять находить себя, и какую благодарную роль в этом процессе играла русская литература,- об этом я расскажу еще в заключительных главах моей юности.

   Теперь мне придется пригласить читателя в деревню, которая тоже играла важную роль в этой запутанной душевной истории.

  

  

   Первая книга, которую я начал читать по складам, а дочитал до конца уже довольно бегло, был роман польского писателя Коржениовского - произведение талантливое и написанное в хорошем литературном тоне. Никто после этого не руководил выбором моего чтения, и одно время оно приняло пестрый, случайный, можно даже сказать, авантюристский характер.

   Я следовал в этом за моим старшим братом.

   Он был года на два с половиной старше меня. В детстве это разница значительная, а брат был в этом отношении честолюбив. Стремясь отгородиться всячески от "детей", он присвоил себе разные привилегии. Во-первых, завел тросточку, с которой расхаживал по улицам, размахивая ею особенным образом. Эта привилегия была за ним признана. Старшие смеялись, но тросточки не отнимали. Было несколько хуже, что он запасся также табаком и стал приучаться курить тайком от родителей, но при нас, младших. Из этого, положим, ничего не вышло: его тошнило, и табак он хранил больше из тщеславия. Но когда отец как-то узнал об этом, то сначала очень рассердился, а потом решил: "Пусть малый лучше читает книги". Брат получил "два злотых" (тридцать копеек) и подписался на месяц в библиотеке пана Буткевича, торговавшего на Киевской улице бумагой, картинками, нотами, учебниками, тетрадями, а также дававшего за плату книги для чтения. Книг было не очень много и больше все товар по тому времени ходкий: Дюма, Евгений Сю, Купер, тайны разных дворов и, кажется, уже тогда знаменитый Рокамболь...

   Брат и этому своему новому праву придал характер привилегии. Когда я однажды попытался заглянуть в книгу, оставленную им на столе, он вырвал ее у меня из рук и сказал:

   - Пошел! Тебе еще рано читать романы.

   После этого я лишь тайком, в его отсутствие, брал книги и, весь настороже, глотал страницу за страницей.

   Это было странное, пестрое и очень пряное чтение. Некогда было читать сплошь, приходилось знакомиться с завязкой и потом следить за нею вразбивку. И теперь многое из прочитанного тогда представляется мне точно пейзаж под плывущими туманами. Появляются, точно в прогалинах, ярко светящиеся островки и исчезают... Д'Артаньян*, выезжающий из маленького городка на смешной кляче, фигуры его друзей мушкетеров, убийство королевы Марго, некоторые злодейства иезуитов из Сю... Все эти образы появлялись и исчезали, вспугнутые шагами брата, чтобы затем возникнуть уже в другом месте (в следующем томе), без связи в действии, без определившихся характеров. Поединки, нападения, засады, любовные интриги, злодейства и неизбежное их наказание. Порой мне приходилось расставаться с героем в самый критический момент, когда его насквозь пронзали шпагой, а между тем роман еще не был кончен, и, значит, оставалось место для самых мучительных предположений. На мои робкие вопросы - ожил ли герой и что сталось с его возлюбленной в то время, когда он влачил жалкое существование со шпагой в груди,- брат отвечал с суровой важностью:

   - Не трогай моих книг! Тебе еще рано читать романы.

   И прятал книги в другое место.

   Через некоторое время, однако, ему надоело бегать в библиотеку, и он воспользовался еще одной привилегией своего возраста: стал посылать меня менять ему книги...

   Я был этому очень рад. Библиотека была довольно далеко от нашего дома, и книга была в моем распоряжении на всем этом пространстве. Я стал читать на ходу...

   Эта манера придавала самому процессу чтения характер своеобразный и, так сказать, азартный. Сначала я не умел примениться как следует к уличному движению, рисковал попасть под извозчиков, натыкался на прохожих. До сих пор помню солидную фигуру какого-то поляка с седыми подстриженными усами и широким лицом, который, когда я ткнулся в него, взял меня за воротник и с насмешливым любопытством рассматривал некоторое время, а потом отпустил с какой-то подходящей сентенцией. Но со временем я отлично выучился лавировать среди опасностей, издали замечая через обрез книги ноги встречных... Шел я медленно, порой останавливаясь за углами, жадно следя за событиями, пока не подходил к книжному магазину. Тут я наскоро смотрел развязку и со вздохом входил к Буткевичу. Конечно, пробелов оставалось много. Рыцари, разбойники, защитники невинности, прекрасные дамы - все это каким-то вихрем, точно на шабаше, мчалось в моей голове под грохот уличного движения и обрывалось бессвязно, странно, загадочно, дразня, распаляя, но не удовлетворяя воображение. Из всего "Кавалера de Maison rouge"* я помнил лишь то, как он, переодетый якобинцем, отсчитывает шагами плиты в каком-то зале и в конце выходит из-под эшафота, на котором казнили прекраснейшую из королев, с платком, обагренным ее кровью. К чему он стремился и каким образом попал под эшафот, я не знал очень долго.

   Думаю, что это чтение принесло мне много вреда, пролагая в голове странные и ни с чем не сообразные извилины приключений, затушевывая лица, характеры, приучая к поверхностности...

  

  

   Однажды я принес брату книгу*, кажется, сброшированную из журнала, в которой, перелистывая дорогой, я не мог привычным глазом разыскать обычную нить приключений. Характеристика какого-то высокого человека, сурового, неприятного. Купец. У него контора, в которой "привыкли торговать кожами, но никогда не вели дел с женскими сердцами"... Мимо! Что мне за дело до этого неинтересного человека! Потом какой-то дядя Смоль ведет странные разговоры с племянником в лавке морских принадлежностей. Вот, наконец... старуха похищает девочку, дочь купца. Но и тут все дело ограничивается тем, что нищенка снимает с нее платье и заменяет лохмотьями. Она приходит домой, ее поят тепленьким и укладывают в постель. Жалкое и неинтересное приключение, к которому я отнесся очень пренебрежительно: такие ли приключения бывают на свете. Книга внушила мне решительное предубеждение, и я не пользовался случаями, когда брат оставлял ее.

   Но вот однажды я увидел, что брат, читая, расхохотался, как сумасшедший, и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтоб узнать, что же такого смешного могло случиться с этим купцом, торговавшим кожами.

   Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на улице, на целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком вместо руки... Нет, все еще неинтересно... Тутс с его любовью к жилетам... Дурак... Стоило ли описывать такого болвана?..

   Но вот, перелистав смерть Павла (я не любил описания смертей вообще), я вдруг остановил свой стремительный бег по страницам и застыл, точно заколдованный:

   "- Завтра поутру, мисс Флой, папа уезжает...

   - Вы не знаете, Сусанна, куда он едет? - спросила Флоренса, опустив глаза в землю".

   Читатель, вероятно, помнит дальше. Флоренса тоскует о смерти брата. Мистер Домби тоскует о сыне... Мокрая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг дома, как будто ночная тоска обуяла его. Флоренса сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах башни пробило полночь...

   Я не знаю, как это случилось, но только с первых строк этой картины - вся она встала передо мной, как живая, бросая яркий свет на все прочитанное урывками до тех пор.

   Я вдруг живо почувствовал и смерть незнакомого мальчика, и эту ночь, и эту тоску одиночества и мрака, и уединение в этом месте, обвеянном грустью недавней смерти... И тоскливое падение дождевых капель, и стон, и завывание ветра, и болезненную дрожь чахоточных деревьев... И страшную тоску одиночества бедной девочки и сурового отца. И ее любовь к этому сухому, жесткому человеку, и его страшное равнодушие...

   Дверь в кабинет отворена... не более, чем на ширину волоса, но все же отворена... а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и... вошла.

   Мой брат зачем-то вернулся в комнату, и я едва успел выйти до его прихода. Я остановился и ждал. Возьмет книгу? И я не узнаю сейчас, что будет дальше. Что сделает этот суровый человек с бедной девочкой, которая идет вымаливать у него капли отцовской любви. Оттолкнет? Нет, не может быть. Сердце у меня билось болезненно и сильно. Да, не может быть. Нет на свете таких жестоких людей. Наконец ведь это же зависит от автора, и он не решится оттолкнуть бедную девочку опять в одиночество этой жуткой страшной ночи... Я чувствовал страшную потребность, чтобы она встретила, наконец, любовь и ласку. Было бы так хорошо... А если?..

   Брат выбежал в шапке, и вскоре вся его компания прошла по двору. Они шли куда-то, вероятно, надолго. Я кинулся опять в комнату и схватил книгу.

   "...Ее отец сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок бумаги... Пронзительный ветер завывал вокруг дома... Но ничего не слыхал мистер Домби. Он сидел, погруженный в свою думу, и дума эта была тяжелее, чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее, суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.

   - Папа! Папа! Поговори со мной...

   Он вздрогнул и быстро вскочил со стула.

   - Что тебе надо? Зачем ты припала сюда?..

   Флоренса видела: он знал - зачем. Яркими буквами пламенела его мысль на диком лице... Жгучей стрелой впилась она в отверженную грудь и вырвала из нее протяжный, замирающий крик страшного отчаяния.

   Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы. Крик его дочери исчез и замер в воздухе, но не исчезнет и не замрет в тайниках его души. Да припомнит это мистер Домби в грядущие годы!.."

   Я стоял с книгой в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора... Зачем же, зачем он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь он мог написать иначе... Но нет. Я почувствовал, что он не мог, что было именно так, и он только видит этот ужас, и сам так же потрясен, как и я... И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев его собственного сердца...

   И я повторял за ним с ненавистью и жаждой мщения: да, да, да! Он припомнит, непременно, непременно припомнит это в грядущие годы...

   Эта картина сразу осветила для меня, точно молния, все обрывки, так безразлично мелькавшие при поверхностном чтении. Я с грустью вспомнил, что пропустил столько времени... Теперь я решил использовать остальное: я жадно читал еще часа два, уже не отрываясь до прихода брата... Познакомился с милой Полли, кормилицей, ласкавшей бедную Флоренсу, с больным мальчиком, спрашивавшим на берегу, о чем говорит море, с его ранней больной детской мудростью... И даже влюбленный Тутс показался мне уже не таким болваном... Чувствуя, что скоро вернется брат, я нервно глотал страницу за страницей, знакомясь ближе с друзьями и врагами Флоренсы... И на заднем фоне все время стояла фигура мистера Домби, уже значительная потому, что обреченная ужасному наказанию. Завтра на дороге я прочту о том, как он, наконец, "вспомнит в грядущие годы"... Вспомнит, но, конечно, будет поздно... Так и надо!..

   Брат ночью дочитывал роман, и я слышал опять, как он то хохотал, то в порыве гнева ударял по столу кулаком...

  

  

   Наутро он мне сказал:

   - На вот, снеси. Да смотри у меня: недолго.

   - Слушай,- решился я спросить, - над чем ты так смеялся вчера?..

   - Ты еще глуп и все равно не поймешь... Ты не знаешь, что такое юмор... Впрочем, прочти вот тут... Мистер Тутс объясняется с Флоренсой и то и дело погружается в кладезь молчания...

   И он опять захохотал заразительно и звонко.

   - Ну, иди. Я знаю: ты читаешь на улицах, и евреи называют тебя уже мешигинер. Притом же тебе еще рано читать романы. Ну, да этот, если поймешь, можно. Только все-таки смотри не ходи долго. Через полчаса быть здесь! Смотри, я записываю время...

   Брат был для меня большой авторитет, но все же я знал твердо, что не вернусь ни через полчаса, ни через час. Я не предвидел только, что в первый раз в жизни устрою нечто вроде публичного скандала...

   Привычным шагом, но медленнее обыкновенного, отправился я вдоль улицы, весь погруженный в чтение, но тем не менее искусно лавируя по привычке среди встречных. Я останавливался на углах, садился на скамейки, где они были у ворот, машинально подымался и опять брел дальше, уткнувшись в книгу. Мне уже трудно было по-прежнему следить только за действием по одной ниточке, не оглядываясь по сторонам и не останавливаясь на второстепенных лицах. Все стало необыкновенно интересно, каждое лицо зажило своею жизнью, каждое движение, слово, жест врезывались в память. Я невольно захохотал, когда мудрый капитан Бенсби при посещении его корабля изящной Флоренсой спрашивает у капитана Тутля: "Товарищ, чего хотела бы хлебнуть эта дама?" Потом разыскал объяснение влюбленного Тутса, выпаливающего залпом: "Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте. Как ваше здоровье, мисс Домби? Я здоров, слава богу, мисс Домби, а как ваше здоровье?.."

   После этого, как известно, юный джентльмен сделал веселую гримасу, но, находя, что радоваться нечему, испустил глубокий вздох, а рассудив, что печалиться не следовало, сделал опять веселую гримасу и, наконец, опустился в кладезь молчания, на самое дно...

   Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои беспечные шаги на довольно людных улицах, привело меня почти к концу пути. Впереди виднелась Киевская улица, где была библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до тех "грядущих годов", когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к дочери...

   Вероятно, еще и теперь, недалеко от Киевской улицы в Житомире стоит церковь св. Пантелеймона (кажется, так). В то время между каким-то выступом этой церкви и соседним домом было углубление вроде ниши. Увидя этот затишный уголок, я зашел туда, прислонился к стене и... время побежало над моей головой... Я не замечал уже ни уличного грохота, ни тихого полета минут. Как зачарованный, я глотал сцену за сценой без надежды дочитать сплошь до конца и не в силах оторваться. В церкви ударили к вечерне. Прохожие порой останавливались и с удивлением смотрели на меня в моем убежище... Их фигуры досадливыми неопределенными пятнами рисовались в поле моего зрения, напоминая об улице. Молодые евреи - народ живой, юркий и насмешливый - кидали иронические замечания и о чем-то назойливо спрашивали. Одни проходили, другие останавливались... Кучка росла.

   Один раз я вздрогнул. Мне показалось, что прошел брат торопливой походкой и размахивая тросточкой... "Не может быть", - утешил я себя, Но все-таки стал быстрее перелистывать страницы... Вторая женитьба мистера Домби... Гордая Эдифь... Она любит Флоренсу и презирает мистера Домби. Вот, вот, сейчас начнется... "Да вспомнит мистер Домби..."

   Но тут мое очарование было неожиданно прервано: брат, успевший сходить в библиотеку и возвращавшийся оттуда в недоумении, не найдя меня, обратил внимание на кучку еврейской молодежи, столпившейся около моего убежища. Еще не зная предмета их любопытства, он протолкался сквозь них и... Брат был вспыльчив и считал нарушенными свои привилегии. Поэтому он быстро вошел в мой приют и схватил книгу. Инстинктивно я старался удержать ее, не выпуская из рук и не отрывая глаз... Зрители шумно ликовали, оглашая улицу хохотом и криками...

   - Дурак! Сейчас закроют библиотеку,- крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и... какой-то седой старик гуляет с детыми и смотрит на внучку с нежностью и печалью...

   - Неужели... они помирились? - спросил я у брата, которого встретил на обратном пути из библиотеки, довольного, что еще успел взять новый роман и, значит, не остался без чтения в праздничный день. Он был отходчив и уже только смеялся надо мной.

   - Теперь ты уже окончательно мешигинер... Приобрел прочную известность... Ты спрашиваешь: простила ли Флоренса? Да, да... Простила. У Диккенса всегда кончается торжеством добродетели и примирением.

   Диккенс... Детство неблагодарно: я не смотрел фамилию авторов книг, которые доставляли мне удовольствие, но эта фамилия, такая серебристо-звонкая и приятная, сразу запала мне в память...

   Так вот как я впервые,- можно сказать на ходу,- познакомился с Диккенсом...

  

  

   "История моего современника" - крупнейшее произведение В. Г. Короленко, над которым он работал с 1905 по 1921 год. Писалось оно со значительными перерывами и осталось незавершенным, так как каждый раз те или иные политические события отвлекали Короленко от этого труда. "Вижу, что мог бы сделать много больше,- писал он 16 июня 1920 года в письме к С. Д. Протопопову,- если бы не разбрасывался между чистой беллетристикой, публицистикой и практическими мероприятиями вроде мултанского дела или помощи голодающим... но ничуть об этом не жалею... иначе не мог... Да и нужно было, чтобы литература в наше время не оставалась без участия в жизни".

   Какое большое значение писатель придавал этому произведению, видно из того, что он, будучи уже смертельно больным, продолжал напряженно работать над четвертой книгой "Истории моего современника", стремясь продвинуть свое повествование возможно дальше. Свои воспоминания Короленко довел до приезда из сибирской ссылки в Н.-Новгород, то есть до 1885 года; они захватывают шестидесятые, семидесятые и начало восьмидесятых годов прошлого столетия.

   Роза Люксембург, которая переводила первый том "Истории моего современника" на немецкий язык, писала: "Это автобиография Короленко, высокохудожественное произведение и в то же время первоклассный культурно-исторический документ, который охватывает эпоху либеральных реформ Александра II, польское восстание, первые проявления оппозиционного и революционного движения в России и, таким образом, отражает в себе переходное время от старой крепостной России к современной капиталистической. При этом местом действия является Волынь, то есть та пограничная западная область, где своеобразно переплетаются русский, польский и украинский элементы" (письмо из тюрьмы к Луизе Каутской от 13 сентября 1916 года).

   В своем предисловии, предпосланном первой книге "Истории моего современника", Короленко указывает, что ее нельзя считать биографией, потому что он "не особенно заботился о полноте биографических сведений".

   Первоначальная рукопись первой книги "Истории моего современника" не сохранилась. Она печаталась с января 1906 года по ноябрь 1908 года последовательно в журналах: "Современные записки" (январь 1906 г.), "Современность" (март и апрель 1906 г.) и затем в "Русском богатстве" (май 1906 г., январь 1907 г., февраль, март, август и ноябрь 1908 г.). Для отдельного издания ("Русское богатство", 1909 г.) автором была произведена коренная переработка произведения. Сохранился экземпляр этой переработки, сделанной на оттисках "Русского богатства". Печатный текст оттиска, сменяясь вновь написанными страницами, а иногда - целыми обширными частями, изобилует многочисленными поправками. В позднейшие издания - 1911 года ("Русское богатство") и 1914 года (т. VII Полного собрания сочинений, издание А. Ф. Маркса) - автор внес только некоторые сокращения и незначительные стилистические исправления. В издание 1914 года не попали последние исправления, сделанные Владимиром Галактионовичем. В 1914 году Короленко жил во Франции, в Тулузе, куда ему присылались корректуры его сочинений для издания А. Ф. Маркса. Однако по условиям военного времени корректурные оттиски первой книги "Истории моего современника" с поправками автора не могли быть им своевременно возвращены и не попали в печать. Получены они были из Тулузы уже после смерти Владимира Галактионовича, в 1923 году, вместе с другими материалами, оставленными там писателем при возвращении на родину в мае 1915 года. Эти исправления были введены впервые в издание "Academia" 1930-1931 годов.

   Полностью все четыре книги "Истории моего современника" впервые были изданы в 1922 году (посмертное Собрание сочинений В. Г. Короленко, Госиздат Украины).

   В приложении к настоящему тому даны две дополняющие основной текст главы - "Детская любовь" и "Мое первое знакомство с Диккенсом",- вполне законченные и обработанные, но не включенные автором в текст самого произведения.

   Авторские примечания даны подстрочно в тексте. Там же даются и переводы иностранных слов. Все редакционные примечания помещены в конце каждого тома, причем пояснения к именам даются однажды и в дальнейшем не повторяются. Места, к которым даны редакционные примечания, отмечены в тексте звездочкой.

  

   Предисловие написано в конце 1905 года и предпослано первым главам "Истории моего современника", появившимся в январской книжке "Современных записок" в 1906 году.

  

   Мне мог идти тогда второй год - Владимир Галактионович родился 15 июля (ст. ст.) 1853 года в Житомире, Волынской губ.

   ...деду с отцовской стороны... - Афанасий Яковлевич Короленко - дед Владимира Галактионовича. Родился в 1787 году, умер около 1860 года в Бессарабии. Служил в таможенном ведомстве. Женат был на польке, Еве Мальской.

   ...в связи с Севастопольской войной - Восточная (или Крымская) война 1853-1856 годов.

   ...дяди Генриха - Генрих Иосифович Скуревич - юрист, судебный следователь ("дядя Генрих" в рассказе "Ночью"). Умер в начале 70-х годов.

   ...старший брат - Юлиан Галактионович Короленко. Родился 16 февраля 1851 года, умер 25 ноября 1904 года. Учился сначала в житомирской, а затем в ровенской гимназии, но курса не окончил. В середине 70-х годов переехал в Петербург, где занимался корректорским трудом. Имел знакомства с участниками народнического движения и оказывал им некоторые услуги. 4 марта 1879 года был арестован вместе с братьями и заключен в Литовский замок, но 11 мая того же года освобожден и оставлен в Петербурге под негласным надзором полиции. Впоследствии жил в Москве, где в течение многих лет состоял корректором "Русских ведомостей" и доставлял в эту газету заметки для отдела московской хроники. Юлиан Галактионович обладал литературными способностями. В ранней молодости он увлекался писанием стихов, переводами и корреспондентской деятельностью (см. в настоящем томе главу XXIX "Мой старший брат делается писателем"). Перевел вместе с Владимиром Галактионовичем (за общей подписью Кор-о) книгу Мишле "Loiseau" ("Птица", изд. Н. В. Вернадского, Петербург, 1878). Владимир Галактионович ценил литературные способности брата и старался впоследствии побудить его к более серьезной литературной работе. В одном из писем в 1886 году В. Г. писал брату: "Мне приходит вопрос, почему бы тебе не присоединить к своим занятиям и литературу..." "Я все не могу забыть, что ведь первые толчки мысли, направившие меня по этому пути, я получил от тебя же, ты очень долго шел в этом направлении впереди меня, и я отлично помню, как некоторые из твоих мыслей, твои аргументы в горячих "харалужских" спорах поднимали во мне целые вереницы новых идей. Литературные способности у тебя несомненны, и я думаю, теперь все еще можно ими воспользоваться". Однако, оставив довольно рано свои литературные увлечения, Юлиан Галактионович более к ним не возвращался.

   ...младший - Илларион Галактионович Короленко (семейное прозвище его было "Перец", "Перчик"). Родился 21 октября 1854 года, умер 25 ноября 1915 года. Учился в ровенской реальной гимназии, а затем в петербургском строительном училище. В молодости занимался корректорским трудом. Готовился "идти в народ" и с этой целью обучался слесарному ремеслу. В 1879 году был одновременно с Владимиром Галактионовичем арестован и выслан в Глазов, Вятской губ., где отбывал административную ссылку в течение пяти лет. Живя в Глазове, занимался слесарным трудом, работая в организованной им с товарищем мастерской (см. об этом кн. II "Истории моего современника", главу "Жизнь в Глазове"). По возвращении из ссылки в конце 1884 года жил в Нижнем Новгороде, работая кассиром на пароходной пристани. Впоследствии был инспектором Северного страхового общества, в связи с чем много разъезжал. Между прочим жил в Астрахани, был знаком с Н. Г. Чернышевским, которому помогал в составлении указателя к его переводу "Всеобщей истории" Вебера. При посредстве Иллариона Галактионовича В. Г. Короленко познакомился с Чернышевским. Жил он и в Сибири, где у него было много связей среди политических ссыльных. Последние годы жизни провел на Кавказе, в Джанхоте, близ Геленджика. С братом Илларионом Владимир Галактионович был особенно дружен с самых ранних лет; впоследствии он старался отразить его образ в двух рассказах, посвященных воспоминаниям детства - "Ночью" и "Парадокс".

   ...присоединилась и сестра.- У В. Г. Короленко были две сестры. Старшая из них - Мария Галактионовна (Владимир Галактионович называл ее "Машинка") - родилась 7 октября 1856 года, умерла 8 апреля 1917 года. Окончила Екатерининский институт в Москве, затем училась на акушерских курсах в Петербурге. Вышла замуж за студента Военно-хирургической академии Николая Александровича Лошкарева и в 1879 году последовала за ним в ссылку, в Красноярск. По возвращении из ссылки семья Лошкаревых прожила несколько лет в Нижнем-Новгороде.

   Вторая сестра В. Г. Короленко - Эвелина Галактионовна родилась 20 января 1861 года, умерла в сентябре 1905 года. Училась в гимназии и затем окончила в Петербурге акушерские курсы. Когда в 1879 году почти все члены семьи Короленко были отправлены в ссылку, Эвелина Галактионовна, нуждаясь в заработке, занялась корректурой (привычный труд в семье Короленко) и в 1882 году вышла замуж за товарища по работе, Михаила Ефимовича Никитина.

   Мой отец - Галактион Афанасьевич Короленко. Родился 26 декабря 1810 года в г. Летичеве, Подольской губ. Умер 31 июля 1868 года в г. Ровно. Некоторые черты своего отца Владимир Галактионович воспроизвел в образе судьи в повести "В дурном обществе".

   ...миргородского казачьего полковника.- В семейном архиве Короленко сохранилась копия старинного документа, из которого видно, что упомянутый здесь миргородский казачий полковник назывался Иван Король. Жил в XVII веке.

   ...с сильно изогнутыми верхними линиями.- Ни одного портрета Галактиона Афанасьевича не существует; по семейному преданию, он никогда не фотографировался.

   Васильчиков И. И.- киевский, волынский и подольский генерал-губернатор в 1852-1862 годах.

   "...дал судопроизводству удовлетворительное начало".- Городовые магистраты являлись судебно-административными учреждениями, суду которых были подведомственны все уголовные и гражданские дела, возникавшие между лицами купеческого и мещанского сословия. Во время генерал-губернаторства кн. Васильчикова магистраты во всех городах Юго-Западного края, кроме Киева, были соединены с уездными судами.

   ...поляк-шляхтич средней руки - дед В. Г. Короленко с материнской стороны - Иосиф Казимирович Скуревич (1798-1853). В молодости служил в гусарах, вышел в отставку в чине подпоручика.

   ...четыре дочери и два сына.- Дочери: Каролина (1819-1894), в замужестве Туцевич. Эвелина (Ева), мать писателя, родилась в 1833 году в местечке Степань, Волынской губ., Ровенского уезда. Умерла 30 апреля 1903 года в Полтаве, в семье В. Г. Короленко. Анжелика родилась около 1835 года, умерла в годы первой мировой войны. Вышла замуж за учителя Житомирской гимназии Заблоцкого (выведен в "Истории моего современника" под именем Лотоцкого). Впоследствии жила с детьми во Львове, где одно время издавала детский журнал на польском языке. Елизавета (родилась в 1840 году) жила с начала 90-х годов в семье Владимира Галактионовича. Умерла в 1927 году в Полтаве. Сыновья: Брунон (занимался сельским хозяйством, умер в 90-х годах) и Генрих (о нем см. выше прим. к стр. 12).

   ...уступил настояниям своей жены - бабушки писателя, Агнии Скуревич (рожд. Рыхлинской). Умерла в конце 80-х годов в глубокой старости, 94 лет.

   ...брак состоялся.- Брак Галактиона Афанасьевича Короленко с Эвелиной Иосифовной Скуревич состоялся в 1847 году. Ввиду молодости новобрачной она была оставлена мужем еще на год в родительском доме.

   ...лучистыми серо-голубыми глазами. - Портретов молодой Эвелины Иосифовны не имеется. Все сохранившиеся фотографии относятся уже к позднейшим годам.

   Ганеман Самуэль (1755-1843) - немецкий врач, основатель гомеопатии.

   ...выбегавшем на небольшую площадь.- Здесь речь идет о Житомире, где семья Короленко прожила до 1866 года.

   ...обломовским томлением и скукой...- Воспоминания об этих послеобеденных часах на раскаленном солнцем дворе и о развлечениях и играх, какие изобретали для себя два мальчика, послужили материалом для рассказа "Парадокс".

   ...должна была присматривать и за нами.- Образ этой няньки нарисован в рассказе "Ночью".

   ...разгоняющим эти страхи уже одной своей улыбкой неверия и превосходства.- Образ молодой матери Владимира Галактионовича появляется в рассказе "Парадокс", написанном раньше "Истории моего современника". Личностью и отчасти судьбой Эвелины Иосифовны внушен также образ Эвелины в "Слепом музыканте". Автор, давший ей внешность и даже имя своей матери, так характеризует свою героиню: "Есть натуры, как будто заранее предназначенные для тихого подвига любви, соединенного с печалью и заботой,- натуры, для которых эти заботы о чужом горе составляют как бы атмосферу, органическую потребность".

   Патерики (то есть книги "отцов" или об "отцах") - сборники, состоящие из повествований о жизни подвижников какой-нибудь обители или из поучений этих подвижников. "Печерский патерик", названный так по месту его происхождения (Киево-Печерский монастырь),- одни из известнейших памятников древнецерковной письменности. Первое печатное издание патерика появилось в Киеве в 1635 году.

   ...кучер Иохим - прототип Иохима в повести Короленко "Слепой музыкант".

   ...приезжал молодой царь Александр II.- Александр II возвращался тогда из заграничной поездки и был в Житомире по пути в Киев.

   Кармелюк (1784-1835) - выдающийся руководитель борьбы крестьян против помещиков на Подолии в 30-х годах XIX века. Бывший крепостной (уроженец Литинского уезда, Подольской губ.), он отдан был помещиком за "непокорный нрав" в солдаты. Кармелюк бежал из армии, был сослал в Сибирь, откуда тоже бежал и стал во главе организованных им партизанских отрядов, громивших панов, богачей и ненавистных народу чиновников.

   ...впечатлениями ближайшего яркого дня...- В архиве Короленко сохранилась рукопись незаконченной повести "На рассвете", относящаяся к 1887 году, в которой автор в беллетристической форме передает воспоминания своего детства. Из нее Короленко напечатал только одну главу "Щось буде" с подзаголовком "Из неоконченной повести "На заре" ("Киевский сборник в пользу пострадавших от неурожая", Киев, 1892).

   ...кажется, Коржениовского.- Повесть "Фомка из Сандомира" написана не Коржениовским, а другим польским писателем - Яном Грегоровичем (1818-1891).

   ...приходился как-то отдаленно сродни.- В первоначальной редакции этой главы (журнал "Современность", 1906, No 1) имеется следующее описание внешности Дешерта (названного там измененным именем - Дегерт): "Человек был огромного роста, очень худой, с длинными усами и большими мрачными глазами. Платье на нем обвисало, точно на скелете, брови почти всегда были сдвинуты, и на лице постоянно стояло выражение недовольства и как бы презрения к кому-то, легко переходившее в вспышки бурного гнева".

   В день торжества...- Объявление манифеста об "освобождении" крестьян состоялось в Петербурге и Москве 5 марта 1861 г., в других городах позже - от 7 марта до 2 апреля. В Житомире манифест был объявлен 11 марта.

   Немцевич Юлиан-Урсин (1758-1841) - польский писатель, поэт и политический деятель, сподвижник Костюшко.

   ...он казался квадратным и грузным.- Некоторые черты внешнего облика Валентина Рыхлинского даны в образе дяди Максима в "Слепом музыканте".

   Князь Иеремия Вишневецкий (1612-1651) - польский магнат, противник Богдана Хмельницкого, ярый распространитель католицизма.

   ...держаться веры отцов, хотя бы пришлось терпеть за это...- Об этом эпизоде Короленко вспоминает в статье "Вера отцов" ("Русские записки", 1916, No 9).

   ...слышал от сестер отца - в формулярном списке Афанасия Яковлевича Короленко указана только одна его дочь Александра и два сына - Галактион и Никтополеон.

   Сигизмунд III (1566-1632).- В его правление произошел бунт шляхты против короля.

   Конецпольский Станислав (1596-1646) - польский гетман.

   Не нужно было бунтоваться...- После польского восстания 1830-1831 годов Польша была лишена конституции 1815 года.

   "Boźe, coś Polskę przez tak długie wieki..." - первая строка песни, принадлежащей перу неизвестного поэта, которая была особенно популярна в Польше во время восстания 1863 года - "Боже, ты, который в течение стольких веков окружал Польшу сиянием могущества и славы..."

   ...три сына Рыхлинских - Феликс Валентинович - студент-медик, участник польского восстания. Умер от раны на этапе под Красноярском, по дороге в ссылку. Ксаверий Валентинович - за участиe в восстании был сослан на каторгу в Нерчинск. В конце 70-х годов получил право вернуться на родину. Умер в 1904 году. Станислав Валентинович - за участие в восстании был сослан на каторгу, которую отбывал вместе с другими поляками в Нерчинском округе (Александровский завод), куда позднее привезен был Н. Г. Чернышевский. Своими воспоминаниями о Чернышевском Рыхлинский поделился с Короленко во время их свидания в Иркутске в 1881 году (см. об этом кн. III "Истории моего современника", гл. "Стасик Рыхлинский и история его воспоминаний"). Умер в 1904 году в Иркутске.

   Ружицкий Эдмунд - бывший полковник генерального штаба. Будучи переведен с Кавказа в Житомир, принял участие в подготовке польскою восстания. В местечке Полонном Волынской губ. в апреле 1863 года Ружицким был собран большой повстанческий отряд. В мае 1863 года отряд Ружицкого был разбит русскими войсками.

   Мазепа Иван Степанович (1644-1709) - украинский гетман. Во время Северной войны, когда шведские войска Карла XII вторглись на территорию Украины, открыто изменил Петру I и перешел на сторону шведов. После Полтавской битвы (1709) бежал вместе с Карлом в Турцию.

   Жолкевский Станислав (1547-1620) - польский гетман. Жестоко подавил (1596) казацкое восстание на Украине, вспыхнувшее под предводительством Наливайки и Лободы. В 1610 году предводительствовал войсками польских интервентов, вторгшихся в Россию.

   Жандармы-вешатели - исполнители распоряжений тайного центрального комитета, руководившего польским восстанием. Они захватывали и казнили тех лиц, в которых комитет усматривал врагов восстания.

   ...кажется. Стройновского.- По-видимому, это был не Стройновский, а Петр Хойновский - офицер генерального штаба. Хойновский принимал участие в подготовке польского восстания 1863 года.

   Александр Гроза (1807-1875) - польский писатель.

   Ян Хризостом Пасек (умер около 1705 г.) - польский шляхтич, участник нескольких войн во второй половине XVII века. Автор мемуаров, охватывающих период с 1656 по 1688 год.

   "Вестник Юго-Западной и Западной России" - журнал крайне консервативного направления, выходил в Киеве с 1 июня 1862 г. ежемесячно; с сентября 1864 по 1871 год - в Вильно под названием "Вестник Западной России".

   "Про Чуприну та Чортовуса".- В авторском экземпляре первой книги "Истории моего современника" (изд. 2-е, "Русское богатство", 1911) Владимиром Галактионовичем сделано к этому месту примечание, что настоящее заглавие этой брошюры Кулиша - "Сiчовi rocti".

   Пустовойтова Анна (1838-1881) - дочь русского генерал-майора Феофила Пустовойтова и польки. Участвовала в польском восстании. В 1863 году была адъютантом Лянгевича, одного из руководителей восстания.

   Пирогов Николай Иванович (1810-1881) - известный ученый, врач и педагог.

   ...решительно высказывался против розог.- Здесь имеются в виду статьи Н. И. Пирогова "Вопросы жизни", первая из которых была помещена в 1856 году (а не в 1858, как указывает Короленко) в "Морском сборнике" No 9.

   Добролюбов Николай Александрович (1836-1861) - великий русский критик, публицист, революционный демократ. В журнале "Современник" (1857, кн. 5-я) Добролюбов за подписью Н. Л. поместил статью "Несколько слов о воспитании". В этой статье Добролюбов приветствует и развивает мысли, высказанные Пироговым в "Вопросах жизни".

   ...таксированы такими-то степенями наказаний.- "Правила о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа" напечатаны в "Журнале для воспитания", No 11, 1859 г.

   ...ответил... статьей, полной горечи и сарказма - статья Н. А. Добролюбова "Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами", напечатанная за подписью Н-бов в журнале "Современник" (1860, кн. 1-я).

   В первоначальном тексте ("Русское богатство", 1906, No 5) подле имени Мина проставлено в скобках "Миних".

   "Размышление гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа".- Это сатирическое стихотворение Добролюбова, точное название которого не "Размышление...", а "Грустная дума гимназиста..." и т. д., первоначально было напечатано в журнале "Современник" за 1860 год, книга третья в отделе "Свисток" Nо 4.

   Каракозов Дмитрий Владимирович (1840-1866). - В начале 60-х годов был членом кружка учащейся молодежи ("Организация"), во главе которого стоял его двоюродный брат Ишутин. 4 апреля 1866 года Каракозов стрелял в Петербурге в Александра II, но промахнулся; 3 сентября того же года Каракозов был повешен.

   Бабушка (по матери) - Агния Скуревич. Тетки - Анжелика и Елизавета Иосифовны Скуревич.

   ...переезд к отцу в Ровно.- В первоначальной редакции этой главы ("Русское богатство", 1906, No 5) в этом месте сказано: "Но зато от этого года у меня осталось воспоминание сплошного бродяжничества. Кажется, не было ни одного оврага за рекой, ни од