Зелинский Фаддей Францевич - Иресиона

   - Да здравствует царь Ион! - раздалось опять из уст ареопагитов.

   Но тут поднялся тот ареопагит, который до тех пор сидел; это был гражданин угрюмый, но правосудный и всеми уважаемый за свою щепетильную честность.

   - Постойте, граждане, опасайтесь скороспелого приговора. Мы охотно верим тебе, царица, но суд Ареопага требует не веры, а доказательств. Чем докажешь ты, что тот юноша, - он указал на пещеру, - был действительно Аполлон, а не смертный?

   Но не успел он кончить своих слов, как раздался возглас:

   - Зарница с Парнета!

   Все обратили взоры туда. Еще два раза, все ярче и ярче озарило расселину над горой.

   Сдаюсь; где бог свидетельствует, там умолкает человек.

   - Слава Фебу! Пэан, пэан! - запели женщины.

   Все шествие двинулось по направлению к подъему на Акрополь - впереди всех Креуса, опираясь на руку сына, затем ареопагиты, затем прочая толпа.

   - Слава Фебу! Пэан, пэан!

   И эхо Долгих скал повторяло радостные вопли:

   - Слава Фебу! Пэан, пэан!

  

   Для путника, отправлявшегося из Анафлиста через южную кайму Месогии к Форику на Архипелаге, обязателен был привал в убогом местечке Бесе, затерявшемся среди лабиринта Лаврийских гор. Была это довольно безотрадная местность: известковые скалы повсюду белели из-под тонкого налета чернозема, покрытого чахлой растительностью; местами взор отдыхал на сосновых рощах, но и их было немного, и близкий к поверхности кряж бесплодного известняка не сулил долгой жизни их бледным дриадам. Конечно, что вообще могло сделать аттическое трудолюбие для поднятия производительности почвы, то было сделано и здесь: влажные воронки были наполнены белесоватой землей, дававшей своему владельцу скромный урожай ячменя - о пшенице нечего было и думать; иногда посередине такой нероскошной нивы вырастала маслина или смоковница, оберегавшая ее своей листвой. Только это и радовало душу; дорогого эллинскому сердцу моря не было видно ни на востоке, ни на западе - и понятно, что путник торопился променять невеселую Бесу на одну из приморских жемчужин своей благодатной земли.

   Бедность, всегдашняя суровая пестунья бесейских селян, особенно жестоко их донимала в годины бесправия. Туго им жилось при Метионидах; деятельный царь Паллант завел сразу лучшие порядки, и Беса стала заметно поправляться подобно Месогии и прочей загиметтской Аттике. Но это была лишь кратковременная передышка. Паллант был честолюбив и жаден; его соблазнял богатый жребий его старшего брата Эгея, получившего обе самые плодородные равнины Аттики, афинскую и элевсинскую, и в придачу еще марафонское Четырехградие с его выходом к Архипелагу и Евбее. Считая Эгея бездетным, он не отказывался от надежды получить после его смерти все эти земли, тем более что разгневанная на Эгея Афродита наградила его большим выводком сильных и смелых сыновей. Подросли Паллантиды - и жителям загиметтской Аттики пришлось хуже, чем когда-либо раньше: явным стремлением молодых властителей было обратить всю землю в свою собственность, а поселян - отчасти в фермеров, отчасти в крепостных.

   Туго жилось всем, но вряд ли кому туже, чем старому Менедему и его тоже старой жене Иодике. Своего сына они потеряли вскоре после его свадьбы; его смерть свела в могилу и бедную новобрачную, и старики остались одни в осиротелом хуторе с малюткой-внучком на руках, которому они на память о своем горе дали грустное имя Акаста. Только ради него и решились они тянуть дальше свою многотрудную и безрадостную жизнь: "Авось сбережем ему его отцовский надел - и будет кому ухаживать за душами его родителей и дедов".

   И казалось, что боги наконец переложили на милость свой долгий гнев: Акает рос на редкость прекрасным, здоровым, умным и добрым мальчиком. Но едва успел он настолько окрепнуть, чтобы оказывать своим дедам существенную помощь, как начались притеснения со стороны Паллантидов, - точнее говоря, со стороны одного из них, Полифонта, которого стареющий царь назначил правителем Бесы. Средства притеснения были старые, испытанные, сослужившие свою службу не раз и впоследствии. Выдался неурожайный год - получай зерно на обсеменение и пропитание под залог земли. Не возвратил в срок - становись фермером. Новая беда - получай необходимое "под залог тела". Не возвратил в срок - становись рабом.

   И вот однажды вечером Менедем вернулся домой в отчаянии. "Все кончено: последнее достояние отнято, свобода потеряна. Нас, стариков, Полифонт оставляет на нашей земле рабами своего управляющего; за Акастом завтра утром пришлют, чтобы увести его в Форик и продать приезжему финикийскому купцу".

  

   Воцарилась тишина, изредка прерываемая рыданиями старой Иодики. Наконец поднял голову Акает; не слезы, а гнев сверкал в его глазах.

   - Я им не сдамся! Так они и видели меня рабом! Уйду, сейчас же уйду!

   - Куда и уходить-то? В Анафлист, в Суний, в Форик, в Месогию? Везде там Паллантиды сидят, живо тебя поймают и доставят обратно - еще, как беглого раба, побоями накажут и в кандалы закуют.

   - Уйду через Месогию и Гиметт к доброму царю Эгею!

   - Ох, нет, дорогой мой, там тебе грозит другая опасность. О Минотавре слыхал?

   - Кто о нем не слыхал!

   - И знаешь, стало быть, как царь Эгей стал данником этого чудовища. Теперь как раз там собирается дань - семь отроков и семь девушек, все в твоем возрасте. Попадешь в руки к людям царя Эгея - они тебя первым делом в седьмицу отроков зачислят, чтобы вызволить кого-либо из своих.

   - Бабушка! - сказал он жалобно. - Да где же Правда?

   - У бессмертных богов, мой родной; среди людей ее нет более с тех пор, как...

   - С тех пор, как что?

   - Эх, мой ненаглядный, к чему старые сказания вспоминать? Все равно былого не вернешь. Лучше поплачем вместе, пока нас не разлучили; все-таки легче станет на душе.

   - Нет, бабушка, слезами тоже не поможешь горю. Ты лучше расскажи мне, как и отчего Правда покинула человеческий род, чтобы этот рассказ остался мне на память о тебе.

   - Ну, слушай тогда; я тебе скажу, что сама от своей бабушки слышала. Было время - но это было давно, очень давно, - когда люди были еще настоящими детьми своей Матери-Земли. Жили они тогда, как поныне птицы небесные, без забот, без труда: Мать-Земля их сама и кормила, и поила, и одевала. Не приходилось плугом вспахивать почву, взращивать маслины или виноградные лозы; она, благодатная, все сама доставляла. И ничего друг у друга не отнимали; да и к чему, когда всем всего было вдоволь? И боги жили тогда среди людей, и божья Правда с ними. Те были бессмертны, люди - нет, но все же и они жили много долее теперешнего, по нескольку сот лет, и притом без болезней и печалей. А придет конец - умирал человек незаметно, тихо погружаясь в глубокий, беспробудный сон. Это, внучек, были люди золотого века.

   - Как же этот век кончился и отчего?

   - Пришел к нам однажды дивный муж - или бог, не знаю. Призвал он одного из тогдашних людей - звали его Протанором - и сказал ему: "Видишь, что я тебе принес в этом полом тростнике?" И дал ему заглянуть в полость... Нас с тобой он бы этим не удивил, ибо там находился простой раскаленный уголь, но ты должен иметь в виду, что люди тогда еще совсем не знали огня. "Что за красивая блестка!"- сказал Протанор. "Это не блестка, - ответил пришелец, - а часть небесного огня, которую я для вас тайно похитил; и благодаря ей вы станете господами Земли". Ужаснулся Протанор: "Как господами Земли? Да ведь она нам Мать!" Но пришелец велел ему молчать и из дерна соорудить нечто вроде стола - это был первый алтарь, - а затем покрыть его целым костром сухих дров. Добыв из тростника принесенный уголь, он положил его под дрова - и тотчас костер запылал ярким огнем. Затем он поманил рукой дикую телку, пришедшую посмотреть на невиданное зрелище; она доверчиво приблизилась: звери тогда не боялись людей. Он же ее схватил и внезапно, добытым из-за пояса каменным ножом, рассек ей шею. Жалобно замычала она - и горы передали друг другу ее предсмертный крик, и услышала его Мать-Земля.

   Но Прометей - так звали пришельца - этим не смутился. Он тем же ножом разрезал телку на части и показал Протанору, какие ему следует сжигать в честь богов, а какие зажаривать в собственную пользу; и тогда впервые вкусил человек мясной пищи. Понравилась она ему, и он поблагодарил Прометея-огненосца за его науку.

   Но Мать-Земля разгневалась на Протанора за то, что он разорвал великий договор между человечеством и природой. Остальных людей золотого века, не причастных к его вине, она скрыла в своих недрах, и они с тех пор и поныне ведут у нее блаженную жизнь, как духи-хранители томящихся на ее поверхности смертных; а Протанор...

   - Постой, бабушка, как ты сказала? Как духи-хранители? Значит, и у меня есть такой дух-хранитель?

   - У каждого человека он есть, внучек. Как только рождается младенец, духи-хранители в недрах земли из-за него мечут жребий; кому он достанется, тот его и охраняет до самой смерти.

   - Бабушка, да где же мой-то? Отчего он не заступается за меня, когда меня обижают?

   - Он это часто делает, незаметно для тебя, - вмешался тут Менедем. - Помнишь, как ты недавно работал под тополем, и внезапным ударом ветра всю его вершину сорвало? Кто ее тогда подхватил и пронес мимо тебя, так что ты отделался легкой царапиной и испугом? Не иначе как твой дух-хранитель. Но, - продолжал он, таинственно понижая голос, - не в этом их главная сила; а в чем, это знают только приобщившиеся элевсинских тайн, этого я тебе теперь сказать не могу. Придет время, ты сам...

   Он внезапно оборвал свою речь, вспомнив об участи, угрожавшей его внуку. Нет, уже не увидит его Акаст ни Деметры Элевсинской, ни прочих ласковых богов своей прекрасной родины.

   Слезы брызнули у него из глаз. "Продолжай, старуха!" - сказал он, сам на себя сердясь.

   - Арктур смотрит с небес, - ответила Иодика. - Пойдем, Акает, проведи с миром последнюю ночь в доме твоих родителей и дедов. Ты ляжешь, я сяду у твоего изголовья и, как в старину, убаюкаю тебя сказкой.

  

   Протанора с семьей Мать-Земля не приняла в свое лоно: он продолжал жить на ее поверхности и стал лихим охотником, почитая Артемиду более всех других богов. Нелегко ему было: звери тоже научились бояться и ненавидеть людей, прежний мир между теми и другими кончился. Так что началась полоса труда для несчастных смертных. Пришлось истреблять диких и кровожадных и приручать полезных. Мало-помалу потомки Протанора - это были люди серебряного века - успели в том и другом. Тогда охота перестала быть их главным занятием; они окружили себя стадами прирученных коров, овец и коз и стали скотоводами. И жизнь их стала короче, когда Мать-Земля отказала им в своей милости, и болезни появились, как последствие новой пищи. Но все же Правда продолжала пребывать среди людей; помня о своем родоначальнике Протаноре, они считали себя как бы одной великой семьей, деления на народы еще не было. И боги охотно спускались к ним и принимали участие в их трапезах.

   Но вот шли годы и столетия, людей становилось все больше и больше, стало им тесно на земле. С завистью смотрели одни на богатые пастбища других; стали они считать одних "своими", а других "чужими". "Мы, - говорят, - ахейцы"; "а мы - минийцы"; "а мы - куреты". И заметили они, что и говорят уже не по-одинаковому: миниец ахейца понимает, да с трудом. А нашлись такие глупцы, что и вовсе отошли от нашей дивной эллинской речи и стали лопотать богопротивные варварские слова, как вот эти финикияне... Свой своего продолжал любить, но чужих они вместе возненавидели хуже, чем прежде диких зверей. А возненавидев, пошли на них с медным оружием в руках, чтобы силой отнимать у них их стада и пастбища.

   Тогда серебряный век прекратился; пошли люди медного века. Много тяжелее стала человеческая жизнь: к труду прибавилась война. Каждый народ жил точно в лагере, вечно боясь набегов со стороны соседей, вечно им угрожая набегом сам. Но все же между собой люди одного народа жили дружно и мирно, и Правда поэтому, хотя и опечаленная, продолжала пребывать также и среди этого медного племени.

   Больше и больше рождалось людей; чаще и кровопролитнее становились их войны. Все народы взывали к Зевсу Побед, чтобы он помог им и дал разбить их врагов; и все были одинаково виноваты, ибо у всех была одна цель - отнять у врагов их стада и пастбища. Закручинился Зевс и подумал: "Чем вам, горемычные смертные, острою медью истреблять друг друга, лучше я сразу большинство из вас упокою легкой смертью в объятиях Амфитриты". И стал он сверху лить потоки дождевой воды; и в то же время Посидон своим трезубцем нагнал на сушу волны своей стихии, и старик Океан велел своим дочерям обильно струить пресную влагу из недр Земли. Наступил всемирный потоп - мы в Аттике называем его "потопом Огига", фессалийцы - потопом Девкалиона", другие еще иначе; даже варвары, говорят, помнят о нем и называют его какими-то своими местными, противными для нашего уха кличками. Наша Аттика стала тогда сплошным морем, а ее горы - Гиметт, Пентеликон, Олимп и наш Лаврий - островами в нем. И только те спаслись, которые находились на этих горах, немногие из многих; остальные погибли. Таков был конец медного племени.

   Когда вода отхлынула и унесла с собой трупы утопленников, спасенным людям стало много легче; конечно, к блаженству золотого века они не вернулись, но могли считать возобновленной трудовую жизнь серебряного. Все же деление на народы осталось; варвары и те не образумились и не пожелали променять своего бессмысленного тявкания на разумную человеческую речь. А с делением на народы остался и зародыш войн, которые не замедлили возобновиться, когда людям опять стало тесно. Уж хотел отец наш Зевс послать на нас новый потоп, но другие боги упросили его не делать этого и позволить им испытать другие, более кроткие меры. И вот тогда Деметра снизошла к нам и научила нас возделывать поля под пшеницу и другие злаки; Паллада еще раньше показала нам, как из маслины добывать елей; вскоре и Дионис принес нам дар вина. Теперь стало опять свободнее: для нив и других насаждений не требовалось столько места, сколько раньше для пастбищ, чтобы прокормить одно и то же число людей. Но зато не замедлило явиться другое зло. Раньше стадами и пастбищами владели сообща, и только народы с народами из-за них воевали; теперь же, когда пришлось сеять и насаждать, каждый гражданин стал считать засеянный и засаженный им участок своей собственностью: это, мол, моя земля. И сбылось слово Прометея: человек стал господином своей Матери-Земли.

   Тогда из недр разгневанной появился злой дух - Аластор: он научил гражданина с оружием в руках нападать на гражданина же, чтобы отнять у него его собственность. В придачу к труду с войной явился грех; на смену медному племени после краткой передышки возникло железное. Уже не чувствовал себя гражданин безопасным в кругу своих: его собственность возбуждала зависть, против него злоумышлял его согражданин, его родственник, его брат. Тогда и божественная Правда покинула оскверненную земную юдоль и вернулась к богам на небеса.

   И мы, мой дорогой Акает, люди железного века: оттого-то у нас всегда сильный обижает слабого. Отчего мы страдаем? Оттого, что Паллантидам понадобился наш скромный надел. Вот мы и стали рабами; ведь и рабство - изобретение железного века. И надолго ли у Зевса хватит терпения взирать на наши грехи - это никому не известно. Но уже ходят среди людей тревожные вещания о страшной каре, которую он нам готовит, совещаясь о ней со своей строгой сопрестольницей, Немезидой Рамнунтской; будет, говорят, такой грех, какого еще мир не видал, и расцветет из него такая война, какой тоже еще мир не видал. И в этой войне наступит конец железному племени и железному веку. Мы, старики, до него уже не доживем; но ты, быть может, доживешь.

   Кончив свой рассказ, Иодика наклонилась к своему внуку; по его ровному дыханию она поняла, что он или засыпает, или уже заснул. Она встала и, сложив руки на его головой, произнесла свое обычное благословение: "Счастливо тебе покоиться и счастливо увидеть зарю!" Но этот раз она прибавила: "И да призрит твой дух-хранитель тебя - сироту".

  

   - Акает!

   Мальчик открыл глаза - все кругом темно. "Кто зовет?" Никто не отвечал. "Вероятно, приснилось". И он закрыл глаза и тотчас опять заснул.

   - Акает, идем!

   Мальчик опять проснулся: "Странно, тот же шепот. Эй, откликнись, кто бы ты ни был!" Тишина. Он снова заснул.

   - Акает! Тебя зовет твой дух-хранитель.

   Мальчик в третий раз открыл глаза. "Мой дух-хранитель? Покажись, если ты здесь!" Долго не мог он ничего разглядеть; наконец он увидел через дверную щель светящуюся точку. Одевшись, он тихо отворил дверь: рядом со светящейся точкой показалась другая. "Ласка! - сказал он, смеясь, - Не бойся, почтенная, не трону тебя: расхищай добро Паллантидов!" И он уже хотел, разочарованный, вернуться к своей постели. Но ласка и впрямь его не боялась, напротив: смотрела на него и несколько раз указывала мордочкой к выходу. "А что, - подумал он, - если это он ее прислал?"

   - Идти с тобой, что ли? - сказал он шепотом.

   Умный зверек опять усиленно стал поворачивать головку к выходу. Тогда Акает решительно пошел за ним.

   Незаметно он вышел из дому; ласка его уже дожидалась на площадке перед домом и побежала по тропинке, ведущей к Лаврию. Ночь была звездная, но безлунная; все же Акает так хорошо знал местность, что мог быстро следовать за своим маленьким проводником. Дело осложнилось, когда они подошли к Лаврию - точнее, к одной из его многочисленных сопок, называемой Фенолой. Тропинка вела мимо нее на соединение с сунийской дорогой; но ласке, по-видимому, было угодно исцарапать его о колючие заросли, ограждавшие подножие сопки. Акает мужественно прорвался через шипы и тернии, хотя это и стоило ему нескольких лоскутков его хитона; но когда он добился цели, ласка исчезла, и он был один между обеими стенами - изгородью кустов и кряжем Фенолы.

   Пробираясь осторожно вдоль последнего, он внезапно вместо ожидаемого двойного света увидел другой, простой, но яркий и багровый; он таился где-то глубоко в самой горе. Акает просунул голову - багровый свет сверкал из-за роговых стенок фонаря, а фонарь находился в руке маленького человечка с длинной бородой, в коротком сером плаще с колпаком.

   - Наконец-то пожаловал, Акает! - ласково сказал он мальчику. - Не узнаешь меня? Я незримо всегда с тобой, но видеть меня ты можешь только здесь, в моей стихии.

   - Узнаю. Ты мой дух-хранитель.

   - Да, мой милый, я не раз спасал тебя и раньше - спасу и теперь и не выдам этим душегубам. Но для этого ты должен на время проститься с миром живых и стать гостем нашим и нашей доброй Матери-Земли.

   - Хранитель мой, а что же будет с моими дедами? Без них мне и жизнь не в жизнь.

   - Не бойся за них: их ведь не продают на чужбину. А те душегубы даже и не подозревают, как близко над ними нависла гроза. Деды твои выживут; но тебе ждать нельзя. Увезут, продадут - как тебе вернуться домой? Нет, побудь ты с нами. Раскаиваться не будешь; увидишь такие чудеса, каких даже в сказках твоей бабушки не бывает.

   Акает все еще стоял перед стеной Фенолы и недоумевал: добро бы пещера, а то какая-то дыра; как через нее протиснуться? Но человечек быстро разрешил его сомнения: он протянул ему обе руки, дернул - и Акает вмиг очутился рядом с ним. Положительно, сила великана таилась в мышцах этого карлика. Но это было не все; прикосновение хранителя наполнило и самого Акаста такой силой, бодростью и отвагой, что он сам себя не узнавал. Всю робость точно рукой сняло; теперь он уже и сам сгорал нетерпением познать тайны подземного мира, испытать гостеприимство его приветливых обитателей, увидеть чудеса доброй Матери-Земли.

  

   Карлик дал Акасту другой фонарь, такой же, как и его собственный, и велел ему следовать за ним. Еще раньше, когда он его протискивал через дыру, на мальчика пахнуло пронзительным холодом; теперь, по мере того как они шли дальше, холод все усиливался и усиливался.

   Впрочем, слово "шли" тут употреблено невпопад: проход был так тесен, низок и неровен, что они не столько шли, сколько ползли, карабкались и проваливались. "Хорошо, что я только подросток, - думал Акает, - взрослому бы здесь и вовсе не пролезть". Было не только холодно, но и влажно и грязно; хитон мальчика, уже пострадавший от колючек Фенолы, скоро превратился в такую гадость, что и смотреть было противно; а дома другого не было. И чем дальше, тем холоднее и грязнее становилось; несмотря на всю его веру, мальчик чувствовал подступ какого-то разочарования. Это ли чудеса Матери-Земли?

   Карлик как будто читал в его мыслях. "Не унывай, Акает, - сказал он ему, - путь к вечной весне лежит через царство зимы. А хитон ты получишь у нас новый, и притом такой, что бабушка Иодика только руками всплеснет. Иди смело и не теряй веры".

   Все холоднее и холоднее. Вдруг проход стал как будто ровнее, шире и выше; еще несколько шагов - и они очутились в огромном гроте. Акает даже глаза закрыл - так его ослепили сверкавшие повсюду разноцветные огни. Все стены были покрыты каким-то мхом блестящих, пушистых кристаллов; он оторвал ближайшую гроздь - и убедился, что это был снег. По здесь этот снег образовал целые стены, своды, колонны, кусты, деревья; он свешивался с потолка прихотливыми ветками и гирляндами, и повсюду отражался и преломлялся маленькими радугами яркий багровый свет их фонарей. Акает вскрикнул от удивления - грот точно дрогнул от его крика, большая снеговая ветвь упала к его ногам и рассыпалась белыми иголками.

   - Молчи, не нарушай тишины, - шепнул ему карлик. - С тех пор как земля стоит, никакой звук не оглашал этих сводов, не тревожил глубокого сна застывшей природы. Посмотри кругом себя: ты еще не все видел.

   Акает поднял свой фонарь, стараясь побороть его лучами таинственный полумрак скрытого за белыми столбами пространства. - Мало-помалу он разглядел противоположную стену. Ему показалось, что это водопад: совершенно ясно были видны разбушевавшиеся волны, точно по трем ступеням низвергавшиеся в бездну. Только шума не было слышно, несмотря на близость; и Акает понял, что и водопад обледенел и застыл подобно всему прочему.

   Он стоял как привороженный: было что-то блаженное в этой ледяной тишине. Он чувствовал, что она и его всего проникает, усмиряя все его мысли, желания, заботы. Не хотелось покидать этой обители безмолвия и бесстрастия.

   - Идем! - шепнул ему карлик. Он его не слышал; родник слуха застыл в нем так же, как и этот водопад. Да где он, этот водопад? Акает его более не видел. Он видел только ближайшее, да и то в каком-то белом тумане. Будь он один, он и не тронулся бы с места, сам бы застыл и покрылся бы пушистым мхом кристаллов, как один из этих столбов вокруг него.

   Но карлик к нему решительно подошел.

   - Знаю вас, чары зимы, - сказал он тихо, но властно, - стряхни их, питомец, и за мной!

   Он потянул его за руку - сопротивляться было невозможно. Нехотя пошел за ним Акает, все оглядываясь, пока последние огоньки волшебного грота не погасли во тьме.

   Опять начался томительный спуск по влажным и грязным проходам; Акает мало-помалу пришел в себя. Грязи становилось все меньше и меньше, и в спертом воздухе повеяло теплотой. Вдруг при одном повороте Акает заметил вдали какое-то бледное сияние. Он указал на него карлику. Тот улыбнулся:

   - Это, мой друг, то ваше богатство, о котором вы не знаете и без меня не узнали бы никогда. Погоди, еще не то увидишь.

   Сияние приближалось и делалось все ярче и ярче; это была точно белая жила в бурой стене. Издали казалось, что она даже дымится; но нет, это был влажный туман, наполнявший все полости земли и здесь только заметный.

   - Ну, Акает, что скажешь? - спросил карлик, когда они подошли вплотную к светящейся жиле. - Коснись ее смело рукой, она не жжет.

   - Серебро! - воскликнул мальчик. - Литое серебро, как в храме Афины-Паллениды!

   - Да, питомец; только все сокровища Паллениды, не во гнев ей, блаженной, будь сказано, - это капля в море в сравнении с этой роскошью. Погоди, отдохнем; ты, я думаю, и не заметил, что мы с тобой второй день в пути. Отдохнем и заодно закусим; хотя я и вдохнул в тебя чудесную силу, однако всему есть предел, и подкрепиться полезно.

   - О да! Кабы кусок хлеба и глоток вина, было бы совсем хорошо.

   - Ни того, ни другого дать не могу: мы берем дары Матери-Земли прямо из ее рук. Но вот тебе получше - яблоки, как их растила святая до преступления Протанора.

   С этими словами он вынул из своей котомки три румяных яблока и дал их Акасту. От одного их запаха захватило дыхание у мальчика; когда же он их отведал - его кровь заиграла, как весенний родник нагорной поляны.

   - Боги! - сказал он восхищенно, - да это не яблоки ли Гесперид у тебя находились в котомке?

   - Совсем такие же, мой сын. Ты должен знать, что рай Гесперид - это просто уголок золотого царства за пределами Атланта, оставленный там Матерью потому, что он все равно недоступен для потомков Протанора. А теперь поговорим об этом пласте серебра. С чем бы ты его сравнил?

   - С жилой на моей руке.

   - Недурно. А еще лучше будет, если ты скажешь, с древесной веткой. Ты действительно имеешь перед собой одну из многих ветвей подземного лаврийского дуба.

  

   Акает с удивлением посмотрел на своего маленького учителя.

   - Лаврийского дуба? А я думал, что Лаврий - это гора, а не дерево.

   - Он и то и другое, мой милый. Скажи мне, ты видел когда-нибудь затопленный дуб в половодье?

   - Никогда.

   - Конечно, не мог; для этого тебе надо было жить при царе Огиге. Но ты можешь себе представить: все поле залито водой, и дуб только на сажень из нее выдается. Какой будет вид его вершины?

   - Дюжина зеленых бугров, в середине повыше, к краям все ниже и ниже.

   - Верно. Так вот таков же и ваш Лаврий с его сопками различной вышины. И как там из-за зелени не видно ветвей дуба, так и здесь их не видно из-за известняка, сланца и других пород. Но все же они есть, и здесь перед тобой - главная серебряная ветвь Фенолы.

   - А где же ствол?

   - До него мы живо доберемся. Следуй за мной. Но сначала потушим фонари; здесь и без них светло.

   Пробираясь дальше вдоль серебряной ветви, они вскоре дошли до того места, где между ней и верхними пластами виднелся промежуток, постепенно увеличивающийся. Карлик подставил свои плечи:

   - Взберись наверх и держись там за нависший пласт, чтобы не поскользнуться на гладком серебре.

   Немного спустя они оба были на ветви, довольно круто спускающейся куда-то далеко, в озаренную белым сиянием пропасть.

   - А теперь, Акает, не робей: садись так, как сижу я, упираясь ногами мне в поясницу. Мы поедем каждый на своей паре, как на полозьях. Захочешь замедлить ход - откинься телом назад. Только без нужды не замедляй: увидишь, это очень весело.

   И они поехали. Вначале Акает повизгивал от страха, столь головокружительной показалась ему быстрота; но скоро он к ней привык и только смеялся своим звонким детским смехом.

   Спустя некоторое время в отдалении показалось новое сияние, сначала бледное, затем все ярче и ярче.

   - Это - ствол! - крикнул карлик Акасту. - Теперь я сам советую тебе замедлить ход.

   Акает откинулся телом так, что его волосы почти коснулись поверхности серебряного сука; медленно и плавно они продолжали путь и вскоре очутились там, где их сук отделялся от ствола лаврийского дуба.

   - Этот блеск, - сказал Акает, вставая, - начинает мне слепить глаза. Там наверху он был так бледен, как свет новой луны; чем ниже мы спускаемся, тем ярче он горит. Отчего это? Я видел много серебра в храме Паллениды; но оно сверкало только днем и гасло в сумерки. А это своим светом светит. Откуда у него эта сила?

   Карлик улыбнулся:

   - Особый закон есть, до которого ваши умники еще не скоро додумаются. И поэтому не советую тебе на земле рассказывать о своем приключении: не поверят и только зря лгуном ославят. Я мог бы тебе сказать, что это - последствие растущего давления; да что толку? И ты не поймешь, и вся Беса не поймет, и даже сам Дедал не поймет, хотя он и стар, и мудр, и еще недавно, вернув себе милость Паллады, изобрел крылья для человека.

   - Об этих крыльях ты вспомнил кстати, - сказал Акает, озабоченно смотря вниз, где ствол дуба терялся в какой-то огненной бездне. - Без них я не вижу, как нам спуститься.

   - Верю, что не видишь; да и я еще не вижу. Но ведь ты знаешь: мы на дереве сидим; а где деревья, там и птицы.

   - Благо им! Но нам какая от них польза? Меня никакая птица не поднимет, будь это даже коршун-ягнятник, который некогда, рассказывают, спас на своих крыльях нашего маленького царевича.

   По дереву и птица. Сейчас увидишь сам, только не пугайся.

   Он гикнул три раза. Вскоре послышался тяжелый шум исполинских крыльев, и в то же время в белое сияние ворвался сноп золотистых и багровых лучей. Еще немного - и на сук спустилась огромная птица с золотым оперением и крыльями из яркой порфиры.

   - Спасибо, Феникс, что не заставил ждать. А теперь, почтенный, подставь-ка свою могучую спину, чтобы мы могли на нее взобраться, и перенеси нас к самому берегу Лаврийского озера.

   Феникс стал подходить к Акасту, который смотрел на него с чувством, смешанным из восхищения и страха. Он заметил при этом, что когти птицы-великана вонзались в жесткое серебро, точно в тесто.

   - Ну, Акает, теперь на коня. Садись верхом Фениксу на плечи и держись за его шею, а я прилягу за тобой.

   Сказано - сделано. Феникс взмахнул несколько раз и повис в воздухе. Затем он расправил крылья и, наклонившись немного грудью вперед, стал тихо и плавно спускаться в огненную бездну, описывая в то же время широкие круги вокруг дуба. Жутко стало Акасту, и для него было большим облегчением, что маленькая, но железная рука карлика не выпускала его пояса. Чем ниже они спускались, тем шире становились круги; наконец Феникс взял прямое направление и полетел над зелеными верхушками настоящего леса. Весь страх у Акаста прошел: он с любопытством рассматривал незнакомые деревья и любовался на их плоды, сверкавшие среди листвы.

   Чем дальше, тем темнее становилось; под конец их окружила ночь, и только издали бледно сиял тонкий столб серебряного дуба. Вскоре цель была достигнута: они сошли.

  

   Перед ними расстилалась широкая гладь мрачного, недвижимого озера; если бы карлик не назвал его ясно "Лаврийским", его питомец принял бы его за то Ахерусийское в царстве мертвых, о котором ему рассказывал дед. Но мрачным было только оно само; по ту сторону виднелось зарево, точно от пожара.

   - Это наш город, - пояснил карлик. - Собственно, Феникс мог бы нас туда перенести, но я хотел порадовать тебя разнообразием. Так что же, питомец, - пустимся вплавь? Помолимся Океанидам, да в воду?

   Акает грустно покачал головой:

   - Я плавать не умею.

   Карлик притворился смущенным:

   - Ах ты, грех! И подлинно, где тебе было научиться этому благородному искусству среди лаврийских сопок, с которых даже и не видно моря. Ну что же, придется прибегнуть к другому дару Посидона, к верховой езде.

   Он гикнул. Вскоре поверхность озера зазыбилась, и в береговой песок уткнулись безобразные, но приветливые морды двух чудищ - не то дельфинов, не то моржей.

   - Ну, питомец, гоп-гоп! Когда свалишься, кликни меня!

   Акает осторожно опустил ногу в воду и тотчас отдернул ее обратно. Все на том месте вдруг заискрилось; хотя вода была только теплая, но ему показалось, что он опустил ногу в жидкий огонь.

   - Что, обжегся? - поддразнил его карлик. - Не пугайся, тут даже особенного чуда нет, это и у вас бывает в летние ночи. Только у нас ярче.

   - От давления? - насмешливо спросил Акает.

   - Именно от давления. Не ломай головы, все равно не поймешь; садись на своего рысака, только сначала подбери свой хитон или то, что от него осталось. Да, и вот что. Что бы ни случилось - держись за почтенного Гиппокампа (так его величают) и руками и ногами; даже если бы он надумал нырнуть, не выпускай. Иначе плохо будет.

   Поехали. Акасту опять стало очень весело. Всюду, где Гиппокамп рассекал сонную гладь, появлялись мириады маленьких огоньков. Сплошь и рядом к ним поднимались рыбы различных величин, о золотой, серебряной, багровой или сапфировой чешуе; чешуя светилась, и при этом свете Акает мог разглядеть, как прозрачна была эта вода. Еще более его радовали огненные шары, пролетавшие иногда над озером, большею частью высоко, но иногда и совсем низко. Один направился прямо на него, и он был не прочь его поймать. Но карлик громко крикнул:

   - Берегись! - и Гиппокамп внезапно нырнул.

   Уже в воде Акает услышал оглушительный треск.

   - Что это было? - спросил он, когда они вынырнули.

   - Нечто вроде ваших молний, мой милый. И притом тоже от давления - отсюда ты видишь, что дальше спрашивать бесполезно. Нам эта диковина не вредит; ударившись о мою голову, она лопнула, как хлопушка. Но тебя она бы разнесла, как вакханки Пенфея.

   Тем временем зарево становилось все явственнее - и теперь Акает уже различал, что оно исходило от несметного количества горящих восковых свечек. Гиппокамп прибавил скорости, и немного спустя оба всадника высадились в гавани подземного города.

   - Что это за свечки? - спросил мальчик.

   - Ах ты, ненасытный! Ты бы меня лучше спросил, сколько дней мы с тобой путешествуем.

   - Ну?

   - Пять, и столько же ночей. Если бы не мои яблоки - ты бы давно изнемог. Но есть предел и их силе; а так как мы дома, то не грешно и соснуть.

   - Дома? Я здесь никаких домов не вижу.

   - Это я только так, по-вашему сказал. На что нам дома, когда здесь ни дождей, ни холодов не бывает? Я живу здесь, в этой куще из папоротников; это - защита от света. Сплю на этом пуховике; для тебя заказал у братьев другой, побольше; и, как видишь, заказ уже исполнен. Итак, приятного отдыха! А остальные чудеса, когда проснешься.

   Акает с наслаждением последовал его совету. Тотчас сладкая нега разлилась по его телу, и он заснул крепким сном.

  

   Когда он проснулся, он увидел в полумраке карлика, сидящего у его изголовья.

   - Здравствуй, хранитель! Кажется, еще рано; я, видно, недолго спал.

   - Пять дней и пять ночей, считая по-вашему. На этот счет ты лучше оставь: здесь времени нет... Кстати: не угодно ли надеть новый хитон взамен прежних лохмотьев.

   Новый хитон был "мягок, как сон", и легок, как воздух; всмотревшись внимательно, насколько это позволял полумрак, в его ткань, Акает убедился, что он был из нежного птичьего пуха.

   - Ну, вижу, - сказал он, - Паллада к вам так же милостива, как и прочие боги. Но вижу тоже, что бабушка Иодика была не права, говоря, что люди золотого века не знали труда. Таких мастериц у самого царя Палланта не найдется.

   - Нет, мой родной, Иодика говорила дело. Есть у нас особая порода очень красивых птиц; мы зовем их ткачами. И твой хитон - их работа... если можно назвать работой то, что они сами считают веселой забавой.

   - Я их увижу?

   - Увидишь: пойдем.

   Феникс их уже ждал. Они сели на него, и он понес их над озером, над полем к опушке леса - того самого, на который Акает уже любовался с высоты во время своего первого полета. Чем дальше, тем ярче сверкал огненный столб серебряного дуба, тем светлее становилось кругом: в лесу было как на земле в летний солнечный день.

   Для Акаста один восторг сменялся другим. Все деревья были отягчены плодами, отчасти знакомыми, но больше невиданными и неслыханными; вначале он воздерживался от последних, опасаясь, как бы они не оказались ядовитыми; но карлик его успокоил заявлением, что в золотом царстве ни ядовитых, ни бесполезных плодов не бывает, как не бывает ни гнева, ни безучастности Матери-Земли.

   - Матери-Земли! - воскликнул Акает. - Мы ведь теперь у нее в гостях: увижу ли я ее, свою ласковую хозяйку?

   - Увидишь, - ответил карлик, - но не раньше, чем она сама пожелает.

   Началось раздолье. Плоды, плоды и плоды, и один красивее и вкуснее другого; мед в дуплах деревьев, душистый и сочный - причем пчелы, большие и умные, не только не противились желаниям мальчика, но даже, казалось, приглашали его своим приветливым жужжанием; игры с лесными зверями, ланями или пантерами, не говоря о невиданных; все они ластились к мальчику и как будто оспаривали его друг у друга. Птицы в зеленой листве, рыбки в прозрачных родниках - всего не перечесть. После забав они улетали обратно, Акает ложился спать - и, проснувшись, на вопрос карлика, куда теперь, неизменно отвечал: "В лес".

   Но все же раз он как бы тоску почувствовал. "Там, на земле, - сказал [он, - сколько раз без меня справляли хореи в честь Диониса! Хотелось бы и самому очиститься священной пляской; а то, право, живешь в радости, а все-таки наподобие скотины, не знающей богов".

   - Ты прав, - ответил карлик, - и я рад твоему настроению. Заметил ты, что у нас соответствует вашим наземным сменам дня и ночи? Здесь, где мы спим, вечная безлунная ночь; по ту сторону озера, на лугу, - ночь лунная; в лесу - солнечный день. А дальше - тайна.

   - На луг! - крикнул он Фениксу.

   Чудесная птица снизила свой полет. Акает стал различать множество светящихся точек.

   Факелы! - воскликнул он, - Факелы Диониса! Совсем как на верхних полянах Пентеликона в триетериды благословенного бога.

   Можешь, если хочешь, называть их факелами. Но ты должен помнить, что у нас огня, пожирающего свою пищу, не бывает: мы к преступлению Протанора не причастны.

   Они спустились. Тотчас их окружила толпа карликов и карлиц. Те были совсем как дух-хранитель Акаста; эти, хотя и небольшого роста, но молодые и очень красивые, на земле он бы принял их за девочек-ровесниц. Ему дали факел - и тут только он заметил, что это был, собственно, тирс с серебряной шишкой, которая сияла ярко, но не горела. А кругом была действительно лунная ночь - далекий столб серебряного дуба светил, точно серп молодой луны.

   Началась хорея - долгая, блаженная. Акает не чувствовал утомления: свет серебряного пламени, отражаясь в очах смеющихся плясуний, наполнял его сердце чаянием невыразимого счастья. Он даже пожалел, когда его дух-хранитель взял его за руку и напомнил о возвращении.

   - Уже? - жалобно ответил он ему.

   - Пока да; но не тужи - мы не раз еще сюда вернемся.

   Отныне светозарная поляна стала чередоваться в жизни Акаста с волшебным лесом, и он испытывал такую полноту радости, что, казалось, уже не оставалось места для желаний. Он совсем забыл о том, чего ему первым делом захотелось, когда Феникс перенес его через озеро в сонный город золотого племени, - о белом зареве за папоротниками и о тайне восковых свечек. И когда ему карлик напомнил о них - он лишь нехотя согласился прервать третьим переживанием радостную вереницу восторгов в волшебном лесу и на светозарной поляне.

   Феникс этот раз был отпущен.

  

   Они пробирались между кущами исполинского папоротника, пока не вышли на открытую, необозримую поляну, всю залитую светом бесчисленных горящих свечек.

   - Хранитель! - воскликнул Акает. - Да ведь это настоящий земной огонь, пожирающий свою пищу. А ты говорил, что вы такого не знаете.

   - Да, ты прав, - ответил карлик, - и все-таки не прав: огонь это настоящий, но только ваш, а не наш.

   Мальчик недоумевающе посмотрел на него.

   - Эти огни, - назидательно продолжал карлик, - двойники ваших душ. Всякий раз, когда на земле рождается несчастный смертный, здесь вспыхивает его свеча; всякий раз, когда он умирает, она гаснет. Взберись на ствол этого высокого папоротника и посмотри на этот край поляны; чем она представится тебе по