Зелинский Фаддей Францевич - Иресиона

   Фаддей Францевич Зелинский

   Были Анфестерии, весенний "праздник цветов". Креусе, младшей и тогда уже единственной дочери старого афинского царя Эрехфея, надлежало в этот день, спустившись с Акрополя на подгорный луг, нарвать цветов, чтобы украсить могилу своей матери Праксифеи. Зная об этом намерении, ее няня Евринома вошла к ней в светелку, чтобы одеть ее в приличествующее поминальному дню темное платье.

   Она застала ее еще спящей, с блаженной улыбкой на устах, но, видно, ворвавшийся через открытую дверь дневной свет рассеял ее сон. Она поднялась, схватила Евриному за руку, но долго не могла промолвить слова. Наконец она пришла в себя; увидев на руках старушки хитон пепельного цвета, она с ужасом отшатнулась:

   - Нет, нет, не этот. Принеси мне из заповедного ларца белый хитон с золотою каймой, вышитый моей матерью.

   - Что ты, дитятко! Разве ты забыла, какой сегодня день? Да и в другой я бы тебе его не дала: завет твоей матери был, чтобы ты надела его впервые в день твоей свадьбы.

   - Послушай, няня, что мне приснилось. Ко мне подошел дивный юноша, такой красоты, какой я еще никогда не видала. Он взял меня за руку и сказал: "Креуса, надень вышитый твоей матерью хитон и выйди на подгорный луг, что у Долгих скал".

   - Но закон, дитятко, закон!

   - Няня, да от кого же и закон, коли не от богов? А сон разве не от тех же богов? А если бог дал закон, то он же может и освободить от него.

   - Ох, дитятко, уж больно ты умна; куда мне, старой, угнаться за тобой! Только вот что помни. Твоя мать, покойная царица Праксифея, была у нас первой ткачихой в Афинах: да, я думаю, такой другой мастерицы теперь во всей Элладе не найдешь. Ее хитон - красота неописуемая: смотри, береги его!

   Вскоре хитон Праксифеи покрыл молодое тело ее дочери. Няня была права: красоты он был изумительной. Изображена была на нем победа Паллады Афины над гигантом Энкеладом. В центре стояла богиня; в правой руке она потрясала эгидой с головой Горгоны; налево лежал в прахе гигант, стараясь отвернуть лицо от страшного зрелища; с другой стороны сама Земля верхней половиной своего тела поднималась из своей стихии, умоляя победительницу пощадить ее сына.

  

   Все же был уже полдень, когда Креуса, спустившись с Акрополя, очутилась на лугу у Долгих скал.

   Прежде всего она, минуя источник Клепсидру, подошла к пещере, тогда еще довольно глубоко проникавшей в недра скалы. Она была посвящена нимфам; здесь, полагали люди, жили они, отсюда слышались иногда их песни, отсюда они благословляли и луг, самый влажный и цветистый во всей местности. Их алтарь находился перед пещерой; Креуса сотворила молитву перед ним и украсила его первыми цветами, которые она сорвала на лугу.

   Затем она вернулась на луг. Зелени на нем еще не было - время было раннее, - зато цветов высыпало множество: анемоны и маки, фиалки и нарциссы. У Креусы была корзинка; бережно подняв хитон, чтобы не изорвать его о шипы прошлогодних колючек, она принялась за работу.

   Когда она спускалась с родной горы, ее ласкал теплый южный ветер, дувший с Саронского залива; теперь, к полудню, он улегся, все было тихо. Было что-то вяжущее в этой недвижной полуденной тишине. Солнце, несмотря на раннее время года, уже заметно пригревало, но его лучи, казалось, тоже застыли и ложились какой-то сковывающей броней вокруг тела. Креуса чувствовала, что неведомая до тех пор истома вливалась в ее жилы: ей стало и жутко и сладко, как еще никогда.

   Все же нужно было приняться за работу. Анемоны и маки, фиалки и нарциссы - да, это именно то, что нужно. Мало-помалу они наполнили корзинку девушки. Можно идти домой.

   Но что это? Невиданный до сих пор цветок, алый с большими лепестками, с золотой сердцевиной. И рядом еще один, а там другой, голубой, еще краше того; пунцовый, желтый, синий - все цвета радуги. И их чашечки так разнообразны: то закругляются шариками, то рассыпаются гроздьями, то свешиваются мешочками, то заостряются стрелками. И душистые, душистые - такой запах разве только в саду Зевса слышится, где девы-Геспериды растят молодильные яблоки для богов.

   Креуса опрокидывает корзинку: прощайте, анемоны и маки, фиалки и нарциссы! Она рвет новые, невиданные цветы, сколько можно вместить. То-то удивится няня! И рвать нетрудно: цветы сами просятся в руку, вырастая повсюду, где она коснется земли.

   Чу, кто-то зовет... Нет, это жаворонки поют. Как звонко, как сладко! Эти трели положительно проникают в душу, вместе с лучами солнца. Весь воздух ими напоен. Он дрожит от них, дрожит...

   Все-таки кто-то зовет. Это из пещеры, она явственно слышит свое имя. Нимфы поют - ну да, полдень: это их час. "Креуса! Креуса!" Как сладко плывет это имя по неподвижному воздуху и колышется на волнах солнца, волнах благовония, волнах жаворонковых трелей. "Креуса! Креуса!" А дальше что? "Гимен! Гименей!" Свадебная песнь? Кому? Ей! Ну да - на то и наряд на ней свадебный. Пойте, нимфы - и подпевайте, жаворонки!

   Нет, это уже не жаворонки. Звуки слышатся, и воздух от них дрожит, но это не жаворонки. Точно от лиры - только на такой лире ни один смертный не играет. "Гимен! Гименей!" Прозвучало - и оборвалось. Нимфы умолкли: с такими звуками даже они состязаться не смеют. И цветов уже не видно; ничего не видно. Она всем своим существом пьет небесные звуки, они наполняют ее всю. И жутко, и сладко. Нет, не жутко, а только сладко, так сладко, как никогда. Никогда? Уж будто никогда?

   Она закрыла глаза - ей припомнился ее сон. "Как чудно, как чудно! Мне кажется, если бы он стал вдруг передо мной - я бы не удивилась".

   Она открыла глаза... Он стоял перед ней.

  

   Прошли весна, лето, осень; отшумел ненастный Мемактерион, но сменивший его холодный месяц Посидеон после немногих тихих "алкиониных" дней принес еще худшую бурю. Весь день тучи мчались над равниной, задевая Акрополь подолом своей влажной ризы; к вечеру они завертелись, заплясали под свист урагана.

   В одной из комнат женской половины, плотно затворив дверь, ведшую в перистиль, грелись у жаровни две старушки - няня Евринома и ключница Никострата. Обе пряли при свете смолистой лучины, и их старушечья речь сопровождала тянущуюся из пряжи нитку.

   - В такую ночь, - сказала Никострата, - к нам пришел с Гиметта пастух с грустной вестью, что наша старшая царевна Прокрида и ее муж лежат убитые на берегу Харадры. Умолкли тогда песни в нашем доме; царь Эрехфей посыпал пеплом свою главу, а царица Праксифея слегла в ту постель, с которой ей уже не суждено было встать.

   - В такую ночь, - сказала Евринома, - Борей умчал во Фракию нашу: среднюю царевну Орифию. Тогда мы все облеклись в траур; царь Эрехфей три дня не принимал пищи, а царица Праксифея умерла.

   - В такую ночь, - продолжала Никострата, наматывая нитку на веретено, - что делает наша младшая царевна, Креуса?

   - Как что делает? Спит в своей светелке; что же ей другое и делать?

   Но Никострата покачала головой.

   - А ты не заметила, как она изменилась за это лето? Куда девался ее смех и детские умные речи? Все молвит, изредка покраснеет; подружек бросила, все к нам, старухам, льнет да расспрашивает про вещи, которые молодым девам и знать-то непристойно.

   - В мать пошла, - с жаром возразила Евринома. - Та, блаженная, знала все травы, какие только растит кормилица-земля. Зато и не было такой болезни, от которой она бы не знала средства. Вот и Креуса такая же будет - будет матерью для своей челяди, уж поверь ты мне... Аполлон-заступник, да что же это? Зимою, да гром?

   Порыв урагана с треском растворил дверь и задул лучину. Сверкнула молния. В перистиле показалась Креуса, в материнском хитоне, но без левого края.

   - Аполлон-заступник!

   Сухой смех раздался с погруженного во мрак перистиля; затем все смолкло.

   Обе старушки стояли точно в оцепенении. После долгого молчания Евринома сказала:

   - Надо пойти к ней.

   Никострата порылась в углях жаровни и, раздувая огонь, зажгла потушенную лучину. Спрятав ее под своей накидкой, она в сопровождении Евриномы вышла в перистиль. Предосторожности, однако, были излишни: было совсем тихо, и через прорезы разорванных туч мелькали звезды.

   Они поднялись по лестнице в светлицу Креусы. Первое, что они там увидели, - это был свешивающийся с гвоздя праздничный хитон Креусы; с него обильно текла дождевая вода. Евринома расправила его: да, левый край был оторван, два локтя в ширину. Паллада по-прежнему стояла, поднимая правую руку, но эгиды с Горгоной уже не было в этой руке, как не было и гиганта Энкелада, поверженного в прах грозной богиней.

   Креуса лежала в своей постели под одеялом. Спала она? Ее глаза были открыты, но она ничего не видела; яркий румянец играл на ее щеках, уста лепетали что-то непонятное.

   - Дитятко, что с тобой? Креуса не ответила. Няня захотела ее погладить, но когда она коснулась ее груди, послышался легкий крик. И опять губы зашевелились; теперь они явственно прошептали:

   - Долгие скалы, берегите мою тайну!

   - Тайну, слышишь? - вполголоса сказала няня ключнице. - Никому ни слова о том, что мы видели и слышали!

  

   Опять началась весна, но царю Эрехфею она принесла тревожные вести. Теснила евбейская рать; она переплыла пролив и увезла много голов скота с марафонской равнины. Крестьяне Четырехградия требовали помощи и роптали.

   Пришлось царю заковать в броню старое тело и отправиться в поход.

   Да, дочь моя, - говорил он Креусе, прощаясь с ней, - тяжело старому царю, коли нет у него сыновей. Еще хорошо, что мне удалось сговориться с храбрым фессалийским бойцом Ксуфом, младшим сыном покойного Эола. Он и мою рать поможет мне построить и свою приведет.

   - А награда ему за это какая? - спросила дева.

   - Третья часть добычи.

   Все лето продолжался поход, но кончился победой. Евбейцы были наказаны, марафонцам возвращено увезенное добро, - и царская казна обогатилась изрядной добычей. Радостно встретили афиняне старого царя-богатыря и его славного помощника.

   На следующий день по возвращении Эрехфей призвал Креусу.

   - Ксуф просит твоей руки, - заявил он ей.

   Креуса наклонила голову, как бы желая сказать: так я и ожидала. Но ни радости, ни девичьего стыда не было заметно на ее строгом лице.

   - Я склонен исполнить его желание, - продолжал отец. - Правда, он и не первой молодости, и не первой красоты; но он храбр, деятелен и честен. А что он не царевич-наследник, это мне даже на руку. Царевич-наследник отвез бы тебя к себе; а Ксуф останется у нас и будет мне вместо сына. Крови же он благородной; ты ведь знаешь - Эол был сыном Эллина, а Эллин - сыном Зевса. Но я хотел бы, чтобы моя воля совпала с твоей.

   Креуса спокойно его выслушала и затем сказала:

   - Отец, позволь мне переговорить с Ксуфом наедине.

   Эрехфей, кивнув головой, открыл дверь, ведшую в малую палату.

  

   Здесь впервые Креуса увидела своего жениха, сидевшего на почетном складном стуле. Против него был другой такой же стул, между обоими - низкий стол, на нем два кубка и меч, - по-видимому, Ксуфа, снятый им по эллинскому обычаю перед угощением.

   Ксуф не ожидал появления Креусы; ее вид привел его в крайнее замешательство. Храбрый боец, только что разгромивший евбейскую рать и в единоборстве убивший ее вождя, почувствовал внезапную робость перед молодой красавицей. Он не мог даже встать; застыв на своем месте, он смотрел на нее, как на небесное видение, не дерзая с ней заговорить.

   Креуса подошла к нему с опущенной головой; ее глаза упали на меч. Она взяла его в свои руки, как бы любуясь его рукояткой из слоновой кости.

   - Прекрасный меч у тебя, "гость, - сказала она, чтобы начать разговор. - Как достался он тебе?

   Эти слова развязали Ксуфу уста; ему сразу понравилось, что Креуса обращается с его вещью уже как бы со своей, а при вопросе о мече он окончательно почувствовал себя в своей привычной обстановке.

   - Купил, прекрасная царевна, прямо с финикийского корабля; тогда он был еще совсем новый, а теперь - а теперь ты нашла бы немало зазубрин на обоих его лезвиях. И дорого же он мне обошелся: я дал за него... очень дорого.

   Он, собственно, хотел сказать: молодую пиерийскую пленницу, но вовремя благоразумно спохватился и неуклюже кончил фразу, краснея по уши.

   Креуса не заметила ничего; она все казалась погруженной в созерцание меча.

   - А скажи, гость, - продолжала она с легкой дрожью в голосе, - если бы он тебе достался из рук другого, был бы он тебе одинаково дорог и почтенен?

   - От меча мы требуем, - с жаром ответил Ксуф, - чтобы его клинок в из прочной и гибкой халибийской стали, иначе он может разбиться о шлем противника. Тоже, чтобы он был хорошо вправлен в рукоятку; у нас кузнецы все еще не научились этому делу как следует. А принадлежал ли меч раньше другому или нет - это неважно; не напоказ мы его держим, для боя.

   Тут впервые Креуса взглянула на своего жениха - и нашла, что он ей все-таки нравится. "Остротою ума не блещет, - подумала она, - но прямодушен и, кажется, добр". Все не выпуская меча из рук, она подошла к нему еще ближе:

   - Скажи мне еще одно, Ксуф... - Тот так и засиял, слыша впервые свое неблагозвучное имя из уст невесты. - ...приходится вам иногда пользоваться оружием, привешенным, в виде трофея, к колоннам или стенам божьих храмов?

   В случае нужды мы это делаем, Кре... то есть царевна, хотел я сказать; мы рассчитываем при этом, что в случае победы богато возместим убыток, а с мертвого бог невзыщет. И Дельфы нам подтвердили, что святотатства тут нет - хоть своих эксегетов спроси. Но, разумеется, снимая священное оружие, надо молиться богу, которому оно принадлежит.

   - Да будут же благословенны Дельфы и их эксегеты, - ответила Креуса с легкой улыбкой.

   Затем, ласково смотря на Ксуфа, она положила ему на колени его меч.

   - Скажи отцу, что я согласна. Но перед свадьбой не забудь помолиться - Аполлону.

   Не дожидаясь выражений его восторга, она быстро умчалась к себе.

  

   Прошло двадцать лет.

   Царь Эрехфей, состарившись окончательно, умер. Страной правил Ксуф; правил умно и дельно, всегда совещаясь в затруднительных случаях с членами Ареопага. Но приходилось ему нелегко: ему не прощали того, что он не Эрехфид, не сын священной аттической земли. Нередко дело доходило до прений; в таких случаях в совет приходила Креуса - перед дочерью Эрехфея все страсти мгновенно утихали. Но со временем и это оружие притупилось: у царственной четы не было детей, и граждане с тревогой говорили себе, что вскоре кровь Эрехфея иссякнет навсегда.

   За что такой гнев богов?

   Конечно, этот вопрос не переставал заботить Ксуфа и Креусу. Целые гекатомбы скота пали у алтарей богов: богатые приношения были обещаны Артемиде Бравронской и речному богу Кефису; все местные прорицатели были допрошены - все напрасно. И что более всего озадачивало допрашиваемых - боги давали не то чтобы неблагоприятные, а невразумительные, бессодержательные ответы: вещие птицы перекликались не своим голосом; рисунок на вещей печени закланного животного состоял из путаных линий, не поддававшихся никакому толкованию.

   Ксуф настаивал на снаряжении священной "феории" в Дельфы, но об этом Креуса и слышать не хотела.

   Однажды перед царским дворцом предстала молящая толпа женщин - впереди всех почтенная жрица Пал-лады, далее матери семейств, девушки и девочки; у всех были в руках зеленые масличные ветки, обвязанные шерстяными повязками. К толпе вышел Ксуф; но жрица ему сказала:

   - Мы требуем тоже и царицу.

   Пришла и Креуса - робко и с опущенной головой, точно виноватая. Тогда жрица сказала:

   - Царь и царица, вам известно, что во время оно наша богиня принесла трем девам - росяницам этой горы - таинственный ковчег, запретив им открывать его. Из них одна соблюла заповедь богини, но две другие нарушили ее. В ковчеге они увидели младенца, которого две змеи питали пищей бессмертия. Если бы они не отворили ковчега преждевременно - младенец обрел бы бессмертие, и вечна бы была благодать богини для нашей страны. Они, наказанные безумием, бросились со скал Акрополя; младенец же, выросши в ограде богини, получил от нее царскую власть над ее страной. Это был Эрихтоний, он же и Эрехфей Первый, родоначальник наших царей - Эрехфидов.

   После долгого, счастливого правления он умер, передавая власть своему сыну Пандиону. При нем еще ярче засияла милость богов над Аттикой: Деметра и Дионис пришли в нашу страну и научили ее народ хлебопашеству и виноделию. А когда завистливый фиванский сосед пожелал вторгнуться в наши пределы, мы дали ему мужественный отпор, показывая Элладе, что город Паллады в военном деле так же могуч, как и в делах мира.

   Пандиону наследовал Эрехфей - твой отец, царица. Тяжелы были испытания, которыми боги взыскали его дом, но страна при нем процветала, и царская чета была любима народом за свою справедливость и доброту.

   За что на тебя, Креуса, обрушился гнев богов - этого никто у нас не знает. Но Зевс это знает, и знает это его вещий сын, Аполлон. Царица, прежде чем проститься с надеждой увидеть на престоле Эрехфея наследника его крови, мы требуем, чтобы была снаряжена феория к общему очагу всей Эллады, в Дельфы.

   Креуса молча выслушала слово жрицы; но видно было, как мучительно страдала ее душа. Когда жрица, кончив, почтительно отошла в ряды просительниц, она сказала:

   - Ваше требование справедливо, гражданки. Возьмите ваши просительские ветви, возвестите всем афинянам, что завтра же я сама отправляюсь в Дельфы вопросить волю бога.

  

   Три дня спустя Креуса скромной паломницей смешалась со всеэллинской толпой, пришедшей испросить совета у Аполлона. Священнослужителю, отбиравшему у богомольцев жертвенных животных, она передала купленного тут же барана с позолоченными рогами, привязав ему к шее символ Афины - глиняное изображение совы. Затем пришла Пифия; после краткой молитвы она произвела жеребьевку среди пришельцев, причем жребий Креусы выпал одним из первых; затем она удалилась в святая святых, предоставляя толпе, в ожидании священнодействия, любоваться украшениями первой на всю Элладу святыни.

   Наконец крик Пифии возвестил всем, что в нее вселилась пророческая сила; тогда из храма вышел слуга Аполлона, юноша несказанной красоты, и стал подходить к паломникам по определенному жребием порядку. Дошла очередь и до Креусы; увидев юношу вблизи себя, она не могла удержаться от возгласа:

   - Счастлива та, что родила тебя! Какое имя получил ты от нее?

   - Та, что меня родила, вероятно, очень несчастна; а имя мое просто - слуга Аполлона. Но об этом не время говорить; какой вопрос имеешь ты к богу?

   - Мой вопрос заключен в этом обвязанном и запечатанном складне, - ответила Креуса, - смертные очи не должны его читать. А как получу я ответ?

   - Ответ ты прочтешь в том же складне; для бога нет тайн и преград.

   - Он удалился в храм; прошло несколько жутких минут. Внезапно из храма раздался крик Пифии, заставивший всех присутствующих вздрогнуть. Вскоре затем опять явился юноша - все заметили, что смертельная бледность покрывала его лицо. Он протянул складень Креусе.

   Печать была нетронута. Разломав ее, Креуса вскрыла складень - но тотчас выронила его, зашаталась и закрыла лицо руками. Складень был пуст; воск дощечек был точно выжжен огнем факела, и сами они были черны, как уголь.

   В ту же минуту пришел и священнослужитель, принимавший жертвенных животных от паломников; он вел барана с позолоченными рогами.

   - Где та афинянка, что дала мне барана с изображением совы? Пусть берет его и уходит поскорее; бог отверг ее жертву.

   Тут толпа отшатнулась от Креусы, точно от зачумленной. Послышались голоса:

   - Грешница!

   - Святотатица нечестивая!

   - Ты нас всех осквернила!

   - Таких камнями побивают!

   - Камней! Камней!

   Все грознее и грознее становилось настроение толпы; камни не замедлили появиться в ее руках; еще минута - и началась бы кровавая расправа.

   Креуса бросилась к юноше, точно ища у него спасения; тут впервые он разглядел ее черты, заглянул в ее прекрасные, широко раскрытые в испуге глаза. Какое-то странное, неведомое раньше чувство шевельнулось в его сердце.

   - Бросьте камни! - крикнул он толпе. - Кто властен толковать волю бога? Он часто принижает человека, чтобы потом возвысить его. Пойдем все к Касталийскому ключу, омоемся в его очистительных струях. А ты, гостья, иди с миром, и да будет бог впредь милостивее к тебе!

  

   Нерадостна была в Афинах встреча обоих супругов.

   - Бог не удостоил меня ответа на мой вопрос.

   Ксуф недоумевающе посмотрел на жену, но она ни слова не прибавила - и он, зная ее, и не попытался чего-либо добиться от нее.

   - И все же мы не можем пренебречь просительством гражданок, - сказал он. - Придется мне самому отправиться в Дельфы.

   Он и отправился, притом с богатой казной и царской свитой; молодая луна успела уже налиться, когда он вернулся. Вернулся же он, видимо, довольный; на вопрос жены он ответил уклончиво:

   - Все к лучшему. - И тотчас прибавил: - Позволь поручить твоей милости моего нового кунака: Ион, сын Эолида, дельфиец.

   Креуса взглянула на гостя - и вскрикнула: она узнала юношу, спасшего ей жизнь в Дельфах. Тот казался не менее удивленным.

   - Значит, у тебя было имя?

   - Значит, ты была царицей?

   В другое время эти невольные восклицания возбудили бы подозрения Ксуфа; теперь же он сам казался наиболее смущенным.

   - Как царь афинский, я предложил дельфийцам достойное Паллады угощение, - сказал он, как бы оправдываясь. - Думал, что и богу это будет приятно. От имени дельфийцев мне дал ответное угощение Ион - так велел жребий. Так-то мы стали кунаками. Теперь я хочу показать ему Афины. Он останется некоторое время у нас.

   Креуса молча кивнула головой и отправилась в свои покои.

   Ион действительно загостился. С Ксуфом он был неразлучен: учился у него конной езде и военному делу, в котором был новичком, посещал с ним членов Ареопага, объезжал деревни. Очень часто Ксуф с известной намеренностью спрашивал при посторонних его мнения - и случалось, что всякий раз это было здравое, разумное мнение. Его обаятельность в обращении, его красота тоже снискали ему расположение людей; к нему привыкли, его полюбили и даже печалились при мысли, что он все-таки только гость и со временем уедет, хотя и не очень скоро.

   Зато царицы юноша, видимо, избегал; в ее присутствии он всегда чувствовал себя неловко, точно он перед нею виновен. Домашние приписывали это естественной сдержанности молодого гостя перед хозяйкой, хотя и не молодой, но все же моложавой и прекрасной, и вполне его одобряли.

   - Видно, что он под благодатью вырос, - говорили они.

   Все же настало время, поневоле заставившее Иона и Креусу несколько смягчить эту суровость. Вековые соседи-враги афинян, евбейцы, опять зашевелились и заняли военной силой отнятые у них Эрехфеем земли; пришлось Ксуфу отправиться в поход.

   Перед отправлением он дал последнее угощение друзьям - ареопагитам и при третьем кубке, созвав своих домочадцев, торжественно провозгласил:

   - Жена, поручаю Иона твоим заботам, как хозяйки и - ввиду его юности - как матери. Ион, поручаю царицу и дом твоей защите. Святой общеэллинский закон известен вам обоим.

   После этих слов он пролил несколько капель вина.

   - Зевсу-Спасителю! - воскликнули все.

   - За нашу победу! - крикнул Ион.

   Ксуф осушил кубок.

   - За твое возвращение! - прибавил старший ареопагит.

   Ксуф хотел подлить себе вина, но при этом выронил кубок, и он разбился.

   - Так да разобьется счастье наших врагов! - поспешил прибавить Ион. Все подхватили его толкование, заглушая чувство, возникшее у них в груди.

  

   Война затянулась; полнолуние следовало за полнолунием - афинская рать не возвращалась.

   Царством управляла Креуса вместе с советом Ареопага; к помощи Иона она прибегала скорее для того, чтобы решать тяжбы крестьян в деревнях; ему приходилось поэтому часто отлучаться - что и было, по-видимому, ее намерением.

   В одну из его отлучек произошло следующее.

   Престарелая Евринома, редко покидавшая свою старушечью постель, в крайнем волнении вошла в покой царицы; одной рукой она опиралась на посох, другой вела молодую рабыню, тоже взволнованную и просившую о пощаде.

   - Не проси, не проси! - повторяла Евринома. - И слышать не хочу. Расскажи царице все, что вчера рассказывала Евтихиде, - все без утайки! Помни, я знаю все! Коли вздумаешь лгать - несдобровать тебе!

   Креуса отложила в сторону свою пряжу. "В чем дело? - строго спросила она рабыню. - Что знаешь ты?"

   - Ничего не знаю, госпожа, - жалобно начала раба, - кроме того, что мне рассказал Стратон, которого ты мне дала в мужья.

   - А что он рассказал?

   - Он был в свите царя Ксуфа в Дельфах.

   - В Дельфах? - переспросила Креуса с дрожью в голосе. - Продолжай!

   - Ну, там, как водится, сказал Стратон, угощение; опять угощение; затем, сказал Стратон, день вещаний. Этот юноша, тогда еще без имени, спрашивает царя: "Какой вопрос прикажешь передать богу?" А царь в ответ: "Я сам перед ликом бога предложу ему свой вопрос". И ушел, значит, в храм, а юноша, значит, остался перед храмом и стал ходить взад и вперед, дожидаясь выхода царя. А юноша-то тогда был совсем без имени, сказал Стратон...

   - Знаю, знаю; что же дальше?

   А дальше, значит, выходит царь - юноша ему навстречу. Царь ну его обнимать: "Здравствуй, мой сын!" Тот вырывается; не с ума ли, мол, сошел? А царь: "И вовсе не сходил я с ума, а так мне Аполлон сказал: кто, мол, со мной первый встретится, тот мне и сын". И дал ему имя Ион потому, что вышел навстречу. И всей свите строго приказал: "Коли жизнь вам дорога, никому ни слова". И ради богов, госпожа, не выдавай. А то узнает царь - убьет он Стратона, а Стратон меня.

   - Сын, сказала ты, сын... Как же он ему сын?

   - Вот и он об этом самом спросил: "Как же, - говорит, - я тебе сын, когда я дельфиец, а ты афинянин?" И стал царь припоминать - понимаешь, давнишние дела. И припомнил он, что когда-то, лет двадцать назад, справляя в Дельфах праздник Диониса, и дельфийские вакханки...

   Раздирающий крик, вырвавшийся из груди царицы, не дал ей продолжать. Сорвавшись с места, она выбежала на площадку перед дворцом. Грозно подняла она руку по направлению к Киферону и дельфийской дороге.

   - Будь проклят, будь проклят, будь проклят! - вопила она в исступлении. - За что ему, а не мне? Чем он тебе стал дорог? А, его кровь расцветет в доме Эрехфея, а моя...

   Силы оставили ее. Когда она очнулась, она увидела няню рядом с собой.

   - Бог с тобой, дочь моя, что значат твои страшные речи? Проклятьями делу не поможешь, надо действовать, и быстро, пока твой муж не вернулся. Нельзя допустить, чтобы он своего незаконного сына, прижитого с какой-то шальной дельфиянкой, посадил на престол твоего отца.

   Креуса покорно слушала, ничего не отвечая.

   - Послушай, что я тебе скажу, дочь моя. Твоя мать, блаженная царица Праксифея, знала все травы, какие только растит кормилица-земля, - знала, какие исцеляют, какие убивают. Она и мне это знание оставила. Ты мне его предоставь, когда он вернется, - и дело будет сделано.

   Но Креуса покачала головой:

   - Он мне спас жизнь, а мне его убивать? Нет, няня, нехорош твой совет; не дело дочери Эрехфея вступать на этот путь. - Глаза ее сверкнули гордостью и отвагой. - Ясности хочу я - ясности и правды. У нас в Афинах божья правда нашла свою первую обитель. Сама Паллада учредила здесь первый в мире суд - суд справедливый и неподкупный. Даже боги не гнушались предстать перед этот суд - Арес перед ним ответил за кровь Посидонова сына, которого он убил в справедливой мести за честь своей дочери; и с тех пор этот суд называется судом Ареопага.

   Тут она поднялась и вторично протянула руку к Киферону и дельфийской дороге.

   - И я хочу вызвать бога в Ареопаг!

  

   Когда Ион вернулся, он, по заведенному обычаю, послал к царице спросить ее, когда он может отдать ей отчет по своей поездке в глубь страны. Но царица отказалась его принять и велела ему сказать через начальника дворцовой стражи, что ему предстоит дать общий ответ по всем делам перед судом Ареопага.

   Ион понял, что она узнала все и что его власти в Афинах наступил конец: "Для меня жизнь в Дельфах под благодатью бога была дороже всех престолов в мире. Но доброго Ксуфа мне жаль; что за горькая, одинокая старость предстоит ему!"

   Он вошел к себе в покой, положил в ларец богатый наряд царевича, который ему подарил Ксуф, и вынул из него скромный убор слуги Аполлона, в котором он ходил в Дельфах. Он вынул также старую, но изящную и крепкую корзинку, которую ему Пифия подарила, прощаясь с ним. "С чем пришел, с тем и уйду, - сказал он про себя, - все прочее пусть остается в доме Эрехфея".

   Тем временем Креуса, узнав о возвращении Иона, послала за старшим ареопагитом.

   - Кефисодор, - сказала она ему, - есть у меня дело для Ареопага. Хочу ему поведать мою обиду, а он пусть решает по правде, покорный завету Паллады. Вели сказать и Иону, чтобы явился в суд.

   - Как обвиняемый?

   - Нет, как свидетель.

   - А кто же обвиняемый?

   - Обвиняемого я назову перед судом; не бойся, он услышит мой вызов. Итак, собирайтесь немедленно на скалу Ареса.

   Царица, Ареопаг в эти дни не собирается на скале Ареса.

   - А где же?

   - Под Акрополем, на лугу, что у Долгих скал.

   Креуса вздрогнула: "Почему там?"

   - Предстоит отправление торжественной феории в Дельфы, царица; но сигнал к нему должен дать сам Аполлон зарницей с горы-Воза, что в цепи Парнета. И вот теперь наряд ареопагитов, чередуясь, следит с Долгих скал, откуда открывается вид на Парнет, когда появится зарница; если Ареопагу нужно собраться в полном составе - он собирается там.

   - Прекрасно, - ответила Креуса с затаенной злобой в голосе, - это даже еще лучше. Итак, ждите меня на лугу у Долгих скал.

  

   Пещера Долгих скал имела теперь уже не тот вид, что двадцать лет назад, когда царевна Креуса собирала здесь цветы на празднике Анфестерий. Густая завеса лавровых деревьев преграждала доступ к ней, оставляя лишь узкое отверстие; но и оно было запретным для всех людей. Таковым его объявила царица Креуса; накануне своей свадьбы она посвятила туда какие-то предметы и с тех пор ежегодно, в холодную ночь месяца Посидеона, совершала там какие-то священнодействия, о которых никто не должен был ничего знать.

   Теперь на лугу перед пещерой было расположено полукругом двенадцать складных стульев; ареопагиты сидели на них, увенчанные зелеными венками, в порядке, определяемом старшинством; в полукруге стоял Ион - таким, каким его знали в Дельфах, и корзинка Пифии лежала у его ног. Все ждали прихода царицы.

   Наконец она пришла - бледная, дрожащая, опираясь на руку жрицы Паллады. За ней следовала вся та толпа, которая явилась к ней с оливковыми ветками в тот памятный день и упросила ее отправиться в Дельфы. "Я вам еще не передавала ответа Аполлона, - сказала им Креуса, - я передам его теперь".

   - Судьи налицо, свидетель тоже, - начал Кефисодор, - скажи нам, царица, кого ты обвиняешь.

   Креуса подняла голову, и гневный румянец покрыл ее щеки.

   - Его! - крикнула она, показывая на расселину Парнета, с которой трое из ареопагитов не сводили глаз.

   - Я была еще девой; полюбилась ему моя красота. Он вызвал меня - сновидением в ночь под Анфестерий. А, вы думали, что мой свадебный терем в палатах Эрехфея близ дома Паллады? Нет; мой свадебный терем - вот он!

   Она протянула руку по направлению к пещере.

   - Тогда я не жаловалась; неземное блаженство наполняло все мое существо, я считала себя счастливейшей из жен, что сподобилась носить под сердцем младенца божьей крови. Я все думала: бог придет, он призрит на мою надежду. Но месяцы проходили, и его не было.

   Тайно от всех выносила я божий плод; тайно родила я его в доме Эрехфея, до крови закусывая мои уста, чтобы они не выпустили предательского крика из моей груди; тайно перенесла его сюда в пещеру перед очи его забывчивого родителя. И это все, что я знаю о нем.

   Прошло двадцать лет - ни разу бог не вспомнил обо мне. А когда меня заставили отправиться к нему паломницей и я в запечатанном складне подала ему вопрос, где мой и его сын, - он выжег мой вопрос и не ответил мне ничего.

   После меня и муж мой Ксуф отправился к нему; и что же? Ему он даровал то, в чем мне отказал, - даровал сына его молодой любви. Этот сын - вот он!

   Она указала на Иона.

   - Судьи Паллады, - продолжала Креуса. - Вам могучая дочь Громовержца даровала великое право творить суд и над богами и над людьми: Арес и Посидон подчинились вашему приговору. Рассудите же меня с моим обидчиком, потребуйте от Аполлона, чтобы он вернул мне моего сына!

   В эту минуту вооруженный вестник, весь запыхавшись, подбежал к Кефисодору и шепнул ему что-то на ухо. Кефисодор вздохнул и снял венок с головы. Все ареопагиты обратили взор на него: "Что случилось?"

   - Суд Ареопага продолжается, - громко возгласил Кефисодор. - Царица, в твоем рассказе не все понятно. Почему ты не открылась твоему отцу Эрехфею? Он был добр и любил тебя; он, наверное, нашел бы средства облегчить твои страданья и, не имея сыновей, охотно бы принял внука божьей крови, которого ты родила.

   Креуса насупила брови.

   - В своем наказе перед разлукой бог запретил мне открываться кому бы то ни было; в этом было довершение обиды. Никто ничего не знал - ни отец, ни няня. Я все выстрадала одна.

   - Ты говоришь о наказе; его ты твердо помнишь?

   - Еще бы! Огненными письменами запечатлелся он в моем сердце.

   - Повтори же его суду словами самого бога.

   - Он мне так сказал: "Спасибо тебе, Креуса, на твоей любви; наградой тебе будет чудесный младенец, которого ты родишь, когда Селена в десятый раз сдвинет свои рога. Но ты никому не должна открывать, что отец его - Аполлон..."

   - Это все?

   Креуса ответила не сразу. "Нет, не все", - сказала она наконец почти шепотом.

   - Перед судом не должно быть тайны; что еще наказал тебе бог?

   "...и должна его любовно вскормить и воспитать сама, не удаляя его от себя".

   - И ты решилась ослушаться воли бога?

   - Могла ли я ее исполнить? Подумайте! Оставить при себе рожденного в девичестве ребенка, улику моего позора - и никому, даже родному отцу, не открывать того, что бы меня перед ним оправдало - что я зачала его от бога! О, богу легко было этого требовать! Вначале и я ему была покорна, надеясь, что он придет подкрепить меня. Но когда месяца проходили, а его не было, когда настал день, истерзавший мое тело, а его все не было - тогда и моя душа стала бессильна.

   Кефисодор грустно опустил голову.

   - Обвинительницу мы выслушали; выслушаем и свидетеля. Ион, сын Эолида, что знаешь ты о своем происхождении?

   - Аполлон дал меня сыном царю Ксуфу, - скромно заявил Ион, - это я знаю со слов царя. Сам я этой чести не добивался; если я царице неугоден, я вернусь под сень бога. Прощаясь со мной, Пифия, которая была мне в Дельфах вместо матери, дала мне эту корзинку. "По ней, - сказала она, - ты узнаешь свою настоящую мать". - "Когда?" - спросил я. И она ответила: "Когда захочет бог".

   - Передай корзинку суду, - сказал Кефисодор.

   Ион повиновался. Креуса, все время смотревшая на расселину Паркета, тут впервые обратила внимание на нее. Ее сердце судорожно забилось.

   Кефисодор развязал веревки, снял покрышку и заглянул внутрь. "Нероскошное же наследие оставила тебе твоя мать", - сказал он с улыбкой юноше.

   Действительно, все наследие состояло из куска белой ткани, с виду напоминавшего детские пеленки. "А впрочем, - продолжал судья, - в женских работах она была мастерицей. Смотрите, что здесь вышито: поверженный гигант, над ним голова Горгоны. Жаль, что державшая ее рука Паллады оторвана".

   Креуса подбежала к судье. Не помня себя от волнения, она бросилась к; пещере и тотчас вышла оттуда с хитоном в руках. Она - развернула хитон: "Смотрите, вот рука Паллады. Видите? Все подходит, вся вышивка цела - вышивка моей матери Праксифеи".

   Она взглянула на Иона. "Судьи, судьи! Теперь я сама прошу оправдать обвиняемого. Я много выстрадала, но этот миг искупает все: Аполлон вернул мне моего сына!"

   Все ареопагиты, кроме одного, поднялись со своих мест. Послышались приветственные крики: "Да здравствует Ион! Да здравствует сын Аполлона! Да здравствует царственный внук Эрехфея!"

   Кефисодор дал радости улечься и затем с расстановкой провозгласил:

   - Да здравствует царь Ион! Все оторопели. Как? Царь Ион?

   - Почему царь?

   Кефисодор продолжал:

   - Мне грустно огорчать царицу и всех вас в такой радостный миг; но полученное мною только что известие гласит: евбейская рать разбита войском Паллады - но в бою, храбро сражаясь, погиб наш царь, Ксуф, сын Эола.

   Ареопагиты сняли венки. Креуса поникла головой, радостная улыбка на ее устах исчезла, две крупные слезы скатились по ее щекам.

   - Он был добр и честен, - сказала она, - и пал смертью героя; да будет же он удостоен могилы в гробнице Эрехфидов!

   - А я, матушка, - прибавил Ион, - я отомщу за его смерть. Не бойтесь, сыны Паллады, Евбея будет наша!