Волконский Михаил Николаевич - Записки прадеда

и не обращали внимания на Орленева.

   Что собственно они делали там, он не знал, как обыкновенно бывает во сне, но только чувствовал, что они не замечали его, как будто это-то и составляло главное их занятие, и башня была сделана для этого, и взошли они на нее исключительно для того, чтобы не замечать его.

   Но это продолжалось недолго. Один из этих людей вдруг раздвинул губы, улыбнулся и протянул руку в сторону Орленева, показывая на него.

   И как только он показал на него, Сергей Александрович сейчас же узнал их. Это были Гирли и Потемкин. Но наяву они были симпатичны ему, здесь же, наоборот, ему было и страшно, и жутко, и неприятно.

   Неприятно еще тут было и то, что он не знал, что же ему делать с этой башней и с этими людьми, ставшими теперь для него обыкновенными, после того как он узнал их.

   Но недоумение его продолжалось недолго. Большая, темная туча поползла как-то с двух сторон одновременно, и с двух сторон раздался страшный удар грома. Сергей Александрович не слышал этого удара, но воспринял его впечатление. Сверху над башней остановился блестящий зигзаг молнии, и башня, дав трещину сверху донизу, распалась на две стороны, причем распалась не так, как это могло быть на самом деле, но так, как это изображали на театре или рисовали. Так падала она, рассыпаясь целыми каменьями, точно они не скреплены были вовсе.

   Потом наступил полный мрак, непроглядный и такой безысходный, которому, казалось, конца не было, и тяжелый, мертвый сон задавил Орленева.

  

  

   Сергей Александрович спал долго и крепко. Разбудил его Гирли, с которым он разговаривал с вечера и которого видел во сне. Орленев с трудом открыл глаза, ощущая еще в себе тревогу беспокойного своего сна. Гирли сидел у него на постели и будил его.

   - Вы живы? - спросил Орленев, плохо еще проснувшись и сквозь просонки узнавая старого музыканта.

   - Я жив, - ответил тот. - Что за вопрос?

   - Ах, я сон видел, всю ночь грезил им! - Орленеву казалось, что он всю ночь грезил этим сном. - Башня была, большая-большая башня, а на ней вы и Потемкин, и вдруг гром, и все погибло, и башня распалась надвое.

   Гирли, внимательно смотря на него, спросил:

   - Вы знаете, что это значит?

   - Что значит?

   - А вот этот ваш сон. Бывают, что ни говорите, вещие сны, и тот, который вы видели, один из вещих. Вот уже несколько раз приходилось мне слышать рассказы о подобном сне. Многие люди видели его, и всегда почти с теми же подробностями, то есть именно разбитой башней. Значит же это вот что: человек идет к своей погибели, которая является плодом его гордости, неосторожности и собственных его ошибок, сделанных им добровольно. Так, люди завидуют, тратят свои силы на глупое и пустое соперничество, которое ни к чему не нужно, потому что не ведет ни к чему. Есть на свете желания неосуществимые, надежды обманчивые и вожделения, ведущие к погибели... И вместо того чтобы тешить себя этими надеждами в дни горя, лучше помнить, что страдать - значит приобретать. Наслаждения рассеивают и несут нищету за собой не только материальную, но и духовную. Всякое горе, принятое с покорностью и безропотно, есть шаг вперед, к вечному благополучию.

   Орленев проснулся уже совсем.

   - Сколько вы знаете хороших вещей! - сказал он Гирли, окончательно протирая глаза. - Иногда, когда вы вообще говорите так, мне хотелось бы вечно слушать вас.

   - Да, но не всегда, к сожалению, я могу приходить к вам с хорошими вестями, - ответил Гирли.

   Орленев вдруг приподнялся с кровати и широко открыл глаза.

   - Что случилось? - спросил он.

   - Да что вы так испугались? Пугаться вам нечего! Вчера пришло известие, а сегодня я узнал его, что Потемкин скончался.

   - Умер? - переспросил Орленев.

   - Да, умер, среди степи, по дороге в Николаев.

   Весть, пришедшая в Петербург о смерти Потемкина, не была полной неожиданностью, потому что слух о его болезни доходил и раньше. Уехал он 24 июля, а 28 августа прошло уже известие, весьма тревожное, так что графиня Браницкая, племянница светлейшего, выехала к нему.

   Орленев, знавший об этом, не обратил должного внимания, потому что всецело был предан своему счастью и своей радости.

   Но те же люди, которые, как Гирли, с полной серьезностью и вниманием относились к известиям о болезни Потемкина, были поражены его смертью.

   Впечатление в Петербурге прямо было необыкновенно. Императрица до того была огорчена, что это огорчение вызвало серьезное потрясение организма, вследствие чего пришлось бросить ей кровь. Она никуда не показывалась. Приемы во дворце прекратились. Не было эрмитажных собраний, и даже во внутренние покои не приглашалась обыкновенная партия государыни в карты.

   Орленев собрал все подробности, какие мог, об этой смерти.

   Выехав из Царского Села, Потемкин очень быстро приехал в Яссы. В восемь дней он был уже там.

   Чувство недуга, скучная и бедная обстановка города, раздражение, вызванное делами, спутанными во время его отсутствия, - все это вызвало в Потемкине усиленный припадок обычной его меланхолии, когда он затворялся и никто не смел подступиться к нему. К этому времени относится сочинение им канона Спасителю.

   Тут, как нарочно, мирные переговоры с турками затянулись и грозили даже прерваться.

   Все это раздражало князя. Докторов, которые были с ним, он слушать не хотел, не исполнял их предписаний, много ел, обливал, чувствуя жар в теле, холодной водой себе голову и, переживая крупные волнения, раздражался по пустякам.

   Правда, как нарочно, обстоятельства складывались так, что эти пустяки выходили иногда очень досадно.

   Так, на похоронах скончавшегося в Галаце принца Вюртембергского, брата великой княгини Марии Федоровны, жены Павла Петровича, когда Потемкин вышел из церкви, по ошибке, вместо того чтобы подать ему карету, подвезли дроги, думая, что выносят покойника.

   Однообразие Ясс прискучило наконец светлейшему, и он решил ехать в Николаев. В Яссах пред отъездом он подписал ослабевшей уже рукой последнее свое письмо к императрице, продиктованное секретарю Попову.

   Потемкин выехал из Ясс в сопровождении большой свиты, так что поезд его раскинулся на далекое пространство. Сам он ехал в карете. При нем была икона Божией Матери. С ним ехала графиня Браницкая.

   На первой станции, где был назначен ночлег, приготовили было пышную встречу, но из кареты, в которой ехал Потемкин, доносился слабый его голос: "Душно мне, жарко!" Он никого и ничего не хотел видеть.

   С места остановки выехали рано утром. Было 5 октября 1791 года.

   На тридцать восьмой версте от станции Потемкин приказал остановиться.

   - Будет теперь! - сказал он. - Некуда ехать, я умираю. Выньте меня из коляски, я хочу умереть в поле.

   Его вынесли на походной постели и положили на траву, устроив тут на ковре ему ложе с кожаной подушкой.

   Светлейший ничего не говорил, лежал смирно и стонал. Так прошло около трех четвертей часа. Потом Потемкин стал отходить, вздохнул три раза и скончался. Один из казаков, ехавший в конвое, положил покойному на глаза два медных пятака, чтобы веки сомкнулись.

   Тяжелая картина смерти посреди поля могущественнейшего в России человека была увековечена таким стихотворением:

  

   "Чей труп, как на распутье мгла,

   Лежит на темном лоне ночи?

   Простое рубище - чресла,

   Две лепты покрывают очи;

   Прижаты к хладной груди персты.

   Уста безмолвствуют отверсты!

   Чей одр - земля, кров - воздух синь,

   Чертоги - вкруг пустынны виды?

   Не ты ли - счастья, славы сын,

   Великолепный князь Тавриды?

   Не ты ли с высоты честей

   Незапно пал среди степей?"

  

  

   Несмотря на то что началась вторая половина октября, день выдался такой теплый, что Орленев мог надеть легкий плащ, когда отправился вместе с Гирли к балагану, где видел девушку с медальоном на шее, похожим на тот, который служил для Гирли приметой Маргариты.

   Ночи и вечера были холодные. Наступали уже заморозки, но в этот день солнце светило ярко и грело пахнувший уже палым листом и осенью воздух.

   Сергей Александрович и Гирли пришли на площадь. Балаган стоял на прежнем месте. Было около двенадцати часов дня. До обычного представления оставалось еще часа два.

   - Вероятно, они тут и живут, - сказал Гирли, направляясь к части балагана, противоположной входу для публики.

   Здесь была сделана пристройка, очевидно служившая пристанищем для участников представления. Тут было их жилище и вместе с тем уборные.

   Пристройка имела всего два маленьких окна, была сколочена на живую руку и видимо представляла собой плохую защиту от холода. Сбоку у нее была прилажена железная труба находившейся внутри печурки.

   Но, несмотря на всю шаткость и легкость постройки, это зданьице приобрело уже обжитый вид. Кое-как сколоченные доски успели уже обтереться, и в особенности у двери. Тут же у двери была устроена маленькая скамеечка и столик. Все-таки люди жили.

   На скамеечке у столика, пригретая солнышком, сидела худенькая, казавшаяся вблизи еще худее, чем издали, Шарлотта, в холщевом платьице, с накинутым на голову и на плечи платком.

   - Вот она! - показал Орленев.

   Гирли внимательно посмотрел на нее и спросил по-английски:

   - Вы та, которая входите в клетку со львом?

   Девушка взглянула на него, чувствуя, что обращаются к ней, но видимо не понимая вопроса. Тогда Гирли спросил то же самое по-немецки. Девушка смотрела на него, не спуская взора, но тоже ничего не ответила.

   Гирли еще внимательнее взглянул ей в лицо, как бы желая по чертам ее дознаться, к какой национальности принадлежит она, и наконец решительно спросил по-французски:

   - Вы входите в клетку со львом? У вас, говорят, есть очень красивый медальон. Может быть, вы продадите его за хорошие деньги?

   Шарлотта вдруг вспыхнула вся и, сделав инстинктивное движение и раскрыв этим платок, взялась за медальон. Он висел у нее на шее. Взялась она за него, точно желая убедиться, тут ли, - непритворный испуг овладел ей, и она слегка отстранилась, точно оробев, что у нее отнимут сейчас ее собственность.

   - Не беспокойтесь, мое дитя, мы не сделаем вам зла, - тихо опять сказал Гирли и наклонился, чтобы разглядеть медальон.

   Орленев так и впился в него взором. Он видел, что старик заинтересовался сразу медальоном.

   "Неужели я напал на след?" - радостно подумал Сергей Александрович.

   Шарлотта не изменила своего положения, и выражение испуга, несмотря на обращенные к ней ласковые слова, не сошло с ее лица.

   - А можно посмотреть, что там внутри? - продолжал спрашивать Гирли.

   Глаза его загорелись, и все лицо стало светлее. Было очень похоже на то, что медальон был именно такой, какого искали они.

   Шарлотта вдруг, опустив голову, отвернулась и закрыла платок. Она не только не ответила на вопрос Гирли, но старалась всем показать, что и не желает отвечать и хочет лишь одного, чтобы оставили ее в покое.

   - Отчего же вы не отвечаете? Ведь вы понимаете же по-французски, мы видим это! - спросил в свою очередь Орленев.

   - Погодите, погодите! Хотите, я вам скажу, что написано внутри этого медальона? - живо остановил его Гирли и обратился снова к Шарлотте.

   Девушка вдруг вскочила с своего места и выпрямилась. Неподдельный ужас выражало теперь все ее маленькое и худенькое существо.

   Она молчала, но глаза говорили за нее. Она так смотрела теперь на Гирли, как, вероятно, входя в клетку к зверю, смотрела на льва.

   Но Гирли не испугался этого ее взгляда.

   - Вот что там написано, - твердо и уверенно проговорил он, - "Преодолевай препятствия, сила твоя увеличится. Очисти себя от страстей и ошибок, чтобы найти тайну истины, и ключ ее будет дан тебе. Лучи божественного света явятся тебе из тайного святилища, чтобы рассеять мрак твоего будущего и показать тебе путь к счастью. Никогда, что бы ни случилось в твоей жизни, не оставляй святой надежды, и ты найдешь плоды своей веры". Так ли я говорю, мое дитя?

   Шарлотта, как была, снова опустилась на скамейку, положила обе руки с локтями на стол и спрятала в них голову. Лица ее не было видно, но по тому, что все ее тело заколыхалось порывисто, ясно было, что она плакала.

   Орленев почти торжествовал. Он был уже почти уверен, судя по поведению Гирли, что они нашли в этой Шарлотте Маргариту, однако ее слезы не трогали его, потому что он знал, что теперь ее жизнь будет в тысячу раз лучше, чем была до сих пор, и что, если бы она знала это, она не плакала бы, а радовалась.

   Но все-таки слезы ее трудно было объяснить. Она плакала не потому, что якобы считала, что ее обидели чужие, неизвестно откуда взявшиеся люди, приставшие к ней со своими разговорами; нет, видимо было, что весь ее ужас и все горе заключалось именно в том, что Гирли сказал ей, что было написано у нее в медальоне.

   Старик угадал, это было видно по этой девушке. Но, если он угадал, значит, медальон был известен ему, то есть он был тот, который они искали.

   Но отчего же плакала эта девушка?

   Объяснение этому явилось сейчас же.

  

  

   Когда Шарлотта, или та, которую называли так в балагане, заплакала, в дверях, у которых она была, показалась фигура заспанного человека, выползшего на солнце.

   Орленев не столько по лицу, сколько по манере сразу узнал в нем нагримированного негра в зеленой чалме, который вертелся у клетки и дразнил льва во время представления. Теперь он был с чистым, не вымазанным сажей лицом, и на нем была обыкновенная серая немецкая куртка.

   - Что такое, что тут такое? - заговорил он грубым французским языком, крайне недружелюбно оглядев Гирли и Орленева и дернув за плечо плачущую девушку.

   Она, как кошка, скользнула ему под руку и исчезла внутри балагана.

   "Негр" подпер руки в боки и уставился пред собой, как бы спрашивая, что от него хотят, и по-русски попытался проговорить:

   - Кто вам нужен?

   Гирли стал объяснять ему, что они, заинтересовавшись его представлением, пришли узнать, нельзя ли поглядеть льва поближе, и что они готовы заплатить ему за это. При этом он вынул серебряный рубль и сунул его в руку человека.

   Это сейчас же изменило все. "Негр" из грубого сейчас же сделался вежливым и отрекомендовался, что его зовут Пьер-Баптист Сулье. Он объяснил, что он - родом француз, но бывал во многих странах и вообще артист, а льва видеть пред представлением нельзя, потому что это его может раздражить, но если они пожалуют по окончании зрелища, то он им с удовольствием покажет зверя. Если его раздражить, то мадемуазель Шарлотта не может войти ко льву, и тогда останется неисполненным один из самых интересных номеров программы.

   - А кто эта мадемуазель Шарлотта? - спросил Гирли.

   - Артистка моей труппы!

   - Я знаю это; но откуда она попала к вам?

   - Вероятно, вы сейчас спрашивали ее об этом?

   - Нет, я спросил ее только про медальон...

   - А! - ответил Сулье. - Это важно; ведь это - ее талисман.

   - Как талисман?

   - Да. Без него она ни за что не войдет в клетку. Мало того, она даже ни за что не покажет его никому. Попробуйте-ка попросить ее показать, что внутри медальона!

   - Мы именно это и спросили у нее.

   - Ну вот! Она даже и мне, да и никому на свете не дает его в руки, а не только не показывает, что в нем. Странная и упрямая девчонка! Но я знаю ее упрямство и потому должен подчиниться. Она прямо заявила мне, что, если только я или кто-нибудь другой узнает, что у нее в медальоне, она больше ни за что не решится войти к зверю. И не пойдет!

   - Ну так она теперь, значит, больше не пойдет уже! - проговорил Гирли.

   - Как не пойдет? Отчего? Вы насильно взяли у нее ее медальон? Оттого она и плакала? - вдруг, побагровев почти, крикнул Сулье. - Но ведь это насилие!

   - Насилие мы не позволяли себе, - строго и внушительно проговорил Гирли. - Но с сегодняшнего дня Шарлотта не будет входить в клетку со львом.

   В двери за спиной хозяина показалась головка девушки. Очевидно, она стояла за дверью тут же и слышала весь разговор.

   - Господин прав, - медленно произнесла она, не без труда выговаривая по-французски, - я больше к зверю не могу идти. Мой талисман раскрыт.

   Сулье вдруг забыл о рубле, полученном им, и снова вспыхнул. Очевидно дело шло для него уже не о пустяках, а о целом состоянии, или, по крайней мере, о верном источнике дохода.

   - Как? Талисман раскрыт? - крикнул он, обращаясь то к Шарлотте, то к Гирли и Орленеву. - Как, ты не пойдешь к зверю? Я посмотрю, как ты не пойдешь!.. И какой там талисман!.. И зачем вы приходите смущать девушку?.. Что же я теперь буду делать?

   - А вот сядемте и поговорим спокойно, - сказал Гирли. - Никто не хочет делать вам зла. Ее медальон я не открывал, но если знаю, что в нем, то по некоторым другим обстоятельствам, совершенно особенным. Однако не в этом дело... Скажите пожалуйста, у этой девушки есть родители?

   Сулье снова разразился рядом грубостей. Он говорил, что не позволит никому мешаться в дела своей труппы, что никому нет дела до происхождения артистов, находящихся у него, и что он просит наконец оставить его в покое.

   - У меня сейчас начинается представление, - добавил он, - и я прошу вас удалиться.

   - А во сколько вы считаете ваш полный сбор? - спросил Гирли.

   Сулье как будто опешил.

   - То есть как сбор?

   - Да так: сколько представление дает вам выручки, когда все места полны?

   - О, при полных местах я получаю тридцать серебряных рублей.

   Гирли вынул деньги и, передавая их французу, сказал:

   - Вот вам тридцать рублей - отмените на сегодня представление. Надеюсь, вы можете теперь разговаривать со мной?

   Снова в Сулье совершилось неожиданное превращение от грубости к заискиванью. Он стал даже титуловать Гирли князем и теперь не только не отказывался от разговора, но, напротив, предложил сесть, сказав, что вынесет стулья. Гирли просил его не беспокоиться, уверив, что хорошо будет и на скамеечке.

   Они сели. Сулье остался стоять пред ними, готовый отвечать на все вопросы.

   Из расспросов оказалось, что он был в прежнее время матросом, затем в Индии бежал с корабля, жил там долгое время, научился нескольким фокусам и, когда вернулся в Европу, поступил в труппу странствующих артистов, где была и Шарлотта со львом. Страсть к искусству, как говорил он, влекла его. Дела антрепренера шли плохо. Тогда Сулье решил истратить скопленные в Индии деньги и приобрел от прежнего антрепренера все дело. Откуда сама Шарлотта - он наверное не знает. Говорили ему, что она родом из Индии, но сама она ничего не рассказывает, бережет только свой медальон, в который верит слепо и под охраной которого не боится входить в клетку, хотя это - сущий вздор, потому что тут медальон никакой роли играть не может, а просто лев - ручной и давно привык к ней. Откуда у нее медальон - она тоже не рассказывает.

   - Ну вот что, - сказал наконец Гирли, - сколько вы возьмете за то, чтобы освободить девушку навсегда от представлений и оставить ее у меня?

   Сулье задумался, а затем вдруг улыбнувшись произнес:

   - Это стоит очень много денег.

   - Сколько бы это ни стоило, вы скажите только сумму.

   - Сумму?.. Это нужно подумать, рассчитать... Я не могу так сразу.

   - Я и не требую, - ответил Гирли, - мы можем подождать... Завтра я приду к вам опять, тогда потолкуем обстоятельно...

   Когда он и Орленев, решив, что вернутся сюда завтра, отошли от балагана, Сергей Александрович проговорил наконец то, что давно хотел сказать Гирли:

   - Итак, Маргарита найдена?

   Гирли задумчиво смотрел себе под ноги.

   - Как найдена? - переспросил он.

   - А эта Шарлотта? Разве это - не она?

   - К сожалению, нет! - вздохнул Гирли.

   - Как, разве ее медальон - не тот, который вы ищете?

   - Нет. Он не имеет ни малейшего сходства с тем медальоном, который я ищу.

   - В таком случае зачем же вы приняли такое участие в этой Шарлотте и готовы заплатить за нее деньги этому человеку?

   - Потому что медальон, оказавшийся на ней, хотя и не тот, который нужен мне, но это медальон, который ищут давно уже. Это медальон несомненный, с восьмиугольной звездой, одного из великих розенкрейцеров. Надпись, которую я знал наизусть, хранится в нем на виду. Но там есть изречение скрытое, которое является ключом к этой надписи. Этого ключа ищут давно, и наше братство ищет его. Вот отчего я обрадовался, увидев этот медальон, и готов для освобождения девушки заплатить какую угодно сумму, потому что уверен, что ваше братство не будет жалеть денег на это!

   Орленев испытал невольное разочарование. Очень уж хотелось ему, чтобы старый Гирли нашел Маргариту!

  

  

   Все шло хорошо у Орленева до сих пор. Он ждал лишь окончательного устройства дел для своей свадьбы и каждый день проводил в Таврическом дворце вместе с Идизой.

   Был лунный октябрьский вечер, когда он вышел из дворца, закутавшись в плащ. Он только что простился с Идизой, сказав ей, что придет завтра пораньше, и был в самом лучшем расположении духа. Вдруг чья-то рука опустилась ему на плечо. Орленев оглянулся. На крыльце, куда он вышел, стояло четверо солдат, и офицер положил ему руку на плечо.

   - Что вам нужно? - вырвалось у Сергея Александровича.

   - По приказанию государыни арестовать вас.

   - Меня? Орленева? За что? Вы ошибаетесь!

   - Нет, именно вас. Из уважения к покойному князю Таврическому я не мог сделать это в самом дворце его и потому ждал, когда вы выйдете.

   - Но помилуйте!.. За что?

   - Этого я не знаю. Мне велено взять вас - и только.

   - Что же, это шутка, может быть?

   - Нет, не шутка. Должен предупредить вас, что, если вы будете сопротивляться, я имею приказание пустить в дело силу, и все равно вы будете взяты. Только для вас же будет хуже.

   - Я и не думаю сопротивляться, - сказал Орленев, - ведите меня куда знаете. Только можно мне хоть сказать тут, во дворце, что меня арестовывают?

   - Мне велено взять вас и немедленно отвезти.

   - Куда?

   - Увидите! Советую вам только быть послушным, потому что, повторяю, иначе будет вам хуже.

   Делать было нечего - приходилось покориться.

   Орленев живо перебрал в своих мыслях все, что он сделал в последнее время такого, за что можно было арестовать его, и ничего не мог найти. Одно, о чем он догадался, и то не соображением, а внутренним, подсказанным ему чувством, что это дело Зубова, не смевшего тронуть его при жизни светлейшего, а теперь расплачивавшегося с ним.

   - Я готов идти за вами! - сказал он офицеру. Его повели к набережной, где ждала лодка, посадили в нее, и тихий всплеск весел зашумел по воде, увозя их в серебряный сумрак лунного света, особенно ясного над гладкой поверхностью, как бы сгустевшей от холода воды. Холодный, пронизывающий до костей ветер подымал небольшие волны. Лодка плыла по направлению к крепости.

   "Неужели туда, в крепость?" - соображал Сергей Александрович.

   Надолго ли? за что? увидит ли он скоро снова Божий свет и Идизу? и что она подумает завтра, когда он не придет к ней?

   Все это мучительно проносилось в его мыслях.

   - Послушайте, - обратился он к офицеру по-французски, чтобы не поняли сидевшие на веслах солдаты. - Любили вы когда-нибудь?.. Ну, так если любили, то завтра дайте знать ко мне в дом старику музыканту Гирли, чтобы он передал кому следует, что меня арестовали и что я не могу поэтому прийти завтра.

   Офицер ничего не ответил. Он сидел молча, как бы и не слыша слов Орленева.

   Сергей Александрович понял, что всякая попытка к разговору будет излишняя, и стал смотреть на берег, к которому приближал их каждый удар весел.

   Полная луна стояла как раз над одной из башенок крепости. Внизу на берегу, подняв голову, какая-то собака заливалась лаем, раздававшимся звонко по воде.

   Орленев смотрел на нее и то терял ее очертание, которое сливалось с оголенными, темневшими пятнами в виде волка или огромного рака кустами, то снова находил, невольно думая, что, может быть, эта собака - последнее живое существо, которое ему придется видеть на воле!

   Его привезли к выходившим на реку воротам, провели через них: дальше он помнил смутно, как и куда его повели. Он опомнился только в сыром каземате, слегка освещенном пробивавшимися сквозь маленькое оконце лунными лучами.

  

  

   Первый день заключения прошел для Орленева в томительном ожидании. Он все ждал, что вот придут к нему, спросят или поведут его к допросу, и он узнает наконец, за что он взят и посажен. Но никто не приходил, кроме сторожа, приносившего ему воду, хлеб и похлебку.

   Сергей Александрович измерил сотни раз маленькое пространство каземата и в один день изучил его во всех подробностях, перечитал все надписи, которыми были испещрены стены - остаток страданий прежде заключенных!

   Одна из них особенно запомнилась ему:

   "Страх, - написал конечно безвестный узник, - есть только лень, в которую впадает твоя воля. Опасности приводят в отчаяние лишь слабые существа".

   Орленев не был в отчаянии - он чувствовал это. Напротив, он терпеливо, уверенный в своей невиновности, ждал, что будет с ним дальше.

   А дальше вот что было с ним. Он провел в каземате семь мучительных дней ожидания. Под конец этого седьмого дня его вывели, провели по коридору, заставили подняться по лестнице и ввели очевидно в дежурную комнату офицера.

   Офицер был здесь, однако, не тот, который арестовал Орленева, а другой.

   Но здесь был тоже все тот же неизменный, старый Гирли, верный друг Орленева.

   - Вы можете разговаривать, но при мне, - сказал им офицер, - разговор ваш не должен касаться дела, по которому арестован заключенный.

   Орленев думал, что наконец-то узнает причину своего заключения, а тут выходило, что это было невозможно.

   Но Гирли не смутился; он незаметно кивнул Орленеву, подошел к офицеру сзади и протянул над ним руки.

   Только что сделал он это, как офицер провел рукой по глазам.

   - Спи! - повторил Гирли, и офицер погрузился в тяжелый гипнотический сон. Тогда старик обратился к Орленеву: - Ну, теперь мы можем говорить свободно. Вы конечно не знаете, за что вас арестовали?

   - Нет, понятия не имею. Но что Идиза?

   - Она ждет вас.

   - Значит, меня выпустят?

   - Да, и скоро. Вы арестованы по проискам Зубова.

   "Так и есть!" - подумал Орленев.

   - Но за что? - спросил он.

   - Якобы за возмущение людей против власти.

   - Возмущение людей?

   - Да! Помните вашу встречу в этот несчастный день, когда вы везли письмо в Царское?

   - Вот оно что!.. Так Зубов из этого сделал целую историю?!

   - Да. Но государыня посмотрела на дело иначе. Мне все это объяснил Елагин, выхлопотавший и пропуск сегодня к вам для меня. Вас выпустят на днях. Государыня много сделала в память покойного князя Таврического. За него заплачен долг в семьсот тысяч рублей, счеты по турецкой войне все признаны законченными. Про вас государыня прямо сказала, что бывший адъютант светлейшего не может быть возмутителем и вольнодумцем. Она приказала прекратить ваше дело и дать вам отставку.

   - Слава Богу! - сказал Орленев.

   - Ну, время терять нельзя! Сюда может войти кто-нибудь! - и Гирли, наклонившись над спящим офицером, разбудил его дуновением в лицо, а потом, поговорив о незначительных вещах, ушел.

   Сведения, сообщенные ему Елагиным, оказались вполне достоверными. Орленев был выпущен и уволен в отставку.

   Это было главное, чего желал он - этой отставки. Он хотел уехать с Идизой в имение и поселиться там навсегда, но по тогдашнему времени служба была обязательной, и отставка давалась, если кто просил, лишь в виде особой милости. Милость эта была дана Орленеву якобы под видом наказания.

  

  

   Веселый, довольный и счастливый ехал Орленев в церковь, где должно было совершиться его венчание с милой и любимой Идизой.

   Все было отлично и устроилось именно так, как желал он. Могилевское имение было закреплено за ним. Он желал именно туда уехать после свадьбы и теперь имел возможность сделать это благодаря полученной отставке.

   Грустно ему было, что он мало кого знал в Петербурге и что свадьбу нельзя сделать многолюдной, но, когда пришлось рассылать пригласительные билеты, их оказалось такое количество, что он даже удивился. Приглашения рассылал он по указанию Гирли, который называл ему лиц, знавших его дядю.

   Орленев послал всем, но неизвестно было, все ли соберутся.

   О том, что никто не знал его невесты, он не беспокоился. Она становилась его женой, а кто она, откуда - какое кому дело? В приглашении он звал просто на свое бракосочетание, не указывая имени невесты.

   Однако теперь, по дороге в церковь, он забыл обо всем: и о приглашении, и о том, все ли съедутся. Он не думал ни о прошедшем, ни о будущем. Одно только настоящее занимало его, потому что это настоящее было лучшей минутой его жизни.

   "Да, - думал он, - для этой минуты стоило родиться, стоило и жить!"

   Карета подъехала к церкви.

   Орленев не мог не заметить, что у паперти стоит целая вереница экипажей, - значит, народа собралось очень много!

   И действительно церковь оказалась полнехонька. Видно, дядя его пользовался доброй репутацией, и много лиц любило его и уважало, если съехались почтить свадьбу его племянника. И много было здесь важных лиц в богатых кафтанах, расшитых золотом, и в придворных мундирах.

   Как его встретили, как приехала его Идиза, как они стали со свечами в руках пред аналоем и священник, то оборачиваясь к ним, то снова становясь лицом к алтарю, читал молитвы, а певчие пели, - Орленев не помнил. Все окружающее как бы слилось для него в одно сплошное сияние счастья и блеска, сосредоточением которого была его Идиза, стоявшая рядом с ним, и освещавшая все кругом, и дававшая жизнь всему этому и смысл!

   Орленев слыхал, как говорили, что обыкновенно невесты кажутся от волнения менее красивыми, что они при этом всегда "дурнеют", но он видел теперь, что это - неправда или она, его Идиза, не могла подурнеть, но она стояла такая прекрасная, светлая и чистая, что лучше этого нельзя было быть.

   Их обвенчали, заставили поцеловаться при всех; они за руку подошли к амвону, и начался молебен. Потом все поздравляли их.

   Орленев не чувствовал, что он ходит, говорит, стоит или двигается; он точно весь вдруг стал не обыкновенным человеком из плоти и крови, а точно был соткан из воздуха и составлял часть этого воздуха, незримо и неощутительно для себя сливаясь с ним.

   Он и Идиза сели в карету, уже вместе, как муж и жена, соединенные теперь законом, чтобы никогда не разлучаться больше.

   С каким нетерпением ждал этого дня Сергей Александрович.

   Если бы зависело от него, он, кажется, тогда же, на другой день после того, как виделся с Идизой у Гирли, потребовал бы свадьбы. Но нужно было кончить все дела, нужно было устроиться с имением, с отставкой. Орленев не хотел знать эти дела, однако волей-неволей приходилось ему заниматься ими, чтобы свободным и счастливым ехать после свадьбы, оставив Петербург.

   И счастье его было так велико, что оно не убавилось, или, вернее, не могло убавиться ни от чего, раз Идиза была с ним и требовала, чтобы это было так.

   Во время своего жениховства Орленев каждый день видел ее и с каждым днем, узнавая ее ближе, открывал в ней все новые и новые достоинства. Они часами говорили наедине друг с другом, и часы казались минутами. И все-таки Орленев едва дождался этого дня, дня своей свадьбы.

   Теперь ему приходило в голову, не сон ли это? А вдруг он проснется и ничего не будет - ни кареты, ни белого платья его жены, ни самой ее. Но он взглядывал ей в глаза, видел ее улыбку и утешался - она была живая, любимая и любящая тут, близко, возле него; рука ее лежала в его руке, и он мог целовать эту руку.

   - Знаешь, Идиза, - проговорил он для того только, чтобы услышать звук его голоса, - знаешь, Идиза, я счастлив!

   Когда они были наедине, они давно уже привыкли говорить друг другу "ты".

  

  

   Дома, при входе, новобрачных по старому обычаю осыпали хмелем, и потом за обедом гости, крича "Горько!", заставляли их целоваться, чтобы подсластить вино.

   И все это было хорошо, и весело, и радостно.

   Еще утром сегодня из дворца князя Таврического была прислана Орленеву шкатулка, о которой говорил Потемкин и ключ от которой он передал ему. Но утром Сергею Александровичу было не до шкатулки. И потом ключ он куда-то засунул еще тогда же, как получил его, и не мог найти.

   "Потом открою!" - решил он и уехал в церковь...

   Вернувшись оттуда, он уже ничего не мог сообразить последовательно. Он даже как-то спутал время и то, что было давно, казалось ему недавним и, наоборот, недавнее - давнишним.

   Обед продолжался не долго, но прошел весело.

   Старик Гирли был в числе гостей. В первый раз Орленев видел, что он, не пивший вина, выпил целый бокал за здоровье "молодых".

   С самого сегодняшнего утра старый Гирли преобразился; для такого привычного к нему человека, как Орленев, не только было заметно, но, несмотря на состояние "не от мира сего", в каком он был, прямо бросилось в глаза особенное, обыкновенно не свойственное старику оживление в глазах его. Глаза его временами вспыхивали так радостно, что видно было, что и он переживает минуты особенного, незнакомого еще и неведомого счастья. Он все время держался в стороне, молча, и или, сосредоточенно и блаженно улыбаясь, смотрел пред собой, или останавливал долгий и как бы очарованный взгляд на Идизе и ее молодом муже.

   Когда последний из гостей уехал, Гирли подошел к своей воспитаннице. Она была взволнована. Она все время, на людях, пока были гости, сдерживала себя и старалась быть веселой, но теперь, оставшись среди единственно ей близких во всем мире людей, вскинув свои маленькие ручки на плечи старика, всхлипывая слезами радости, проговорила: "Дядя Гирли, милый дядя Гирли!" - и прижалась к нему.

   Все лицо Гирли дернулось судорогой, и Орленев видел, как у него на глазах показались слезы.

   - Вы не оставите нас... ведь вы поедете с нами? - спросила Идиза.

   Это был вопрос, который и хотел, и боялся давно предложить Орленев старику. Он боялся, что Гирли ответит отказом.

   Но тот, смахнув, стараясь сделать это незаметно, непослушные, слепившие ему глаза слезы, ответил:

   - Да, я поеду с вами.

   - Чтобы больше не расставаться? - спросил в свою очередь Орленев.

   Гирли обнял его и прошептал, обнимая:

   - Чтобы больше не расставаться!.. Сегодня я очень счастлив!..

   Больше он ничего не сказал и оставил новобрачных под предлогом распоряжений по приготовлению к отъезду, но на самом деле чтобы оставить их одних. Они уезжали на другой день.

  

  

   - Что это у тебя? - спросила Идиза, входя, как хозяйка, с сознанием своего права в его кабинет и показывая на оставленную им запертой сегодня утром шкатулку, присланную из Таврического дворца.

   И то, что она вошла так к нему, и слова, сказанные ей, в особенности слово: "тебя", и то, как она при этом положила ему руку на плечо - все это принесло новый прилив радости и счастья Сергею Александровичу.

   - Это по приказанию покойного дяди, - ответил он, - он велел передать мне эту шкатулку в день моей свадьбы.

   - И что же там?

   - Не знаю. Не смотрел еще!

   - Ай-ай, как же ты не посмотрел! Нехорошо!.. Где ключ? - добавила Идиза, рассматривая шкатулку и не находя ключа в ней.

   Орленев подошел к бюро. Они вместе долго искали там ключ. Наконец они нашли его; шкатулка была отперта.

   - Ну, это деньги какие-то! - сказала Идиза, выбросив из шкатулки пачку банковских билетов. - Ах, какая прелесть! - тут же воскликнула она, увидев массивной старинной работы медальон. - Этого я ни за что не отдам тебе. Это мой!

   Они стали рассматривать медальон, на верхней крышке которого было сделано из бриллиантов чистейшей воды сияние, а внутри заключалась превосходной работы миниатюра, на которой были изображены два державшиеся за руку младенца. Кругом миниатюры эмалью был сделан венок из цветов.

   Затем в шкатулке лежали еще несколько драгоценных вещей и наконец письмо, в котором дядя писал, что нарочно оставил