Волконский Михаил Николаевич - Записки прадеда

ди верхом кататься... и конюх с ними... В первый раз на этой лошади они поехали. А лошадь была непутевая - сбросила, и конюх ничего не мог сделать.

   - И что же, сильно разбились?

   - Насилу до дома могли привезти. На извозчике доставили. И совершенно без чувств. Говорят, голова раздроблена и грудь повреждена.

   - Доктор есть у них?

   - Насилу тоже нашли. Доктор и привел их в чувство.

   - Что же доктор говорит?

   - А он призвал меня и говорит: "Кто такой господин Гирли?"

   - Я спрашиваю про больную... Про барыню-то что он сказал?

   - Этого ничего не говорил и я не знаю. А только барыня верно ему про господина Гирли говорили. Он меня и спрашивает: "Кто такой господин Гирли?" Я объясняю, что, мол, так и так, господин Гирли - музыкант и живут в доме у господина Орленева. Доктор говорит, что барыня и про вас упоминали, и велел мне идти к вашей милости и просить, чтобы сейчас или господин Гирли пришел к ним, или, если их нет, чтобы ваша милость пожаловали.

   Карлик добросовестно и толково исполнил свое поручение, но по-видимому на это исполнение потратил весь свой запас смышлености, и потому ни в чем дальнейшем нельзя было добиться у него толка.

   Что ни говорил Гирли про Маргариту - не лежало у Орленева сердце к ней, и первое, что он подумал, - не мнимый ли весь этот инцидент падения с лошади? И он, не будь тут доктора, который посылал карлика, ни за что не поехал бы. Но теперь он задумался.

   - А доктор там, у вас? - спросил он еще.

   - Теперь уехали, но сказали, что опять будут.

   Это окончательно убедило Орленева. Уж если доктор нашел нужным приехать вторично, значит, что-нибудь было серьезное.

   Однако Гирли не было дома, а потому Сергей Александрович сказал: "Хорошо, я поеду сейчас", - и велел поскорее закладывать.

   Раз убедившись в истинности происшествия с Маргаритой, он считал, что грешно не поехать к Маргарите. Кроме вертлявой служанки в шелковом передничке, кучера да вот еще карлика никого у нее не было, и оставлять ее на руках у слуг было безжалостно.

   Будь дома Гирли, Орленев успокоился бы тем, что отправил бы к ней старика, но теперь приходилось ехать самому, тем более что об этом просила сама больная.

  

  

   Когда Орленев, введенный служанкой, вошел в спальню Маргариты, последняя лежала у себя на постели, покрытая голубым атласным одеялом, с белой повязкой на голове, плотно охватывавшей ее низкий, прямой лоб. Она лежала со сложенными руками, и, взглянув ей в лицо, Сергей Александрович невольно ужаснулся, до того изменилось это лицо. Бледности оно было непомерной. Сжатые в прямую черту губы были совсем синие, глаза закрыты, нос как будто заострился, в щеках не было ни кровинки.

   "Да она умерла уже!" - первое, что пришло в голову Орленеву, когда он увидел в таком виде Маргариту.

   - Должно быть, опять забылись, - шепотом пояснила служанка, - она все время так: то придет в себя, то опять забудется... Несколько раз про вас и про господина Гирли спрашивали...

   Вслед за тем она шепотом стала рассказывать, как она, только что сев за ужин, вдруг услышала, что бежит карлик к ней и говорит, что привезли барыню, которую разбила лошадь. Барыня отлично ездила, но лошадь сбросила ее, потому что она ездила слишком рискованно. Ей и конюх советовал не садиться на эту лошадь, но она не послушала, и вот что случилось!

   Из всего рассказа болтливой служанки Орленев понял самое главное, что Маргарита, упав с седла, попала под лошадь, которая ударила ее копытом в голову и грудь.

   Служанка сняла со стула таз со льдом и пригласила Сергея Александровича сесть, уверяя, что сейчас вероятно барыня придет в себя и пожелает говорить с ним. Орленев сел в ногах кровати, так что безжизненное лицо Маргариты с закрытыми глазами пришлось прямо против него. Она лежала так тихо, точно дыхание оставило ее.

   - И все время она так? - спросил он у служанки.

   - Да, теперь почти все время так... Только после того, как доктор уехал, - он ей дал лекарство сам, - она пришла совсем в себя и спросила бумагу и карандаш.

   - Вот как! Значит, она была в силах писать?

   - Едва-едва, не поднимая головы. Велела держать бумагу пред собой на книге, написала на ней и приказала спрятать в этот столик, - и служанка показала на стоявший у постели столик. - Ну, я пойду переменить лед! - добавила она и, взяв с собой таз, вышла из комнаты.

   Орленев остался один лицом к лицу с умирающей. Иначе нельзя было назвать Маргариту в том положении, в котором находилась она.

   Спальня была очень мило убрана - вся атласная голубая. Мягкий свет лился из-под голубого абажура лампы. Сама Маргарита лежала на кружевных подушках, под голубым атласным же балдахином. Не было ничего ужасного кругом, ничего страшного, только лицо больной, безжизненно бледное, производило жуткое впечатление.

   Орленев смотрел на нее, как бы желая уловить тайну смерти, близость которой чувствовалась тут, в этой атласной, пахнувшей мускусными духами комнате.

   Маргарита была еще молода, молода настолько, чтобы пользоваться жизнью, улыбнувшейся ей наконец, своими благами, и вот вместо этого приходится ей лежать недвижимо, готовясь расстаться с этой жизнью.

   Орленев живо представил себе, как она еще утром вероятно была весела, довольна и жизнерадостна, как собиралась ехать кататься, думая найти удовольствие, времяпровождение там, где ждал ее холодный скелет смерти, безжалостно сбирающий своей косой послушную ему жатву.

   И что же останется ей от тех земных благ, которых она искала в течение жизни? Думает она теперь о них, жалеет их? Да, все наши вожделения падут и рассеятся в прах, распадение нашего видимого тела наступит раньше, чем думаем мы. Но ведь смерть, наша человеческая смерть, есть рождение в другой, лучший мир.

   Маргарита медленно подняла веки, глаза ее открылись, и взор остановился на Орленеве.

   - Лина! - проговорила она.

   - Ее нет, она пошла за льдом! - ответил Орленев, поняв, что больная спрашивает служанку.

   Она помедлила немного и потом, как бы отдохнув от усилия, которого ей стоило первое слово, также с трудом проговорила опять:

   - Гирли?

   - Его нет здесь. Его не было дома, когда Вы прислали за нами. Но я сказал, чтобы, как только он вернется, ему сообщили обо всем, и он сейчас приедет.

   - Доктор!

   - Не возвращался еще. Он обещал заехать вторично.

   - Вы... одни?..

   Орленев понял, что Маргарита хотела спросить, один ли он с ней в комнате. Она не двигала головой и видела только то, что было впереди нее.

   - Да, я один здесь, больше никого нет, - глухо проговорил он (ему страшно стало в этот миг)...

   Больная хотела сказать "благодарю вас", но на этот раз слова не вышли у нее.

   - Вам больно? - участливо спросил Орленев.

   - Стол! - вдруг, шире открывая глаза, ясно и громко произнесла Маргарита.

   Сергей Александрович думал, что она начинает бредить, и привстав хотел отойти, но она так выразительно посмотрела на него, с таким желанием, чтобы он понял ее, что он действительно понял, сообразив, что дело идет наверно о записке, которую она писала на книге и о которой говорила служанка. Он подошел к столику у кровати и выдвинул ящик.

   - Возьмите! - услышал он голос Маргариты.

   Записка, сложенная вдвое, лежала наверху. Сергей Александрович взял ее и показал больной. Та закрыла глаза в знак подтверждения.

   - Взять мне, спрятать к себе? - спросил он.

   Маргарита снова опустила веки. Он спрятал записку в карман.

   Больная сделала новое усилие и проговорила:

   - Ключ!

   В ящике стола лежал бронзовый ключик. Орленев взял и его и показал француженке.

   - Этот?

   Веки опустились.

   Орленев догадался, что она хочет, чтобы он этим ключом отпер что-то, и стал спрашивать:

   - Этот ключ от вашего бюро? Глаза остались открытыми.

   - От шифоньерки?

   - Да! - ответила Маргарита.

   - Шифоньерка здесь, в спальне?

   Снова "да!".

   Орленев огляделся и увидел черного дерева с инкрустациями шифоньерку и подошел к ней и отпер. Там оказалась груда лент, цветов и несколько футляров с драгоценностями. Он подошел к кровати больной.

   Она в это время, перемогая себя, старалась повернуть голову так, чтобы видеть шифоньерку. Наконец это удалось ей. Она слегка повернула голову и застонала.

   - Там есть секретное отделение? - сообразил Орленев. - Нужно надавить какую-нибудь кнопку?

   - Да!

   Больная видимо была рада, что он догадался.

   Орленев вернулся к шифоньерке, внутренность которой была отделана маленькими гвоздями в виде кнопок, и стал нажимать по очереди. На одной из них откинулась дощечка, и из-под нее упал небольшой сверток бумаги.

   Подойдя снова к Маргарите, Орленев нашел ее опять с закрытыми глазами. Она больше ничего не говорила и не смотрела на него.

   Через несколько времени она начала стонать, сначала тихо, потом все громче и громче. Мало-помалу стоны ее перешли в крик, отчаянный, дикий; она кричала и металась на постели.

   Орленев не знал, чем и как помочь Маргарите. Он видел, что она страдала, и страдала ужасно, но облегчить ее страдания не был в силах ничем, и он послал за доктором просить его приехать как можно скорее.

   Незадолго до приезда доктора Маргарита стихла.

   Когда врач приехал, все было уже кончено. Француженка мертвая, без движения, лежала под атласным балдахином своей постели.

  

  

   Когда Орленев вернулся к себе домой, первым, что спросил он, было вернулся ли старик музыкант и сказали ли ему о том, куда и почему уезжал он, Орленев, из дома. Оказалось, что старик только что сейчас вернулся и что ему сказали, как было велено.

   Сергей Александрович прошел к себе наверх и по знакомой уже лестнице спустился в комнату, где хранились книги.

   Он застал там Гирли наклоненным над столом и переливавшим из одного сосуда в другой прозрачную струю того самого эликсира, о чудодейственной силе которого ему рассказывал недавно старик, называя его эликсиром жизни. Орленев видел, что он готовил прием лекарства, которое очевидно хотел захватить с собой, узнав, что случилось с Маргаритой...

   - Поздно! - остановил его Сергей Александрович. Гирли поднял голову и выронил склянку с эфиром.

   - Как поздно? - спросил он.

   - Маргарита скончалась. Она умерла почти у меня на глазах. Там был доктор. Он сказал, что в смерти нельзя сомневаться. Рана в голову и грудь раздавлена... Она не могла вынести это...

   Гирли тихо опустился в кресло. Его чрезвычайно всегда спокойное, бесстрастное лицо исказилось, на нем изобразились такая скорбь, ужас и отчаяние, что Орленев никак не мог предполагать даже, что этот, как казалось, все знавший и все предвидевший человек мог быть пораженным настолько.

   - О Господи! - вздохнул Гирли и опустил голову.

   Из опрокинутой склянки лился на скатерть стола эликсир, каждую каплю которого Гирли берег и ценил, но теперь он не видел и не замечал этого. Он сидел, поникнув головой и опустив руки, и потерявшими всякое осмысленное выражение глазами смотрел пред собой. Что было общего между ним и Маргаритой? Почему ее внезапная смерть так поразила его? Орленев не мог найти объяснения из того, что было известно ему до сих пор.

   - И, может быть, вернись я раньше хоть получасом домой - она была бы жива теперь! - проговорил наконец Гирли.

   Орленев, чтобы хоть в этом отношении успокоить его, стал уверять, что все равно было поздно, что рана, полученная Маргаритой, была, по словам доктора, безусловно смертельна.

   Он никак не мог ожидать, что известие о француженке так поразит старика, - иначе он не сообщил бы ему так прямо. Теперь он уже жалел, что не подготовил его.

   - Да, - как бы сам с собой рассуждал Гирли, - я слишком нелепо желал сделать добро, почти путем насилия, и вышло зло... вышло зло, - повторил он.

   Орленев сел против него. Ему от души жаль было старика, но все, что он ни говорил, он видел, не затрагивало того, что было главным для Гирли, а в чем искать это главное, он не знал.

   - Итак, все кончено, все кончено? Она умерла? Вы сами видели это? - спросил Гирли.

   Орленеву оставалось только подтвердить это.

   - Ну хорошо, - протянул старик и положил руку на руку Орленева. - Вот что теперь: оставьте меня одного...

   Молодой человек хотел встать, чтобы исполнить эту просьбу.

   - Впрочем нет, - остановил его Гирли, удерживая за руку, - нет, оставайтесь... погодите!.. Ведь не мог я раньше вернуться... не мог!.. Они опять связали меня...

   Орленев понял, что Гирли опять был где-нибудь на холостой пирушке, где пьяная компания потешалась над ним, и воскликнул:

   - Я удивляюсь, как вы позволяете разным этим господам эти выходки!

   - Над кем?

   - Над собой конечно.

   - Над собой? - улыбнулся Гирли, и эта улыбка только больше подчеркнула выражение отчаяния в его лице. - Да разве я принадлежу себе?.. Разве моя жизнь принадлежит мне?

   - А кому же? Конечно вам принадлежит она.

   - Нет! Если бы это было так, я уже не жил бы... или во всяком случае меня не было бы здесь... Нет, жизнь моя не принадлежала мне до сих пор.

   - А теперь?

   - А теперь она умерла - Маргарита умерла, - проговорил старик.

   Ясно было, что он почему-то связывал собственное существование с жизнью Маргариты.

  

  

   - Да, вы правы, - ответил Гирли, когда Орленев спросил его об этом, - ее жизнь связана с моим существованием. Я думал, что об этом не придется мне рассказывать больше никому, но вот, видимо, требуется от меня еще раз моя исповедь.

   - Исповедь? Но разве у вас может быть в жизни что-нибудь такое, в чем нужно было бы каяться?

   - Отчего вы это спрашиваете? Отчего вы думаете, что этого не может быть?

   - Господи! Да ведь, насколько я знаю вас, вы - почти святой человек. Я вижу, как вы живете, вижу ваши поступки... Дурной человек не может жить так...

   Гирли закрыл лицо руками.

   - Дурной человек! - повторил он. - Я не могу сказать, что я - дурной человек, не думаю этого... Однако в жизни своей я сделал зло - невольное, нежеланное, но страшное дело. Непоправимо оно было. Всей дальнейшей жизнью я силился загладить его, и вот все мои старания пропали даром, все усилия разбились сразу, в один день.

   Орленев боялся уже сделать какой-нибудь вопрос еще, чтобы не перебить начавшего рассказывать свою "исповедь" старика. Он видел, что тому было тяжело, несомненно тяжело, если такой человек, как он, сгибался под этой тяжестью.

   - Я вам расскажу все, - продолжал Гирли, - все, как это случилось.

   Вот видите ли... Лет двадцать тому назад приехал в Тулон на одном английском судне матрос, находившийся в числе его экипажа. Матрос бывал уже в плаваниях и мог настолько владеть французским языком, чтобы объясниться во французском городе.

   На берег с судна отпускали по очереди. Очередь эта не сразу дошла до матроса. Большинство товарищей уже побывало на берегу. Наконец настал и для него день отпуска. Как ни приятна для морского человека вода, ставшая для него родной стихией, но во время плавания большая радость, когда позволят наконец отправиться погулять на сушу. Матрос отправился на берег с партией товарищей. Обыкновение было таково, что проводили время вместе. Но этому матросу не хотелось пить вместе с товарищами, и он один отправился осматривать незнакомый ему город.

   Послонявшись по улицам, он попал на рыночную площадь. Торговля была в полном разгаре. Почти все кухарки города были тут за провизией и делали на день закупки у торговок, расставивших в корзинах свой товар на площади. Молоденьких и хорошеньких лиц было тут слишком много, чтобы не увлечься ими. У матросов было тоже принято отправляться на рынок в портовых городах и, если представлялся случай, сводить знакомство тут. Так было и на этот раз. Матрос наметил одну служанку, заговорил с ней под предлогом какого-то вопроса, она ответила, он спросил ее еще какие-то пустяки; кончилось тем, что он предложил донести ей до дома ее корзину. Служанка смеясь согласилась, и они пошли. Она была очень рада, что не должна была тащить тяжелую корзину, и весело болтала до самого дома. Придя домой, служанка пригласила матроса, если он голоден, позавтракать у нее за оказанную им услугу. Господ ее не было дома. Ход в кухню был через двор, обнесенный забором, примыкавшим сбоку к домику, где жила служанка. Они вошли в кухню, завтракали, смеялись, и матрос, очень довольный собой и проведенным временем, простился наконец с гостеприимной хозяйкой, угостившей его вкусной ветчиной и кофе, и ушел, когда вернулся домой господин этой женщины.

   Отойдя несколько от дома, матрос вздумал вернуться еще раз. Он думал, что времени у него еще много и что все равно деваться некуда. Пришло это ему в голову потому, что он был, повернув за угол, у самого забора домика. Он, недолго думая, перелез забор, очутился во дворе и решил испугать служанку. Подкравшись к отворенной двери в кухню, он увидел, что она стоит спиной у стола и что-то делает нагнувшись. Он вскочил и, бросившись к ней, толкнул ее сзади. Она, как была, не крикнув упала навзничь. Тогда только понял он, что сделал. Служанка чистила большой оперативный нож, держа его острием к себе. Когда он толкнул ее, она нагнулась на отточенное, как бритва, острие ножа, и нож вошел ей в грудь до самой рукоятки... Попал он в самое сердце. Смерть была мгновенная... Служанка не дернулась, не шелохнулась.

   Первым движением матроса было схватиться за ножик. Только тронул он его - кровь так и брызнула... Чтобы остановить эту кровь, он схватил лежавший на столе приготовленный для барина платок и прижал рану. Платок быстро пропитался теплой, липкой кровью. Матрос бросил его и побежал вверх по лестнице, ведшей в комнаты к барину... Но тут его обуял непростительный, безрассудный, чисто животный страх, перешедший в ужас, и он, уже не помня ничего и ничего не соображая, кинулся опять через забор бежать, бежать без оглядки, сам не зная куда. Добежав до набережной, он потерял сознание и упал почти замертво.

   Очнулся он только в лодке, куда его уложили товарищи, найдя его на набережной и приняв за мертвецки пьяного. Они подобрали его и повезли с собой на корабль. Упав на набережной, он так выпачкался, что нельзя было разобрать оставшиеся на нем пятна крови. В тот же день корабль ушел в дальнейшее плаванье.

   Теперь Орленев знал разгадку рассказанного ему Маргаритой дела, в котором был обвинен судьями невиновный, но несчастный человек, потому что против него сложились неоспоримые улики.

   - Ужасный случай! - повторил он, когда Гирли умолк, тяжело дыша. - Ужасный... Эта убитая служанка жила у доктора Дюваля... Я знаю, что его обвинили в убийстве...

   - И знаете теперь, что он не виноват, и понимаете, кто был этот матрос? - выговорил Гирли.

   Орленев сразу, еще в начале рассказа, догадался, что дело идет о самом Гирли, и высказал это свое предположение.

   - Да, это был я, - продолжал Гирли снова ясным и твердым голосом, - это был я, обезумевший тогда от страха и думавший только о себе. Но мы ушли в плаванье так поспешно благодаря неожиданному попутному ветру, что я не имел времени опомниться. Я не мог предполагать, что за меня пострадает невинный, и как-то потом из жалкого чувства самосохранения сделался со своей совестью, убедив себя, что ведь я не хотел убивать и цели мне никакой не было, что все это - случай и случай же меня сохранил от всякой ответственности, так зачем же я буду выдавать себя?

   В плавании мы провели около семи месяцев, после которых опять попали на берег Франции. Мы стали на якорь. Я отправился с партией товарищей на берег. После случившегося со мной я совершенно бросил пить вино и курить и почти всегда уступал свою очередь отпуска кому-нибудь другому. Но на этот раз меня что-то неудержимо тянуло на берег, и я воспользовался своей очередью.

   Товарищи пошли конечно в погребок, а я не пошел с ними, а остался на набережной и сел на скамейку, смотря на море. Я полюбил так сидеть и смотреть на тихое, широкое пространство воды. У ног моих валялся обрывок газеты. Я поднял его и стал разбирать. Газета была французская. Я мог читать по-французски, правда, плохо, но все-таки понимал смысл прочитанного. Описывался уголовный процесс доктора Дюваля. Я сразу узнал в нем происшествие, случившееся со мной семь месяцев тому назад в Тулоне. Говорилось, что все улики против доктора Дюваля, что даже след на лестнице пришелся по его башмакам. Рассказывалось подробно семейное положение доктора, сообщалось, что у него осталась дочь, что жена его умерла.

   Как сумасшедший, сидел я с обрывком газеты, по которому нельзя было разобрать, от какого числа и месяца она была.

   Должно быть, у меня лицо было очень бледно и сам я имел странный вид, потому что севший возле меня на скамейку прилично одетый господин спросил: "Что с вами?" Он узнал во мне по одежде английского матроса и сделал свой вопрос по-английски. Помню, я мог выговорить только: "Дело... дело доктора Дюваля", - и совал свой обрывок газеты. Оказалось, это дело было общеизвестным на материке. Газеты занимались им очень много. Заговоривший со мной человек рассказал мне, что доктор Дюваль был уже казнен.

   Дальше я не помню, что было со мной. Волнение и все, что я пережил в продолжение семи месяцев плавания, разрешилось приступом нервной болезни. С набережной меня перенесли в обмороке, но не на корабль, а в находившийся тут же поблизости дом, где я впоследствии пришел в себя через неделю. Здесь, в этом доме, я был воскрешен к новой жизни.

   Вы спросите, что же дальше? Пошел я и заявил о том, как было дело, раскрыл судьям их ошибку? Да, это было первым моим желанием, я хотел идти и заявить. Но что же вышло бы из этого? Несчастный доктор был казнен, я не мог вернуть ему жизнь. Наказания за мой поступок по закону не полагалось, кроме церковного покаяния, потому что я был случайным убийцей. Я не мог даже своевременно заявить обо всем, потому что меня без памяти увезли на корабль, который ушел в море. И разве мог я предполагать, что за меня пострадает другой? Но, раскрыв себя теперь, когда все уже было кончено, я стал бы навеки врагом единственному существу, для которого я должен был жить, - девочке, оставшейся после смерти жены доктора Дюваля. Этого ребенка я искал всю свою жизнь. Те люди, которые взяли меня после обморока на набережной, вылечили мое тело и вылечили душу, научили меня, что мне делать и на что положить эту новую жизнь, к которой они вернули меня. Я прошел целый ряд испытаний, которым подвергся добровольно, наконец был отправлен в Россию, к вашему дяде, под руководство которого и поступил с тех пор. Он помогал мне, он учил меня.

   Девочка родилась в Пиренеях, и там же умерла ее мать. Я был там, но все, что мог узнать, было следующее: ребенка звали Маргаритой (впрочем, ее имя было, и в газетах) и его взял кто-то на воспитание из милости. Однако ваш дядя постоянно поддерживал во мне надежду, что я найду этого ребенка. Я сам был уверен, что не умру, не увидев, не положив своей жизни за бедную Маргариту Дюваль.

   Годы проходили, мое желание не исполнялось. Временами я приходил почти в отчаяние. Помню, сколько раз твердил мне ваш дядя: "Сообразуй силы свои не для того чтобы падать духом пред препятствиями, но чтобы терпеливо, как вода капля по капле точит камень, преодолеть их. Только постепенно можно достигнуть намеченной вершины". Я смирялся, думал, изнемогал, ища все одного и того же.

   В одну из минут упадка духа ваш дядя, чтобы поддержать меня, дал мне задачу наблюдать за Идизой. Он сказал мне, кто она и как нужно оберегать ее. С тех пор я неотлучно был при ней.

   Когда я уезжал, думая, что открыл след Маргариты, мне было позволено брать с собой Идизу, но лишь под условием беречь ее в тайне. В одну из таких поездок она в Лондоне встретилась с вами. Ваше письмо о ней к дяде дало последнему мысль со временем соединить вас. Теперь время это наступило. Идизу я полюбил всей душой, с ней мне легче было жить.

   И вдруг после долгих лет искания я нашел наконец то, что искал. Совершенно неожиданно, почти случайно, я встретил Маргариту в авантюристке-француженке, явившейся в Петербург.

   Это было и радостью, и ударом для меня в одно время. Я был счастлив, что нашел ее, но она оказалась по жизни такова, какой не должна была быть девушка честной семьи. Будь живы ее отец и мать, она, может быть, была бы счастлива или несчастлива, но ни в каком случае не стала бы тем, чем явилась в Петербург. И так или иначе, но этому причиной был не кто иной, как я.

   Однако цель моей жизни была у меня в руках. Да, я чувствовал себя виноватым, но видел утешение в том по крайней мере, что не лишил себя возможности хотя несколько исправить причиненное мной зло. И я принялся за дело.

   Натура Маргариты, от природы добрая, оказалась сильно испорченной. У нее бывали порывы, когда ничто не могло повлиять на нее. Нужно было действовать постепенно, нужно было мало-помалу будить в ней хорошие стороны ее души. Я принялся за дело горячо и, может быть, слишком круто. Но мне хотелось наверстать потерянное время. Однако только недавно я увидел плоды своих усилий. Я заметил в ней явный поворот к перерождению, к лучшему, и судьба улыбнулась ей, бедняжке... Как вдруг сегодняшний случай... И нет ее в живых, нет больше! - заключил Гирли и снова спрятал лицо, закрыв его руками.

  

  

   Орленеву от всей души было жалко старика, положившего всю свою жизнь на искупление своего невольного греха и не достигшего этого искупления, но он ничего не мог сказать ему в утешение, потому что фактов для этого у него не было никаких, а только ими можно было подействовать на Гирли. Все, что бы ни начал говорить Орленев в смысле утешения, так сказать, чисто отвлеченного, вероятно, было лучше его известно старику, умевшему на глазах того же Орленева справляться со своими душевными движениями, а главное, знавшего жизнь гораздо лучше его, и потому учить его не приходилось. Да и сказать в сущности ничего нельзя было.

   - Что же, - решился наконец проговорить Сергей Александрович, - теперь нужно подумать пока об одном - как похоронить Маргариту Дюваль. Нужно, чтобы вы позаботились об этом.

   Он хотел направить мысли старика хоть на какую-нибудь деятельность, чтобы отвлечь их.

   Гирли ничего не ответил.

   Подлое животное чувство вдруг, точно демон какой-нибудь выскочил из расселины и запрыгал пред ним, потрясая горячими угольями, охватило Орленева. Впрочем, это чувство было приятное, и приятность заключалась в том, что Сергей Александрович, видя горе другого человека, не мог удержаться от того, чтобы не подумать, как все-таки хорошо, что с ним с самим ничего подобного не случилось. Это пришло у него помимо его воли, само собой, как приходит всегда у всех людей, видящих несчастье другого и сейчас же ощущающих себялюбивое сознание собственного благополучия.

   - Вы знаете, до чего дошла Маргарита? - проговорил Гирли. - Оставленная на произвол судьбы, встретившая на своем пути один только порок, она в последнее время своего житья в Париже предалась сумасшествию так называемой черной магии и даже участвовала в ужасах черной обедни. Так поймите, чего стоило подействовать на ее душу, какую борьбу пришлось вынести для того, чтобы руководить ею. Но по крайней мере она умерла не нераскаявшаяся. Мне удалось вернуть ее на истинный путь.

   - Что такое черная обедня? - спросил Орленев.

   - Это остаток безумия средних веков и тогдашнего суеверия и безобразия. Вы помните народную французскую сказку о "Синей Бороде"? Ну так она основана на действительном происшествии, причем это происшествие гораздо ужаснее сказки. Граф Жиль, прозванный "Синяя Борода", потому что волосы у него были черны, как воронье крыло, и отдавали в синеву, был судим и процесс его сохранился в архивах. Он известен как подлинный.

   Граф Жиль обладал большим замком, где и жил постоянно, слывя в окрестности даже набожным человеком, потому что в замке была часовня и жил капеллан, а из деревенских детей был составлен хор, живший тоже в замке. Но все это было только для вида. На самом деле в замке, в секретной башне, была устроена так называемая черная часовня, где граф и мнимый капеллан, бывший на самом деле человеком, преданным сумасшествию колдовства, совершали омерзительные обряды, во время которых ими приносилась человеческая жертва. Онц убивали детей из своего хора, воображая, что именно во время этого убийства получат тайну делания золота и силу творить чудеса.

   Убийство совершалось за убийством, но конечно никакой тайны не открывалось и никакой силы они не получали.

   Так шло время. Наконец граф Жиль женился и перевез свою молодую жену вместе с ее сестрой к себе в замок.

   Никто ничего не подозревал за ним, а между тем убийства в башне продолжались. Однако исчезновение детей объясняли просто смертью. Хор постоянно пополнялся.

   Выведенный из терпения напрасным ожиданием, Жиль наконец приступил настойчиво к своему капеллану, чтобы тот отыскал по своим книгам причину их неудачи. Капеллан принялся за таинственные выкладки и вычислил наконец день и час, когда, по его мнению, непременно должно было совершиться желаемое. Граф сделал вид, что едет на охоту, и прощаясь передал ключи от замка жене с запретом отворять одну лишь дверь секретной башни. Он условился с капелланом, что они встретятся в охотничьем домике и тайно вернутся в замок. Тут, в этом домике, капеллан потребовал, чтобы на этот раз была принесена в жертву сама жена графа, и тогда он получит могущество. Граф сначала возмутился этим и пожелал сейчас же вернуться в замок.

   А там, только что он уехал, его жена с сестрой, подстрекаемые любопытством, отперли запретную дверь и вошли в башню. Они увидели там устройство часовни и ужаснулись, но, вместо того чтобы бежать, поднялись по лестнице в следующий этаж, где хранились чашки с запекшейся кровью убитых графом жертв. Они толкнули одну из чашек, и на каменный пол плеснулась кровь. Тогда они хотели замыть это, но, чем больше лили воды, тем больше распускалась в ней запекшаяся кровь, и пятно расплывалось. Вдруг они услышали шаги. Сестра графини успела выбежать на верхушку башни, жену же свою Жиль застал внизу. Капеллан сказал ему тогда, что вот сама жертва пришла ко времени в башню и что нужно воспользоваться этим.

   Граф принял это за указание судьбы и приступил к совершению своих обрядов.

   Сестра графини, все слышавшая наверху, заметила в это время братьев, которые ехали в замок. Она стала кричать им, чтобы они спешили, ехали скорее, и они успели доскакать вовремя. Граф Жиль был пойман на месте преступления, предан суду, судим и сожжен на костре живым, вместе со своим капелланом.

   - Неужели все это правда и безумие могло дойти до таких пределов? - спросил Орленев.

   - К сожалению, правда. И ужасы черной обедни не прекратились до наших дней.

   - Как? И убийство продолжается?

   - Да, только теперь убиваются петухи.

  

  

   Рассказ Гирли сильно поразил Орленева. Та самая Маргарита, которую он знал, оказывалось, была замешана в ужасах и непотребстве безумия зла.

   Записка, написанная ей пред смертью, и сверток из ее шифоньерки лежали в кармане у Орленева. Только теперь вспомнил он про них, и теперь они точно обожгли его. Что они содержали в себе? Может быть, страшные и нелепые тайны этого самого безумия? И Орленев с гадливостью и отвращением достал записку и сверток.

   - Что это? - спросил Гирли.

   Сергей Александрович объяснил и сказал, что только теперь вспомнил про переданные ему Маргаритой бумаги.

   - Я не знаю, что делать с ними, возьмите их, - сказал он.

   Гирли, как бы уже готовый ко всему, готовый к новому несчастью, которое для него, как бы велико ни было оно, не могло превзойти случившееся с ним, протянул руку и взял сложенный листок бумаги, который передавал ему Орленев. Рука его сильно дрожала.

   Он взял записку, развернул ее, прочел, прочел еще раз. Сергей Александрович видел, что он узнал из этой записки что-то очень важное - так вдруг изменилось его лицо, то есть не изменилось оно, а стало вдруг прежним, строгим и сосредоточенным. Он опустил руки и закрыл лицо, точно мало-помалу приходил в себя.

   - О Господи! - проговорил он наконец медленно и тихо. - Поистине испытуешь, и пути Твои неизъяснимы. Только в Твоих руках помощь и Твоим произволением жив человек. - Он снова умолк, потом спросил: - Эту записку, вы говорите, писала сама Маргарита?

   - Да, так мне рассказывала горничная. Маргарита писала при ней.

   - Это ее рука, несомненно, - подтвердил Гирли, - хотя видно, что она писала с большим трудом. Прочтите! - и он обратно протянул записку Маргариты Орленеву.

   Большими, размашистыми и нетвердыми буквами на этой записке значилось:

   "Не хочу, чтобы меня похоронили под именем, мне не принадлежащим. Имя Маргариты Дюваль я взяла себе самовольно, случайно напав в старых газетах на процесс доктора. Никогда я его дочерью не была, а выдавала себя за нее, потому что это была реклама, и я возбуждала к себе участие. Деньги свои оставляю единственному человеку, хорошо ко мне относившемуся, Гирли. Хочу, чтобы на моей могиле было настоящее мое имя..."

   Записка была не кончена. Написана она была по-французски.

   В свертке оказались подлинные документы француженки, подтверждавшие, что она - не Маргарита, а Люция Шарлотта Мария Пужи, дочь сапожника в Марселе. Тут же лежал чек на предъявителя банкиру Сутерланду на сумму, полученную за имение.

  

  

   Орленев понимал, что все это было и утешительно для Гирли, и вместе с тем подавало повод к новым догадкам и новому волнению и беспокойству. Если женщина, выдававшая себя за Маргариту, умерла и после ее смерти оказалось, что она была не та, которую всю свою жизнь искал Гирли, - это еще не было доказательством тому, что настоящая Маргарита жива. Может быть, и ее уже давно нет на свете. Но если даже она и жива, то как и где искать ее?

   - Ну, что же, - сказал все-таки Орленев, стараясь ободрить старика, - нужно приняться опять за поиски сначала. Вы, насколько я знаю, не из тех людей, чтобы унывать или задумываться пред препятствиями.

   - Да, опять сначала, - повторил Гирли. - Боже мой, сколько раз принимался я сначала, терпеливо и безропотно, и - делать нечего - возьмусь опять, но как? С каждым годом я становлюсь нетерпеливее, потому что чувствую, что старость берет свое и дни мои приближаются к концу. Неужели я умру, не найдя настоящей Маргариты Дюваль?

   Орленеву от всей души было жалко старого Гирли. Он страстно желал помочь ему, но понимал, что это вне его власти и возможности.

   Однако он все-таки постарался хотя бы вопросами выразить свое участие.

   - Вот что, - начал он подумав, - если эта француженка могла взять имя настоящей Маргариты Дюваль, то, может быть, сама Маргарита скрывается где-нибудь тоже не под своим именем, а почему-нибудь оно изменено у нее.

   - Может быть! - согласился Гирли, снова опуская голову.

   - Ну так вот, нет ли какой-нибудь приметы, по которой можно было бы узнать ее? Ведь вы выяснили

   себе все подробности, которые касаются ее. В этих подробностях нет ли чего-нибудь такого, что даст хоть нить?

   - Есть. Медальон! Хозяйка квартиры, где жила мать Маргариты и откуда взяли на воспитание девочку неизвестные люди, рассказывала мне, что у нее был медальон.

   - Она вам описала его?

   - Медальон небольшой, овальный, с бриллиантами наверху в виде сияния, а внутри миниатюра, изображающая двух детей.

   Орленев задумался. Он смутно припоминал что-то. Ему казалось, что нечто подобное этому медальону он видел и притом сравнительно очень недавно, но где именно, как и при каких условиях, не мог догадаться и силился припомнить.

   И вдруг ему представились с полной ясностью балаган, сцена, клетка со львами и там маленькая Шарлотта с медальоном на шее.

   Неужели это была она, настоящая Маргарита?

   - Знаете что, Гирли? - проговорил вдруг Орленев. - ожет быть, я напал на след той, которую вы ищете.

   - Напали на след?

   - Да.

   Гирли улыбнулся и, махнув рукой, ответил:

   - Сколько раз я думал то же самое!

   - Я вам и не говорю уверенно, - подхватил Орленев, - может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае дело похоже на правду. Я знаю только, что я видел на днях молодую девушку с медальоном на шее, и именно, насколько я помню, на нем было из бриллиантов нечто вроде сияния.

   - Где же вы видели ее?

   - В балагане на представлении; она входила в клетку со львами.

   - В клетку со львами? Вы думаете, что бедная Маргарита могла попасть в труппу странствующих комедиантов?

   - Отчего же нет?

   - Оттого, что она была взята на воспитание людьми, по-видимому, состоятельными; пропади она без вести, можно было бы предположить все что угодно, но при тех подробностях, которые я знаю, едва ли это вероятно,

   - Все это так, - согласился Орленев, - но я говорю вам лишь о том, что видел. Можно во всяком случае пойти отыскать эту девушку и посмотреть ее медальон.

   - Конечно нужно пойти и посмотреть. Только едва ли это так. Впрочем, все может быть... все может быть, - добавил Гирли. - После того, что случилось со мной, я теперь готов верить всему. Все может быть!

   Когда, окончив свой разговор с Гирли, Сергей Александрович поднялся к себе и остался один сам с собой, он ощутил невольно некоторую приятность удовлетворенного сознания, что у него самого, Орленева, все было так хорошо и счастливо и у него было все в жизни - любимая им девушка, и она любила его, и он ее любил. Бедствия Гирли не касались его лично. Ему даже не хотелось думать о них теперь, когда он остался один. Мысли его были полны Идизой. И он заснул, грезя о ней еще наяву.

  

  

   Орленев заснул, но то, что он видел во сне, было далеко от того, что составляло центр его мыслей наяву.

   Он желал засыпая грезить только о ней, о той, которую любил, и желал, чтобы ее чистый и светлый образ не покидал его даже во сне. Но сон его был беспокоен, совершенно не таков, какого ждал он.

   Вероятно происшествия вечера подействовали на него. Смерть француженки, потом рассказ Гирли произвели свое впечатление и отозвались ночью страшным, давящим кошмаром.

   Сергей Александрович видел огромную башню, такую большую, какая только может присниться во сне, так что страшно было видеть ее. Форма ее была круглая и гладкая. Она была сложена из огромных тесаных каменьев, с зубцами наверху, с огромными, тяжелыми и неуклюжими зубцами.

   Между этих зубцов Орленев видел двух гигантов. Один из них был в короне, точно такой, какая была на изображении на ковре у Потемкина в кабинете.

   Эти люди были наверху башни