Короленко Владимир Галактионович - История моего современника

"justify">   - Вот так птица! - говорил один.

   - У этого, братцы, держись...

   - И откуда выкопали такого чорта?

   - А ведь он нас, господа, оскорбил?..

   За такими разговорами застал нас звонок ко второму уроку. Вошел, помнится, учитель истории Андрусский. Это был тоже "новый", поступивший за несколько месяцев до Авдиева, молодой человек невысокого роста с умным, энергичным лицом. В классе он держал себя по-учительски, суховато, но все-таки симпатично. Час урока был у него точно распределен на две неравные части. В первой он вызывал, спрашивал и ставил отметки. Когда он опускал перо в чернильницу, чтобы поставить балл, лицо его делалось задумчиво и серьезно. Было видно, что он тщательно взвешивает в уме все за и против, и, когда после этого твердым почерком вносил в журнал ту или иную цифру, чувствовалось, что она поставлена обдуманно и справедливо. За двадцать минут до конца урока он придвигал к себе учебник и, раскрыв его, начинал объяснение неизменной фразой:

   - Ну-с, так вот... Мы остановились на том-то. Теперь будем продолжать.

   И, поглядывая в книгу, он излагал содержание следующего урока добросовестно, обстоятельно и сухо. Мы знали, что в совете он так же обстоятельно излагал свое мнение. Оно было всегда снисходительно и непоколебимо. Мы его уважали, как человека, и добросовестно готовили ему уроки, но история представлялась нам предметом изрядно скучным. Через некоторое время так же честно и справедливо он взвесил свою педагогическую работу,- поставил себе неодобрительный балл и переменил род занятий.

   Теперь я с удовольствием, как всегда, смотрел на его энергичное квадратное лицо, но за монотонными звуками его речи мне слышался грудной голос нового словесника, и в ушах стояли его язвительные речи. "Думать" и "мыслить"... Да, это правда... Разница теперь понятна. А все-таки есть в нем что-то раздражающее. Что-то будет дальше?..

   Вынув тихонько тетрадь, я стал читать под партой записанный урок словесности, рискуя вызвать замечание Андрусского. Урок был красив и интересен.

   Дня через три в гимназию пришла из города весть: нового учителя видели пьяным... Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с "похмелья", другие - что устраивается на квартире. Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для "выразительного" чтения.

   Еще дня через два в класс упало, как петарда, новое сенсационное известие. Был у нас ученик Доманевич, великовозрастный молодой человек, засидевшийся в гимназии и казавшийся среди мелюзги совсем взрослым. Он был добрый малый и хороший товарищ, но держал себя высокомерно, как профессор, случайно усевшийся на одну парту с малышами.

   В этот день он явился в класс с видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с новым учителем уже "приятели". Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых. На углу Тополевой улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел на штабеле бревен, покачивался из стороны в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.

   - Голос, я вам скажу,- замечательный! - прибавил рассказчик с некоторой гордостью за нового приятеля.

   Когда Доманевич, не узнав в веселом господине нового учителя, проходил мимо, тот его окликнул;

   - Господин ученик! Подойдите сюда!

   Тот подошел, узнав, поклонился.

   - Как ваша фамилия?

   Доманевич, "признаться, немного струсил". Было уже поздно, вечером выходить с квартир запрещено, а этот новый, кажется, строг. Сам пьян, а директору донесет. Тем не менее скрепя сердце фамилию назвал.

   - Очень приятно,- вежливо сказал учитель, протягивая руку.- А я Авдиев, Вениамин Васильевич, учитель словесности. В настоящую минуту, как видите, несколько пьян.

   При этом он захохотал ("смех у него удивительно веселый и заразительный") и, крепко опершись на руку ученика, поднялся на ноги и попросил проводить его до дому, так как еще не ознакомился с городом.

   - Чорт знает,- говорил он смеясь,- улицы у вас какие-то несообразные, а вино у Вайнтрауба крепкое... Не успел оглянуться,- уже за шлагбаумом... Пошел назад... тут бревна какие-то под ноги лезут... Ха-ха-ха... Голова у меня всегда свежа, а ноги, чорт их возьми, пьянеют...

   Доманевич проводил учителя на его квартиру над прудом, причем всю дорогу дружески поддерживал его под руку. Дома у себя Авдиев был очень мил, предложил папиросу и маленький стаканчик красного вина, но при этом, однако, уговаривал его никогда не напиваться и не влюбляться в женщин. Первое - вредно, второе... не стоит...

   Рассказ вызвал в классе сенсацию. "Что же это такое?" - думал я с ощущением щемящей душевной боли, тем более странной, что Авдиев казался мне теперь еще менее симпатичным.

   - Ну, брат, - сделал кто-то практический вывод,- теперь можешь круглый год не учить словесность...

   - Что мне учить ее,- ответил Доманевич небрежно,- я с прошлого года знаю все, что он диктовал... Я, брат, "мыслю" еще с первого класса.- И, окинув нас обычным,, несколько пренебрежительным взглядом, Доманевич медленно проследовал к своему месту. Теперь у него явилось новое преимущество: едва ли к кому-нибудь из мелюзги учитель мог обратиться за такой услугой...

   Пробил звонок. Дверь открылась. Вошел Авдиев и легкой беззаботной походкой прошел к кафедре.

   Все взгляды впились в учителя, о котором известно, что вчера он был пьян и что его Доманевич вел под руку до квартиры. Но на красивом лице не было видно ни малейшего смущения. Оно было свежо, глаза блестели, на губах играла тонкая улыбка. Вглядевшись теперь в это лицо, я вдруг почувствовал, что оно вовсе не антипатично, а наоборот - умно и красиво... Но... все-таки вчера он был пьян... Авдиев раскрыл журнал и стал делать перекличку.

   - Варденский... Заботин... Доманевич.

   - Здесь,- ответил Доманевич, лениво чуть-чуть подымаясь с места. Авдиев на мгновение остановился, посмотрел на него искрящимися глазами, как бы припоминая что-то, и продолжал перекличку. Затем, отодвинув журнал, он облокотился обеими руками на кафедру и спросил:

   - Вы прошлый раз успели всё записать, что я рассказывал?

   - Успели.

   - И, конечно, выучили? Да? Ну-с... Господин Доманевич.

   Фамилия Доманевича пробежала в классе электрической искрой. Головы повернулись к нему. Бедняга недоумело и беспомощно оглядывался, как бы не отдавая себе отчета в происходящем. В классе порхнул по скамьям невольный смешок. Лицо учителя было серьезно.

   - Итак, господин Доманевич расскажет нам содержание первого урока... Как мы подошли к определению предмета? Слушаем.

   Доманевич поднялся, постоял полминуты потупясь и потом сказал растерянно:

   - Я, господин учитель...

   - Что именно?

   - Сегодня не успел приготовить.

   - Сегодня? А вчера? А третьего дня?

   - Я вообще...

   - Вообще?.. Напрасно, господин Доманевич, напрасно. Уроки задаются затем, чтобы их готовить. На это было три дня. У вас была основательная причина?

   Доманевич молчал.

   - Жаль, но...- Он взял перо и раскрыл журнал,- С величайшим сожалением вынужден поставить вам... единицу...

   Проведя в журнале черту, он взглянул на бедного Доманевича. Вид у нашего патриарха был такой растерянный и комично обиженный, что Авдиев внезапно засмеялся, слегка откинув голову. Смех у него был действительно какой-то особенный, переливчатый, заразительный и звонкий, причем красиво сверкали из-под тонких усов ровные белые зубы. У нас вообще не было принято смеяться над бедой товарища,- но на этот раз засмеялся и сам Доманевич. Махнув рукой, он уселся на место.

   Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к концу этого второго урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал:

   - Теперь, господа, отдохнем. Я вам говорил уже, что значит мыслить понятиями. А вот сейчас вы услышите, как иные люди мыслят и объясняют самые сложные явления образами. Вы знаете уже Тургенева?

   К стыду нашему, Тургенева многие из нас знали только по имени. Книгами мы пользовались или за умеренную плату у любителя-еврея, снабжавшего нас истрепанными романами Дюма*, Монтепена* и Габорио*, или из гимназической библиотеки. Раз в неделю мы вваливались под вечер в темные гулкие коридоры, казавшиеся таинственными и незнакомыми при сомнительном свете сального огарка, который нес впереди Андриевский, и поднимались по лестницам, обмениваясь с добродушным словесником шутками и остротами. Каждый раз он долго подбирал ключ к замку библиотечной двери, потом звонко щелкал и открывал вход в большую комнату, уставленную по стенам огромными шкафами. Содержимое шкафов было чрезвычайно скудно: тут были преимущественно душеспасительные поучения, "Воскресный досуг"*, почему-то еще "Солдатское чтение"* и "Всемирный путешественник"*. Мы роптали, а Андриевский отшучивался, порой очень остроумно, возбуждая общий хохот. В конце концов приходилось все-таки просить для чтения путешествие Ливингстона*, за ним путешествие Кука*, затем путешествие Араго*, путешествие Беккера-паши*. Раз я принес домой даже путешествие на Афон. Кажется, это были "Письма Святогорца"*, из которых, впрочем, несмотря на тогдашнее мое религиозное настроение, я запомнил только одно красивое описание бури и восхищение автора перед тем, как святитель Николай заушил на соборе еретика Ария. Святогорец стоит перед иконой, изображающей этот сильный аргумент богословской полемики, и ему чудится, что "отзвук святительского заушения еще носится под сводами безмолвного храма"...

   Как бы то ни было, но даже я, читавший сравнительно много, хотя беспорядочно и случайно, знавший уже "Трех мушкетеров", "Графа Монте-Кристо" и даже "Вечного Жида" Евгения Сю*,- Гоголя, Тургенева, Достоевского, Гончарова и Писемского знал лишь по некоторым, случайно попадавшимся рассказам. Мое чтение того времени было просто развлечением и приучало смотреть на беллетристику, как на занимательные описания того, чего в сущности не бывает. Порой я прикидывал поступки и разговоры книжных героев к условиям окружавшей меня жизни и находил, что никто и никогда так не говорит и не поступает. Светлым пятнышком выступало воспоминание о "Фоме из Сандомира" и еще двух-трех произведениях польских писателей, прочитанных ранее. Это было ближе к жизни. Где-то, может быть, недалеко и не очень давно, люди могли так говорить и поступать, но все-таки теперь не говорят и не поступают...

   Помню, в один светлый осенний вечер я шел по тихой Тополевой улице и свернул через пустырь в узенький переулок. Улица была в тени, но за огородами, между двумя черными крышами, поднималась луна, и на ней резко обрисовывались черные ветки дерева, уже обнаженного от листьев. Я остановился, невольно пораженный красивой простотой этого несложного пейзажа. Я любил рисовать, ограничиваясь рабским копированием, но теперь мне страстно хотелось передать эту картину вот так же просто; с ровной темнотой этих крыш, кольями плетня, врезавшимися в посветлевшее от месяца небо, со всей глубиной влажных теней, в которых чувствуется так много утонувших во тьме предметов, чувствуется даже недавно выпавший дождь...

   Потом мысль моя перешла к книгам, и мне пришла в голову идея: что, если бы описать просто мальчика, вроде меня, жившего сначала в Житомире, потом переехавшего вот сюда, в Ровно; описать все, что он чувствовал, описать людей, которые его окружали, и даже вот эту минуту, когда он стоит на пустой улице и меряет свой теперешний духовный рост со своим прошлым и настоящим. Вот в этой слитой влажной тьме, беспорядочно усеянной огоньками, за этими светящимися окошками живут люди. Теперь они пьют чай или ужинают, разговаривают, ссорятся, смеются. И никогда они не оглядываются на себя и на природу, никогда не примеривают своего я ко всему, что их окружает. Быть может, во веем городе я один стою вот здесь, вглядываясь в эти огни и тени, один думаю о них, один желал бы изобразить и эту природу, и этих людей так, чтобы все было правда и чтобы каждый нашел здесь свое место.

   Не этими словами, но думал я именно это. И во мне было немного гордости и много неудовлетворения. Я только думая, что можно бы изобразить все в той простоте и правде, как я теперь это вижу, и что история мальчика, подобного мне, и людей, его окружающих, могла бы быть интереснее и умнее графа Монте-Кристо. Но, в сущности, я ничего не умел: учитель Стахорский считал меня даровитым рисовальщиком, но требовал тщательной "штриховки". В штриховке я достиг больших успехов, но с ней не мог нарисовать самого простого пейзажа с натуры*. Порой, отвязав нашу лодку, я подплывал к острову, ставил ее среди кувшинок и ряски и принимался с залива рисовать старый замок с пустыми окнами, с высокими тополями и обомшелыми каменными рыцарями. Рисунки мои производили фурор, но я чувствовал, что это только черты, контуры, штриховка... Нет ни задумчивой массивности старой руины, ни глубины в зияющих окнах, ни высоты в тополях с шумящими вершинами, ни воздуха в высоком небе, ни прозрачности в воде. С ощущением бессилия и душевной безвкусицы я клал карандаши и альбом на скамейку лодки и подолгу сидел без движения, глядя, как вокруг, шевеля застоявшуюся сверкающую воду, бегали долгоногие водяные комары с светлыми чашечками на концах лапок, как в тине тихо и томно проплывали разомлевшие лягушки или раки вспахивали хвостами мутное дно. Через некоторое время душевная пустота, веявшая от мертвой жизни мертвого городка, начинала наполняться: из-за нее выходили тени прошлого. Пустой остров заселялся, замок оживал. На широком балконе появлялись группы красавиц, и одна из них держала кубок, а молодой рыцарь (может быть, это даже был я) въезжал на коне по лестницам и переходам и брал этот кубок из руки дамы... Кругом гремели крики, выстрелы, звон шпор и ржание коней.

   Или иначе: на замок нападают казаки и гайдамаки, весь остров в белом дыму... Вообще в это время под влиянием легенд старого замка и отрывочного чтения (в списках) "Гайдамаков" Шевченка*-романтизм старой Украины опять врывался в мою душу, заполняя ее призраками отошедшей казацкой жизни, такими же мертвыми, как и польские рыцари и их прекрасные дамы... Что может быть интересного в жизни обыкновенного мальчика и его соседей? Интересны только дикие степи, бешеная погоня, нападения, приключения, подвиги, разумеется, с благополучным окончанием... Одно время я даже заинтересовался географией с той точки зрения, где можно бы в наше прозаическое время найти уголок для восстановления Запорожской сечи*, и очень обрадовался, услыхав, что Садык-паша Чайковский* ищет того же романического прошлого на Дунае, в Анатолии и в Сирии... Мечты бесплодно распаляли воображение, обессиливали волю. Когда приходило время возвращаться с этих неудачных художественных сеансов, я лениво брал весла, и моя лодка протягивала за собой медлительный след, тихо заплывавший ряской, водорослями и тиной.

   Растущая душа стремилась пристроить куда-то избыток силы, не уходящей на "арифметики и грамматики", и вслед за жгучими историческими фантазиями в нее порой опять врывался религиозный экстаз. Он был такой же беспочвенный и еще более мучительный. В глубине души еще не сознанные начинали роиться сомнения, а навстречу им поднималась жажда религиозного подвига, полетов души ввысь, молитвенных экстазов.

   Однажды в таком настроении я шел в гимназию.

   Путь лежал через базарную площадь, центр местной торговой жизни. Кругом нее зияли ворота заезжих домов; вся она была заставлена возами, заполнена шумом, гоготанием продаваемой птицы, ржанием лошадей, звонкими криками торговок.

   И вдруг мой взгляд упал на фигуру мадонны, стоявшей на своей колонне высоко в воздухе. Это была местная святыня, одинаково для католиков и православных. По вечерам будочник, лицо официальное, вставлял в фонарь огарок свечи и поднимал его на блок. Огонек звездочкой висел в темном небе, и над ним красиво, таинственно, неясно рисовалась раскрашенная фигура.

   Говорили, что протоиерей-обруситель возбудил уже вопрос о снятии богородицы-католички... Теперь опальная статуя, освещенная утренними лучами, реяла над шумной и пестрой бестолочью базара. Было в ней что-то такое, отчего я сразу остановился, а через минуту стоял на коленях, без шапки, и крестился, подняв глаза на мадонну.

   Потом я поднялся и пошел в классы, не обращая внимания на удивленные взгляды.

   В следующий раз, проходя опять тем же местом, я вспомнил вчерашнюю молитву. Настроение было другое, но... кто-то как будто упрекнул меня: "Ты стыдишься молиться, стыдишься признать свою веру только потому, что это не принято..." Я опять положил книги на панель и стал на колени...

   Теперь толпы не было, и фигура гимназиста на коленях выделялась яснее. На меня обратили внимание евреи-факторы, прохожие, чиновники, шедшие в казначейство... Вдали на деревянных тротуарах мелькали синие гимназические мундиры. Мне хотелось, чтобы меня не заметили...

   С этих пор на некоторое время у меня явилась навязчивая идея: молиться, как следует, я не мог,- не было непосредственно молитвенного настроения, но мысль, что я "стыжусь", звучала упреком. Я все-таки становился на колени, недовольный собой, и недовольный подымался. Товарищи заговорили об этом, как о странном чудачестве. На вопросы я молчал... Душевная борьба в пустоте была мучительна и бесплодна...

   В таком настроении застало меня появление нового учителя...

   Закончив объяснение урока, Авдиев раскрыл книгу в новеньком изящном переплете и начал читать таким простым голосом, точно продолжает самую обыденную беседу:

   "Мардарий Аполлонович Стегунов - старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком. Он большой хлебосол и балагур... Зиму и лето ходит в полосатом шлафроке на вате... Дом у него старинной постройки: в передней, как следует, пахнет квасом, сальными свечами и кожей..."

   Это - "Два помещика" из "Записок охотника". Рассказчик - еще молодой человек, тронутый "новыми взглядами", гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. "Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз, замирая около дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни". Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам:

   - Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!

   Оказывается, на конюшне секут "шалунишку" буфетчика, человека с большими бакенбардами, недавно еще в долгополом сюртуке прислуживавшего за столом... Лицо у Мардария Аполлоновича доброе. "Самое лютое негодование не устояло бы против его ясного и кроткого взора..." А на выезде из деревни рассказчик встречает и самого "шалунишку": он идет по улице, лущит семечки и на вопрос, за что его наказали, отвечает просто:

   - А поделом, батюшка, поделом! У нас по пустякам не наказывают... У нас барин... такого барина во всей губернии не сыщешь...

   Среди глубочайшей тишины Авдиев дочитал последнюю фразу: "Вот она - старая-то Русь!.." Затем он сказал несколько опять очень простых слов о крепостном праве и об ужасе "порядка", при котором возможно это двустороннее равнодушие. Звонок Савелия в первый раз прозвучал для нас неожиданно и неприятно.

   В этот день я уносил из гимназии огромное и новое впечатление. Меня точно осияло. Вот они, те "простые" слова, которые дают настоящую, неприкрашенную "правду" и все-таки сразу подымают над серенькой жизнью, открывая ее шири и дали. И в этих ширях и далях вдруг встают, и толпятся, и движутся знакомые фигуры, обыденные эпизоды, будничные сцены, озаренные особенным светом.

   Когда после урока я шел домой, мне вспомнился дядя-капитан, Гарный Луг, "помещики", Кароль, Антось... И прежнего противоречия, бессмысленной несвязанности этих явлений как не бывало... "Чюки-чюки-чюк... Что вы, молодой человек, что вы? Да разве я злодей, что вы на меня так уставились?.." Я понял стихийную непосредственность этого восклицания... Капитан тоже не злодей. Он гораздо умнее, симпатичнее Мардария. И однако... он несомненно обливал Кароля водой на морозе. И Кароль с этим примирился, а во мне кипело негодование. Оно относилось к "крепостному праву", которое уже отошло. Но... все-таки представления о нравственности лиц и о нравственности учреждений, строя жизни уже отделялись друг от друга, как различные категории.

   С этого дня художественная литература перестала быть в моих глазах только развлечением, а стала увлекательным и серьезным делом. Авдиев сумел зажечь и раздуть эти душевные эмоции в яркое пламя. У него было инстинктивное чутье юности и - талант. Все, что он читал, говорил и делал, приобретало в наших глазах особенное значение. История литературы, с поучениями Мономаха * и письмами Заточника *, выступала из своего туманного отдаления, как предмет значительный и важный, органически подготовлявший грядущие откровения. Коротенькие дивертисменты в конце уроков, когда Авдиев раскрывал принесенную с собой книгу и прочитывал отрывок, сцену, стихотворение,- стали для нас потребностью. В его чтении никогда не чувствовалось искусственности. Начиналось оно всегда просто, и мы не замечали, как, где, в каком месте Авдиев переходил к пафосу, потрясавшему нас как ряд электрических ударов, или к комизму, веявшему на класс вихрем хохота. Он прочитал сцену из "Мертвых душ", и мы кинулись на Гоголя. Особенно любил он Некрасова, и впоследствии я уже никогда не слыхал такого чтения.

   Вскоре между Авдиевым и нами завязались простые и близкие отношения. Он приглашал нас к себе, угощал чаем за своим холостым столом и всегда держал себя просто, дружески и весело. Никогда не чувствовалось преднамеренности и дидактизма; легкая шутка и вопрос о только что прочитанной кем-нибудь из нас повести Тургенева, Писемского, Гончарова, Помяловского, стихотворения Некрасова, Никитина или Шевченка сплетались незаметно, непринужденно... До сих пор в душе моей, как аромат цветка, сохранилось особое ощущение, которое я уносил с собой из квартиры Авдиева, ощущение любви, уважения, молодой радости раскрывающегося ума и благодарности за эту радость...

   Однажды, возвращаясь под такими впечатлениями к себе, часов около девяти вечера, я вдруг наткнулся на инспектора, который в переулке резко осветил мое лицо потайным фонариком. На мгновение меня обдало точно кипятком. Но я не испугался, не пытался увернуться и убежать, хотя мог бы, так как передо мной заранее рисовалась в темноте высокая, точно длинный столб, фигура приближавшегося Степана Яковлевича... Помню, что мне было странно и досадно, точно я до этого мгновения все еще оставался в светлой комнате, а теперь неожиданно очутился в грязном и темном переулке перед назойливым выходцем из другого мира. По-видимому, в выражении моего лица было что-то, удивившее инспектора. Он ближе придвинул фонарик, внимательно всмотрелся в меня и спросил:

   - Что вы?

   - Ничего, Степан Яковлевич.

   - Откуда?

   - От Вениамина Васильевича. Относил книгу,

   - А!

   И он ушел, оставляя во мне впечатление мимолетного сонного призрака.

   Никогда от Авдиева мы не слышали ни одного намека на нашу "систему" или на ненормальности гимназического строя. Но он вызывал совершенно особый душевный строй, который непреднамеренным контрастом оттенял и подчеркивал обычный строй гимназической жизни. И это было сильнее прямой критики.

   По временам он продолжал пить. Однажды его вывели из клуба, где он начал говорить посетителям - очень веселые, правда,- дерзости. Это вызвало негодование, и Авдиева выпроводили; но и при этом он вел себя так забавно, что и старшины, и публика хохотали, а на следующий день, как стая птиц, разлетелись по городу его характеристики и каламбуры... А еще через несколько дней, в ближайший клубный вечер, он опять явился, как ни в чем не бывало, изящный, умный, серьезный, и никто не посмел напомнить о недавнем скандале... На гуляньях в ясные дни, когда "весь город" выходил на шоссе, чинно прогуливаясь "за шлагбаумом", Авдиев переходил от одной группы к другой, и всюду его встречали приветливо, как общего фаворита. Дамы все были от него в восторге: в отношении к ним он никогда не забывался, даже пьяный, а мужчины старались забыть его выходки.

   - Что делать! Человек с сатирическим направлением ума,- сказал про него воинский начальник, и провинциальный город принял эту сентенцию как своего рода патент, узаконивший поведение интересного учителя. Другим, конечно, спустить того, что спускалось Авдиеву, было бы невозможно. Человеку с "сатирическим направлением ума" это как бы полагалось по штату...

   Все это, разумеется, доходило до гимназистов. Ученики передавали о скандалах по рассказам клубных очевидцев и с удовольствием повторяли остроты и каламбуры своего любимца. Мне тоже порой казалось, что это занимательно и красиво, и иной раз я даже мечтал о том, что когда-нибудь и я буду таким же уездным сатириком, которого одни боятся, другие любят, и все, в сущности, уважают за то, что он никого сам не боится и своими выходками шевелит дремлющее болото. Но я все-таки не мог примириться с мыслью, что Авдиева "выводили из клуба" и многие считают себя вправе называть его пьяницей.

   Однажды он дал мне читать Писемского. Есть у этого писателя одна повесть, менее других упоминаемая критикой и забытая читающей публикой. Называется она "Monsieur Батманов" и изображает человека с "широкой натурой", красивого, эксцентричного, остроумного, не признающего условностей. Он попадает из столицы в небольшой губернский город, очаровывает все общество, которое сам открыто презирает, говорит дерзости губернским магнатам и производит более или менее забавные дебоши. Его любит умная и красивая женщина. Он как будто любит ее также, но все-таки они расходятся навсегда: мосье Батманов не может подумать без отвращения о законном браке и любви по обязанности...

   У меня замирало сердце, когда я читал последнее объяснение Батманова с любимой женщиной где-то, кажется, в театральной ложе. За обликом Батманова я подставил в воображении оригинальное лицо Авдиева, с его тонкой улыбкой, заразительным смехом и порой едким, но чаще благодушно-красивым остроумием. Как и Батманов, он выделялся резким пятном на тусклом провинциальном фоне, головой выше всех окружающих. Как и Батманов, не боялся общего мнения; наконец, как и у Батманова, мне чудилась за всем этим какая-то драма, душевная боль, непонятный отказ от счастья из-за неясных, но, конечно, возвышенных побуждений...

   Кончается повесть Писемского неожиданной сценкой. В каком-то сибирском городке местные купцы-золотопромышленники встречают приезжего сановника. Впереди депутации с хлебом-солью, стоит дородный красивый человек, с широкой бородой, в сибирке из тонкого сукна и в высоких сапогах бураками. Сановник с некоторым удивлением узнает в нем старого знакомого - мосье Батманова. "Да, чем только не кончалось русское разочарование!" - замечает в заключение Писемский. Обаяние фигуры Батманова было так велико, что я как-то совершенно не обратил внимания на это сатирическое заключение.

   Однажды, когда я принес Авдиеву прочитанную книгу, он остановил меня, и мы разговорились как-то особенно задушевно. Вообще я уже стал тогда одним из любимых его учеников, и порой наши беседы принимали оттенок своеобразной дружбы взрослого человека и юноши, почти мальчика. Он спросил, не случается ли мне встречать в литературе знакомых лиц. Я сказал о том, как Мардарий Аполлонович Стегунов заставил меня вспомнить о моем дяде-капитане, хотя, в сущности, они друг на друга не похожи. Он выслушал эту параллель с интересом и вдруг предложил вопрос:

   - Ну, а я похож на кого-нибудь из этих господ?

   - Вы...- ответил я несколько застенчиво,- у Писемского: мосье Батманов.

   Авдиев удивленно повернулся на кресле и сказал с недоумением:

   - Бат-ма-нов? Странно. В чем же сходство?

   Я был в затруднении. Что сказать, в самом деле, на этот вопрос: в скандалах и остроумных каламбурах? Заметив мое затруднение и сконфуженность, он засмеялся и спросил:

   - А Батманов этот вам нравится?

   - Да.

   Он протянул руку, взял со стола книгу и, развертывая ее, спросил:

   - Да вы дочитали до конца?

   - Дочитал. Что ж, конец... По-моему, можно бы закончить иначе...

   - Вы думаете? Ну, нет. Здесь художественная правда. Иначе было бы опять в том же роде.

   Он прочел заключительную сценку вплоть до иронического восклицания о русском разочаровании и сказал:

   - И что только вам понравилось? Печоринствующий бездельник из дворян... Но с Печориными, батюшка, дело давно покончено. Из литературной гвардии они уже разжалованы в инвалидную команду,- и теперь разве гарнизонные офицеры прельщают уездных барышень печоринским "разочарованием". Вам вот конец не понравился... Это значит, что и у вас, господа гимназисты, вкусы еще немного... гарнизонные...

   Я сильно покраснел. Авдиев заметил это и вдруг, откинув голову, залился своим звенящим смехом.

   - А! Вот оно что! Кажется, понимаю,- сказал он.- Ну, ничего, ничего, не краснейте! Но ведь это сходство только поверхностное. Батманов прежде всего барин, скучающий от безделья. Ну, а я разночинец и работник. И, кажется...

   Он опять взглянул на меня и прибавил серьезным тоном:

   - И, кажется, работник в своем деле недурной.

   Он несколько времени молча покачивался в кресле-качалке, глядя перед собой. Затем опять протянул руку к полке с книгами.

   - "Затишье" вы читали? - спросил он.

   - Читал.

   Он раскрыл Тургенева и, перекинув несколько листков, прочел громко:

   "Марья Павловна опять взглянула на него.

   - Вы уверяете, что слушаетесь меня...

   - Конечно, слушаюсь.

   - Слушаетесь, а вот я сколько раз вас просила... не пить вина.

   Веретьев засмеялся.

   - Эх, Маша, Маша! И вы туда же!.. Да, во-первых, я вовсе не пьяница; а во-вторых, знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка вон на эту ласточку... Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда его и бросит!.. Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слышите? Так вот я для чего пью, Маша, чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка... Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается..."

   - Веретьев! - сказал я радостно. Веретьев мне тоже очень нравился и тоже отчасти напоминал Авдиева: превосходно читал стихи, говорил пошляку Астахову неприятную правду в глаза и так красиво "швырял себя, подобно ласточке". Но на этот раз я тотчас же вспомнил конец и сказал довольно уныло:

   - А кончает тоже плохо.

   - Очень плохо,- сказал Авдиев.- Ласточка, ласточка, а затем... господин в поношенном испанском плаще, с слегка оплывшими глазами и крашеными усами. Знаете что,- никогда не пейте, и главное - не начинайте. Ни из удальства, ни для того, чтобы быть ласточкой. Запомните вы этот мой совет, когда станете студентом?

   - Запомню, Вениамин Васильевич,- ответил я с волнением и затем, по внезапному побуждению, поднял на него глаза, но не решился высказать вставший в уме вопрос. Он, вероятно, понял, потянулся в кресле и быстро встал на ноги.

   - Да,- сказал он: - "ласточка" - это у Тургенева замечательно верно; но крашеные усы... бррр. И вообще скверность. Эти полеты нужно уметь остановить вовремя...

   Он прошелся по комнате, потом опять сел и закачался, смеясь, а я, ободренный этим, решился еще на один вопрос:

   - Правда... вы женитесь?

   Он с улыбкою искоса взглянул на меня и спросил в свою очередь:

   - На ком?

   - На Л.

   - А вы бы мне этого желали?

   - Да, очень...

   - Искренно?

   - Искренно,- ответил я с убеждением.

   Он захохотал как-то совсем по-детски и потом сказал:

   - Очень тронут... но... Да будет вам краснеть-то! Нет, не женюсь...

   Я, действительно, покраснел, должно быть, до корня волос. В городе начали поговаривать, как о предполагаемой невесте Авдиева, о той самой девушке, в которую, в числе других, был влюблен и я. Слух этот сначала больно поразил мое сердце, но затем я примирился с мыслью, что она будет женой Авдиева и что тогда он бросит пить. Мое довольно подвижное воображение рисовало мне на этом фоне разные более или менее красивые картины. Через много лет я, пожилой и одинокий, так как остался верен своему чувству, посещаю после разных бурных скитаний по свету их счастливую семью. И только тогда он узнает тайну моей любви и моего самоотвержения и то, какую огромную жертву принес ему горячо любивший его ученик...

   Переливчатый смех Авдиева спугнул эти фантазии. На этот раз я покраснел от того, что почувствовал их ребячество, и... вспомнил сразу, что, в сущности, великодушие мое было довольно дешевого свойства, так как и без Авдиева мои шансы были довольно плохи... Реализм отвоевывал место у сентиментально-фантастической драмы...

   Русских писателей я брал у Авдиева одного за другим и читал запоем. Часто мне казалось, что все это, в сущности, только вскрывает и освещает мысли и образы, которые давно уже толпились в глубине моего собственного мозга. Каждый урок словесности являлся светлым промежутком на тусклом фоне обязательной гимназической рутины, часом отдыха, наслаждения, неожиданных и ярких впечатлений. Часто я даже по утрам просыпался с ощущением какой-то радости. А, это сегодня урок словесности! Весь педагогический хор с голосами среднего регистра и выкрикиваниями маниаков покрывался теперь звучными и яркими молодыми голосами. И ярче всех звучал баритон Авдиева: хор в целом приобретал как .будто новое значительное выражение.

   Однажды на улице, вечером, я встретил Авдиева. Он шел под руку с каким-то молодым человеком, несколько старше меня, с южным профилем и черными кудрявыми волосами. Я уже видел его раньше. Это был Гаврило Жданов, впоследствии мой приятель, недавно приехавший в наш город, чтобы поступить в один из старших классов гимназии. Он приходился родственником учителю Тыссу и держался запросто в учительской компании. Это делало его в моих глазах чем-то высшим, чем мы, бедняги-ученики в застегнутых мундирах, с вечной опаской перед начальством. Встретив меня у одинокого фонаря на углу, Авдиев остановился и сказал:

   - А! Это вы. Хотите ко мне пить чай? Вот, кстати, познакомьтесь: Жданов, ваш будущий товарищ, если только не срежется на экзамене,- что, однако, весьма вероятно. Мы вам споем малорусскую песню. Чи може ви наших пiсень цураºтесь? - спросил он по-малорусски.- А коли не цураºтесь,- идем.

   Вечер весь прошел в пении. У Авдиева был глубокий и свободный баритон. Жданов подтягивал небольшой, но приятной октавой. Я сидел у открытого окна и слушал. В окно виднелся пруд, острое, тополи и замок. Над дальними камышами, почти еще не светя, подымалась во мгле задумчивая красная луна, а небольшая комната, освещенная мягким светом лампы, вся звенела мечтательной, красивой тоской украинской песни. Никогда впоследствии я не испытывал таких сильных ощущений от пения, как в подобные вечера у Авдиева. После двух-трех знакомых песен Авдиев сказал:

   - Ну, Жданов,- теперь давайте ту, новую...

   И, взяв тон, он запел песню "про бурлаку".

  

   Бурлак робить заробляº,

   А хозяин пьº, гуляº.

      Гей-гей! Яром за товаром,

     Та горами за полами...

   Тяжко жити з ворогами *.

  

   Несомненно, в песне есть свои краски и формы. Нужно только, чтобы в центре стал ясный образ, а уже за ним в туманные глубины воображения, в бесконечную даль непознанного, неведомого в природе и жизни, потянутся свои живые отголоски и будут уходить, дрожа, вспыхивая, плача, угасая. Я живо помню, как в этот вечер в замирающих тонах глубокого голоса Авдиева, когда я закрывал глаза или глядел на смутную гладь камышей, мне виделась степь, залитая мечтательным сиянием, колышущаяся буйной травой, изрезанная молчаливыми ярами. А басовая октава Жданова расстилалась под изгибами высокого и светлого баритона, как ночные тени в этих ярах и долинах... И среди этой озаренной степи стоял и оглядывался сиротина-бурлак и кричал: гей-гей! на затерявшихся волов и на свою одинокую долю...

   Эта песня безотчетно понравилась мне тогда больше всех остальных. Авдиев своим чтением и пением вновь разбудил во мне украинский романтизм, и я опять чувствовал себя во власти этой поэтической дали степей и дали времен...

  

   Гетьмани, гетьмаии! Як би то ви встали,

   Встали, подивились на той Чигирин,

   Що ви будували, де ви панували!.. *

   . . . . . . . . . . . . . . . . .

   У труби затрубили,

   У дзвони задзвонили,

   Вдарили з гармати...

   Знаменами, бунчуками

   Гетьмана укрили...*

  

   И я грустил, что это ушло, что этого уже нельзя встретить на этом скучном свете, что уже

  

   Не вернуться запорожцi,

   Не встануть гетьмани,

   Не покриють Украiну

   Червонi жупани *.

  

   Теперь под влиянием Авдиева это настроение, казалось, должно вспыхнуть еще сильнее... Но... в сущности, этого не было, и не было потому, что та самая рука, которая открывала для меня этот призрачный мир,- еще шире распахнула окно родственной русской литературы, в которое хлынули потоками простые, ясные образы и мысли. Без моего сознания и ведома в душе происходила чисто стихийная борьба настроений. И теперь на вопрос Авдиева, понравилась ли мне песня "про бурлаку", я ответил, что понравилась больше всех. На вопрос,- почему больше всех, я несколько замялся.

   - Потому что... напоминает Некрасова.- И я опять покраснел, чувствуя, что, в сущности, сходства нет, а между тем мой отзыв все-таки выражал что-то действительное.

   - Вы хотите, вероятно, сказать, что тут речь идет не о прошлом, а о настоящем? - сказал Авдиев.- Что это современный бурлак и современный хозяин? У Шевченка тоже есть такие мотивы-были. Он часто осуждал прошлое...

   И он прочел несколько отрывков. Я тогда согласился, но в глубине сознания все-таки стояло какое-то различие: такие мотивы были:

  

   Варшавське смiття вашi пани,

   Ясновельможнii гетьмани! *

  

   Но основной, господствующей нотой все-таки была глубокая тоска об этом прошлом, разрешавшаяся беспредметной мечтой о чем-то смутном, как говор степного ветра на казацкой могиле...

   Это я теперь раскрываю скобки, а тогда в душе уживались оба настроения, только одно становилось все живее и громче. В это время я стал бредить литературой и порой, собрав двух-трех охочих слушателей, иногда даже довольствуясь одним, готов был целыми часами громко читать Некрасова, Никитина, Тургенева, комедии Островского... Однажды, в воскресенье, я залучил таким образом товарища еврея Симху. У него были художественные наклонности, и я охотно слушал его игру на скрипке. В свою очередь я угостил его чтением "Гайдамаков". Читал я на этот раз недурно, голос мой стал гибким, выразительным, глубоким. Однако вскоре почувствовал, что живая связь между мной и слушателем оборвалась и не восстановляется. Я взглянул в симпатичное лицо моего приятеля и понял: я читал еврею о том, как герой Шевченковской поэмы, Галайда, кричит в Лисянке: "Дайте ляха, дайте жида, мало менi, мало!.." Как гайдамаки точат кровь "жидiвочек" в воду и так далее... Это, конечно, была "история", но от этой поэтической истории моему приятелю стало больно. А затем кое-где из красивого тумана, в котором гениальною кистью украинского поэта были разбросаны полные жизни и движения картины бесчеловечной борьбы, стало проглядывать кое-что, затронувшее уже и меня лично. Гонта*, служа в уманьском замке начальником реестровых казаков, женился на польке, и у него было двое детей. Когда гайдамаки под предводительством того же Гонты взяли замок, иезуит приводит к ватажку его детей-католиков. Гонта уносит и режет обоих "свяченым ножом", а гайдамаки зарывают живьем в колодце школяров из семинарии, где учились дети Гонты.

   У Добролюбова я прочел восторженный отзыв об этом произведении малороссийского поэта: Шевченко, сам украинец, потомок тех самых гайдамаков, "с полной объективностью и глубоким проникновением" рисует настроение своего народа. Я тогда принял это объяснение, но под этим согласием просачивалась струйка глухого протеста... В поэме ничего не говорится о судьбе матери зарезанных детей. Гонта ее проклинает:

  

   Будь проклята мати,

   Та проклята католичка,

   Що вас породила!

   Чом вона вас до схiд сонця

   Була не втопила? *

  

   Думалось невольно: ведь он на ней женился, зная, что она католичка, как мой отец женился на моей матери... Я не мог разделять жгучей тоски о том,