Зелинский Фаддей Францевич - Иресиона

лаз не смыкаем, стоим под горой, зубы стучат - и со страха, и от холода. Вдруг - земля точно дрогнула. Мы думаем, землетрясение; молимся Посидону-земледержцу. Нет, ничего. К утру мгла рассеивается; заря, солнце, тепло - все, как обыкновенно. Поднимаемся на гору, на Коридалл. И что бы вы думали? Видим - вся зеленая нива Алкисфена застыла, побелела, превратилась в камень. Так и видно, что вчера еще здесь нива была - колышущиеся волны с ясными очертаниями колосьев, и все мертво и неподвижно. С тех пор и зовут ее - Каменная Нива.

   Смотрим, дивуемся. Вдруг выбегает к нам Алкисфен. Видит - и как разрыдается, как бросится на колени! "Разорен, разорен! - кричит. - Справедлив суд богини! Простите меня, селяне! Я виновен перед богиней и перед вами. Я вам тогда, чтобы дороже продать вам свой хлеб, сушеные зерна ссудил".

   Тут крик поднялся среди наших. "Ах, душегуб! Ах, нечестивец! Голодом хотел нас морить! Камнями его!" Но те, что были постарше, вступились: "Не трогайте его! Не судит человек там, где уже бог судил! Иди, несчастный, замоли свой грех перед богиней!" Так и отпустили его.

   Но Алкисфен был человек деятельный и предприимчивый. Пустился в торговлю, разбогател, поставил в Элевсине искупительный кумир Деметре-Немезиде (так и назвал ее) и выстроил для нас лесху. Простили его. На старости лет опять поседился в своем хуторе на Коридалле. А его сын, Поликаст - дед нашего, - был еще деятельнее, тогда наша земля и перешла к ним. Все они были люди строгие, но холодные, расчетливые и себе на уме. И жен себе подбирали таких же. И явилась у нас поговорка - "Каменная Нива - каменные сердца".

   - Каменная Нива - каменные сердца, - задумчиво повторил старый батрак. - Одно к другому, значит. Правильно. Ну, а долго этой ниве оставаться каменной?

   - Об этом богиня ничего не сказала.

   - Кто же станет богиню спрашивать! На то ексегеты есть в Элевсине, да и пророки подчас вещают волю богов.

   - Молчали, значит, все.

   - Неправда, не все, - вмешалась одна из работниц. - Моя бабка мне сказывала про вещание Бакида.

   - Уж и нашла пророка! Стоит повторять бредни этого полоумного бродяги!

   Но тут вся женская челядь возмутилась.

   - Не бродяги, а святого человека! Любимца нимф могучих! Отсохни твой язык!

   - Тише, не ссорьтесь, - умоляюще завопил старый батрак. - И если ты знаешь вещание Бакида, тетка Местра, скажи мне его.

   - Еще бы мне его не знать, - ответила работница и, глотнув вина, стала читать нараспев, точно молитву:

  

   Камня печатью сковала зеленую ниву Деметра.

   Каменных злобу сердец гнев справедливый постиг.

   Камня растопит печать увлечение жизни горячей -

   Той, что на ложе камней розой любви расцветет.

  

   - Складно сказано! - похвалил старик.

   - Складно, как же! - поддразнил рассказчик. - "Камня, камня, камня"... мало их у нас и без того, камней-то!

   - Нет, я верю Бакиду, - продолжал старик. - Только про кого это? До сих пор, говоришь ты, они все были под одну масть?

   - Ну, про Метротиму этого сказать нельзя! - горячо возразила работница.

   - Про нее нельзя, это так, - согласился рассказчик. - Но она единственная.

   - А где он ее нашел? - спросил старый батрак.

   - В Рамнунте, отец, на празднике Немезиды. Ты заметил, какой у него приятный, певучий голос? Уж он любил сводить с ума девушек и молодок - да и теперь, кажется, продолжает. Вот и в Рамнунте. И нашел место: прямо, можно сказать, на глазах у Немезиды! Живет у кунака: там, как водится, угощение. Является дочь, поет пэан и уходит к себе в светелку. А он со своей самбукой - шмыг в переулок, играет и, негодяй, поет - ну, известное дело: "Отвори мне, красотка, двери", - и так далее. И добился своего.

   - Бежала с ним?

   - Да, бежала.

   - А как ваши законы на этот счет?

   - Разумеется, строго; здесь не Спарта. Да что поделаешь? Лишь бы от срама отделаться. И признали, и вена даже не потребовали.

   - И живут они счастливо?

   - Пока ничего; а как дальше - увидим. Уж очень не хотелось ему дочки; это - первая неудача.

   - А кстати, дядя, - обратился кто-то к старшему челядинцу, тому, что передавал подарок, - какое имя дал он своей дочке?

   - В честь сегодняшнего праздника - имя Иресионы.

   - Имя хорошее, только не выше ли человеческой доли? Ведь как-никак, а Иресиона - святыня. И не помню я, чтобы так называлась женщина.

   - То же и Метротима говорила; да разве его переубедишь? Хочу, и все тут. Опять, значит, вызывает Немезиду!

   - Дядя, а ведь это не иначе как она была? Скажи, что она там делала, в красной хороме?

   - Ох, дети, и страшно было, и чудно, торжественно, совсем как на таинствах нашей богини. Сидят они вместе, передают друг дружке девочку, болтают - ну, известно, женщины. Вдруг входит она. Все умолкают. Подходит к матери, целует ее в лоб: "Ты меня еще не знаешь, дочь моя, но скоро узнаешь". Затем берет девочку на руки. Та раньше плакала - изморили ее, видно, тетки, - но теперь вдруг улыбнулась и потянулась ручонками к ней - подумайте, десятидневный младенец! Она подержала ее немного, все время грустно на нее смотрела и только шепнула: "Иресиона!" - "Благодатная! - взмолилась к ней Метротима. - Дай, чтобы она была счастлива!" - "Я дам ей мое счастье", - ответила богиня, поцеловала ребенка, погладила его по головке и передала матери. И видно было, как ребенок расцвел от поцелуя богини.

   - А дальше?

   - А дальше - ушла так же, как пришла. Все сидели точно очарованные. Я понял, что им не до меня. Подарок я уже раньше передал - не простившись, ушел.

   - А что это был за подарок? - спросил батрак.

   - Игрушечка - маленькая серебряная лира.

   - Девочке лучше бы прялку.

   - И мы так рассуждали, да не было у элевсинского мастера. Впрочем, Метротима была довольна. "Спасибо, - сказала, - я и сама очень люблю песни".

   Кто-то засмеялся. "Хорошо все-таки, что лира, а не самбука!"

   - Дети, дети, луна высоко стоит над горой. Споем песнь в честь Ночи, и затем по домам!

  

   Прошло много лет. Деды спустились под землю, отцы состарились - для детей наступила цветущая молодость.

   Элевсинцы готовились отпраздновать свое осеннее торжество таинств с особым благолепием. Молодой афинский царь Фесей, радостно всеми приветствуемый от Киферона до Суния, решил объединить всю Аттику, сделав Афины общей родиной для всех ее сынов. Согласно этому намерению и Элевсинии должны были стать из местного праздника общеаттическим со вторым средоточием в Афинах. Элевсинцы ждали от этого преобразования прироста славы своей богини и напрягали все свои силы, чтобы показать ее храм и луг во всем их блеске афинским гостям.

   Главное - это, разумеется, священное действо в таинственном храме посвящений. Второе - предшествующие ему всенощные хороводы на "светозарном лугу" перед храмом. Те приготовления были окружены глубокой тайной не только для посторонних, но и для посвященных: их ведал тесный причт жрецов Евмолпидов. Но в хороводах должны были участвовать все посвященные, не как зрители, а как исполнители; а так как в этом исполнении допускалось, даже требовалось соревнование, то образовались кружки - мужчин, юношей, женщин, девушек, - из коих каждый старался заручиться помощью какого-нибудь певца. Отсюда, несомненно, развилось бы при всеобщем честолюбии перебивание певцов, нарастание вознаграждений и безумные затраты, которые бы уничтожили одно из главных достоинств праздника - его общедоступность; Евмолпиды поэтому распорядились, чтобы единственной наградой певцу-победителю был венок и чтобы приурочение к кружку состоялось по воле богини, то есть путем жребия.

   Певцов, отозвавшихся этот раз на призыв Деметры, было много; но едва ли не наибольшее внимание обращал на себя Ферамен из Рамнунта. Родившись и выросши под строгим взором рамнунтской Немезиды, он считал свое искусство ее даром и поэтому посвятил его прославлению как ее, так и родственных ей божеств. Что его родные Немезии не обходились без его участия, разумеется само собой; из остальных же богов и богинь он более всего почитал элевсинскую Деметру, справедливую воздаятельницу не только на этом, но и на том свете. Элевсин поэтому стал его второй родиной; он был желанным гостем Евмолпидов - особенно желанным теперь, когда шли важные переговоры с Афинами о будущей судьбе элевсинского праздника.

   Его кружок состоял из девушек, элевсинских гражданок; задолго до самого праздника, имевшего состояться ранней осенью, в Боэдромионе месяце, он начал его обучение. Сходились его ученицы в пригородной роще у капища героя Иппофоонта, недалеко от Священной дороги. Жрица из рода Евмолпидов указывала им строгие движения хороводной пляски, сам Ферамен должен был учить их исполнять сочиненную им же песнь во славу богини. Но он понимал свою задачу глубже. Он хотел, чтобы они исполняли ее сердцем, а не устами, хотел, чтобы они отдали всю свою душу Деметре и в мистическом общении с ней черпали силу и вдохновение для песни. Он рассказывал им поэтому, не предвосхищая священной драмы, все глубокое сказание о похищении Коры, о скитаниях Деметры, о их блаженном воссоединении, об учреждении таинств, об условиях посвящения. Он настаивал на том, что одних только внешних обрядов недовольно, что глубоко ошибаются те, кто воображает, будто принявший посвящение себялюбец или злодей уготовит себе "лучшую участь" на том свете, чем непосвященный праведник. Нужна жизнь, проведенная в стремлении к богине, к ее истине, красоте и добру; нужна прежде всего забота не о себе и не о своей лучшей участи. Разве Деметра о себе думала, когда скиталась и горевала? Нет, она жаждала воссоединения с дочерью. И только тот понимает Деметру, только тот идет по ее стопам, кто ищет на том свете воссоединения с дорогими усопшими. Любовь - привратница бессмертия...

   Была среди его учениц одна, горько и отрадно плакавшая во время его слов; опустив свою голову на плечо подруги, она шептала про себя: "Матушка моя, матушка!" Но он, увлеченный своей речью, ее не замечал. Он видел Деметру в небесах, ей поручал своих молодых посвященных. И только тогда, когда ему показалось, что она его благословляет, он взял свою кифару и после краткого наигрыша запел свою "песнь о Деметре":

  

   О внемли призыву богини твоей!

   Ко мне на поляну, где плещет ручей,

   Где ветер душистый прохладу струит,

   Где нет ни печали, ни зла, ни обид!

   О, там только - радость, любовь и покой:

   Там душ просветленных приветливый рой;

   Там всех я сбираю, кто злобы не знал;

   Там встретишь ты вновь, кого здесь потерял.

  

   Он остановился на минуту - ему показалось, что он слышит чье-то глухое рыдание; но так как оно не повторилось, то он продолжал свою вдохновенную песнь - песнь про блаженство в сонме Деметры, про воссоединение, про любовь, поборовшую смерть...

  

   "Привет певцу Ферамену от его ученицы Иресионы. О, не гневайся, вдохновенный учитель, что я осмеливаюсь писать тебе! Что я для тебя? То же, что былинка для солнца. Но ведь не гневается солнце, что и былинка желает быть им пригрета и приласкана. А я так одинока! Когда ты нам рассказывал про Деметру, я чувствовала, что я все же не одна в этом безустанном, безумящем вихре, что есть великая, добрая мать, которая и меня, сироту, не покинет. Спасибо тебе, мой светлый учитель. Это пламя, которое ты во мне возжег, уже не погаснет никогда. И еще я подумала: как счастливы те, которые слышат его теплое вдохновляющее слово не в толпе, не среди многих, а наедине, с глазу на глаз! Как счастлива была бы я, если бы могла убедиться, что и я для тебя нечто - не как одна из твоих многих учениц, а как я сама, как Иресиона. Ты не разгневался на меня? Сегодня, когда тени будут шестифутовые, я буду стоять у скалы Несмеяны. И если бы... ах, мечты, мечты!.."

   Ферамен нашел это письмо у себя, в той светлице, которую он занимал во дворце Евмолпидов на элевсинском акрополе - видно, кто-то бросил его через открытые ставни. - "Иресиона!" Это имя ему ничего не говорило; он не был элевсинцем и не знал имен своих учениц. "У скалы Несмеяны..." О далекая молодость, о блаженные прогулки вдвоем под лаской шумящих ветвей! Опять пришли вы смущать меня, сладкие грезы минувших дней!

   А что, если это ловушка? Если какой-нибудь соперник хочет ввести его в искушение, чтобы уронить его обаяние, разрушить его работу?.. Он тотчас отверг эту мысль и впоследствии стыдился, что она вообще могла явиться у него хоть на мгновение. Нет, слишком много искренности было в этих неумелых словах, в этом неумелом, почти детском почерке.

   Но это не изменяет дела. Нельзя, нельзя. И прийти не могу, и предупредить тебя не могу. Бедная девочка, уж придется тебе одинокой дожидаться захода солнца у угрюмой скалы, запечатленной печалью Матери-Де-метры.

   В следующий раз ему пришлось обстоятельнее разучивать с ученицами сочиненную для них песнь;" необходимо было заговаривать с каждой, поправлять ее ошибки, ставить ей вопросы и разрешать ее недоумения. А у него, помимо его воли, был один вопрос, который он про себя ставил каждой, - вопрос: "Не ты ли - Иресиона?" И этот вопрос оставался без положительного ответа. Были между девушками красивые, были неглупые, были приветливые - но ни одной, которая бы пылала тем ярким и жарким огнем.

   Разгадку принесло ему через несколько дней другое письмо, полученное тем же таинственным путем. Первое, что ему бросилось в глаза, были следы от обильных слез, которыми оно было залито. Содержание соответствовало внешнему виду. Все кончено, единственный луч солнца погас во мраке. Ей запрещено участвовать в хороводе девушек; отец ее болен, мачеха приехала за ней, чтобы отвезти ее обратно в ее нагорную деревню. "Откликнись, дорогой учитель! Хоть несколько строк ко мне, ко мне, одной из обращенных! Оставь их в северной расселине скалы Несмеяны; моя подруга Хрисида их там отыщет и доставит мне".

   Что делать, Деметра, что делать? Опять строго промолчать? Нет, благодатная, ты не осудишь. Я ведь ее даже в лицо не знаю - никогда сознательно не видал и, конечно, не увижу никогда. Никогда... ему теперь грустно было думать, что он действительно никогда ее не увидит.

   Он написал ей письмо утешения; напомнил о том огне, который он, по ее словам, возжег в ее сердце. "Не считай его твоим личным достоянием - Деметра велела им делиться со всеми нуждающимися. Как бы ни была глуха твоя деревня - ты найдешь в ней мальчиков и девочек, которые с благодарностью примут от тебя весть о Деметре и ее завете. Уделяй себя, и ты сама станешь полнее, богаче и счастливее". Много другого писал он ей в том же духе - писал искренно и задушевно, с горячим желанием помочь ей в ее одиночестве.

   Он не ошибся. Следующее письмо, которое он от нее получил, было сплошною песнью восторга и ликования. Да, она поступила по его совету, собрала вокруг себя деревенских детей, учит их понимать и любить Деметру. И кончилось письмо скромной, но горячей просьбой и впредь ее не оставлять советом и участьем, не забывать северной расселины скалы Несмеяны.

   Ферамен дал себе слово, что не забудет. Но своих забот у него было немало: праздник на светозарном лугу приближался, жаркий Метагитнион был на исходе, ущербная луна возвещала скорое наступление святого Боэдромиона. Надо было упражнять девушек ежедневно, чтобы они в хороводах не уронили себя и его. А с другой стороны и вопрос о соединении Элевсина с Афинами требовал его деятельного участия. Дельфы благословили эту мысль и прямо указали на него, на гражданина Немезиды, как на лучшего посредника. Утром - в роще Иппофоонта, остальную часть дня - в переговорах то с Евмолпидами, то с послами царя Фесея, а иногда и с ним самим.

   К концу Метагитниона новое письмо, кроткое и грустное, с жалобой на молчание, с неутешными воспоминаниями о бедной матери, заглохшей среди каменных сердец. Ферамен опять дал себе слово, что ответит, - и опять откладывал ответ со дня на день.

  

   Наступил Боэдромион. Теперь рост молодой луны увеличивал беспокойство Ферамена. Еще больше волновались девушки; происходили даже заболевания от волнения, и каждый раз Ферамену казалось, что именно на заболевшей и держалась вся надежда на успех.

   Накануне Элевсиний новое письмо от Иресионы, этот раз полное отчаяния. Она забыта, забыта; теперь для нее и жизнь потеряла всякую ценность. Его одного она любит и никогда никого не любила, кроме него. А он забыл ее - и это конец.

   Нет, теперь необходимо ответить - но, конечно, не сегодня. А следующий день - начало великого элевсинского торжества. Вечером - пляски и песни девушек на светозарном лугу. Хор сменяется хором; вот глашатай призывает и хор Ферамена. Слава Деметре, все девушки объединились в одном чувстве, всеми голосами поет одна душа - его душа. И растет очарование, растет, разливается повсюду - о, даже там, на полянах Деметры, не может быть лучше! Да, венок обеспечен... Не в венке сила: главное, что все исполняющие, все присутствующие почувствовали Деметру, почувствовали ее, как никогда в жизни. Он сам бы охотно скрылся, но его нашли, весь луг оглашается рукоплесканиями. О, сладкое опьянение успеха, славы, всенародной любви!.. Да, и там не может быть лучше.

   А завтра - день священного действа в Телестерии; те, которые почувствовали Деметру вчера, увидят ее сегодня, увидят в заре ее величия и счастья. И он ее увидел и еще раз скрепил свой незыблемый союз с ней, с владычицей его жизни.

   Сам Фесей был среди посвященных. Собираясь покинуть Элевсин, он попросил Ферамена поехать с ним и быть его гостем в доме Эрехфея, чтобы в его присутствии был заключен договор с Элевсином.

   Надлежало торопиться. Быстро забрав свои вещи, он сел с царем в повозку. Погонщик погнал лошадей по Священной дороге. Но ехать пришлось шагом: все население Элевсина вышло провожать уезжающих - обоих уезжающих, неизвестно, кого больше. "Слава Фесею!" - "Слава Ферамену!" - оба возгласа раздавались из толпы, неизвестно какой чаще.

   Взоры Ферамена были обращены назад. Вот она, священная ограда Деметры, полная таинственных очарований, с возвышающимся над нею акрополем, обителью царственных жрецов - Евмолпидов. Вот они, строгие очертания Киферона, прославленного пестуна Дионисовых оргий. Вот голубые волны Элевсинского залива, вот мягкие холмы Саламина. Привет, привет вам всем!.. Выехали из ворот на роскошную Фриасийскую равнину, возлюбленную пашню Деметры. Переехали через Кефис элевсинский, поравнялись с рощей Иппофоонта. Привет вам, дриады могучие, привет, блаженный герой: вы милостиво взрастили мою победу! А вот и скала - скала Несмеяна...

   Мгновенно исчезла радость из сердца Ферамена, эта скала точно придавила его своею тяжестью. Бедная, бедная девушка!.. Она все ждет, все ждет, а он...

   - Простишь ли ты меня, великий царь? Здесь - скала Несмеяна, прозванная так потому, что на ее выступе сидела скорбящая Деметра, утомленная поисками дочери. Прежде чем покинуть ее землю, я должен исполнить обет, о котором знает она одна.

   Он соскочил с повозки, вынул из-под хитона складень - как певец, он всегда носил таковой с собою - и наскоро написал Иресионе послание, краткое, но задушевное. Опустив складень в расселину, он со значительно облегченным сердцем возвратился на повозку к ожидавшему его Фесею.

   Быстро погнал погонщик коней. Вот поравнялись с обоими текучими озерами, этим чудом природы на пороге царства Деметры. Затем огибают отроги Пестрой горы, почти что замыкающие приморскую дорогу, и при следующем повороте покидают побережье - начинается подъем. Налево - Пестрая гора, направо - Коридалл. Все выше, все выше под душистыми соснами. Мало-помалу скрывается вид на Элевсин и его область. Повеяло лавром, роща Аполлона Пифийского принимает паломников. Здесь привал, а затем - радостный трепет сердца приветствует афинскую равнину и возвышающуюся среди нее скалу Паллады.

  

   Немезии! Строгий праздник поминовения усопших и размышления живых о пределах человеческого счастья.

   Храм Немезиды в Рамнунте возвышался на горе у самого края ущелья, ведшего к морю и в нижний город. Он был небольшой по размерам и старинной, полигональной кладки. Через раскрытые двери виднелся кумир почтенной богини с ветвью яблони в левой руке и с чашей в правой. В обыкновенное время он, изваянный некогда Дедалом из серого известняка, не сразу выделялся из окружающего полумрака; но в этот день он весь был залит светом. По обычаю Немезиде в ее праздник приносились так называемые амфифонты, то есть круглые лепешки, уставленные восковыми свечами. А молящихся было в этом году особенно много: таинственные вещания говорили о роковом даре, который Немезида готовит уже не Рамнунту и не Аттике, а всей Элладе - о даре, из-за которого много доблестных душ героев сойдут в обитель Аида, а тела их достанутся добычей псам и птицам.

   В состязаниях на празднике Немезии Ферамен, занятый элевсинскими делами, этот раз не участвовал: его заменил его давнишний, любимейший ученик Амфианакт, и заменил с честью. Славу своей песни он, впрочем, еще затмил своим благородством, назвав себя через глашатая "учеником Ферамена" и разделив с ним свою первую победу. Рамнунтский демарх, однако, всегдашний хозяин Ферамена во время его кратковременных побывок на родине, настоял на том, чтобы передача Немезиде его элевсинского венка произошла торжественно в те же Немезии. Это было угодно и рамнунтским гражданам; они все высыпали ему навстречу почти до самого Трикоринфа и в торжественном шествии ввели его в свой и его родной город по узкой долине, соединявшей его с Четырехградием.

   И вот он стоял теперь перед богиней, взлелеявшей его молодые годы, видел ее озаренной белым светом во всей ее славе и величии. Довольна она будет им?

   Демарх счел минуту удобной для краткого обращения к гражданам и гражданкам, наполнявшим храм и его паперть. Он указал на прежние победы Ферамена, прославившие вместе с ним и Рамнунт и его богиню. "Смотрите, - сказал он, - вот здесь висит на стене его первый элевсинский венок: он помечен двадцатым годом благополучно и поныне жречествующей Антигении. И сколько других последовало с тех пор! Вот элевсинские, вот паросские, вот дотийские, вот анданийские; где только в Элладе кружатся хороводы в честь Деметры, всюду проникла песнь нашего знаменитого согражданина, везде славят Ферамена рамнунтского, питомца рамнунтской Немезиды. Прими же, строгая дева, и этот новый венок твоего любимца: благослови его и ради него и нас, твой верный рамнунтский народ!"

   С этими словами он передал венок неокору, чтобы тот повесил его рядом с прошлогодним. Гвоздь был по его распоряжению еще раньше вбит, и под ним красовалась надпись: "Ферамен, сын Фрадмона, с Элевсиний, в сорок третий год жречества Антигении".

   Толпа притихла; всем хотелось видеть новую славу певца. Вдруг раздался женский крик: "Ай, горю!" Соседки подались в сторону со своими амфифонтами; один из них оказался тут же под рукой неокора. Тот поспешил ее отдернуть, но уже было поздно; венок вспыхнул и, выроненный неокором, в одно мгновение сгорел весь без остатка.

   Ужас охватил толпу; она и до того была взволнована распространившимися о гневе Немезиды вещаниями - теперешнее страшное знамение, казалось, подтверждало худшие опасения. Демарх почувствовал, что ему нужно как-нибудь отвратить примету; но он сам был смущен, и ничего убедительного не приходило ему в голову.

   - Что за неприятная случайность! Положим, с этими амфифонтами каждый раз что-нибудь происходит: та обожжется, на той хитон загорится, и всегда страху бывает больше, чем вреда. Но жаль, очень жаль! Конечно, неокор виноват; но мог ли кто ожидать, что венок от одного соприкосновения с огнем сгорит весь, так внезапно, так внезапно...

   - Как Иресиона, - сказал чей-то тихий голос.

   Ферамен вздрогнул: ему показалось, что этот голос слышится из уст самой богини. Нет, это была только Антигения, ее престарелая жрица; она стояла у подножия кумира и смотрела на Ферамена взором, полным грустной укоризны.

   Толпа разошлась по домам.

  

   Скромный дом Антигении стоял на другом краю храмовой террасы. Дивное это было место. Многовековые дубы гордо поднимали свои густолиственные главы над обильным зеленым терновником, давшим имя Рамнунту. Отсюда открывался вид на гордый акрополь, повисший над обрывом, точно орлиное гнездо, - на голубые волны пролива, на туманные очертания евбейских гор.

   Но Ферамен не любовался этот раз этой давно знакомой, родной картиной; грустно, с поникшей головой постучался он в одностворчатую дверь жрицы. Открыла ему старушка, ровесница хозяйки; не говоря ни слова, она провела его в хорому. Видно, его ждали.

   - Я пришел тебя спросить, матушка-жрица, - тихо начал он, - не можешь ли ты мне сказать, отчего богиня отказалась принять от меня новый венок?

   - Могу, мой сын; но сначала имею передать тебе один подарок. Быть может, и он тебе кое-что скажет.

   И она передала ему серебряную игрушку - маленькую лиру, обвитую прядью прекрасных, золотистых волос.

   Сердце забилось у Ферамена. "От кого?" - чуть слышно спросил он.

   - От моей покойной внучки, твоей ученицы - Иресионы с Каменной Нивы на Коридалле.

   - Покойной, сказала ты? Когда умерла она? От чего?

   - Все расскажу. Но выйдем на воздух, сядем на мураву, под теми терниями, которыми Немезида покрыла путь несчастных смертных... Послушай.

   - Моя дочь Метротима, обольщенная Поликастом, владельцем Каменной Нивы, недолго наслаждалась своим обманчивым счастьем. Он не простил ей того, что она родила ему дочь вместо ожидаемого сына; уже и до того он не щадил ее женских чувств, теперь же окончательно перенес в чужие дворы свою самбуку, свои песни и свою быстролетную любовь. Недолго и бедная, нежеланная для отца малютка наслаждалась материнской лаской: Метротима чем далее, тем более хилела, таяла... Не хотелось ей оставлять сиротой свою девочку, да не выдержало сердце; и похоронили ее у обрыва, среди гряд Каменной Нивы.

   Вторую жену Поликаст подобрал себе под пару - и его желание исполнилось: быстро, одного за другим, родила она ему двух сыновей. Тогда бедная Иресиона и подавно почувствовала себя отодвинутой в сторону. Юна нянчила своих младших братьев и любила их; но те, подросши, легко заметили, что их сестра в пренебрежении у родителей, и сами стали ею пренебрегать. Их любимым занятием (было хватать ее за ее роскошные золотые косы и гнать ее, точно лошадку. Пак проводила она свои молодые годы - на Каменной Ниве, среди каменных сердец.

   Сколько труда стоило ей убедить своих родителей, чтобы они позволили ей участвовать в хороводах Деметры элевсинской! Далеко было; пришлось ей жить в доме одной элевсинской поселенки, с дочерью которой, Хрисидой, она скоро подружилась. Но Поликаст, сам обольстивший ее мать, боялся такой же участи и для дочери. Болезнь усилила его недоверчивость; и вот, когда для Иресионы под звуками твоей песни расцвел новый, негаданный рай - ее мачеха приехала за ней и увезла ее обратно в ее холодный родительский дом.

   После такого света мрак показался вдвое чернее. Один раз - один только - его озарил яркий луч элевсинского солнца...

   - Знаю, - глухо промолвил Ферамен.

   - А затем и он угас. Не сразу. Она с жадностью цеплялась за каждую надежду. Но все, что ей Хрисида рассказывала о твоих успехах, доказывало ей, что она для тебя - ничто, что ты ее совсем, совсем забыл. А она - она душою была всегда с тобой, всегда молилась Деметре, чтобы тебе достался венок. Ее молитва была услышана. И когда она об этом узнала - она решила, что ты, вознесенный так высоко, уже никогда больше ее не заметишь. А это для нее значило, что ей уже нечего делать на этом свете. "Моя мать только раз полюбила, - сказала она, - и я только раз".

   Я вижу, мой сын, ты потрясен моим рассказом. Но собери все свои силы - то, что ты услышишь теперь, еще печальнее.

  

   - Элевсинии кончились, - продолжала Антигения, - наступили ущербные дни священного месяца. Иресиона все молчала; ее домашние, бесконечно далекие от нее, оставляли ее в покое.

   Но вот в одно утро ее мачехе послышался какой-то подозрительный запах в хороме; она убедилась, что он струится вниз по лестнице из светлицы ее падчерицы. Открыла дверь, - в комнате было темно - ставни были плотно затворены - и вся она была полна тяжелого ядовитого воздуха. Ставни она тотчас открыла; у самой постели она увидела жаровню с потухшими головнями, а на постели - недвижную, бледную девушку.

   Ничего не говоря домашним, она поспешила в деревню Коридалл - там живет старая, опытная женщина, знающая заговоры от кровотечения и зелья от многих недугов.

   Вскоре после ее ухода вбежала в светлицу Хрисида, вся радостная:

   - Иресиона! Письмо для тебя! Письмо от Ферамена!

   - Опоздало! - застонал Ферамен.

   - Да, опоздало. Хрисида могла его только в гроб к ней уложить, а вместе с ним и другое, которое она нашла под ее подушкой. Там же она увидела еще одно, запечатанное; на нем было написано: "Хрисиде - она знает". Это письмо - вот оно.

   Она протянула Ферамену запечатанный складень. Приняв его дрожащей рукой, он его быстро распечатал, стал читать - но вскоре письмена утонули в тумане, покрывшем его глаза. С рыданием опустился он на колени перед жрицей; та с молчаливым участием положила ему руку на голову.

   Он все плакал и плакал. Ах, это не были благодатные, молодые слезы, облегчающие душу; он чувствовал, точно с каждой минутой какая-то теплая пелена, согревавшая его до тех пор, отделяется от него и улетает куда-то: с каждой минутой ему становилось холоднее и холоднее.

   - За что это на меня, боги? За что? В чем я провинился перед вами и перед нею? Ведь я ее даже в лицо не знаю... Выслушай, матушка, и меня; конечно, теперь уже поздно, горю не поможешь; но выслушай меня, скажи мне, в чем моя вина!

   Он ей рассказал все, что знал. Она молча его слушала и не торопилась отвечать.

   - В чем же моя вина? - настаивал он.

   - О сын мой, как человек, как один из многих, ты вполне прав, и нет такого строгого судьи, который решился бы тебя осудить.

   Но понимаешь ты теперь, почему Немезида особенно строгими взорами смотрит на тех, которым дана доля выше человеческой? Вы, певцы, не просто люди; ваш дар сродни пророческому. Да, ты не знал Иресионы; да, ее неумелые, детские письма не могли целиком передать тебе ее души - эту чистую, нежную душу, это небесное благовоние, затерявшееся в пустыне Каменной Нивы. Да, человеческим разумом ты не мог ее постигнуть; но отчего же не оправдал себя твой певческий, твой пророческий дар? На той высоте, на которой ты стоял, - ты мог пленить эту дивную душу ярким блеском твоих лучей, но не мог ее согреть своей теплотой. И в этом, мой друг, твоя вина перед Немезидой.

   И вот почему Немезида не приняла твоего венка. Она слышала восторги народа, воодушевленного твоей песнью; но она слышала также и тихое одинокое рыдание той, которая за эту песнь заплатила своей молодою жизнью. А это - цена, превосходящая ту, которой может для себя требовать человек.

   Ты не знал, какая это была чистая и нежная душа; ты не знал также и того, как она была предана тебе. Верь мне, мой друг: никогда еще человек так полно не принадлежал человеку, как она принадлежала тебе. Эту смерть, которую она приняла с отчаянья, чувствуя себя покинутой тобою, - она приняла бы ее с радостью для тебя, чтобы хоть одной лишней розой украсить твой жизненный путь.

   - Ты еще не прочитал ее письма - прочти его.

   Стряхнув слезы с ресниц, Ферамен вернулся к письму Иресионы - к ее нежным, ласковым словам о примирении и любви, торжествующей над смертью.

   - Да, матушка, ты права. Мне принадлежал драгоценнейший в мире клад - а я понял это только тогда, когда потерял его.

  

   Антигения была права и в другом.

   Та победа Ферамена была последняя. Ища утешения в ревностной службе Деметре, он и в следующие Элевсинии выступил во главе хора с песнью в ее честь. На этот раз он - впервые в своей жизни - испытал горечь поражения. Венок был присужден не ему, а Амфианакту.

   Евмолпиды были по-прежнему с ним ласковы, с прославленным певцом Деметры. Но чем более они старались ему показать, что он не упал в их глазах, тем более их усилия казались ему деланными; под благовидным предлогом он простился с ними, уклоняясь от торжественного пира. Хотел он проститься и с Амфианактом, чтобы уверить его в неизменности своей дружбы; но, подумав немного, и от этого отказался. Зачем омрачать тягостным разговором молодое счастье победителя? И много ли стоила теперь его, Ферамена, дружба - дружба расстроенной, разбитой лиры?

   Уйти, уйти из этих мест - только поскорее, только незаметно!

   Он спустился с акрополя и пошел по Священной дороге на восток. Вот Кефис элевсинский, вот роща Иппофоонта... да что! Каждый шаг резал ему сердце воспоминанием о том его торжестве в прошлые Элевсинии. А вот и скала Несмеяна... Мимо, мимо!

   А теперь куда? Дорога в Рамнунт вела через Фрию; надо было расстаться со Священной... В Рамнунт? Что там делать? Выносить поздравления сограждан, не сомневающихся в его победе?

   Дальше по Священной! Здесь шумит море, участливо вторя мертвой зыби в его душе. Вот светлые лагуны; вот подъем к перевалу Пифийского Аполлона, путь на Афины... Афины? Там Фесей и прочие афинские друзья; явиться к ним, к победоносной Палладе, с поникшей головой?

   Дальше вдоль моря! Дороги здесь нет, есть тропинка. Куда она ведет? - Не все ли равно? В незнакомые места - тем лучше. Ночлег везде можно найти. Странно все-таки: тропинка, а сколько народу по ней. Да, конечно; она ведет к саламинскому перевозу. Фесей завел отличный порядок; теперь тропинка, а будет дорога, высеченная в скалах. Только бы народу поменьше! Вот, налево, другая тропинка, нагорная; море и с нее хорошо видно и слышно. Даже еще приятнее: морская свежесть приправлена живительным, смолистым запахом горной сосны.

   Сосны, скалы и море - и одиночество. Наконец-то! Одиночество полное.

   А тропинка поднимается все выше и выше; направо - обрыв. Море далеко осталось внизу, но все еще слышен шум его разбивающихся волн. Гладь точно застыла; и парусники, совсем маленькие, кажутся недвижимыми. А налево - сосны да скалы. Нет, сосен больше не видно, одни только голые скалы. И подъема больше нет: плоскогорье над обрывом. Скалы... они какие-то странные: лежат белыми грядами, точно окаменевшие волны озера... или, скорее, нивы.

   Перевал достигнут; можно и отдохнуть. Солнце уже не так припекает - тень скоро шестифутовой будет. Сесть разве на одну из этих каменных волн и забыться, глядя на море? Еще удобнее: скамья есть, полукруглая, высеченная в скале. Значит, и человеческое жилье недалеко. Да вот, кстати, и голоса доносятся - что-то поют. Можно даже слова разобрать - ветер оттуда:

  

   С новиной, с новиной пришли мы,

   Новину, новину несем.

   Принимай же, хозяин, гостью,

   Принимай ее в отчий дом -

   Иресиону,

   Иресиону!

  

   Ферамен замечтался. Радостное празднество дожинок - да, оно справляется именно теперь. Теперь хозяин этого двора отцепит старую Иресиону, прикрепит новую, а старую сожжет на своем очаге, чтобы ее душа отнесла Деметре его благодарность. Милый, прекрасный, глубокомысленный обряд. Да, новая Иресиона сменяет старую - как вот теперь Амфианакт сменил Ферамена. К чему жалобы? Это так естественно и хорошо. Улететь бы и ему к своей богине - безвольной, благодарной душой!

   - Ах, боги, боги! Отчего мы с вашими созданиями сострадательнее обходимся, чем вы с нами? Старая Иресиона сгорит легким, ярким, прекрасным пламенем - уважая в ней Деметру, мы не дозволим ей валяться в углу, презираемой и попираемой. А нас вы зачем осудили на это долгое, безотрадное увядание? Лучше бы и я сгорел легким пламенем, как Иресиона... - Он вздрогнул. - Как Иресиона! Иресиона с Каменной Нивы!

  

   Боль поражения только временно заглушила ту прежнюю, неисцелимую боль по той, которую он так страстно любил, сам того не зная. Иресиона! Да, та сумела внезапно вспыхнуть и угаснуть, сумела в легком пламени послать свою душу Деметре. Так решила эта молодая головка, окаймленная золотистыми кудрями. А его седеющая голова не сумеет решить?

   Солнце, скрывшееся было за длинной грядой тучи, опустилось в зеленый промежуток, отделявший ее от саламинских высот, и осветило багровым сиянием скамью, на которой сидел Ферамен, и всю местность. Он оглянулся - и тут только заметил за скамьей особый предмет, который он раньше принимал за причудливой формы выступ скалы. Нет, это была грубой работы лутрофора - большой каменный сосуд, символ предсвадебной купели, который ставили обыкновенно на могилах умерших до брака юношей и дев. Да, теперь, при этом боковом освещении, это ясно видно; видно также и высеченное на нем изображение плачущей Сирены. Видны и письмена под Сиреной, хотя и не элевсинский резчик их вырезал: "Иресиона, дочь Поликаста"; а под ними другая, уже совсем неумелая рука нацарапала: "Добрая, безответная, прости".

   И тут ему стало ясно значение всего, что он переживал со времени своего разговора с Антигенией, со времени прочтения предсмертного письма Иресионы. Да, он, сам того не сознавая, испытывал все время таинственную тягу ее вечной обители; все, к чему он видимо и сознательно стремился, - все это были только призрачные личины, под которыми скрывалась эта тяга. Что заставило его придти в Элевсин? Победный венок? Нет: Иресиона. Что заставило его пойти по тропинке, ведущей на Каменную Ниву? Мысли о Рамнунте, Афинах, Саламине? Нет: Иресиона. Что заставило его в вечернее время забыть о ночлеге? Она: Иресиона.

   Здесь - предел, подумал он; отсюда я уже не уйду. Жизнь побежденного никому из живых более не нужна; она нужна только той, которая отдала свою, чтобы получить право на нее.

   Слава Деметре! Она все повела к завершению, согласно своей правде и своей неисповедимой мудрости. Да будет же она восславлена предсмертной песнью умирающего певца!

   Он взял свою кифару - и призадумался. Нет, не нынешнюю, не побежденную песнь поднесет он богине; он поднесет ей свою самую славную, самую победоносную - ту, за которую Иресиона заплатила цену выше дозволенных Немезидой.

   И по тихим волнам вечернего воздуха поплыли ликующие звуки кифары - звуки о блаженстве посвященных в раю Деметры. Последние силы напряг утомленный певец, чтобы перелить свою душу в эти им созданные звуки. И когда он кончил свой наигрыш... что это? Он не один на этой пустынной высоте? Шум, явственный шум, точно от многоголовой, многоустной толпы; шум, подобный тому, который приветствовал те же его вдохновенные звуки там, перед храмом богини таинств, в те благословенные Элевсинии.

   Он оглянулся - нет, это не люди. Это - вечерний ветер гуляет по золотой плодоносной ниве. Все живет, движется; волна бежит за волной, и все стремятся к нему, ластятся к его ногам; гнутся стебли, кивают верхушки, и сквозь радостный рокот жита мелькает яркий, веселый смех маков и васильков. Скалы, белые гряды, где вы? Снята каменная печать с заклятой нивы! Всюду колосья, колосья, колосья.

   - Богиня здесь! Богиня здесь!

   Она сняла каменную печать с заклятой нивы - сняла ее ради той, чья страстная душа нашла себе успокоение здесь, среди каменных гряд этой самой нивы, - сняла ее именно теперь, чтобы передать певцу потустороннее прощение его невольной жертвы, чтобы напомнить ему о великом значении священного элевсинского символа. Нет больше холода, нет смерти: вечною жизнью, вечною радостью колышется там, на блаженной поляне, возрожденная нива душ, нива Деметры - всюду колосья, колосья, колосья...

   Неземное чувство наполнило грудь Ферамена; теперь, прощенный Иресионой, он вновь почувствовал богиню в своем сердце. Сильнее и сильнее становился золотой рокот. Да, они заговорили все, он ясно слышит, ясно понимает, что они говорят: "Спасибо, певец! Это ты своей верой нам вымолил пробуждение; для тебя богиня сняла с нас печать векового молчания. Мы все - твои дети: мы - те жизнетворные мысли и чувства грядущих поколений, которые вырастут из брошенных тобою зерен. О, не кручинься: даже когда тебя не станет, даже когда имя твое будет забыто на земле - даже тогда не погибнут звуки твоей лиры, не заглохнет песнь Деметры среди людей. Нет больше холода, нет немоты, нет смерти..."

   Возрождение! Возрождение! Всюду колосья, колосья, колосья...

   Слава Деметре! Вновь поднял Ферамен свою лиру, желая начать свою элевсинскую песнь в честь ее - ах, то был последний прилив иссякающих сил. Его рука беспомощно опустилась, он почувствовал, что его слабость уже не даст ему спеть свою песнь.

   Но е