Зелинский Фаддей Францевич - Иресиона

ест.

   Мальчик вышел из пещеры; птичка, перелетая с куста на куст, со скалы на скалу, показывала ему путь. Долина, в которую его перенес Гип, только с одной стороны была ограждена от прочего мира отвесной стеной скалы; по другую сторону ручья тянулись отлогие склоны, отчасти поросшие лесом, отчасти покрытые зеленой травой. Туда и повела мальчика его проводница. Он обо всем ее спрашивал - о каждой птичке, о каждом цветочке, и на все получал от нее ответы. Уставши от прогулки, он прилег под кустом; птичка порхнула на одну из его веток, прямо над его головкой, и затянула свою обычную песню.

   Теперь он понимал эту песню - это была жалоба по погибшем в младенчестве Итии, погибшем от материнской руки. Стало ему грустно...

   - Тетя, как же это могло случиться? - спросил он, когда она кончила свою песню.

   - В пылу страсти, мой милый.

   - В пылу чего?

   - В пылу страсти. Ты не знаешь, что такое - страсть?

   - Нет, тетя, не знаю. Ты мне объясни.

   - Ну вот, послушай. Тебе говорили, что я стала женой Терея, царя фракийского?

   - Говорили.

   - Теперь пойми. Я страстно любила свою сестру, твою другую тетю, Филомелу - любила так, что без нее жить не могла.

   - Это и есть страсть?

   - Да, мой милый, это и есть страсть - одна из многих страстей.

   - Тетя, - и у меня есть сестрица Креуса, и я ее очень люблю. Ты мне напомнила о ней, и мне грустно стало.

   - Это, дружок, еще не страсть, а ровная братская любовь. Я же без Филомелы жить не могла. И говорю я мужу: "Дорогой мой, привези мне из Афин мою сестру".

   - И он ее привез?

   - Привез - но тут и случился грех. Он и сам полюбил ее.

   - Страстно?

   - Да, страстно.

   - Это было нехорошо?

   - Очень было нехорошо. Припомни: у твоего отца жена была?

   - Конечно, моя мама.

   - А другую женщину он любил так, чтобы сделать своей женой, рядом с твоей мамой?

   - Нет.

   - Ну, видишь; а мой муж именно так полюбил мою сестру. А так как она не хотела, то он ее...

   - Обидел?

   - Да, страшно обидел - так страшно, что я тебе и рассказать не могу.

   - Отчего же он это сделал?

   - Под влиянием гнева, мой милый. Вот видишь: гнев - это тоже страсть.

   - А дальше что?

   - Узнала я об этом. И тут со мной случилось что-то страшное. Я захотела ему отомстить за сестру - отомстить так, как еще никто не мстил. Убить его - этого было мало. Нужно было другое, еще более ужасное.

   Мальчик недоумевающим взором смотрел на рассказчицу. Ему вспомнилась одна товарка няни, которой он всегда боялся; она вдруг исчезла, и ему сказали, что она человека убила. Такова, значит, думал он, была и она тогда.

   - Ты этого не поймешь, мой дружок, но верь мне: из всех страстей жажда мести - самая страшная. И все-таки я бы не сделала того, что сделала, если бы не еще одно...

   - А что же ты сделала? Прокна медленно и с расстановкой ответила:

   - Я убила нашего маленького сына, Ития.

   - А!

   - Из жажды мести, конечно; но тут было еще нечто. Ты этого подавно не поймешь, ты ведь еще маленький. Но скажи мне, тебе говорили, кто такой Дионис?

   - Говорили: он научил нашего земляка Икария делать вино, а Икарий научил других. Это было еще при моем деде, твоем отце Пандионе. И с тех пор мы справляем ему ежегодные праздники, сельские Дионисии, Леней, Анфестерии. Это бывает очень весело.

   - Это еще не все. Говорили тебе, что такое таинства Диониса, его ночные оргии на горах? Впрочем, к чему я спрашиваю, у вас их еще не знают. Ну, а здесь, во Фракии, давно знают и справляют. Так вот, постарайся меня понять: в этих оргиях человек приходит в исступление, все тогда ему кажется огромным. В такое исступление пришли и я, и моя сестра, и вместе мы тогда убили Ития.

   - А он что - твой муж?

   - Бросился на нас с мечом в руке. Но боги сжалились над нами. Я хотела бежать - и вдруг почувствовала, что я лечу и становлюсь совсем, совсем маленькой. Оглядываюсь и вижу, что и с ними происходит то же самое. И с тех пор я - соловей, Филомена - ласточка, а Терей - удод.

   - Слава великим богам!.. Но объясни ты мне одно. Я видел тебя вместе с твоим мужем - и вы перекликались между собою, и никакой вражды между вами не было. Этого я не понимаю.

   - Это потому, мой друг, что, превратясь в птиц, мы спустились ниже страстей.

   - Ниже страстей?

   - Да. Вот ты слышал, как я в песне оплакивала моего Ития, которого я сама убила; да, я грущу о нем, и эта грусть никогда меня не покинет. Но грусть - это не отчаяние, не страсть; грустить и мы, птицы, можем, но отчаиваться - нет. То же и с гневом: какой у птицы гнев? Ощетинит перышки - а в следующую минуту и забыла. Нет, настоящие страсти только у вас бывают, у людей.

   - Как ты это странно сказала: ниже страстей. И скажи, ты счастливее с тех пор, как ты так живешь?

   - Да, мой родной, много счастливее. И я много раз думала: если бы боги сотворили еще одно чудо, если бы они воскресили моего Ития, я бы и его душу постаралась удержать ниже страстей. И вот боги сотворили это чудо - они подарили мне тебя, сына моего брата, тебя, сироту. Теперь ты будешь мне вместо сына, а я заменю тебе твою умершую мать. Я хочу, чтобы ты был совсем счастлив - а для этого надо, чтобы и ты, подобно нам, слился с нашей общей Матерью-Землей и жил по ее законам. И это будет, будет.

   Она опять запела. Но теперь ее песня была уже новая: это был торжественный гимн в честь общей Матери-Земли. Они росли, эти трели, все сильнее, все могучее. Наполняли собою всю рощу, будили ее, увлекали. И роща откликнулась на зов своей царицы; все пташки, все деревья ей вторили; это была уже не роща, а какая-то волшебная исполинская лира, игравшая вечную песнь про всеобщую мать, кормилицу Землю. Мальчик стоял как очарованный: ему казалось, что раздвинулись тучи, венчавшие вершину Пангея, что он видит за ними блаженный сонм олимпийских богов. И они слышат звуки лиры Матери-Земли - и, отвечая им, Аполлон берет свою, наигрывает на ней другую песнь, песнь беспредельного неба, и эти две песни, сливаясь, уносят на своих крыльях его душу в голубую, заоблачную даль.

  

   Прокна исполнила свое обещание. Она не покидала мальчика ни на минуту: днем водила его повсюду, все ему показывала, объясняла, а ночью, прежде чем заснуть сама на ветке перед пещерой, убаюкивала его колыбельной песнью. Об его пропитании и безопасности заботились Гип с Никтименой. Особенно действенна была помощь первого. Он безжалостно грабил в пользу своего питомца фракийское селение, и в особенности двор нечестивого Адосфа, в чем ему, впрочем, деятельно помогали подвластные ему сороки. А Никтимена наводила грозу на всякую тварь, которая вздумала бы приблизиться к пещере мальчика.

   Все более и более сливался он душою с детьми великой Матери. Понимая голоса всех, он стал учиться им отвечать на их языке, и они стали понимать его; поневоле проникся он вследствие этого и их заботами, всем тем, что составляло сущность их легкой жизни. Мало-помалу все воспоминания об его далекой родине изгладились из его ума: сохраняя свой человеческий вид, он своими мыслями и чувствами и сам стал птицею среди птиц - самой маленькой и несведущей среди всех.

   Прошло лето, пахнуло осенью - Прокна почувствовала обычную осеннюю тоску. Она знала, что эта тоска, нарастая изо дня в день, заставит ее наконец сорваться с насиженного места и улететь надолго в бесснежные края. И ей вдвойне тоскливо становилось при мысли, что станется в ее отсутствие с ее питомцем. "И как это я не подумала об этом ранее", - говорила она себе, не находя никакого исхода из беды. Но, пока она тщетно ломала себе голову и советовалась с Гипом и Никтименой, другая Мать, гораздо более мудрая и предусмотрительная, приняла сама все нужные меры. После осеннего равноденствия мальчик стал как-то сонлив, просыпал восход солнца и ложился спать до его заката, мало прикасался к приносимой ему Гипом пище и почти не отвечал на вопросы Прокны; а после того вечера, когда Плеяды погрузились в море, он уже не выходил из пещеры. Прокна сначала испугалась, не умер ли он; но нет, склонившись к его устам, она убедилась, что его сердце едва слышно бьется под его хитоном, и ее перья слегка чувствуют его дыхание. "Заснул зимним сном!" - сказала она себе. Она созвала всех знакомых птиц и велела им нащипать у себя столько пуху, чтобы над мальчиком образовалась целая горка. Никтимена покрыла его сверху одеялом, а журавли натаскали камней, чтобы прикрепить одеяло к почве. После этого Гип с друзьями загромоздили вход в пещеру буреломом, оставив только небольшое отверстие для Никтимены. Прокна спела своему сонному сыночку прощальную песню и затем отправилась в путь.

   Настала зима, бурная и снежная. Плотной белой стеной заградила она вход в пещеру - а в пещере мирно дремал маленький афинский гость на теплом лоне Матери-Земли, под теплым покровом, сотканным ее детьми.

   И когда с наступлением весны стена растаяла, когда роща опять зазеленела - Прокна вернулась и разбудила своего любимца призывною песнью. Не сразу стряхнул он с себя зимнюю спячку, не сразу мог он даже покинуть свое мягкое ложе; а когда это ему удалось - прошло еще несколько дней, пока он не дал себе отчета в том, кто он и что он, пока он не связал эту весну с минувшей осенью. Но мало-помалу жизнь полностью вступила в свои права - жизнь в природе и с природой, легкая, беззаботная и бесстрастная.

   Опять весна, лето, осень, опять зима с ее сном; и так год за годом. Мальчик подрос; Прокна с Гипом и Никтименой решили, что пора ему и самому о себе заботиться. И вот в одно утро Гип прилетел с ягненком в когтях, которого он похитил из Адосфова стада; за ним последовал второй, третий, несколько. Научили отрока ходить за ними; хлев был им устроен в соседней пещере, так как Никтимена объявила, что в своей она грязи не потерпит. Отрок стал пастухом.

   К земле он привязывался все более и более. Все изменения в направлении и силе ветра, в теплоте и влажности воздуха им ощущались уже непосредственно; он мог, не прибегая к указаниям птиц, предчувствовать завтрашнюю погоду. Ему казалось даже, что его душа как бы растворяется в окружающей природе, что он участвует в радости и горе каждого дерева, каждой птицы. Он понял, почему она вся счастлива, даже когда отдельные ее особи страдают. Да, мышонку больно, когда Никтимена его пожирает; но ведь мышонок - лишь частица природы, а природа сознает себя не только в таких частицах, но и в более цельных частях, и прежде всего - в своей совокупности, как великая Мать-Земля. Люди этого не знают, подумал он, они применяют к нам свою мерку, мерку особей, и полагают, что и у нас есть несчастные и даже что несчастных больше, чем счастливых. Но это не так: мы все счастливы, потому что мы все - одно.

   У него ли явились эти мысли или Прокна их ему подсказала? Этого он и сам не мог бы определить. Он так слился с ней воедино, что ему казалось, будто их разговор состоит в том, что они вместе поют один и тот же напев. И он был вдвойне счастлив от этого сознания.

   Убедившись в этом, Прокна решила, что наступило время предложить отроку последнее испытание. Она начала с того, что велела ему разрыть землю под корнями одного дуба. Отрок исполнил ее требование и нашел глиняную кубышку, а в ней - кожаный мешочек с золотыми монетами восточного чекана. "Привяжи его к поясу, - сказала она ему, - он тебе пригодится среди людей". Затем она ему рассказала последние вести из Аттики - что царь Эрехфей, его отец, состарился и не сегодня-завтра умрет, что его самого считают погибшим, что народ видит свою будущую царицу в его сестре Креусе. "Если хочешь, - заключила она, - можешь вернуться в Афины и предъявить свои права. Я проведу тебя к гавани Девяти-Путям; оттуда каждый день отходят корабли в Грецию - найдешь и афинский. За одну из твоих золотых монет любой судовщик тебя примет. Хочешь?"

   Отрок лишь с половинным участием прослушал ее рассказ об его родине, то и дело прерывая его, чтобы позвать обратно зашедшую слишком далеко овечку. Ее последний вопрос заставил его спокойно, но решительно покачать головой.

   - Да здравствует моя прекрасная сестра Креуса, будущая великая царица богозданных Афин! Ей - дом Эрехфея, а мне - ты, и Никтимена, и Гип, и все и всё.

   Радостно затрепетало сердце у Прокны. "Да, - подумала она, - теперь ты - мой и только мой".

   Она тогда еще не знала, что она ошибается. И сам отрок этого не знал.

   Но все же он с каждым годом сильнее чувствовал, что у него где-то, в затаенной глубине души, пробуждается нечто нерастворенное и нерастворимое - и именно весной присутствие этого нового начала ощущалось с особой силой. Что это было - этого он и сам определить не мог. Какая-то смутная тоска, стремление, истома. Теплый, влажный южный ветер наполнял его грудь живительной силой, но вместе с тем он ему как будто что-то сулил - что-то неопределенное, но сладкое и несбыточное. И он плакал тогда - и сам не знал, почему плакал.

   Раз ему приснился страшный сон. В этот день южный ветер дул с какой то особенной душистой лаской, и отрок весь находился во власти своих неопределенных мечтаний. И во сне он, никогда не думавший о своей родине, увидел себя в своем отчем доме, увидел явственно одно маленькое событие из своего детства, которое совсем, казалось, исчезло из его памяти. Дом был полон гостей; к его матери, Праксифее, приехала родственница, жена некоего Метиона, и привезла с собой свою дочку, которую звали по созвучию с именем отца - Метионой. Обе матери очень гордились своими детьми - у той дочка была единственной среди многих сыновей, так же как у Праксифеи сынок - единственным среди многих дочерей. И вот, шутя, они их переодели: царевич весь день щеголял в платье Метионы, а она в его хитончике. И теперь, во сне, ему казалось, что он чувствует в этом переодевании неописуемое блаженство.

   Он проснулся с именем Метионы на устах. "Расскажи мне про Метиону", - попросил он Прокну. Она удивилась; тогда он ей сказал про свой сон. "Про Метиону, - сказала она, - я знаю только то, что ей нынче вместе с Креусой предстоит быть кошеносицей на празднике Паллады и что люди много спорят, которая из них красивее. Но отец ее Метион причиняет твоему отцу много забот и горя; он - во главе недовольных и открыто говорит, что после смерти царя престол должен перейти к нему и к его сыновьям".

   Отрок безучастно выслушал последние слова Прокны и только про себя повторил: "Метиона". Теперь вся сладость его мечтаний и чаяний сосредоточилась для него в этом имени; он вдыхал его вместе с душистой влагой южного ветра. Но это было только имя, никакого определенного представления он с ним не соединял. Правда, он не раз спрашивал себя, как выглядит эта Метиона; он попробовал было ответить себе: "Так же, как и моя няня", - но тотчас с возмущением отверг эту мысль. Нет, он только чувствовал Метиону, но не представлял себе ее.

   Он начертал ее имя на коре развесистого дуба - Прокна научила его писать, показав ему буквы на аттической амфоре с маслинами, похищенной Гипом из хозяйства Адосфа. Это имя он украсил цветами и возлиял ему овечьим молоком в дни новолуния.

   И самую томную, самую сладкую из песен Прокны он прозвал "песнью о Метионе". Она ему часто пела ее, и он задумчиво смотрел вдаль, вдыхая теплую, душистую влагу южного ветра.

   Так прошло еще три года. Отрок стал юношей.

  

   И опять запахло весной. Прокна, прилетев из далеких стран, запела над своим питомцем свою обычную приветственную песню, но ей не удалось разбудить его. Это был какой-то особенный, сковывающий сон, грудь его бурно вздымалась - знать, видения, одно другого беспокойнее, беспрестанно чередовались перед очами его души.

   Ночью он проснулся сам.

   Какая-то странная жизнь кипела по всей горе. Ветер со свистом мчался по роще, повсюду ломая сухие, а иногда и живые ветви. Волки, спугнутые со своих логовищ, то и дело выбегали из чащи, ночные птицы, забыв об охоте, летали туда и сюда. Все они, видимо, были одержимы одним и тем же чувством - все чего-то искали - и вдруг, точно найдя искомое, все помчались по направлению ветра в гору. Юноша, движимый тем же чувством, побежал вместе с ними. Вскоре он понял, почему он бежит именно туда: через свист ветра стал пробиваться звон лиры. Было что-то неудержимо зовущее в этих звуках: раз их услышав, нельзя уже было ни о чем другом думать, ничего другого чувствовать. Чем дальше, тем численнее становилась толпа: все звери Пангея покрывали землю, все птицы осеняли ее, затемняя свет молодой луны. В гору, в гору! Все в гору! Что это? Даже деревья не могут устоять - даже они как будто сорвались со своих корней и неслышно скользят по зеленому ковру. Вот уже верхняя поляна; сколько тут народу! Всякого народу - мужчины, женщины, у кого в руках дымящийся факел, у кого - кедровая ветвь с шишкой в виде наконечника. А там, на скале, стоит волшебник с лирой в руке. Вот он запел; тут уж и о лире забудешь...

   - Внимайте все! Просвещайся, народ! Далеко от нас те, чья душа мертва, чье сердце не бьется при звуках моей лиры. Пусть уходят отсель: не спасенье, а смерть обретут они в песне моей.

   Плач раздался в толпе; сотня-другая мужчин и женщин отделилась от нее и с поникшей головой пошла под гору. Но юноша остался: он чувствовал, его сердце радостно трепетало в ожидании грядущих чудес.

   - Внимайте все! Смысл жизни вашей услышите в песне моей. Видите вы его? Я его вижу. О тайна искупительного брака - брака небесного царя и царицы подземного мира. Видите вы его? Я вижу - отрока-искусителя, красу над красами, первозданного Диониса.

   - Видим, видим! - ответила толпа. - Благо ему! Эвоэ, Дионис!

   - Гряди, прекрасный! Гряди, непорочный! Ты примешь мир, оскверненный насильем отца и предков, и в твоих руках он возродится в чистоте и правде, и все возродится вместе с ним.

   - Гряди, прекрасный! Гряди, непорочный! Эвоэ, Дионис!

   - Видите вы их? Я их вижу. О злоба затаенной мести! Для того ли, Титаны, с вас сняли оковы, чтобы вы подняли свои кровавые руки на него, прекрасного, на него, непорочного? Горе! Горе! Медь у них в руках, но не мечи, не копья - медь гладкая, медь блестящая. Не кровь она точит, а образ, образ высасывает у него, прекрасного, у него, непорочного. Не цел он более, первозданный Дионис; в двенадцати образах преломилась его сила. Беги, мой возлюбленный! Воссоединись, чтобы, воссоединенный, и нас возродить!

   - Горе! Горе! Беги, беги, первозданный Дионис!

   - Видите вы его? Я более его не вижу. Он растерзан, поглощен, двенадцатью телами поглощена его плоть. Нет более искупителя, нет возродителя - Титаны поглотили первозданного Диониса!

   - Горе! Горе! Нет искупителя, Нет возродителя!

   - Видите? Я вижу! Что-то красное лежит, трепещет - это последняя надежда на возрождение, это сердце первозданного Диониса. Спаси его, Паллада! Отнеси его своему небесному отцу: пусть он обратно примет в себя то, что выделил тогда.

   - Спаси, Паллада! Спаси Диониса!

   - О тайна возрождающего брака - брака небесного царя и фиванской царевны. Грянула молния - в огне брачный терем. Испепелил он смертную плоть матери - не тужите, люди! Уцелел божественный плод, возвращен нам наш спаситель, сын Семелы, второй и вечный Дионис.

   - Возвращен наш спаситель! Эвоэ, Дионис!

   - Внимайте все! Смысл жизни вашей услышите в песне моей.

   О люди! О кровь от крови Титанов! И вы не знали, что два естества враждуют в оболочке ваших тел? От Титанов все разъединяющее, все обособлющее. От них рождения и смерти, от них томительный круг бытия. Но и Дионис в вас, в вас распыленные части первозданного искупителя. Он жаждет воссоединиться из распыления в ту прежнюю, единую, великую суть.

   Слышите вы, люди, этот зов? Я его слышу! Это - зов второго Диониса, сына фиванской царевны, наследника сердца первозданного искупителя. Соборуйтесь, соборуйтесь, люди! Соединяйтесь из распыления и друг с другом, и со мной, воссоздадим единую суть первозданного Диониса. Тогда будет разорван томительный круг рождений и смертей, тогда наступит вечное блаженство неразделенного бытия.

   Соборуйтесь, соборуйтесь, люди! Вкусите блаженство слиянного, внетелесного бытия! Дионис вас зовет в свои таинства, он даст вам предвкусить в ночи восторгов блаженство новой вечной сути, ожидающее души посвященных за пределами смерти.

   Пророк умолк. Молчала и толпа, очарованная его песнью; но молчание это продолжалось недолго. Загудели тимпаны, зазвенели кимвалы. "В хороводы! В хороводы!" - и гора затряслась от безумной пляски. Замелькали перед взором юноши белые руки, замелькали румяные, разгоревшиеся лица: вакханты, вакханки - особенно вакханки. И эти руки он дружелюбно пожимал, и эти лица ему приветливо улыбались - все составляли как бы одну семью братьев и сестер. Слышались и речи; он их не понимал, но и речи были приветливые, радостные.

   Впрочем, и не хотелось понимать; главное - это пляска, восторженная, исступленная пляска. Он не чувствовал ног своих: всем своим естеством он отдавался этому безумящему, все сокрушающему вихрю пляски. Он и наслаждался, и ждал еще больших наслаждений - ждал чудес слиянного, внетелесного бытия.

   И вдруг - резкие, враждебные крики. Что это? Понять нельзя было; но что-то чужое вторглось, разрушило единое восторженное настроение. А, вот они: толпа поселян, вооруженных бичами и палицами; они врезались в толпу вакханок, хватают их. Те отбиваются, вырываются. Впереди нападающих какой-то великан с огромными, уже седеющими усами. Это его, конечно, зовут: "Адосф! Адосф!"

   Адосф! При этом имени что-то поднимается из самых затаенных недр души нашего юноши, что-то страшное, багровое. Он смотрит на него: кто перед ним? Фракийский поселянин? Нет! О, теперь он уже сам чувствует, хотя и не отдает себе отчета, в этих оргиях Диониса все кажется исступленному огромным. Это Титан! Титан! А, это ты посягнул на царственного младенца? Месть! Месть! Месть за Диониса! Что это с ним? О да, он теперь понимает: из всех страстей жажда мести - самая страшная.

   Адосф! Адосф! Вот он, Титан: подбегает, поднимает палицу. Еще мгновение - и ее тяжелый, обитый железом наконечник размозжит ему голову. Но юноша не ждет. Одно мгновение - и вырванная у великана палица летит далеко в чащу леса; одно мгновение - и он сам падает навзничь; одно мгновение - и грозная голова усача, крутясь и брызгая кровью вокруг себя, глухо ударяется о соседнюю скалу...

   Поселяне бегут, вакханты и вакханки за ними. Эвоэ! Эвоэ! И опять тимпаны, опять кимвалы. Юноша побежал было и сам, но ноги отказываются служить. Он чувствует внезапное утомление - и чувствует еще нечто, нечто гложущее, сверлящее, мучительное. Он падает на землю, плачет.

   Эвоэ! Эвоэ! Эти звуки еще слышит он издали; они замирают в ночном воздухе. И ветра более нет, нет зверей, нет птиц, все молчит. Молчит? Нет: тут же над ним какая-то песня раздается. Песня соловья. Такая жалобная, раздирающая. Пой, пташка, пой, родная! Ах, понять бы только, что ты мне хочешь сказать!

  

   В следующую ночь - то же. Никто не сговаривался, никто не распоряжался; но это был настоящий поход. Исступленная дружина сбежала с Пангея в долину, переплыла через Стримон, направилась по равнинам Македонии к голубым пиерийским горам. Кое-кто отставал, кое-кто возвращался, зато приставали другие поселяне, а больше поселянки деревень, через которые лежал путь исступленных. Вихрем мчались они через них; кто не успевал спрятаться, тот был увлечен. Жены бросали мужей, матери - детей; "В горы! В горы!" - нельзя было сопротивляться этому зову.

   Вот уже и блаженная Пиерия; Олимп оглашается восторгом ночных хороводов. Наш юноша везде впереди. Кровавая ночь на Пангее забыта; без крови не обходится и здесь; нападающих везде много. Вот уже и Олимп покинут: Пеней пройден, зеленая Осса дает приют дружине Диониса. Слышится уже греческая речь; семья вакхантов делится своими переживаниями с юношей. Он слышит ее рассказы, и грустно ему становится. Не он ли пляшет исступленнее всех? Но как ни просит душа чудес внетелесного бытия - не дает их бог. Чего-то всегда не хватает до полноты мига, до окрыления души.

   - Что же нужно? - спрашивает он счастливых товарищей. - Что же еще нужно?

   - Нужна страсть, - отвечают ему, - нужна страсть выше страстей.

   - Что-то дрогнуло в его сердце. Выше страстей? Кто-то когда-то ему пел про счастливую жизнь ниже страстей; это было так давно!

   - Но ведь я же ее познал! - с жаром ответил юноша. - Я отомстил обидчику своего детства - страшно отомстил. Это ли не страсть выше страстей - опьянение мести?

   - Для одних - да, для других - нет, мой друг. Ты, знать, не из тех. Жди, пока тебя призовет бог, если он вообще тебя призовет. Недаром ведь у нас слово говорится: много у нас тирсоносцев повсюду, но мало вакхантов.

   За Оссой - Офрис; за Офрисом - Парнасе; за Парнассом - Геликон; чуда нет и нет.

   Вихрем промчалась дружина исступленных через Фивы; многие тут присоединились к ней - Фивы ведь были родиной Диониса. "А куда теперь? Куда теперь?"

   "На Киферон! Там нас уже ждут: наши предтечи уже созвали вакханок". - "Откуда?" - "Из Афин".

   И вот они наконец - таинственные ущелия и поляны Киферона. О, это уже не то: наш юноша чувствовал - это нечто свое, родное. О сладкие звуки аттической речи! С какой силой нахлынули они на его душу!

   Гудят тимпаны, звенят кимвалы, мелькают руки, мелькают липа - новые лица, но они знакомее старых. И глядят они по-другому, и улыбаются по-другому. И сам он стал другим. Нарастает восторг, нарастает. Мимо взоры, мимо улыбки! Все приветливы, но где та, что всех приветливее? Нарастает восторг, кипит божья сила; теперь, теперь не обмани, золотая надежда! Мимо руки, мимо лица! - А! Вы ли это, черные глаза, вы ли это, развевающиеся в ночном ветре черные кудри?

   - Это ты, Метиона?

   - Это ты, Кекроп?

   В хороводы! В хороводы! Она с ним - и нет на всем Кифероне ничего, кроме нее. "В горы, в горы!" Где ты, гора? Ты ли это - там, глубоко, озаренная этими светлыми точками? Все дальше и дальше эти точки - вот и совсем исчезли. Чу, какой-то шум, сначала отдаленный, затем все ближе и ближе. Это волны морские с глухим рокотом друг о друга разбиваются. Оно под нами, это волнующееся море: видишь, как оно пенится при свете луны. Пой, Метиона! Нельзя не петь в такую ночь. Пусть наши песни сольются - наши души слились уже давно. Наши души! Но ведь они в этом теплом, душистом ночном ветерке, как в другой, всеобъемлющей душе. Ты знаешь, Метиона? Он мне давно про тебя напевал, этот теплый, душистый ветер; он мне твою душу приносил, а я этого не знал.

   Наши души? Да мы не одни. Смотри, отовсюду слетаются к нам блаженные. Как бы не потерять себя в их воздушном хороводе!.. Ну что ж, хотя бы и потерять себя. Ах, Метиона! Как я ждал этого чуда! И вот оно свершилось... свершила его - страсть выше страстей. Ты знаешь, как ее зовут - знаешь, Метиона?

   Потеряем себя! Пусть во всем будем мы - и в нас будет все.

  

   - Скажи, чужеземец, как зовут этот грозный город, что высится на этом холме?

   - Как, гость, ты не знаешь стен Алкафоя? Благодари Аполлона, приведшего тебя сюда: перед тобой благо-законный город, славная Мегара. Вы оба будете в нем в безопасности - и ты, и твоя жена.

   - Вижу, чужеземец, что и ты - мегарский гражданин. Скажи же, как зовут вашего царя?

   - Наш царь - Пилас, правнук Посидона; если ты имеешь дело к нему - я его вестник и могу тебе послужить.

   - Скажи же ему, что к нему обращается Кекроп, сын афинского царя Эрехфея, с женою своей Метионой. Мы были на Кифероне с вакханками и спустились, сами того не зная, в его страну.

   Вестник удивленно покачал головой. Все же он исполнил просьбу странника.

   Неласково принял гостей царь Пилас. Но его недоверие не устояло против очевидной искренности и правдивости рассказа юноши о своем детстве, своем похищении и своей жизни на Пангее.

   - Я верю тебе, гость, - сказал он, когда тот умолк, - но положение мое затруднительно. Афинами управляет Ксуф, муж царевны Креусы. Понимаю, что твои права на афинский престол более законны, чем права пришельца; но пойми и ты, что я не желал бы испортить своих добрососедских отношений к Афинам и их царю.

   Будь и впредь другом и союзником моей родины, почтенный царь. Я покорен воле бессмертных и не буду вырывать власти у моей сестры. Пусть она царствует благополучно и никогда не узнает, что ее брат еще жив, и пусть братья Метионы считают погибшей среди вакханок свою сестру. Нам же дай убежище в своей стране - какой-нибудь клочок земли на горе Геранее, откуда мы могли бы видеть и благословлять страну Паллады.

   Лицо Пиласа окончательно прояснилось. Но Кекроп продолжал:

   - Сыну Эрехвея непристойно просить милостыни; у меня есть чем заплатить за землю - вот он, клад с горы Пангея.

   Он отвязал свою мошну - и поток восточного золота полился перед взорами Пиласа. Золотые деньги были тогда редкостью в Элладе; и как ни был справедлив мегарский царь, но и его глаза разгорелись при их виде.

   - Вижу, - сказал он, - что Гермес милостив к тебе; тем дороже будешь ты нам. Желание твое будет исполнено, но не поселенцем, а гражданином должен ты жить в городе Аполлона. И да будет твой приход на счастье нам обоим!

   Вскоре хутор на Геранее принял Кекропа с Метионой: началась для них живая, трудовая жизнь. Но еще некто поселился с ними. И когда они, после дневного труда, отдыхали под тенью тополя в своем нагорном саду и их взоры гуляли по холмам дорогой, запретной родины - в листве тополя раздавалась неумолчная, то жалобная, то радостная песня соловья. И задумчивое лицо Кекропа становилось еще задумчивее.

   - О чем ты думаешь? - спросила его однажды Метиона.

   - О том, что мы с ней знаем, - ответил он, показывая на певицу, - о моем тихом детстве в ущелье Пангея.

   - И ты тоскуешь по нем?

   - Нет. Я испытал блаженство жизни ниже страстей - и испытал восторги страсти над страстями. Но боги назначили нам человеческую долю - будем же покорны богам!

  

  

   С новиной, с новиной пришли мы,

   Новину, новину несем!

   Принимай же, хозяин, гостью,

   Принимай ее в отчий дом -

   Иресиону,

   Иресиону!

  

   Спетая всем хором челядинцев песня отзвучала; тогда одинокий, звонкий женский голос выделился из толпы и продолжал он другому напеву:

  

   Иресиона несет вам и хлеб, и пурпурные смоквы,

   Мед она ярый несет и душистое масло Паллады,

   Также и кружку вина, чтобы долго дремать ей в похмелье.

  

   И опять смена; несколько голосов затянуло:

  

   Счастье новое в дом прими,

   Жизнь прими и здоровье!

   От богини несем мы их,

   От богини любимой.

  

   И наконец полный хор челядинцев повторил начальные слова песни:

  

   С новиной, с новиной пришли мы,

   Новину, новину несем!

   Принимай же, хозяин, гостью,

   Принимай ее в отчий дом -

   Иресиону,

   Иресиону!

  

   Хозяин, к которому была обращена песня, уже с первых слов вышел к певцам на площадку. Перед ним, во главе челяди, стоял красивый мальчик в венке из колосьев с развевающимися лентами; в руках у него была большая масличная ветвь, обвитая шерстяными повязками и увешанная всеми поименованными в песне плодами благодатной осени и еще многими другими. Ласково положив мальчику руку на плечо, он подошел с ним к стене своего дома, где на солнцепеке висела такая же масличная ветвь, только сухая, прошлогодняя. Ее он бережно отцепил и на ее месте прикрепил новую; затем, отойдя на несколько шагов, поднял правую руку для молитвенного привета:

   - Иресиона, храни мой дом в здравии, обилии и благополучии до следующего урожая!

   После этого он со старой Иресионой вошел к себе во двор и приблизился к очагу, где слабо тлело пламя под обильной золой; раздув его, он простер сухую ветвь:

   - Иресиона, благодарю тебя за то, что ты хранила мой дом в здравии, обилии и благополучии до нынешнего урожая. Лети, почтенная, к пославшей тебя благодатной богине и принеси и ей мою благодарность!

   С этими словами он опустил ветвь в пламя. Иссушенная многими солнцами, она мгновенно запылала и, озарив двор внезапным белым сиянием, столь же мгновенно погасла.

   Тогда он опять вышел к челяди, которая тем временем успела удобно расположиться на заранее заготовленной подстилке из пустых колосьев и плюща. Мальчик, получив две пригоршни лакомств, был отпущен домой; для взрослых хозяин приказал выкатить из погреба чан вина и принести кратиру, черпалку и кубки. Первую кратиру он намешал сам, пока певица о звонком голосе исполняла требуемый обычаем пэан. Затем, возлияв несколько капель Зевсу Олимпийскому, он велел всем дать по кубку.

   - Пейте, дорогие. И да судит нам Деметра и следующий праздник Иресионы отпраздновать в добром здоровье.

   - Да здравствует хозяин и хозяйка! - послышалось в ответ. - Да здравствуют Поликаст и Метротима!

   Все отпили несколько глотков вина. Хозяин благодарил ласковым кивком головы.

   Да здравствует Каменная Нива! - крикнул старший батрак, отпивая вина. Никто, однако, не поддержал его здравицы, и Поликаст сделал вид, что не расслышал ее. Вскоре затем он поднялся со своего места.

   - Дорогие мои челядинцы и батраки! Вы знаете, что для меня сегодня праздник Иресионы совпадает с другим праздником - десятидневом рождения нашей дочери-первенца, и у меня дом полон родственников и соседей. Оттого-то хозяйка и не вышла к вам. Вы здесь пейте за здоровье новорожденной, а я должен пойти к гостям.

   - Мы это знали, хозяин, - сказал старший челядинец, - и сложились для маленького подарочка, который хотели бы ей поднести на счастье в ее будущей жизни.

   Поликаст пожал ему руку и вошел с ним в дом.

  

   Вторую кратиру они намешали уже без хозяина.

   - В честь героев и душ умерших! - сказал, возлияя, старший батрак и затем прибавил: - А все же скажите мне, почтенные, почему вы все промолчали, когда я возгласил здравие Каменной Нивы? Нехорошо срамить старика!

   - Не в обиду тебе молчали мы, отец, - ответил ему челядинец средних лет, - ты первый раз работаешь с нами и поэтому не успел узнать, почему хутор Поликаста носит имя Каменной Нивы и почему это имя ему неприятно.

   - Не знаю, это точно. Ну, коли знаешь, расскажи.

   - Расскажи, расскажи! - присоединилось несколько голосов, - Я тоже хорошенько не знаю. - Знаю, что тут есть что-то страшное, но что именно - не слыхал.

   Челядинец глотнул вина.

   - Слава тебе, благодатная! - сказал он. - Ты - добрая и милостивая мать всех смертных, но ты же и караешь того, кто, возвеличенный тобой, злоупотребляет твоими дарами и измывается над маленькими людьми. Послушайте же!

   Это было давно: хутор Поликаста принадлежал тогда его прадеду. Но этот прадед был много беднее его; он звал своею только землю на Коридалле вплоть до обрыва над морем...

   - Но там ведь ничего не растет! - недоуменно вставила пожилая челядинка.

   Рассказчик презрительно на нее посмотрел. "Коли ты, тетка Критилла, ничего не смыслишь, то сиди и пей себе молча, не вмешиваясь в речи тех, кто умнее тебя; а я знаю, что говорю".

   - Итак, сказал я, только земля на Коридалле принадлежала Алкисфену (так звали прадеда Поликаста), а все его нынешние владения в благодатной элевсинской равнине представляли собой наделы, принадлежавшие мелким собственникам, среди которых был и мой прадед.

   И мой! И мой! - послышалось несколько голосов. - Да, те времена были лучше. А мы, их правнуки, теперь на чужого человека работаем!

   Так вот, - продолжал рассказчик, - выдалось однажды гневом Де-метры особенно дождливое лето. Весь хлеб, что рос в равнине, полег и сгнил на корню. А нагорное жито Алкисфена, напротив, взошло роскошно и дало такой обильный урожай, какого он не собирал никогда. Ну, мы, равнинные, кое-как прожили грозный год, пробавляясь кто - прежними запасами, кто - отхожими промыслами, а больше тем, что одолжались у того же Алкисфена. Но вот настало время посева - а у нас ни зерна. Мы опять к нему. Ничего, ссудил охотно, сколько кому надо было. Только вот проходит новолуние за новолунием, его нагорная нива зазеленела, а наша земля как была черной, так черной и осталась. Мы думаем: опять, видно, гнев Деметры - но за что же? И только потом мы узнали, что причина была вовсе не в этом.

   - А в чем же?

   - Увидите. Ждем. У того жито уже выколосилось, у нас - ничего. Мы всей толпой в Элевсин, на молебствие. К вечеру все опять дома; ждем, что будет. И видим мы - то есть, понимаете, наши прадеды - видим мы, повторяю, явственно при луне, как поднимается по тропинке на Коридалл почтенная женщина, выше человеческого роста, с синим покровом на голове...

   - Такая же, как и эта?

   Все обратили свои взоры по указанному направлению: действительно, женщина описанной наружности величавой поступью приближалась к дому Поликаста. Невольно все вскочили на ноги и приветственно подняли правые руки. Она им милостиво кивнула головой и пошла дальше. Им показалось, что дверь дома сама отворилась, чтобы впустить ее.

   Несколько времени они простояли в молчании. Потом дверь опять отворилась, таинственная женщина вышла, прошла мимо челяди, прощаясь с ней таким же милостивым кивком головы, и вскоре, продолжая следовать по направлению к Элевсину, исчезла в вечерней мгле.

   Не скоро люди пришли в себя. "Дети, - сказала одна старушка, - не разойтись ли нам по домам?" - "Ну нет! - возразили другие. - Выслушаем рассказ до конца". - "И нальем третью кратиру, в честь Зевса Спасителя, как приказал Дионис, - без этого расходиться грешно".

   - Ну, так и быть!

   - Но сначала возлияем этой богине.

   А кто она?

   - Как кто? Конечно, Деметра!

   - Я в этом не уверена.

   - А кто же, по-твоему?

   - Скорее богиня-землячка нашей хозяйки - Немезида Рамнунтская.

   - Раз она не дала себя узнать, то и догадываться праздно. Старуха, читай молитву!

   - Богиня, кто бы ты ни была, Деметра ли, или Немезида, или другая, будь милостива к нам и дай, чтобы твой приход принес не горе, а счастье нам, нашим семьям, домам, стадам и полям и всему народу элевсинскому и коридалльскому!

   Только тогда они сели. Была налита третья кратира; опять заискрилось в кубках вино при свете взошедшей луны.

  

   - Ну, слушайте. Итак - рассказывал мой прадед моему отцу, а отец мне - видим мы при луне, как поднимается эта богиня на Коридалл. И тотчас густая черная мгла заволакивает гору - ничего не видно, и все холоднее становится и холоднее, точно среди лета внезапно зима наступила. Мы всю ночь г