Зелинский Фаддей Францевич - Иресиона

своим очертаниям?

   Мальчик исполнил требуемое.

   - Боги! - воскликнул он. - Совсем как наша Аттика, когда на нее смотреть с вершины Пентеликона. А там - Евбея... Андрос...

   - А дальше - вся Эллада, - заключил карлик. - Ну, слезай; пройдем прямо в Бесу.

   - Вот, - сказал он, - твоя свеча: длинная, прямая, белая, горит тихим, ровным светом. Поздравляю, мой питомец: ты будешь счастлив, поскольку таковым может быть человек.

   - А мой дед?

   Карлик показал ему два огарка, довольно, впрочем, длинных и совершенно одинаковых. И они горели ровным, тихим светом.

   - Этот свет, - пояснил карлик, - сильно мерцал, когда ты исчез. Но дух-хранитель Иодики посетил ее во сне и сказал ей, что ты жив и в безопасности - тогда они успокоились.

   - А эта багровая, - спросил Акает, - догорающая в беспокойном шипящем пылании? Чья она?

   - Я и сам удивлен, - ответил карлик, - это свеча Полифонта. Еще недавно она была довольно длинной и горела хотя и неровным, но ярким блеском. А теперь вдруг опала... И смотри, то же самое и со всеми другими багровыми свечами, в Анафлисте, в Форике, по всей Месогии. Наступает конец царству Паллантидов. Сами они, видно, сверх Миры сократили свои жизни.

   - Ты должен знать, - продолжал он, - что сама Мира при рождении человека незримо ставит ему его свечу, кому длинную, кому короткую; и не в его власти удлинить ее; эта длина - рок. Но он может в каждую минуту своей жизни ее сократить или пресечь своей неразумной или преступной волей. Тогда его свеча мгновенно опускается в землю настолько, насколько он "сверх Миры" сократил свою жизнь. И наконец, бывают непредвиденные, грозные случайности. Помнишь, как тебя недавно едва не убило деревом? Тогда твой свет, раньше ровный, мгновенно затрепетал, замерцал - я это заметил и отвел грозивший тебе удар. Итак, рок, воля, случайность - вот из чего слагается ваша жизнь.

   - И я догадываюсь, - все продолжал он, - кто свершит кару над Паллантидами. Пройдем прямо в Афины.

   - Смотри. Эта багровая свеча - это царь Эгей; уже недолго осталось ей пылать. Но рядом с ней ты видишь другую, тоже багровую, длинную, сияющую ярким, царственным блеском, - это его сын, царевич Фесей.

   - Его сын? Я не знал, что у него сын: мы все считали его бездетным.

   - Он и сам, несчастный, этого не знал. Послушай, как было дело. Эгей был еще молод, но женат давно и детей не имел. Отправился в Дельфы: как, мол, мне поступить, чтобы иметь сына? Бог дал ему вещание, полное тайной благодати, но для него непонятное; все же в нем было сказано, чтобы он отправился назад в Афины. Если бы он послушался бога, вернулся бы на родину, к жене - бог благословил бы его рождением наследника, и этот наследник рос бы при нем, как опора его державы. Но он хотел разгадать тайну вещания и, зная о мудрости царя Питфея в Трезене, отправился к нему. Питфей не оправдал его ожиданий; зато ему приглянулись карие глаза царевны Этры, и они встретились под олеандрами трезенского потока. Прощаясь с ней, он сдвинул своей богатырской силой прибрежную скалу и, положив в ее гнездо свой меч, надвинул ее обратно: "Если у тебя родится сын, жди, пока он не добудет моего меча из-под этой скалы, и тогда отправь его ко мне".

   После этого он вернулся в Афины. Об Этре он ничего более не слышал, кроме того, что она замуж не шла. Сам он много жен менял, но детей не имел - Афродита не давала. Под конец, уже в старости, он подчинился власти волшебницы Медеи и сделал ее своей царицей. В государственных делах ему тоже не везло: он стал данником критского царя и обязался платить ему неслыханную в Элладе дань - по семи отроков и отроковиц на съедение критскому чудовищу Минотавру.

   И вот однажды к его трапезе является прекрасный, могучий юноша. Медея сразу сообразила, кто это был; она уговорила слабоумного царя угостить его отравленной ею чашей вина. По эллинскому обычаю юноша, прежде чем принять чашу из рук хозяина, отстегнул свой меч и положил его на стол, перед очи царя. Мгновенно царь узнал свой заветный меч, который он некогда оставил трезенской царевне в счастливую пору своей молодой любви. Он вовремя вышиб из рук юноши отравленную чашу; Медея бежала, и Эгей обнял своего богоданного сына, витязя Фесея.

   И божье благословение не замедлило сказаться: Фесей сам велел зачислить себя в седьмицу юношей и поплыл на Крит сразиться с чудовищем. И конечно, он будет счастлив - ты видишь его свечу. Но Паллантиды, узнав о новоявленном сыне Эгея, поняли, что им не получить его жребия иначе, чем перешагнув через его труп. И своей злой, неразумной волей они сверх Миры навлекут гибель на себя.

   Это будет скоро; и что нам тогда делать, Акает? Хочешь остаться здесь, в золотом царстве, - или вернешься к дедам, делить их тяжелый труд?

   Акает грустно опустил голову. "Я хотел бы остаться у тебя, мой хранитель, - сказал он, - но мой долг велит мне вернуться к родителям моего отца и облегчить их обузу в их безотрадной старости".

   Карлик пожал ему руку.

   - Ты решил правильно, мой питомец. И я уверен, теперь, после такого благородного решения, наша Мать-Земля сама пожелает тебя увидеть и благословить.

   Однажды Акает, проснувшись и, по обыкновению, увидев карлика сидящим у его изголовья, заметил на его лице особенно торжественное и радостное настроение.

   - Куда мы сегодня?

   - К Ней. Она сама так приказала.

   - А где живет она?

   - Ее терем - в нижней полости серебряного дуба. Снаружи он жжет, как солнце, и если бы ты от себя вздумал к нему подойти, ты бы ослеп еще раньше, чем коснулся его порога.

   Но раз Она этого хочет - ты пройдешь невредимым; нет чар сильнее Ее воли.

  

   Феникс был уже тут. Они сели.

   - К Матери! - сказал ему карлик. Феникс поднял голову и радостно запел. Вздрогнул Акает от силы его голоса - он никогда его раньше не слышал и считал своего испытанного товарища немым. Скоро, однако, его испуг перешел в восхищение: песнь Феникса лилась и лилась, как бы затопляя своими волнами все пространство. И много раз позднее с тоской вспоминал Акает об этой песне: ничто с ней сравниться не могло.

   Вынырнули из волн рыбы и Гиппокампы озера, выползли ящерицы и змейки луга, взлетели птицы волшебного леса - все с удивлением смотрели на счастливца, удостоенного высокой милости Матери. А Феникс летел так быстро, как еще никогда. Вот уже за ними остался лес, и Акает, при всей своей охоте познать тайны залесного мира, должен был закрыть глаза: уж очень слепил его блеск серебряного дуба. Он открыл их только тогда, когда яркая заря сменилась внезапным мраком.

   - Мы в терему Земли! - шепнул ему карлик, все время державший его за руку с тех пор, как они спустились на твердую почву.

   Он оглянулся и увидел высокий, круглый зал, полость исполинского дуба, как он тотчас сообразил. Весь он был облицован огромными кристаллами аметиста: лучи серебра, преломляясь в них, заливали его темным фиолетовым светом. Из того же аметиста состояли и стрельчатые своды, становившиеся все выше и выше от краев к середине; самый средний терялся в недостижимой для взора высоте. Глубокую тишину нарушал только мерный шум водопада, прорывавшегося из расселины коры и низвергавшегося тут же в аметистовую бездну.

   Тут же рядом стоял и престол Матери - престол из черного мрамора, украшенного рубинами и устланного золотистым руном; и на нем Акает с сердечным трепетом увидел Ее. Она сидела неподвижно, откинув тело и голову и устремив взор к своду; складчатый хитон аметистового цвета ласкал ее величавое тело, и такого же цвета покров сдерживал роскошные волны ее черных волос.

   - Спит она? - шепотом спросил он своего проводника. - Но глаза у нее, кажется, открыты.

   - Она не спит, а грезит, - шепнул тот ему в ответ. - Но ее грезы претворяются в образы, а образы воплощаются в существа и явления. Все мы - и я, и ты - были когда-то грезами Матери-Земли. И не только мы, говорят, но и боги бессмертные, а с ними и Зевс Олимпийский. Но так ли это - не знаю.

   Вдруг Мать глубоко вздохнула, и Акает невольно вздрогнул. Он еще сильнее вздрогнул и в ужасе прижался к своему хранителю, когда через шум водопада послышался ее голос, исходивший, казалось, из самых глубоких недр ее стихии.

   - Тяжело мне... Давят... О царь олимпийский, о дева рамнунтская, помогите!

   - Ты говорил, она добрая? - шепнул Акает. - А смотри, какое у нее строгое лицо! И слова ее как будто зловещи. Я не осмелюсь к ней подойти.

   - Ты подойдешь к ней не раньше, чем она сама тебя позовет. Она добрая, повторяю тебе, и бывает строга только тогда, когда думает о ваших грехах. Они-то, видно, вызывают ее грезы, которые не замедлят претвориться в образы... Смотри, смотри!

   Под одним из стрельчатых сводов стал собираться розовый туман. Он становился все гуще и гуще и в то же время ярче и ярче, точно утренняя заря на вершине горы... вот-вот, казалось, выглянет солнце. И оно действительно выглянуло: в розовом тумане показался лик и образ женщины такой ослепительной красоты, что Акает опустил глаза и вторично прижался к своему хранителю.

   - Мне страшно! - шепнул он ему. - Она еще прекраснее самой Матери.

   - Не кощунствуй! - строго ответил тот, - Она не более как ее эфирное создание, ее греза.

   - А как ее величают?

   - Никак. Я же тебе говорю - она греза Матери, еще не воплощенная. И не дай бог тебе дожить до времени, когда она воплотится на гибель смертным: много свечек тогда погаснет на поляне жизней. Но когда это случится - ее нарекут Еленой.

   - Еленой? - задумчиво повторил Акает. - Никогда не слышал такого имени. И мне кажется, нет пленительнее его.

   - Ни ее имени, ни ее самой, - подтвердил карлик. - Да, ты прав: она вся - плен. "Плен мужу, плен кораблю, плен граду", как скажет про нее величайший из ваших поэтов.

   Акает поднял глаза. Дивная женщина-греза была явственно видна, точно живая; она смотрела на Акаста своими томными голубыми глазами, как бы озолоченными отблесками ее ясных кудрей. И Акает чувствовал, что его воля тает в этих жгучих лучах. Не помня себя, он оторвался от своего хранителя и направился к призраку.

   Внезапно быстрое движение Матери остановило его. Призрак поднялся и исчез в аметистовом поднебесье среднего свода.

   - Акает!.

   Это Она его зовет! Он подошел и бросился на колени перед Ней.

   - Вижу, - сказала Она с грустной улыбкой, - что моя греза мне удалась. Но я не хочу, чтобы ты был ее первой жертвой.

   Она положила ему свою руку на голову. Живительная прохлада ее прикосновения мгновенно подействовала на него.

   - Твой дух-хранитель говорил мне про тебя - и говорил одно хорошее. Но лучшим из хорошего было твое решение вернуться к тем, которые воспитали тебя. Благословляю тебя на долгую и счастливую жизнь. Придет время, тебе достанется невеста, достойная тебя, - не спрашивай, кто она. Она еще не родилась. Это не Елена, но тебе будет лучше с нею. И твои деды доживут до этого счастья и до первого правнука, которого она им подарит.

   - Ты тоже уже грезила, добрая Мать?

   Она улыбнулась.

   - Ты очень смел, мой мальчик, но да будет тебе на пользу то, что ты назвал меня доброй. Смотри!

   Опять сгустился розовый туман, и скоро из него вынырнул образ миловидной, румяной крестьяночки о карих глазах и волосах. Увидев Акаста, она весело засмеялась и приветливо протянула ему руку. Но прежде чем он успел последовать ее приглашению, она поднялась на воздух и исчезла в голубом сиянии среднего свода.

   Акает припал к руке Матери и стал покрывать ее поцелуями.

   - Ты был моим гостем, - сказала Она ему, - и имеешь по-эллинскому право на гостинец. Твой дух-хранитель передаст тебе его при расставании, а ты сам рассудишь, кому его дать. Прощай.

   Она подняла его и поцеловала в лоб. Акает стоял как в оцепенении, вне себя от счастья и гордости - и, вероятно, простоял бы еще долго, если бы его хранитель не догадался схватить его за руку и вывести из терема Земли.

   - Ну, питомец, - стал он его журить, когда они ехали обратно, - и нагнал же ты на меня страху! Такой смелости я, пока жив, не запомню.

   Но Акает не слышал его слов: он чувствовал только поцелуй Матери на своем челе.

  

   И вот настал день разлуки.

   - Свершилось! - сказал Акасту карлик. - Погасла свеча царя Эгея, но погасли и свечи всех Паллантидов и среди них - та, что была двойником твоего гонителя Полифонта. Будут помнить сыны Аттики славную битву при Паллене и победу царя-витязя Фесея! Теперь никто не мешает тебе вернуться в твой освобожденный дом.

   - Феникс, сослужи нам последнюю службу!

   Чудесная птица была уже там.

   - Мы вернемся, разумеется, по другому пути - взобраться по ветви Фенолы ты не можешь. Феникс поднимет нас вдоль ствола под самую почти вершину Коссифиды; оттуда в долину Бесы будет уже не подъем, а спуск.

   Так оно и случилось. Чем выше они поднимались, тем более тускнел серебряный ствол; под конец он покрылся, точно мхом, наростами бурого известняка и стал похож на обычные каменные столбы между пещерами. В одной из них Феникс их высадил; кругом был мрак.

   - Надо зажечь фонари, - сказал карлик. - Они, к слову сказать, похищены мною у вас - я в этом приспособлении не нуждаюсь. Ты передашь их угольщику Клеофанту с поклоном от меня и с предостережением, что он потеряет их совсем, если не перестанет бить свою жену. Ну вот, горят оба; идем.

   Они прошли несколько стадиев по низким, но сравнительно удобным проходам. Вдруг карлик остановился.

   - Заметь хорошенько эту стену - и, еще лучше, сделай знак на ней. Здесь вы будете добывать серебряную руду, когда ты откроешь своим землякам тайну лаврийских гор.

   - Здесь? - разочарованно спросил Акает. - Здесь и серебра-то не видно. А почему не повести мне их прямо к чистой ветви Фенолы?

   - Еще бы! Вы, вижу я, не прочь купить весь мир и престол Зевса в придачу. Нет, мой дорогой: того пути ты уже вторично не найдешь. Ты не знаешь, как глубоко он ведет под поверхность не только земли, но и моря. Вы же будете довольствоваться крайними разветвлениями, будете крошить руду мотыгами, размывать ее проточной водой и мало-помалу добывать зерна чистого серебра. И на этом тебе скажут спасибо. До сих пор вы из чужбины привозили серебро и чеканили его чеканом вашей богини; а отныне "лаврийские совушки" прославят ее и вас по всему эллинскому миру.

   И он стал ему рассказывать - много рассказывать о будущей судьбе лаврийских рудников.

   - А теперь - в путь! Я с тобой не прощаюсь - останусь при тебе, хотя ты и не будешь меня видеть. В Элевсине, куда ты скоро отправишься, тебе больше про меня расскажут. И когда твой жизненный путь будет пройден - дай бог, чтобы я и дочери Деметры мог поведать про тебя то самое, что теперь поведал Матери-Земле. Кстати: должен передать тебе ее гостинец; он у меня здесь, в котомке.

   Перед удивленными глазами Акаста блеснул огромный самородок чистого серебра.

   - Ты его понесешь в той же котомке, а ее самое вернешь тому же Клеофанту с тем же предостережением. Теперь всего два-три стадия пути отделяют тебя от поверхности; их ты пройдешь один - заблудиться нельзя.

   И он внезапно исчез, оставляя фонари и котомку Акасту.

  

   Граждане Бесы толпились в своем пританее - все, и мужчины, и женщины. Созвал их царь Фесей.

   - Друзья мои, - сказал он им, - милостью Паллады мне удалось объединить два коренных жребия из наследия моего деда Пандиона, и теперь наша общая забота - чтобы они никогда больше не были разъединены. Не для себя сложил я их, не для того, чтобы самодержавно вами править: власть, которую Паллада вручила мне, я передаю народу. Пусть ваши цари по-прежнему молятся за вас бессмертным богам, пусть они судят ваши тяжбы и ведут вас в бой, пусть они будут опекунами ваших сирот - но управляться вы будете сами. Отныне вы все - афиняне, все будете собираться на каменном кряже перед скалой богини; каждый, кого возраст остепенил, будет иметь право предлагать народу то, что боги ему внушат, - и что народ сочтет лучшим, то и будет законом. Согласны?

   Гром благословляющих приветствий покрыл его слова.

   - Граждане, - продолжал Фе-сей, - я освободил вашу землю, освободил и тех, которых нечестивые сыновья Палланта из граждан обратили в своих рабов. Но, как это всегда бывает, война разорила нашу родину, опустошила - не царскую отныне, а народную казну. Все должны сложиться, чтобы не пришлось нищенствовать завоеванной свободе. Граждане, согласны вы участвовать в этом народном деле?

   Воцарилось молчание. Фесей насупил брови; недовольная усмешка заиграла на его гордом лице.

   Выступил вперед старец с длинной, седой бородой:

   - Прости, великий царь, и не толкуй нам в обиду нашего молчания. Верь, мы все готовы костьми полечь за тебя и за подаренную нам тобой свободу. Но кроме наших жизней мы ничего тебе дать не можем. Ты видел нашу землю, наше село? Мы все здесь впроголодь живем между скалистыми сопками Лаврия; во всей Аттике нет села беднее твоей Бесы.

   - Нет, дедушка, ты ошибся, - крикнул внезапно молодой голос, - и ты, великий царь, не верь ему, хотя он и говорит искренно. Знай, не только во всей Аттике, но и во всей Элладе нет села богаче твоей Бесы!

   Фесей удивленно посмотрел на него и затем обвел взором все собрание.

   - Кто это говорит?

   - Кто это говорит? - раздалось в толпе. Акаст, сын Иолимнеста, афинянин из Бесы, - весело ответил тот же голос.

   Акает? Он, значит, жив? Как он вырос! Как он похорошел! - загудела толпа. Менедем и Иодика с радостными воплями бросились обнимать внука. "Акает! Родной мой! Наконец-то, после трех лет! Да где же ты был?"

   Там, где времени нет, мои дорогие. Погодите, все расскажу; а теперь надо ответ держать перед царем. Да, великий царь, нет села богаче твоей Бесы; и если надо всем сложиться за свободу, то вот и наша доля.

   С этими словами он вынул из своей котомки гостинец Матери-Земли. Фесей, хотя и обрадованный, продолжал недоумевать.

   - Объясни же ты мне...

   - Изволь, царь, что могу, то объясню.

   И он стал ему рассказывать, умалчивая, насколько возможно было, о чудесном. Недомолвки не скрылись от проницательного ума Фесея.

   - Ты многого не договариваешь, мой друг, но я теперь настаивать не буду. В Афинах, за кубком вина, ты мне все расскажешь подробнее: перед гостем Матери-Земли хоромы Эрехфея открыты. А теперь, если угодно, кончай о серебре.

   - Прикажи, великий царь, половине из нас превратиться из неудачливых земледельцев в рудокопов - и работа у нас закипит. Паллада благословит наш труд, и ее сокровищница на Акрополе не будет пуста. И когда при твоих потомках заморский враг придет громить Афины и Элладу - лаврийское серебро даст им возможность построить корабли и на них отстоять отвоеванную и дарованную тобой свободу!

   Фесей молитвенно поднял руку; все последовали его примеру.

   - Граждане, - сказал он, - вы слышали пророческое слово? Да будет так! Счастливо Акасту! Счастливо Бесе и Лаврию! Счастливо Матери-Земле!

   - Счастливо Фесею! - ответили голоса. - Счастливо Афинам! Счастливо Матери-Земле!

  

   В малом перистиле дворца царя Эрехфея женской челяди прибывало все больше и больше: одна другой передавала важное известие, что фракийские гости, продавшие царю груз строевого леса с Пангейских гор, получили разрешение показать и, если найдутся покупательницы, продать ткани и вышивки своих жен и дочерей. Узнала об этом и молодая няня маленького царевича, землячка продавцов, которую поэтому во дворце звали просто Фраттой.

   Сердце в ней тревожно забилось; она встала и, взяв ребенка за руку, направилась к перистилю.

   - Куда ты? - угрюмо окликнула ее Евринома, другая няня, ходившая за младшей сестрой царевича, Креусой. Она была старше Фратты, но и, помимо того, как гречанка, чувствовала себя неизмеримо выше ее.

   - Вышивки смотреть... А ты не пойдешь?

   Евринома только пожала плечами.

   - Тоже нашла кого удивить - меня, ученицу покойной царицы Праксифеи. Выше ее только сама Паллада была - слава ей, градодержице! Да и ты бы лучше не ходила - и то много путаешься с этими усачами в штанах.

   Фратте, в сущности, было приятно, что Евринома с ней не пошла. Все не выпуская руки ребенка, она вошла в перистиль, где торговля была в полном разгаре. Споры, шуточки, смех; ключница Никострата старалась поддержать благочиние, но порядок был уже не тот, что при покойной царице.

   - Сколько тебе за эту накидку? - торговалась молодая рабыня.

   - Полмины.

   - Бери тридцать драхм.

   - Разве если себя дашь в придачу.

   Грубая шутка на ломаном греческом языке вызвала всеобщий смех. Пользуясь случаем, другой торговец шепнул вошедшей Фратте по-фракийски:

   - Сегодня, к часу отпряжки быков! Поняла, Каракста?

   - Поняла. А ты, Адосф, не обманешь?

   - Не бойся. Только без мальчика не приходи.

   - Уж, конечно, его не оставлю.

   - Ну, смотри же. А теперь, красавицы, - громко продолжал он по-гречески, - я покажу вам такой товар, какого вы еще не видали. Душу заложите, а увезти домой не дадите.

   Много серебряных совушек перешло в тот вечер в мошны фракийцев; перешли бы, пожалуй, и все, если бы прощальные лучи с Эгалея не возвестили торгующимся о необходимости прервать разговор.

   - Завтра придете? - спросила одна, особенно ненасытная.

   - Придем, красавицы, придем, - отвечал усач. - Только совушек побольше приготовьте.

   И они принялись укладывать в короба непроданный товар.

   А там, в светлице, Евринома баюкала маленькую Креусу. Та плакала:

   - Братца хочу! Где братец?

   Не плачь, моя сиротка, братец придет, - и она продолжала напевать свою песенку:

   Будешь царскою женой

   И царицыной снохой.

   Где ты ножкой ступишь - глядь,

   Станут розы расцветать...

   Но девочка все не хотела успокоиться, все плакала:

   - Братца хочу! Где братец?

  

   - Няня, здесь так страшно кругом. Все вода и вода, и ничего, кроме воды, не видно.

   - Помолись Нереидам, мой родной, и страх пройдет.

   - А как им надо молиться?

   - Подними ручки так, как ты всегда молишься.

   - Так, как я молюсь нашей заступнице, деве Палладе?

   - Так, мой дорогой, только ручки к морю протяни. И говори: "Нереиды могучие, дайте нам счастливое плавание".

   - Нереиды могучие, дайте нам счастливое плавание! Няня, а где они, эти Нереиды?

   - Там, дитя мое, в этих голубых волнах. Только мы их не видим.

   - Нет, няня, я их вижу. Там вижу - и там - и там. Много, много Нереид. И такие красивые - совсем как ты.

   - Что ты, что ты, родной, нельзя меня, смертную, сравнивать с богинями: они обидятся.

   - А они разве злые?

   - Нет, они только на злых гневаются, а с добрыми всегда добрые, и спасают их от бурь и утесов. И наш корабль давно бы погиб, если бы они не были добры к нам.

   - Здесь, значит, все добрые? Няня смолчала. Она подумала, что если бы то, что она сказала, было правдой, то их корабль давно бы лежал на дне морском.

   - И тот дядя, который тебя давеча целовал, тоже добрый?

   Няня смолчала и покраснела. - Няня, а куда мы едем?

   - К твоей тете, мой прекрасный.

   - К какой тете?

   - Ты разве не слышал о твоей тете Прокне, сестре твоего отца? И о другой твоей тете Филомеле?

   Лицо мальчика приняло вдруг испуганное выражение.

   - Слышал, няня. Слышал, как сестрицына няня о них говорила с Никостратой. Только она что-то нехорошее говорила, и Никострата заплакала. Няня, скажи, как это было?

   - А было то, что твоя тетя Прокна вышла замуж за Терея, царя той страны, куда мы едем.

   - А как он выглядел, этот Терей?

   - Он выглядел, как этот дядя, который... который с нами едет.

   - Он тоже был в штанах? И с такими же усами, такими длинными и смешными?

   Адосф как раз проходил мимо; услышав слова ребенка, он недовольно тряхнул головой и что-то сердито пробормотал на своем языке.

   - И тоже был такой сердитый? - Нет, мой милый, но ты не смейся над этим дядей: он этого не любит.

   - Ты мне про тетю Прокну рассказывай. Терей ее, значит, увез туда, далеко?

   - Да, увез.

   - А дальше что?

   - А дальше - твоя тетя Прокна жила с ним счастливо, и родился у них маленький сыночек, Итий.

   - Няня, а я и не знал, что у меня есть братец. Я думал, у меня только сестрица Креуса...

   Ребенку вдруг взгрустнулось:

   - Хочу к сестрице!.. Где сестрица?

   - Не грусти, родной, мы ведь к братцу едем. Ну вот, жила она, жила - твоя тетя, и взгрустнулось ей тоже по сестре, вот как тебе теперь. И говорит она мужу: "Милый мой муж, привези мне мою сестрицу Филомелу". И поехал Терей опять к нам в Афины, и взял с собой твою тетю Филомелу, и повез ее к себе...

   - А дальше что?

   - А дальше... дальше уже нехорошо. Он обидел твою тетю Филомелу. Ты этого теперь не поймешь, родной мой, а когда будешь большой - поймешь.

   - Он был сердитый?

   Адосф опять прошел мимо; при виде мальчика он сдвинул брови.

   - Такой же сердитый, как и этот дядя?

   Адосф услышал эти слова и больно дернул ребенка за ухо. Тот расплакался.

   - Няня, как он смеет меня обижать!

   Фратта сказала обидчику несколько слов на своем языке, но он на нее прикрикнул. Тогда и она залилась слезами и беспомощно прижала ребенка к своей груди.

   - Что я сделала, боги, что я сделала!

  

   Смолистый аромат сосновой рощи, растворенный в зное весеннего дня, тихо расплывался в вечернем ветерке. Солнце спускалось на синий хребет Пангейских гор, освещая своими косыми лучами исполинский деревянный кумир дикой богини, потрясавшей двумя копьями и упиравшейся правым коленом в спину поверженной лани. Под ним сидел не менее дикого вида мужчина в волчьей шапке, из которой грозно торчала пара рогов; он обращался с короткими, отрывистыми речами к кучке других мужчин, среди которых был и Адосф. Поодаль молча сидела Фратта с ребенком.

   Ребенок сначала с любопытством присматривался то к кумиру дикой богини, то к диким людям. Что они делают? У рогатого лежали на коленях какие-то деревянные палочки; после ответов Адосфа он то и дело брал в руки ту или другую из них и делал на ней какие-то зазубрины. Свою работу он обильно запивал вином, в чем ему, впрочем, подражали и все остальные мужчины. Положительно, это становилось скучным.

   Чу... что это зазвучало в кустах? Пение соловья. Совсем как в Афинах, в Колонской роще. Но только гораздо ближе; он ясно различает и самую певицу. Она порхает с ветки на ветку и смотрит на него так дружелюбно своими умными глазками. Так бы, казалось, и схватил ее. Нет, в руки она не дается, но и не отлетает далеко, и все поет, все поет, так сладко, так ласково. Эх, пташка божья, понять бы, что ты мне хочешь сказать!

   Вот вспорхнула на верхнюю веточку и точно кого-то зовет. И подлинно, кто-то прилетает. Такой смешной. Бурый, с черно-белыми крыльями и огромным хохолком. Прилетел и говорит: "Уд-уд! Уд-уд!" Это значит, вероятно: "Я здесь; что прикажешь?" И видно, певичка ему что-то приказала: удод опять улетел. И опять раздается на всю рощу соловьиная песнь - ласковая, сладкая - и такая жалобная, такая жалобная. Так бы и заплакал.

   Чу... какой-то клекот доносится с высоты, пара огромных крыльев заслонила солнце. Знаю: это - коршун; мы с отцом видели такого на Ликабетте. Милая, спасайся! Но нет, она и не думает спасаться. Коршун, спустившись, уселся на верхушке сосны и оттуда смотрит на ребенка; страшно! Но соловей заливается пуще прежнего, и его песня разгоняет страх.

   "Киккабау! Киккабау!"

   А, знаю: это старая подруга с Акрополя, наша милая сова, птица Афины. Теперь уже совсем не страшно. Вот она сидит на нижнем толстом суку сосны. Сидит, смотрит и точно улыбается своим круглым лицом. И даже та пичужка ее не боится: прыгнула ей прямо на голову и стала чистить свой клюв об ее перья. Это значит, вероятно: здравствуй!

   Эх, помешали! А впрочем, это недурно: принесли ковш молока и ломоть хлеба. И то, я проголодался; а крошками хлеба я все-таки пичужку накормлю. На, родная! Что это? Приметила, но крошек не берет и только головкой качает. Видно, вкуса в них не находит. А это что? Целая стая зябликов, два, три, много. И вокруг крошек не стало: все расклевали. Какие они здесь, однако, ласковые!

   "Уд-уд! Уд-уд!"

   А, опять пожаловал, старый знакомый. И какую ораву с собой привел: сороки, сойки, дятлы, дрозды, варакушки, синицы. Но всех бойчее ласточка: прилетела, села на руку, головкой кланяется и все чирикает. И рад бы понять, родная, да не могу...

   Вся роща наполнилась птицами; отовсюду слетаются, как на вече. На каждой ветке по нескольку: шумят, галдят, поют, каждая на свой лад.

   ...Но внезапно другой шум прервал мечты мальчика. Адосф кончил свой отчет и высыпал из своего меха груду серебряных тетрадрахм. Рогатый их сосчитал - видно, он был доволен.

   - А теперь, - заключил Адосф, - получай и придачу. После выручки - добыча. Добыча первая - вот эта женщина. Добыча вторая - мальчик, эллин. Мал, да здоров; вырастет - хорошим рабом будет.

   - Веди их сюда, - сказал рогатый.

   - Ну, Каракста, иди к царю.

   - Та, вскочив, смотрела на него большими испуганными глазами.

   - Что ты! Опомнись! Собственную жену в рабство отдаешь?

   - Какая ты мне жена! Еще недоставало, чтобы я эллинскую рабу себе в жены брал!

   - Адосф! Да ты же мне клялся, что я буду тебе женой и что этот ребенок будет нам вместо сына!

   - А тебе, дуре, кто велел верить?

   - Изменник! Клятвопреступник! Да накажет тебя эта богиня, наша могучая Бендида.

   - А ты? Своим господам изменила, а от чужого верности ждешь? Живо иди к царю!

   Заголосила несчастная женщина:

   - Что я сделала, боги! Что я сделала!

   И, схватив ребенка на руки, как безумная умчалась из рощи, прямо во мглу надвинувшегося вечера. Фракийцы бросились их догонять, но их ноги им туго повиновались - уж слишком много глотнули они исмарийского вина - и они стали отставать. Успешнее была воздушная погоня - все птицы мчались за беглянкой, - но она не была страшна.

   Все дальше и дальше, по дикому склону Пангея.

   Вдруг Фратта вскрикнула и выронила ребенка: земли не стало под ее ногами, она полетела в пропасть. Еще крик с самого дна оврага, и затем - гробовое молчание.

  

   Но ребенок за ней туда не последовал. Падая, он тотчас же почувствовал под собой что-то мягкое, теплое, пушистое. Он ухватился ручками за это нечто - и сразу понял, что обнимает шею коршуна.

   Коршун тяжело взмахнул своими крыльями и вскоре плавно спустился со своей ношей в другой части оврага; мальчик стал на ноги.

   Кругом была темнота. Над собою он различал крутую стену; над ней - небо, усеянное звездами. Перед собой - кусты и деревья.

   - Няня! Няня!

   Все молчало. Не получая ответа, он расплакался.

   - Киккабау! Киккабау!

   Он стряхнул слезы: слава богам, он не один. Старая акропольская пестунья тоже здесь. Зов повторился. Он пошел по его направлению; странно, он раздается точно из недр скалы. А, вот оно что: в скале пещера, а из ее глубины приветливо светятся два огонька. Это - его хозяйка, добрая птица Паллады.

   Он пошел в пещеру. Сухо, тепло, душисто, точно чья-то забота нарочно принесла тимьяну с верхних склонов Пангея. Почва каменная - а вот внезапно что-то мягкое. Он нащупал рукой - подстилка из сухих листьев, покрытая нежным птичьим пухом. Точно кто-то постельку для него приготовил.

   Он лег и тотчас заснул. Сова прилетела и покрыла его своими широкими крыльями.

   Так прошла ночь.

   Когда солнце следующего дня заглянуло в пещеру, оно увидело странную картину: над спящим ребенком сидела, точно наседка, сова, не двигаясь с места. Но вместе с солнцем влетела в пещеру и вчерашняя певица и тотчас весело зачирикала:

   - Ты все еще здесь, Никтимена? Спасибо, что согрела моего мальчика!

   - Есть за что, землячка: и то сказать, из-за него ночную охоту пропустила, придется идти спать с пустым желудком. Ну, один раз можно, а на следующую ночь, пожалуйста, что-нибудь другое придумай.

   - Уже придумала. Поручила сойке и кобчику снять шерстяную хлену с этой несчастной - она теперь сохнет на мураве, а потом мы ее дадим ребенку вместо одеяла.

   - Сохнет?

   - Да. Она ведь прямо в ручей упала, и он ее уже наполовину занес песком. Оно и лучше так: не надо могилу рыть.

   - А как ты его накормишь?

   - Тоже придумала. Дедушка Гип - тот, что его вчера спас, - обещал принести мне из фракийской деревни доенку с козьим молоком. А за хлебом послал сорок - они ведь воровать мастерицы. Да вот и они.

   Действительно, в пещеру влетели три сороки, каждая с баранкой вокруг шеи. Тотчас поднялась трескотня: "Здравствуй, Прокна, здравствуй, Прокна, а где твой муж?" и т. д. Ребенок поднял голову и стал протирать глаза.

   - Ну вот, проснулся, - сказала сова, - и мне можно на покой после голодной ночи. А у меня уже давно глаза слипаются: совсем, как у нас в Аттике говорят, осовела. Пожелайте мне покойного дня, мои детки.

   И она забилась в самый темный угол пещеры.

   - А где твой муж? - не унимались сороки.

   - Это, подруги, тайна.

   - Мы никому не скажем.

   - Так я вам и поверила. Нет, вы мне лучше вот что скажите: где вы оставили старого Гипа?

   - С нами летел, да отстал: тяжело ему с добычей в когтях. А ты все-таки насчет мужа...

   - За травкой его послала, а за какой - не скажу, как бы вы ни просили. Немезида не велит. А, Гип, добро пожаловать. Да ты, я вижу, и себя не забыл: в когтях доенка, а в клюве, кажется, курица?

   - Надо же было и о Никтимене подумать, - ответил Гип, бережно поставив доенку на пол и взяв курицу в когти. - Эй, тетка! Погоди спать, поделим сначала добычу.

   Из глубины пещеры послышалось одобрительное "киккабау", и коршун исчез.

   Ребенок все еще лежал в полусне, протирая глаза.

   . - УД-УД! УД-УД!

   - А вот и ты, Терей. Как раз вовремя. Вижу, ты травку нашел?

   - Нашел, жена. Весь Пангей облетел. Всех змей созвал - не знают. Да все ли здесь, спрашиваю? Нет, говорят, самой старой гадюки нет: тело одряхлело, не извивается. А вы, говорю, ее приволоките.

   - Погоди рассказывать. Спасибо вам, милые, оставьте здесь свои баранки и летите к кукушке. Прокна, мол, велела кланяться и рассказать про горихвостку, что она высидела какого-то подозрительного птенчика: ни в мать, ни в отца...

   Сороки стремглав бросились из пещеры.

   - Ну, теперь продолжай.

   - Так вот, говорю, приволоките. Отправились два молодых ужа, обвязали свои хвосты узлом вокруг старухи и притащили ее. Обращаюсь к ней. Да, говорит, одна такая травка еще осталась в самом глубоком ущелье Пангея; да как мне туда доползти? К счастью, поблизости оказался филин; обвил он себе гадюку вокруг шеи, а сам глазищами, что фонарями, освещает дорогу. Искали, искали и нашли.

   - И прекрасно.

   Она взяла травку в клюв, подлетела к полусонному ребенку и, повисши над его раскрытыми устами, стала сжимать ее так, чтобы ее сок стекал ему в рот. Выжав три капли, она отлетела в сторону.

   Мальчик проснулся окончательно.

  

   - Здравствуй, племянничек! Хорошо спал?

   Мальчик вскочил на ноги и оглянулся кругом.

   - Кто говорит? Няня, ты?

   - Нет, родной; няни нет больше у тебя. А говорит с тобой твоя тетя Прокна, к которой ты ехал в гости, когда-то женщина, а теперь птица-соловей. Я и вчера говорила с тобой, только ты не понимал меня, а сегодня я сделала так, что будешь понимать и меня, и всех других птиц. Но прежде всего позавтракай молоком и хлебом.

   Удивление у мальчика быстро прошло, и заговорил голод. Утолив его основательно, он стал опять искать глазами свою собеседницу.

   - Тетя!

   - Что, мой милый?

   - А что мы теперь будем делать?

   - Гулять пойдем. Хочу тебе показать мое царство. Ты ведь слыхал, надеюсь: я - царица этих м