Волконский Михаил Николаевич - Записки прадеда

p;   - А это очень интересно, - проговорил Доронин, - мне рассказывали, что стоит пойти. Вы не собираетесь?

   - Куда?

   - Да вот, посмотреть на представление. Я хотел бы сегодня отправиться. Пойдемте! Хотите?

   Удивительно добродушный человек был Доронин. Таких людей Орленеву приходилось встречать только в России. На него никак нельзя было сердиться.

   Сергей Александрович, будучи у него на вечеринке, встретил у него зубовский кружок; значит, можно было предполагать, что Доронин - приверженец Зубовых. Но вот он, Доронин, отлично знал, что сам Орленев служит у светлейшего и несмотря на это дружит с ним, и дружит видимо без всякой задней мысли или расчета (что всегда заметно), а так, просто потому, что сам он - хороший человек и желает быть со всеми в хороших отношениях.

   - Так пожалуйста, пойдемте вместе! Будет отлично, и мы проведем время, - упрашивал Доронин.

   Орленев подумал, что действительно ему все-таки лучше будет провести время с Дорониным, чем оставаться одному, и согласился идти смотреть представление.

   "Представление так представление, - решил он, - мне все равно!"

   Добродушный Доронин был все-таки для общества приятнее всех молодых людей, с которыми Сергей Александрович встречался до сих пор.

  

  

   Они посидели еще немного у Гидля, затем отправились к началу обещанных "комедийных действ" на площадь в балаган и купили там себе места.

   Публики, всегда жадной на всякие новинки, собиралось довольно много. И публика эта была чистая. Однако знакомых среди нее не только Орленев, но даже Доронин, знавший, казалось, весь Петербург, не встретил. Тут были по преимуществу купцы, иностранцы. В дешевые места ломилась толпа простонародья.

   - А знаете, стоит ли идти? - впал в сомнение Доронин, которому, по правде сказать, никто не говорил о прелестях балагана на Адмиралтейской площади, а он так, из своего добродушия, решил, что, должно быть, там будет интересно.

   Орленеву было решительно безразлично. Он со вчерашнего дня чувствовал себя не от мира сего.

   - Как хотите! - согласился он.

   - Знаете, - сказал Доронин, - я смотрю на вас и радуюсь: у вас удивительно счастливый вид сегодня.

   - Да, я счастлив, - ответил Сергей Александрович с удовольствием.

   "Сказать ему или не сказать?" - вдруг пришло ему в голову, но он тут же отогнал эту мысль, как совершенно несуразную: с какой стати он будет рассказывать Доронину о том, почему он счастлив?

   - Ну так что ж, пойдемте? - предложил Доронин, чтобы сказать что-нибудь. - Представление, кажется, началось.

   И они вошли в балаган.

   Представление действительно началось.

   На сцене был уже поднят занавес, и там какой-то усатый, мускулистый человек стоял вверх ногами и разводил ими в воздухе. Он долго приноравливался в этом неудобном для себя положении, наконец установился в равновесии и протянул руки. Ему подали три ножа, он стал их перекидывать из одной руки в другую. Публика зааплодировала. Тогда человек бросил ножи, взял скрипку и стал играть на ней. Играл он скверно. Орленев предпочел бы гораздо лучше слушать игру прямо стоящего, но хорошо играющего музыканта, однако публике очень понравилось, что человек стал вверх ногами и играл плохо. Опять зааплодировали. Человек, поиграв, начал есть вилкой с тарелки, потом пить из стакана...

   Орленев отвернулся и стал разглядывать сидящих вокруг него. Интересного было очень мало.

   Вдруг среди сидящих вокруг него людей его внимание невольно обратило на себя одно лицо прилично одетой пожилой женщины. Лицо было нерусское; это сразу бросилось в глаза.

   "Господи, где я видел это лицо? - стал припоминать Сергей Александрович. - Знакомое, положительно знакомое! Где-то видел, а припомнить не могу".

   - Кто это? Вы не знаете? - толкнул он Доронина, показав ему на пожилую женщину.

   - Почем я знаю! - ответил тот. - Вероятно портниха какая-нибудь. Судя по лицу, она француженка.

   "Сам вижу, что француженка, но не портниха только, нет, таких портних не бывает!" - соображал Орленев.

   На сцене в это время уже ходили по канату.

   Сергей Александрович продолжал рассеянно глядеть и думать о том, что было вчера с ним и как он увидит Гирли и непременно скажет ему, что так нельзя его мучить, что он больше не согласен, что он хочет видеть Идизу каждый день.

   Канатного плясуна сменила танцовщица, танцовщицу - фокусник. Этот долго оставался на сцене и показывал разные штуки, называвшиеся "опытами магии".

   Наконец наступил главный номер программы - выход укротительницы льва.

   Опустили занавес. На нем были довольно плохо намалеваны портик и зелень в виде зернистой икры. За занавесом послышалось движение, стуки и топот нескольких людей, передвигавших что-то тяжелое. Публика затихла и жадно стала прислушиваться.

   Музыканты - две скрипки, труба, флейта и барабан - играли какой-то морсо д'ансабль, причем слышались кстати и некстати барабанные удары по преимуществу.

   Наконец занавес снова поднялся, и глазам публики предстала железная клетка во всю сцену, а в клетке ходил и дико рычал лев. Он рычал потому, что его дразнил палкой загримированный негр в зеленой чалме, грязной от сажи, которой он мазал себе лицо. Куртка на нем, благодаря очевидно той же саже, казалась еще грязнее. Но лев произвел полный эффект. Барабан перестал бить, и музыка умолкла.

   Орленев заранее представил себе укротительницу, которая должна сейчас выйти, толстую, мускулистую, в коротком платье, с сильно развитыми икрами.

   Укротительница, девица Шарлотта, вышла, но оказалась совершенно не соответствовавшей представлению Орленева. Она была худенькая-худенькая, с декольтированными плечиками, с ясно выступавшими ключицами, с маленькой головкой на тонкой, как стебелек, шее. Платье на ней, красное, обшитое позументом, каким гробы обшивают, было действительно короткое и открывало ее худенькие, затянутые в шерстяное розовое трико ноги. На шее у нее виднелся большой плоский овальный медальон на цепочке, который подпрыгнул, когда она присела пред публикой. Трудно было сказать наверное, сколько ей лет.

   При ее появлении лев затих было, но загримированный негр стал дразнить его сильнее, и он снова зарычал.

   - Живой лев-то, настоящий! - слышалось в толпе.

   Шарлотта, присев пред публикой, быстро повернулась, вбежала по ступенькам маленькой клетки, приставленной к большой, втянула голову в плечики и в один миг, только успели хлопнуть открытые и закрытые негром решетки, очутилась в большой клетке.

   - А!.. - пронеслось в толпе.

   Лев, как только Шарлотта вошла к нему, успокоился. Негр не тронул его больше. Укротительница подошла к нему, как-то съежившись вся, взяла за гриву, и лев, ударив раза два хвостом по полу, прилег. Шарлотта села к нему на спину и, протянув свои худые руки, закрыла ими его пасть. Он послушно поддавался ей.

   Публика с замершим дыханием следила за тем, что происходило.

   Лев видимо был ручной, но жуткое чувство того, что он все-таки может вдруг кинуться и растерзать бедненькое существо, бывшее у него в клетке, приковывало общее внимание.

   Шарлотта встала, быстро отпрыгнула назад к дверцам, кинула зверю что-то из кармана, решетка опять хлопнула, и она очутилась на свободе, вне клетки.

   Только и всего.

   Публика стала хлопать, но сдержанно, неохотно как-то. Не было ничего эффектного, потрясающего. Одна только минута захватила ее, но сейчас же это и прошло.

   Шарлотта опять неловко присела и, взглянув на стоявшего с палкой негра, ушла за кулисы.

   Бедная! Она сделала все что могла, она послушно, для удовольствия собравшихся на нее смотреть зевак была, может быть, на волосок от смерти, вошла к зверю, который не тронул ее только потому, что чувствовал, что она не боится его и привыкла к нему; что же от нее требовалось еще? Она рисковала жизнью на общую потеху, больше этого нечем было рисковать ей.

   Орленев с Дорониным стали аплодировать снова. Их поддержали. Шарлотта вышла опять и опять присела. Вместе с ней кланялся почему-то и негр в грязной чалме.

  

  

   Оттого ли, что Орленев чувствовал себя в особенном, приподнятом и размягченном настроении, или действительно эта маленькая Шарлотта, как звали укротительницу, была такая, но только она казалась ему очень несчастной. Много горя, должно быть, вынесла она.

   "Да что горе! - почему-то вдруг пришло в голову Сергею Александровичу. - Сумей управить скорбью, и она станет счастьем".

   Есть и были редкие люди на земле, для которых страдания составляли счастье. Ну, так вот Шарлотта, казалось Орленеву, принадлежала к таким людям.

   Публика поднялась со своих мест и стала выходить из балагана. Чувствовалось, что хотя и было интересно, но представление не вполне удовлетворило ее.

   - Вы куда теперь? - спросил Доронин, когда и они наконец очутились на вольном воздухе.

   - Я?.. Не знаю! - начал было Орленев. - Впрочем простите, - вдруг добавил он, - я забыл совсем, мне нужно поспешить! - и, торопливо простившись с Дорониным, он, вдруг быстро зашагав от него, побежал почти.

   Дело было в том, что он узнал теперь старую француженку, которую заметил еще в балагане. Она стояла в некотором отдалении и осматривалась, как бы соображая, в какую сторону ей следовало идти.

   Это была та самая француженка, которую видел Орленев в Лондоне, когда она прибежала, ища Идизу. Тогда Сергей Александрович видел ее мельком, почти мимолетно и потому не мог вспомнить сразу ее лицо, но теперь он узнал ее. Это была она, несомненно.

   Говорят, случай помогает влюбленным, и на этот раз поговорка вполне оправдывалась.

   Орленев подошел к француженке и, не соображая хорошенько о том, что ему говорить и как повести речь с ней, сразу спросил:

   - Это вас я видел в Лондоне с мадемуазель Идизой?..

   Старуха француженка отшатнулась пораженная, но сейчас же ее лицо расплылось в улыбку, и она вежливо проговорила:

   - Простите, но я не знаю, с кем имею честь говорить?

   - Я со вчерашнего дня - жених мадемуазель Идизы; если вы все еще при ней, то можете спросить подтверждения у господина Гирли. Я - Орленев! - ответил Сергей Александрович, не столько словами, сколько интонацией голоса желая убедить ее, что он - то самое лицо, которым рекомендуется ей.

   Француженка посмотрела на него и поверила.

   - Да, я при мадемуазель Идизе, - ответила она, - и знаю все, что произошло вчера. Вы, может быть, идете к ней теперь, так нам по дороге. Сегодня день, когда у меня отпуск, и я гуляю... Но пора домой.

   Лучшего ничего и не желал Орленев. Он только боялся одного: как бы не показать француженке, что он не знает, где собственно живет его невеста, а то она могла подумать, что почему-нибудь он это знать не должен, и может отказаться от его сопровождения.

   - Позвольте, - остановила она, - в которую сторону река, как вы ее называете, Нева?

   - Нева в эту сторону, - ответил Орленев и повел француженку к набережной.

   - В этом Петербурге с его огромными расстояниями, - начала болтать француженка, - я всегда путаюсь. Сегодня прямо из дворца я взяла лодку и приехала сюда. Вышла, вижу - театр, купила себе место и просидела представление, и вот вся моя прогулка.

   "Из дворца? - соображал Орленев. - Значит, они живут во дворце? Но в каком?"

   Ни одного дворца из Императорских, кроме Зимнего, на берегу Невы не было. Дворец Анны Иоанновны, что был построен у Летнего сада, был уже сломан. В придворных помещениях, значит, Идиза и француженка не могли жить. Оставались частные "дворцы", но и таких было очень мало.

   "Неужели Таврический?" - мелькнуло у Орленева.

   Придя на набережную, они выбрали лодку и уселись в нее. Орленев все это сделал, как будто превосходно знал, куда лежит их дорога.

   - Куда везти? - спросил лодочник. Француженка молчала, ожидая, что распорядится Орленев.

   - К Таврическому дворцу, - сказал он нарочно так отчетливо, чтобы француженка могла понять это.

   Он успел уже обдумать, что приказать лодочнику. Если бы он ошибся, то сказал бы, что он вспомнил, что ему нужно быть в Таврическом дворце по службе и что потому он сначала велел ехать туда. Но он, видимо, не ошибся: француженка не поправила его.

   Не уверенный вполне, поняла ли она его приказание лодочнику, Сергей Александрович, выждав некоторое время, сказал, будто так себе:

   - А правда хорош Таврический дворец?

   - О да! - ответила француженка. - Там очень удобно. И какой прекрасный сад!

   Не было сомнений, они жили в Таврическом дворце.

   Вверх по течению плыть было довольно трудно, но опытный лодочник ловко справлялся с веслами. Сердце Орленева сильно билось. С каждым взмахом этих весел он становился все ближе и ближе к цели, и близилась та минута, когда он снова увидит свою Идизу.

   Вот наконец показался полукруглый фасад главного корпуса с раскинувшимся пред ним вплоть до берега лугом. Они подъезжают к пристани, высаживаются из лодки и идут, но не к главному подъезду, а к боковому. Орленев, как вежливый кавалер, уступает дорогу своей спутнице, а сам следует за ней. Сейчас он увидит ее, свою Идизу, - случай покровительствует влюбленным. Сергей Александрович был очень счастлив в это время, и, может быть, счастье его было уже чересчур чрезмерно, потому что вдруг судьба сделала совершенно иначе, нежели предполагал он.

  

  

  

   У крыльца, к которому они подходили, Орленев увидел оседланную лошадь, которую держал для себя. И только что подошли они, как из-под открытого окна нижнего этажа послышался голос: "Наконец-то! В вас-то мне и нужно!", а вслед за тем на крыльце показался уже знакомый Орленеву Попов, секретарь Потемкина. Он, весь красный от волнения, кричал и махал руками:

   - Что это никого не найти из вас, батенька? Чуть ли не с утра ищут... За вами раза четыре посылаемо было... Тут из действующей армии самонужнейший пакет прибыл, каждая минута дорога, а везти некому. Не с фурьером же посылать!

   - Что, кого, куда посылать? - спросил Орленев подходя.

   - Ах, Бог мой! Да к светлейшему в Царское Село нужно немедленно пакет отвезти!.. И без того сколько времени ушло, а вы еще расспрашиваете. У меня все готово: вот и лошадь стоит, а ехать некому.

   - А дежурный?

   - Да вот ищите его! Светлейшего нет, так никто в ус не дует... Да погодите, сегодня дежурный-то вы и есть...

   - Как я? - воскликнул Сергей Александрович.

   - Да так! Конечно... конечно вы...

   - Ах, что же я наделал! - вырвалось у Орленева.

   Он вспомнил, что был действительно дежурный, но забыл об этом сегодня, как забыл обо всем на свете, и вместо того чтобы приехать сюда, проболтался зря целый день по городу.

   Но, раз он не приехал на смену, вчерашний должен был оставаться дежурным.

   - А вчерашний? - спросил он.

   - Ищите вчерашнего!.. Тоже не был. Я вам говорю - светлейшего нет, так никто и в ус не дует! - опять с досадой ответил Попов.

   "Если вчерашний тоже не был, значит, беда еще невелика, что я не явился", - подумал Орленев и вздохнул свободнее.

   - Где же пакет? - спросил он.

   - Вот целая сумка, - сказал Попов, передавая ему кожаную сумку с ремнем. - А плаща у вас нет с собой? Погодите, я вам выслать велю.

   Орленев оглянулся. Пока они говорили с Поповым, француженка успела уже исчезнуть.

   - Вот что, - нерешительно проговорил он, - можно мне одну минуту, повидаться только...

   - Какая тут минута? - закричал Попов. - Ведь по настоящему вы теперь должны были бы уже давно быть там, в Царском... Вернетесь, тогда повидаетесь, с кем вам угодно... Теперь ни секунды терять нельзя! - и он почти насильно усадил Орленева на лошадь, сунул ему в руку хлыст, накинул плащ и сам ударил плашмя ладонью по лошади. - Ну, с Богом и живо!

   Лошадь тронулась в путь. Сергей Александрович, пристыженный своей неаккуратностью, со стиснутыми зубами ударил ее еще раз хлыстом и поскакал, не рассуждая больше.

   До заставы он с трудом находил дорогу, вынужденный, не зная ее, расспрашивать, но, выехав на обсаженную двумя рядами дерев прямо столбовую дорогу, погнал во всю мочь.

   Только проскакав версты три, когда от быстрой скачки в нем улеглась досада на самого себя, он понял, что без толка гонит лошадь, на которой ему придется сделать еще конец до Царского и обратно. Он придержал ее, поехал шагом и дал вздохнуть ей.

   Для того чтобы как можно скорее добраться до Царского Села и вернуться в Петербург (а это последнее было самое важное для Орленева), необходимо было соразмерить силы лошади и ехать так, чтобы она могла сделать этот переход с должным запасом бодрости. Орленев повел ее крупной рысью, рассчитав приблизительно по скорости ее хода, что успеет съездить и вернуться так, что ему можно будет увидеть еще сегодня Идизу.

   Около полудороги проехал он, а по пути встречных почти не попадалось.

   Вдруг он увидел впереди себя довольно значительное количество столпившихся людей, повозок, телег; была даже одна карета.

   - Что такое? - подъехав спросил Сергей Александрович.

   - Не пропускают вот, - объяснил кто-то из толпы, - уже целый час ждем!

   - Не пропускают? Отчего не пропускают? - удивился Орленев.

   - А кто ж знает? Не велено, говорят. Известно - начальство!

   - Ты, милый человек, вот подойди к рогатке, там тебе все толки найдут, - посоветовала какая-то баба Сергею Александровичу.

   Последний слез с лошади, взял ее в повод и пробрался через толпу.

   Дорога была загорожена стоявшей поперек ее рогаткой, у которой стояло несколько дюжих молодцов в венгерках с позументами.

   - Почему загорожена дорога? - спросил Сергей Александрович.

   - Потому что загорожена! - ответил один из молодцов, нагло взглядывая на него.

   Орленев вскочил на лошадь и в один миг, объехав через ров рогатку, очутился по другую ее сторону.

   - Кто тут старший у вас?

   Молодцы несколько смутились.

   - Кто тут старший? - крикнул во весь голос Орленев.

   Этот его крик подействовал наконец. Вышел старший.

   - Отчего поставлена рогатка? - снова спросил Орленев.

   - Их сиятельство князь Зубов изволят охотиться.

   - Изволят охотиться, и потому вы не пропускаете по дороге?

   - Приказано так, чтобы не было помехи во время охоты его сиятельства.

   - Ах вы шуты гороховые! - расхохотался Сергей Александрович и поехал было по дороге.

   Но старший забежал вперед и схватился за узду его лошади.

   - Господин, нельзя-с!

   - Я тебе дам "нельзя"! - опять крикнул Орленев и, подняв хлыст, наотмашь ударил по нем.

   Лошадь дернулась, зубовский охотник отскочил в сторону, и Сергей Александрович ходкой рысью, не увеличивая ее, поехал вперед.

  

  

   Эта встреча взбесила его. В самом деле, это казалось уже из ряда вон выходившим самоуправством. Загораживать своими людьми дорогу и ставить рогатки потому, видите, чтобы проезжие не мешали охоте!

   "Черт знает что!" - думал Орленев.

   Дорога впереди пересекала лес. В нем слышались охотничьи рога и раздавалось гиканье доезжачих.

   "Ишь, их! - невольно злобствовал Орленев. - Проезжие дороги закрывать!.. Выдумывают тоже".

   Он сообразил, что встреться ему теперь кто-нибудь (а это мог быть и сам Зубов), и придется объясняться и принимать крутые меры, и потому попридержал немного лошадь.

   Она шла, помахивая головой, взволнованная несшимся по лесу гиканьем и звуком рогов, и вдруг остановилась, фыркнула и стала перебирать ногами.

   Необычайное зрелище увидел пред собой Орленев. Между двумя деревьями с отрубленными ветвями, чтобы последние не мешали, на привязанной к стволам их балке висел повешенный вниз головой за одну ногу человек. Руки у него были завязаны на спине, лицо посинело, налитое кровью, в ноздрях виднелась запекшаяся кровь, в рот был засунут огромный комок, сложенный из тряпки. Человек был мертв уже. Он висел почти у самой дороги.

   Впечатление отвратительного ужаса охватило душу Орленева. В особенности ужасно было это сине-багровое, с надувшимися жилами, лицо.

   Где-то вблизи за кустом слышались шорох и голоса. Ветки затрещали, и на дорогу выскочил мужик с дубинкой, а сзади за ворот держал его опять зубовский охотник.

   Мужик, увидев Орленева, рванулся от державшего его охотника и кинулся на дорогу, вопя благим матом:

   - Батюшка, защитите, ни в чем не виноват!

   - Оставь его! - сказал Сергей Александрович охотнику.

   Тот оглядел его и спросил:

   - А вы сами кто же будете?

   - Пошел вон сейчас же! - вспыхнул Орленев. - И скажи твоему барину, что я, господин Орленев, адъютант светлейшего князя Потемкина, оставил тебя в живых только потому, что рук не хочу марать о тебя... Ну, ты еще здесь? - добавил он, видя, что охотник мешкает.

   Должно быть, это добавление произвело свое действие. Охотник не счел возможным вступать в дальнейшие разговоры.

   - А ты кто, за что тебя он? - спросил Орленев у мужика.

   Тот, услыша человеческую речь, встал на ноги и стал объяснять:

   - Мужики, и то не наши, а чухны, расправились вот с конокрадом... Конокрада поймали, жить от него невмоготу стало, ну они и порешили с ним, - он показал на повешенного за ногу человека. - Ну а меня староста, как увидал висельника, стеречь его приставил, чтобы, значит, никто до начальства его не трогал... пока начальство не приедет... Я и стою. С утра нынче стою. Не ел ничего, да и к еде не тянет. Противно очень. Только вдруг и налетел на меня охотник, "Ты, - говорит, - что здесь?" - "А я, - говорю, - висельника сторожу", - а он меня бить за это...

   Гадко стало Орленеву. Он отослал мужика домой, а сам решительно двинулся вперед, ощущая такую злобу, что, кажется, попадись кто-нибудь еще из зубовских, он был бы в состоянии привести в исполнение свою угрозу и действительно не оставить его в живых.

   Но больше ему никто не попадался. По ту сторону района охоты тоже на дороге рогатка, и здесь тоже ждал народ проезда, но люди, стоявшие у этой рогатки, пропустили Орленева, сняв шапки, так как приняли его за своего, видя, что он едет к ним от леса, занятого охотой.

   Вид безобразного трупа конокрада, с которым зверски расправились мужики, встреча с зубовскими людьми и наглая грубость их возмутили и без того уже неспокойное настроение Орленева, ехавшего с пакетами, вместо того чтобы сидеть с невестой, которую он желал видеть.

   "Странно однако, что мне не хотят назвать ее имя, - стал рассуждать он. - Надо будет допроситься... И потом, почему она вдруг живет в Таврическом дворце и ее скрывают?"

   Тут молодому человеку в голову пришло соображение, от которого он вдруг похолодел весь:

   "А что, как Идиза - та самая, которая жила в домике на Выборгской и которая была "покровительствуема" светлейшим? За ней дают приданое, большое приданое, но кто дает, почему дает? Конечно Потемкин. Кто же другой, если она и теперь скрывается в его дворце? Так вот оно что! Так значит, меня избрали ей в мужья, как это обыкновенно делается, чтобы прикрыть все дело! Но она, разве она могла?.. Ах, люди до того скверны, до того мерзки!" - думал Орленев.

   И чем больше думал он, тем страшнее и страшнее ужасы открывались пред ним. Точно во время его переезда в него вселился какой-то бес, и тот бес не давал ему покоя. У него находились все новые и новые подтверждения поразившей его внезапно мысли, и это было мучительно, но он, подчиняясь бесу, мучил себя.

   Да и нельзя было не мучиться, потому что все было ясно как день. Иначе и быть не могло. Конечно, с какой стати иначе Потемкин станет давать за Идизой приданое? Правда, он Маргарите кинул имение, но это был случай; светлейший не пожалел этого имения, чтобы оно не перешло к Зубову. Такие случаи - редкость. Здесь же совсем другое дело.

   Мало-помалу Орленев пришел к такому выводу, что для полного убеждения ему нужно было выяснить один лишь вопрос: кто жил в домике на Выборгской? Если Идиза, тогда не было уже сомнения никакого.

   И потом, что это за музыкант, этот Гирли, который был, значит, у Потемкина для того, чтобы устраивать дела без огласки? Положим, он знал его дядю. Но разве он не мог обойти и дядю? И Гирли теперь стал казаться Орленеву хитрым стариком, ловившим рыбу в мутной воде... Этой рыбой чуть-чуть не оказался сам он, Орленев. Но хорошо, что он спохватился вовремя; теперь не обманут его. Он удивлялся только, как не пришло ему все это в голову раньше.

  

  

   Орленев впоследствии всю свою жизнь помнил этот день, с полной ясностью и отчетливостью во всех его подробностях.

   Он приехал в Царское Село и стал расспрашивать, где ему найти светлейшего Потемкина. Города он совершенно не знал. Ему указали на дворец и объяснили, что Потемкин живет там.

   Царское Село оказалось не очень сложно по постройке и дворец был виден еще издали. Сергей Александрович сам нашел дорогу к нему и у ворот от часового узнал, что светлейший помещается внизу главного корпуса и, чтобы попасть к нему, нужно идти в первый подъезд налево.

   Подъехав к подъезду и войдя в него, Орленев очутился среди своих. Лакеи узнали его, и старый камердинер Потемкина был тут же.

   "Скорее, скорее отделаться и ехать отыскивать этого музыканта... Ну уж попадись он мне только! - думал Орленев, когда его провожали в кабинет, где он думал, что его встретит Потемкин. - А разве прямо сказать самому светлейшему? Спросить у него? Он должен знать".

   Бог ведает, что случилось бы, если бы Сергей Александрович действительно в кабинете нашел Потемкина. Но, на его счастье, там встретил его не кто иной, как все тот же неизменный Гирли. Да, посреди большого кабинета, устроенного на манер такого же, какой был в Петербурге, стоял старик Гирли, видимо ожидая прихода Орленева.

   - А, вы с сумкой, - сказал он, встречая молодого человека, - значит, по долгу службы?

   Сергей Александрович был при исполнении, так сказать, своих служебных обязанностей, и у него хватило настолько такта, чтобы покончить сначала с ними.

   - Нужные пакеты из действующей армии! - сухо проговорил он. - Велено сейчас же передать светлейшему.

   - Светлейший сам отправляется в действующую армию, завтра в пять часов утра, - ответил Гирли. - Положите на стол вашу сумку. Но что с вами?

   - Что со мной? - подхватил Орленев. - Скажите мне одно только: жила она в домике на Выборгской? И на нее это затеял тогда Зубов облаву?

   Гирли смотрел на него удивленно. Он понял, про кого говорили ему, и ответил:

   - Ну да, она жила в домике на Выборгской! Да что с вами-то?

   "Так и есть!" - словно обрадовавшись, сказал себе Орленев.

   - Со мной-то? - вдруг запальчиво заговорил он. - Со мной то, что я не позволю играть собой... не позволю!.. Я знаю, кто она...

   И он в длинной ряде неудержимо лившихся у него необдуманных слов высказал все, что несвязно и глупо пришло ему в голову в конце дороги в Царское Село, после неприятностей, встреченных по пути и, главное, после зрелища ужасной расправы мужиков с конокрадом.

   Гирли тихо слушал, давая ему выговориться, точно ждал, чтобы утих у Сергея Александровича задорный пыл расходившейся необдуманной молодой горячности.

   Когда Орленев сказал все, что мог сказать, и когда упорное молчание Гирли укротило его наконец, он думал, что все уже кончено, что он теперь - погибший человек и пропащий. Да другим он и не мог считать себя после того, как его жизнь оказалась разбитой в самых лучших, в самых светлых мечтах его.

   Наговорившись, он умолк и, закрыв лицо руками, остановился, как бы ожидая грома небесного, который разразит его, потому что дольше жить он не мог. Он так сильно желал в эту минуту катастрофы, что почти чувствовал ее приближение и не сомневался, что сейчас она постигнет его.

   - Будь предан ближнему твоему, - раздался тихий голос Гирли, - это божественный закон, но ожидай только неблагодарность от людей за свою преданность им. Такова высшая мудрость. Но пусть душа твоя будет всегда готова предстать с отчетом пред судом Всевышнего, потому что ты не знаешь, когда придет смерть твоя. Однако бойся умереть не простив, потому что умерший и не простивший идет в вечность, вооруженный кинжалом, лезвие которого на рукояти, обращенной к нему самому... Не вы первый - не вы последний, - добавил Гирли вздохнув. - Откуда вы взяли то, что наболтали тут мне?

   - Я не слеп и могу видеть!

   - Нет, вы слепы; но никто не рождается мудрым, всякому человеку нужны уроки жизни. Неужели вы думаете, что между светлейшим и Идизой не может существовать иных отношений, кроме тех, о которых говорите вы?

   - Какие ж эти отношения? Какие? Скажите! Иных даже выдумать нельзя, не только допустить существование их...

   - А отношения чисто отеческие, близкие, как опекуна... Да разве ее самое-то вы забыли? Разве сама она, чистая и непорочная - посмотреть на нее довольно, чтобы убедиться в этом, - разве она похожа на то, что вы говорите?

   Уже несколько минут тому назад, когда он видел спокойное лицо Гирли и когда он замолк, Орленев ощутил в душе предчувствие вины, он предчувствовал уже, что наделал глупостей. И теперь это предчувствие оправдывалось. Но разыгравшаяся в Сергее Александровиче ревность, доведшая его до сумасшедшего поступка, не уступала так сразу своего места благоразумию.

   - Но зачем же опекуну скрывать имя опекаемой и скрывать ее самое? - проговорил он.

   - Оттого, что, может быть, в этом имени для нее вся беда и опасность... Сказать вам, кто она, я должен, но боюсь даже здесь громко назвать ее... Поймите, что малейшая неосторожность, и ей может грозить участь княжны Таракановой... Поняли?

   Вслед затем Гирли, близко подойдя к Орленеву, проговорил ему на ухо несколько слов шепотом.

   Сергей Александрович стоял, как громом пораженный, но не тем, которого он ждал.

   - Ах Боже мой, что я наделал! - вырвалось у него в отчаянии.

   Гирли улыбаясь смотрел на него.

   - Что вы наделали? Ничего! Вы наговорили мне много глупостей - и только... Обидных, непростительных глупостей...

   - Я не знаю, что делать теперь!

   - Быть счастливым по-прежнему.

   - Послушайте, чем мне загладить мою вину пред вами?

   - Предо мной я не считаю вас виновным. Вам нужно было пережить этот урок...

   - Но я обидел вас.

   - Помните, что я говорил вам про обиду? Нет ее, и я не хочу знать те условия, при которых люди обижаются. А теперь довольно, и не будем говорить об этом. Ну, рассказывайте, вы сегодня утром виделись во дворце?

   - С кем?

   - Конечно с Идизой. Ведь вы же сегодня - дежурный во дворце. Она должна была вызвать вас в сад, чтобы вы могли поговорить наедине... Так я ей сказал вчера... Я хотел сделать сегодня для вас неожиданность.

   Так вот отчего Гирли вчера умолчал о том, где мы свидимся! - сообразил Орленев. - А я-то, вместо того чтобы попасть на дежурство, забыл обо всем!

   И с новым приливом стыда и раскаяния Сергей Александрович должен был признаться в том, как провел сегодняшнее утро.

   Гирли пришлось снова утешить его.

  

  

   Пакеты, привезенные Орленевым, Гирли отнес к светлейшему сам, и когда вышел от него, то сказал, что Потемкин велел Орленеву не уезжать, а остаться в Царском и ждать в дежурной, пока он не позовет его.

   Все равно, если бы Сергей Александрович и вернулся в Петербург сегодня, ему поздно было бы ехать в Таврический дворец. Завтра же он чем свет может выехать из Царского, - потому что Потемкин уезжает в пять утра, - и прямо отправиться к Идизе.

   Как ни мечтал Орленев, что авось ему удастся как-нибудь сегодня увидеть ее, но делать нечего: приходилось быть послушным и покориться, чтобы хоть этим искупить свою вину и опрометчивость.

   Гирли сказал тоже, что едет сейчас в Петербург и что, может быть, раньше его, Орленева, увидит Идизу и расскажет ей, как не попал тот сегодня на дежурство, потеряв совершенно голову от счастья.

   Словом, все устроилось и все снова было хорошо и счастливо.

   Поздно ночью Потемкин призвал Орленева к себе. Он поздравил его с выбором невесты, сказал, что любил и хорошо знал его дядю (он повторил это опять) и что дядя всегда желал, чтобы эта свадьба состоялась, и думал, что ему удастся самому присутствовать на ней. Однако, чувствуя приближение смерти, он просил Потемкина не оставить его племянника и, если свадьба его устроится, передать ему в день этой свадьбы шкатулку. Ключ от этой шкатулки светлейший отдал тут же Орленеву и сказал, что самое шкатулку он получит в день своей свадьбы, согласно дядину желанию.

   Сергей Александрович слушал Потемкина и, смотря на него, не узнавал того человека, которым сравнительно недавно еще любовался во дворце. На светлейшем теперь были, несмотря на лето, бархатная, обшитая соболем венгерка и бархатные же сапоги, полное лицо казалось отекшим и было точно сквозное.

   "Не хорош он! - думал Орленев. - И зачем он едет?"

   На другой день Потемкин уехал. Сергей Александрович в числе нескольких приближенных лиц светлейшего был оставлен в Петербурге, и радости его не было конца. Теперь он каждый день виделся со своей невестой, которая по-прежнему жила в Таврическом дворце.

   С Гирли он тоже видался постоянно. Потайная дверь на лестницу, ведшую вниз к старику, оставалась теперь отпертой, и Орленев и утром, и вечером спускался к нему, а остальное время, когда оставался дома, проводил за книгами хранившейся у Гирли дядиной библиотеки.

   Дело Маргариты кончилось ничем опять-таки благодаря Гирли. Ему удалось все сделать через маленького, такого же, каков сам он был в общественном положении, человечка.

   Какой-то чиновник, опытный, седой, в очках, совершенно незаметно сидевший за секретарским столом обер-полициймейстерской канцелярии, оказался сильнее самого отца всесильного временщика Платона Зубова. Чиновнику конечно внесли соответствующую его положению сумму, и он обещал все обделать, употребив давно испытанный в канцеляриях способ, когда нужно было, чтобы что-нибудь исчезло из "бумажного производства".

   Обыкновенно клали сальную свечку в такое производство, и оно съедалось мышами весьма быстро, так что ни от каких документов, письмен и печатных произведений и помина не оставалось. Так было поступлено и на этот раз. В заарестованный у Маргариты ящик с книгами, который за накоплением других дел не успели рассмотреть еще, старый и опытный чиновник положил сальных огарков и смазал салом самые книги. Крысы, кажется, в две ночи прикончили с ними!

   Кроме этого злополучного ящика у Маргариты, виновной, может быть, в другом чем, но никак уже не в политической пропаганде, ничего не нашли. За неимением улик ее оставили на свободе, но "в сильном подозрении", как говорилось тогда. Боялись тоже с иностранной подданной поступить не по закону, потому что могло вмешаться посольство.

   С Маргаритой Орленев виделся несколько раз по поводу покупки ее имения. Хотя дело и устроилось, но она все-таки предпочла обратить землю в деньги, чтобы быть свободной и независимой. Орленев же не прочь был купить имение, потому что у него и невесты было решено после свадьбы уехать из Петербурга как можно скорее. Не нравился им этот город!

   Маргарита держала себя с Орленевым не то что странно, но так, что тот должен был все время приглядываться к ней для того, чтобы разобрать, притворяется она или нет. Жизнь она вела теперь совершенно безупречную, почти отшельническую, но не могла, получив деньги за имение, удержаться от двух удовольствий - от покупки целого вороха нарядов и от приобретения собственных лошадей. Она завела себе и верховых, и упряжных и то и дело каталась на них.

   Наряды, по ее уверению, были необходимостью, а лошади - ее страсть.

   Гирли виделся с ней очень часто.

   Редкий день проходил, чтобы Орленев не узнавал от старика какой-нибудь новой подробности про Маргариту.

   - Да отчего вы так интересуетесь ей? - спрашивал его Сергей Александрович.

   - Ах, она несчастная такая! - отвечал Гирли, и больше от него нельзя было ничего добиться.

  

  

   Бывает так, что обстоятельства слагаются сами собой, как будто их кто-нибудь нарочно с заранее обдуманным намерением подтасует.

   Как нарочно, Орленев в этот день вернулся несколько ранее обыкновенного из дворца домой и против обыкновения же сел читать не в комнате у Гирли, а у себя наверху - и книга у него была развернута на подходящей странице тому, что случилось потом.

   "Провести жизнь свою в погоне за преходящими земными благами значит осудить себя на вечную смерть", - читал он, когда к нему вошел слуга с докладом, что его спрашивает какой-то человек по очень важному и спешному случаю.

   Орленев велел позвать "человека" в переднюю и сам вышел к нему.

   Человек оказался карликом, служащим у Маргариты, и Орленев тотчас же узнал его.

   Появление вечером карлика от француженки было несколько странно.

   - Вы с запиской? - спросил Орленев.

   Карлик, обыкновенно очень забавный своим желанием сохранить собственное достоинство и казаться необычайно солидным, на этот раз оставил все свои ужимки и попросту стоял пред Орленевым со склоненной по-детски набок головой и с шапкой в руках.

   - У нас несчастье! - проговорил он. - Барыня... разбились... и очень больны-с...

   - Разбились? Как же так?

   - Сегодня вечером после обеда поехали на новой лоша