Волконский Михаил Николаевич - Записки прадеда

записки?

   Впрочем, записка была обстоятельством, которое нужно было обдумать.

   Сама ли Маргарита написала и потом лгала отнекиваясь, или это была чья-нибудь посторонняя мистификация? В последнем случае было интересно - кто же и с какой целью мог прислать ему подложную записку?

   Сергей Александрович сейчас же, вернувшись домой, нашел ее у себя на бюро (дорогой он боялся, не бросил ли он ее), и теперь она лежала у него на столике, возле кровати.

   Он перечел ее несколько раз.

   Записка по стилю совсем подходила к тому, что могла написать такая француженка, как Маргарита. Почерка ее он не знал, но рука была несомненно женская. Бумага - тонкая, синяя, с золотым обрезом - сильно пахла мускусом. У Маргариты могла быть такая бумага, и пахнуть мускусом она должна была несомненно, потому что у нее все пахло мускусом.

   Орленев жалел, что не попросил ее показать, на какой бумаге она обыкновенно пишет записки и какой у нее почерк.

   "Да чего же я думаю? - вдруг сообразил он. - Конечно это она сама написала записку. Кто же посторонний мог знать, что мы знакомы и что она звала меня к себе? Я, кажется, никому не рассказывал о нашей встрече!"

   Он постарался самым добросовестным образом припомнить, не проболтался ли он при ком-нибудь о своем знакомстве с Маргаритой, и после долгих усилий памяти убедился, что никто не мог знать об этом.

   Значит, записку писала Маргарита и разыграла комедию просто так себе, потому что это пришло ей в голову, а раз она солгала, что не писала записки, значит, и все остальное была комедия!

   Орленев потушил свечу и улегся поудобнее, воображая, что обдумал все, что ему нужно было обдумать, и решил все, что ему нужно было решить, и что теперь для него несомненно, что эта француженка - хитрая и ловкая авантюристка, и больше ничего! Жалеть ее нечего.

   "А Гирли?" - вдруг вспомнил он.

   То, что Гирли оказался лицом, имевшим доступ и некоторое значение у Потемкина, нисколько не было удивительно. Это казалось очень похоже на князя Таврического. Светлейший всегда выискивал во всех слоях общества хороших людей и дружил с ними.

   До сих пор сам Орленев от старика музыканта видел и слышал одно только хорошее. А вместе с тем, чем больше он узнавал его, тем более убеждался, что полоумие Гирли только кажущееся.

   Все, что рассказывала про него Маргарита, была не ложь. Сама она это выдумать не могла.

   Но в таком случае каким же образом этот старик, по-видимому хорошо знавший человеческое сердце, искушенный опытом жизни, мог быть обманут француженкой и относиться к ней хорошо?

   Так одна за другой цеплялись мысли у Орленева, и напрасно силился он разогнать их. Они не шли прочь и сами гнали от него сон, заставляя лежать с открытыми глазами, бессознательно вглядывавшимися в темноту, царившую в комнате благодаря опущенным шторам.

   Вдруг он в этой окружавшей его темноте расслышал шорох, потом какое-то движение.

   Шорох шел со стороны, противоположной изголовью его кровати, оттуда, где прежде стоял шкаф. Последний он сам отодвинул, чтобы тот не заслонял вделанной дядей в стену доски с выжженным изображением.

   Орленев насторожил уши. Он ясно расслышал, как щелкнул замок, и увидел, что в том месте, где была доска, показался слабый свет. Ясно было, что доска отворилась и пропустила человека, закрытого плащом, под которым он нес лампу. В руках у него была трость.

   Орленев притаил дыхание, однако сейчас же по фигуре человека узнал в нем Гирли.

  

  

   - Вы не спите? - спросил старик, раскрывая плащ и ставя лампу на стол.

   Этот простой вопрос, произнесенный самым обыкновенным образом, почти сразу уничтожил впечатление странности его появления.

   - Надеюсь, вы не испугались, как какая-нибудь нервная женщина, моего прихода? - сказал он, подходя к лежавшему с широко открытыми глазами Орленеву.

   Сергей Александрович не испугался. Он только удивился и поспешил выразить это удивление словами:

   - Откуда вы и как попали сюда?

   Гирли улыбнулся.

   - Ну, не будем волноваться из-за пустяков! - тихо сказал он и сел на постель к Орленеву. - Конечно я попал сюда самым естественным, хотя, может быть, и не совсем обыкновенным путем. К этой двери, - он показал на отворенную в стене доску с изображением, - ведет лестница из подвального этажа этого дома.

   - Как же вы попали сюда в подвальный этаж?

   - Очень просто: я живу там.

   Орленев привстал на постели.

   - Вы живете у меня в доме?

   - То есть в бывшем доме вашего дяди. Да! Что же вас поражает в этом?

   - Я не знал этого до сих пор.

   - Кому было нужно обращать ваше внимание на то, что где-то у вас в подвальном этаже живет полоумный музыкант? И потом ко мне привыкли здесь. Меня привыкли считать здесь, при доме, как кошку или обжившуюся собаку. Разве вы знаете всех кошек у вас в доме?

   - Значит, вы живете давно... и при дяде еще...

   - Да, и при дяде!

   - Так эта лестница... - начал было Орленев, указывая на отворенную дверь...

   - Служила для того, чтобы мы сносились с ним, когда было нужно. Ну, кажется, довольно теперь расспросов, как я попал сюда. Теперь спрашивайте, зачем я здесь!

   - Погодите, Гирли! У меня есть еще много вопросов к вам... Погодите, теперь я знаю, почему вы тогда, при первой нашей встрече, довели меня прямо до дома. Тогда это удивило меня... Да, еще вот что! Это вы говорили обо мне Потемкину, я знаю, это я сообразил...

   - По словам Маргариты? - вставил старик.

   - Вы и это знаете? Знаете, что я был у нее?

   - Вы, кажется, во всем хотите видеть сверхъестественное или, по крайней мере, чудесное, - возразил Гирли. - Ну да, я знаю, потому что мне только что рассказал ваш кучер, что вы были сегодня вечером на Морской.

   Орленев, с тех пор как стал адъютантом, завел своих лошадей.

   - Когда же кучер успел рассказать вам?

   - За ужином. Мы ужинали с ним.

   - Вы ужинаете с моими людьми? - невольно вырвалось у Орленева. - Знаете, Гирли, я не допущу этого больше. Отныне вы перейдете сюда, ко мне, и мы будем жить вместе.

   Старик снова улыбнулся и, покачав головой, произнес:

   - Если бы Гирли захотел, он мог бы жить в дворцовых палатах и есть так, как вы едите только изредка. Но не в этом дело. Оставьте меня жить по-своему! Что было сегодня у Маргариты?

   - Постойте! - перебил его Орленев. - Еще один вопрос. При нашем расставании в последний раз у церкви вы сказали... вы напомнили мне...

   Гирли смотрел на него большими, ласковыми, как бы глядевшими в самую душу его глазами.

   - Вы напомнили мне о Лондоне, - договорил Орленев.

   - Ну так что ж?

   - Откуда вы могли узнать это?

   - Я хотел просто испробовать вас.

   - То есть как испробовать?

   - Так, - узнать, помните ли вы впечатление этой встречи.

   - Но откуда вы знаете о ней?

   - Вы писали об этом вашему дяде.

   Боже, как просто, как глупо просто было это!

   Орленев теперь только вспомнил, что действительно под свежим впечатлением происшедшего с ним написал все дяде. Потом он забыл об этом письме.

   Это простое объяснение загадки, мучившей его все последнее время, было и досадно, и как будто обидно ему.

   - А вы, значит, помните о ней? - спросил Гирли. Орленев, не ответив на этот вопрос, произнес:

   - Вы хотели знать, что было у этой авантюристки?

   - Вы называете так Маргариту? - удивился Гирли.

   - Конечно. Я попал у нее в неприятную историю. Я получил записку от нее, вот эта записка, она зовет меня к себе... Потом она отказалась от всего, говорила, что никакой записки не писала. Это меня окончательно расхолодило относительно ее...

   И Орленев подробно, со всеми мелочами, стал рассказывать о своем знакомстве с Маргаритой и обо всем, чему он был свидетелем сегодня вечером.

  

  

   Гирли долго слушал, изредка покачивая головой.

   - Ах, она бедная, бедная! - проговорил он наконец.

   Этого никак не ожидал Орленев. Он все время рассказывал и думал, что старик пришел к нему из участия лично и поэтому в своем рассказе больше напирал на обстоятельства, относившиеся к нему, а вышло совсем наоборот.

   Гирли думал о Маргарите?

   - Знаете, отчего это произошло? - спросил старик. - От излишней болтливости и неосторожности. Вот вам урок. Помните, ради Бога помните, что осторожность - броня мудрых. Она необходима в ничтожнейших поступках наших. Ничто не проходит бесследно и ничто не безразлично. Маленький камушек может разбить все предначертания человека, уронить его власть. Хорошо сказанное слово - серебро, но молчание - золото. Вы говорите, что Маргарита солгала вам относительно записки и вы разуверились в ней. Давайте разберем все дело. Где эта записка?

   Орленев подал со стола лежавшую у него как бы наготове записку.

   Старик внимательно оглядел бумагу и прочел текст.

   - Почерк ее, нет сомнения, - сказал он.

   - Вот видите! - сказал Сергей Александрович.

   Гирли повернул бумагу той стороной, где была печать и был написан адрес, потом посмотрел записку на свет и, не отнимая от лампы, повернул к Орленеву.

   - А теперь вы видите? - спросил он в свою очередь.

   На тех местах, где был написан адрес, бумага была подчищена и сквозила ясно. Нельзя было сомневаться, что адрес был выскоблен и написан вторично по выскобленному.

   Когда внимательно прочитали и рассмотрели адрес, он оказался довольно грубой подделкой под руку Маргариты. Очевидно записка, не имевшая ни даты, ни обращения, была написана кому-нибудь другому и ей воспользовались для того, чтобы послать ее к Орленеву, изменив только адрес и запечатав первой попавшейся печатью, которая не могла играть роли.

   - Но кому же нужно было посылать мне ее записку? - недоумевал Сергей Александрович.

   - Вероятно тому, кто желал, чтобы вас застали у Маргариты в то время, когда у нее будет происходить обыск.

   - Зачем?

   - Чтобы во всяком случае скомпрометировать вас, хотя бы в глазах Потемкина. Рассчитывали, что вероятно ему будет неприятно, что вы были там, а может быть, и хуже...

   - Хуже?

   - Погодите! Не будем торопиться... Очевидно, значит, записка прислана кем-нибудь...

   - Кто хотел сделать неприятность.

   - В этом нет сомнения. Нет, кем-нибудь, кто знал, что у Маргариты будет сегодня обыск.

   - Но как же он мог узнать, что мы знакомы?

   - Ну, это пустяки! Если вы никому не рассказывали о своей встрече с ней, то она могла рассказать об этом, и не одному, а вероятно нескольким. Даже наверно рассказала. Это дошло до того, кто воспользовался рассказом и прислал вам записку: авось вы придете к ней.

   - Так вы думаете, что вся эта история устроена для того, чтобы сделать мне неприятность? Но у меня нет в Петербурге никого... Вот старик Зубов разве? - вспомнил Орленев.

   - Его одного вполне достаточно, - согласился Гирли. - Но вас он захватил попутно, так, не наверное, авось и вы попадетесь. Главное же ему важен был обыск у Маргариты. Он и против нее, разумеется, имеет теперь злобу.

   - Да, за то, что она выгнала его.

   - Конечно.

   - Что же у нее могли найти?

   - Книги и журналы.

   - Книги? - Орленев вспомнил, что Маргарита говорила ему о полученных ею книгах и журналах, которые она разбирала пред его приходом, и сказал: - Знаете что, Гирли? Вы наверно убеждены, что эта Маргарита не может быть замешана ни в какой серьезной истории?

   - Совершенно уверен, - ответил Гирли.

   - Ну, тогда, значит, и никакой опасности ей не может предстоять. Если на нее и сделал донос хотя бы тот же старик Зубов, то что же могут найти у нее серьезного? Книги и журналы - это еще не такая беда.

   - Нет, беда, - сказал Гирли, - и гораздо серьезнее, чем вы можете даже предполагать. Ящик с книгами привезен ей кем-то из французского посольства, недавно вернувшимся из Франции. В числе этих книг наверное много самых интересных, то есть памфлетов и всяких статей против правительства. Вы ведь знаете, что теперь делается во Франции?

   - Знаю. Один клуб якобинцев чего стоит!

   - Ну вот! Так Маргарите эти книги привезли так, ради редкости и скандала, а теперь это послужит для ее обвинения.

   - Но, если она получила их законным путем, она прямо может сказать, кто привез ей этот ящик.

   - Этого она никогда не сделает, потому что навлечет страшные неприятности на все посольство.

   - Как? Она не сделает этого даже в том случае, когда это будет единственным выходом для нее?

   - Вы не знаете Маргариты. Она не выдаст никого и ни за что. Проболтаться так вот в разговоре - это она может, но выдать другого, чтобы оправдать себя, этого ни за что она не сделает!

   - Так что же ожидает ее по-вашему?

   - Высылка из Петербурга.

   - Как? За то, что у нее нашли французские из дания?

   - Да. Из нее сделают тайную распространительницу этих изданий, может быть, выставят ее агентом революционных кружков. Почем я знаю? Впрочем, в России зовут это только вольтерианством. Но дело не в названии... И ей от этого не будет легче.

   Они замолчали,

   - Однако вышлют ее, - заговорил Орленев успокоительно, - конечно лишь в самом крайнем случае. Ведь это самое худшее, что могут сделать, а для нее это не большая беда. Ну, она уедет...

   - А имение, подаренное ей светлейшим под видом продажи? Если она уедет, то что ожидает ее затем? Опять та же жизнь, к которой она привыкла и от которой едва-едва могла освободиться... Да, теперь мне все более чем ясно. Все это устроено не кем иным, как Зубовым. Он знал о получении книг Маргаритой, знал об имении, и это имение было нож острый для него. И вот он сделал донос, чтобы лишить ее всего. Расчет довольно верный. И в вас притянул к этой истории. Вышло, что вы знакомы с подозрительными личностями вроде француженки, которая старалась и его-де завлечь, но он донес на нее, а вы вот попались у нее в самый день обыска, приехали вы из-за границы - значит, Бог весть каких идей нахватались там... Вот вам все дело, как оно есть! - заключил Гирли.

   - Что же делать теперь? - спросил Орленев.

   - Принимать относительное зло как средство к достижению добра, но самому не желать никогда и не делать зла! - проговорил Гирли и, поднявшись и взяв лампу, направился к двери.

   - Куда же вы? - остановил его Сергей Александрович.

   - Может быть, еще сегодня я успею застать кого-нибудь, от кого разузнаю об этом деле.

   - А как же я-то? - спросил все-таки Орленев.

   - Вас я об одном прошу - не выходите завтра никуда.

   - А я хотел ехать к светлейшему.

   - Его нет в Петербурге.

   - Где же он?

   - Сегодня уехал в Царское Село.

   - Как же мне никто не сказал об этом? Как же мое дежурство?

   - Ваше дежурство будет по-прежнему в Таврическом дворце. Насколько я знаю, там продолжают дежурить. А двор теперь переехал в Царское Село.

   - Как все это неприятно! - сказал Орленев. - И как все шло хорошо до сих пор!

   - Об одном прошу, - повторил Гирли, - дайте мне обещание никуда не выходить завтра и оставаться дома весь день. Вечером я приду к вам и сообщу все, что узнаю.

   - Вы этого требуете? Вы думаете, так лучше будет?

   - Да, я этого требую и так будет лучше. Поверьте мне!

   Сергей Александрович обещал.

  

  

   На другой день Орленев проснулся поздно. В голове его стоял точно туман какой-то. Он долго соображал, стараясь припомнить, было ли все, что вспоминалось ему, наяву или во сне. Неужели и вправду через эту вделанную в стену доску приходил к нему Гирли? Как-то не верилось в это. Но ведь невероятного тут не было ничего; отчего ж ему было и не прийти, если он жил внизу?

   - Что, у нас живет в подвале иностранный музыкант, полоумный, кажется? - спросил Орленев подававшего ему умываться слугу.

   - Живет, - ответил тот, - еще при покойном барине поселился и так и живет.

   "Значит, все это не сон был!" - подумал Орленев и спросил:

   - Ну, что ж он?

   - Да ничего-с. Живет себе. Он смирный.

   - А как же он с вами разговаривает? По-русски?

   - Известно, иностранец. Трудно ему, а разговаривает. Вот лечит тоже. Он простой и обходительный. Даром, что с барами возится. Иногда его такие кареты привозят, что просто страсть.

   - Куда привозят? Сюда, домой?

   - Да-с, к нам. Только со стороны сада всегда. К нему оттуда ход.

   - То-то я его на дворе не видел.

   - Так было положено от старого барина. Да и каморка у него махонькая - в подвале-то, а ход оттуда, со стороны сада. И ключ у него.

   - Ну, а к нему приходит кто?

   - Может, и приходит, да как нам знать? Мы никогда не видали... Должно быть, никто не ходит.

   Итак, это был не сон. Гирли жил внизу.

   Орленев сдержал данное ему вчера обещание и не пошел никуда.

   Просидев целый день дома, он потом рад был, что не выходил. Встреть он старика Зубова, - а встретить его он постарался бы непременно, - он не удержался бы от какой-нибудь выходки, способной усложнить положение; такая злоба кипела у него против этого человека.

   Но, оставаясь один, у себя, он, напротив, мало-помалу стал успокаиваться.

   Есть в жизни человека такие моменты, когда душа, Бог ведает в силу каких причин, в тиши становится вдруг так далека земных волнений и побуждений, что, ощущая полный покой равновесия, заставляет человека забыть его преходящие радости и мимолетное здешнее горе, забыть волнующие его страхи, надежды, самолюбивые мечты, сожаления и страдания.

   Такой момент просветления именно напал на Орленева после дня, проведенного им безвыходно дома. Ему было хорошо, и он ждал обещанного появления Гирли терпеливо, прислушиваясь к внутреннему, охватившему все его существо покою.

   Редко с ним это бывало, но он замечал, что это состояние есть именно то, что люди называют предчувствием, и предчувствием чего-то хорошего. Странно! Что могло вдруг случиться для него хорошее, когда, напротив, обстоятельства сложились вовсе не в его пользу?

   Сегодня он ждал Гирли и не ложился в постель. Он сидел с книгой в руках, но не читал ее, а держал в опущенной через локотник кресла руке и прислушивался, нет ли шагов или шороха за заветной потайной дверью, секрет которой открылся ему вчера. Он боялся пропустить появление Гирли и как раз пропустил его: старик вошел так, что его почти не было слышно, а в ту минуту Орленев смотрел в другую сторону.

   - Наконец-то! - сказал он, оборачиваясь и увидев Гирли. - Ну что? Узнали что-нибудь?

   - Все, что я узнал, вполне подтверждает наши вчерашние соображения. Донос сделан Зубовым, и Маргарита выставлена им авантюристкой и агентом тайных французских обществ. Найденные у нее издания служат неоспоримой уликой против нее. Дело будет ведено спешно. В два-три дня все решится.

   - Где же она теперь?

   - Пока у себя дома. Ее не выпускают, и у дверей стража.

   Сергей Александрович пристально поглядел на него и спросил:

   - Что же вы намерены предпринять?

   - Я уже предпринял все, что нужно было сделать на сегодня. Время терять нельзя. Высылка может последовать быстро.

   - Разве нельзя остановить ее?

   Гирли пожал плечами.

   - Даже при помощи светлейшего? - настаивал Орленев.

   - Ему неудобно вмешиваться в это дело. Но это не так еще важно. Там еще есть у нас два или три дня, а может быть, и больше. Сегодня нужно сделать то, что безотлагательно.

   - Что же?

   - Сохранить за Маргаритой ее собственность.

   - Имение?

   - Да, имение, купчая на которое уже совершена ей.

   - Каким же образом вы думаете сделать это?

   - Обратить имение в деньги, которые уже не могут конфисковать у нее, потому что их можно спрятать.

   - Конечно, это самое лучшее. Но где найти так скоро покупщика?

   - Покупщик есть. Дело только в его согласии.

   - Кто же он?

   - Вы.

   - Я? - удивился Орленев. - Если б были у меня деньги, я не отказался бы от покупки, но ведь у меня нет их... Если вы знали дела дяди, то вам известно, что от него я не получил ничего, кроме этого дома. А своих средств у меня никогда не было...

   - Дело не в деньгах. Прежде всего нужно ваше имя...

   - Понимаю, - подхватил Орленев, - вы хотите перевести имение на мое имя, с тем чтобы оно оставалось за Маргаритой?

   - Нет, она получит свои деньги полностью - всю стоимость земли. Нужно, во-первых, чтобы вы сказали, что, когда вечером вас застали у нее, вы приезжали для окончательных переговоров о покупке. Раньше же вы не знали Маргариты.

   Орленев понял, что такая постановка вопроса сразу освобождает его от всякого подозрения и является превосходным ответом на вопрос, зачем он был у француженки. Приехать к ней для переговоров о покупке не было предосудительно и не компрометировало его. Он выходил чист.

   - Хорошо, - сказал он, - это вполне благоприятно для меня; но, видите, безденежно взять на себя ее зенлю...

   - Не ее землю, - перебил Гирли. - Я вам говорю: что касается ее, то она получит всю стоимость имения. Имение же это вы приобретете для другого лица.

   - Я его знаю?

   - И да и нет.

   - Но имя-то вы скажете по крайней мере?

   - Имени - нет. Может быть, это имя станет вашим.

   - Вы говорите, Гирли, загадками, точно сфинкс какой-нибудь...

   - У сфинкса была одна только загадка: "Кто ходит утром на четырех, днем на двух, а вечером на трех?"

   - Разве это была загадка сфинкса? - спросил Орленев, который, как большинство людей, не помнил, какую неразрешимую загадку задавало мифическое чудовище.

   - Да, именно эта, и когда Эдип разрешил ее, назвав ч_е_л_о_в_е_к_а, то сфинкс умер, потому что человек был разгадан.

   - Ну а я разгадаю или нет вашу загадку? - спросил Орленев.

   - Да. Я вам помогу, если хотите.

   - Конечно хочу, - согласился Орленев.

   - Тогда пойдемте! - и Гирли, встав, повел Орленева к двери, от которой шла узкая, крутая лестница вниз.

  

  

   Спускаясь за Гирли вниз по лестнице, Орленев думал, что очутится в маленькой каморке подвального этажа, о которой говорил ему нынче утром слуга, подавая умываться. Но они пришли не в каморку. Это была довольно просторная и поместительная комната со сводами и с большим камином в виде очага.

   Особенно таинственного в этой комнате не было ничего - не было той обстановки, которой любили себя окружать средневековые шарлатаны, иногда впрочем чистосердечно верившие в свои магические квадраты и заводившие разные приспособления для добывания золота и философского камня. В комнате были только книги, стол, два кресла и небольшой шкапик. Лишь стоявшая на столе лампа имела несколько своеобразную и странную форму. Она представляла резервуар, с одной стороны которого было изображено старческое, с другой - молодое лицо. Этот резервуар поддерживался на подставке, составленной из двух перевившихся змей.

   На одной из стен висела занавеска, тяжелая, с вытканным на ней узором.

   - Вот вы говорили о сфинксе, - заговорил Гирли. - Вот он, посмотрите сюда.

   Он расправил складки занавеса, и Орленев различил всю комбинацию вытканного узора. Колесо счастья было посредине. С правой стороны его фигура египетского гения добра делала как бы усилия добраться до находившейся наверху точки окружности; с левой - в том же положении находится гений зла. Возле него была надпись "Тифон", в противоположной виднелась надпись "Германубис". На колесе, сохраняя равновесие, покоился сфинкс с поднятым мечом в своей львиной лапе.

   - Вот вам символ, - продолжал Гирли, - один из величайших символов, какой был известен мудрецам древности. Посмотрите, в сфинксе слиты четыре формы: голова человека, туловище быка, лапы льва и крылья орла. Человеческая голова - вместилище разума - означает, что, прежде чем начать действовать, нужно приобрести мудрость, которая должна осветить конечную точку намеченного пути. Тело быка служит эмблемой того, что пред испытаниями, пред препятствиями и опасностями нужно вооружиться твердой волей, терпеливой и настойчивой, чтобы проложить свою колею жизни. Львиные лапы означают, что для того, чтобы желать производительно, нужны смелость и дерзновение, чтобы расчистить себе путь в определенную сторону и с полной свободой затем подняться на высоту счастья, верное средство к достижению которого заключено в широком полете орлиных крыльев. Если вы умеете желать то, что есть правда, если вы стремитесь только к тому, что справедливо, если вы дерзаете на то, что доступно человеку, если наконец вы умеете молчать и если в силу вашего постоянства "завтра" есть только продолжение сегодняшнего дня, то вы найдете неожиданно под рукой ключ вашего могущества.

   Все это, что говорил Гирли, было очень хорошо и умно, но Орленев все-таки видел, что это ничуть не объясняет загадочных слов, которые сказал ему наверху старик и объяснить которые он обещал ему.

   - Но где же решение загадки? - спросил он, когда Гирли умолк.

   - Вы подымите эту занавеску - и все разъяснится тогда.

   - Я должен поднять этот занавес? - переспросил Орленев.

   - Да, но только помните, что для того чтобы иметь право владеть вечно, нужно желать долго и терпеливо.

  

  

   Орленев быстрым движением откинул занавес, повисший на шнурке, и отступил, пораженный, с уставившимися широко открытыми глазами на то, что явилось пред ним.

   Сон ли это был или видение, но по первому взгляду действительностью это не могло быть. Пред ним за откинувшимся занавесом была она, та, о которой он грезил три года, та, которая мимолетно встретилась с ним, но воспоминание о которой было для него единственной светлой мечтой всей его жизни.

   Еще недавно, грезя о ней, он сомневался, существует она или нет и не была ли их встреча только воображаемой, а если и нет, если она действительно существует, то не ошибся ли он, не представил ли себе красоту ее лучше, чем была она на самом деле? Но вот она живая стояла пред ним и не только не приносила разочарования, напротив, казалась еще лучше прежнего, хотя этого и не могло быть, но это было так.

   Она стояла, смотрела на Сергея Александровича и улыбалась. Вокруг нее не было того ореола и звезд, которые ослепили его, когда он видел ее во сне в последний раз, но и без этого ореола все кругом, вся жизнь освещалась ею.

   Да живая ли она стояла тут?

   Гирли подошел к ней, взял ее за руку, подвел к Орленеву и проговорил:

   - Кажется, вы встречались уже? Ну вот, познакомьтесь теперь поближе! Впрочем, - обернулся он к Орленеву, - она о вас много слышала и знает вас лучше, чем вы ее.

   Гирли, сказав это простыми словами, как будто вернул Орленева из другого мира в реальный, где все имело свое определение и где отношения пояснялись такими простыми словами, как произнес он. Но от этого Сергею Александровичу не стало хуже. В этом новом реальном мире по-прежнему была она, и это было еще лучше.

   "Она знает меня... она слышала обо мне... но от кого, как?" - произносилось у него в мыслях, однако говорить он боялся, как бы сомневаясь, сам-то он человек ли по-прежнему или обратился возле нее в какое-нибудь высшее общество, да и слов подходящих он не находил.

   - Так вы помните нашу встречу? - сказала она.

   - Я-то помню ли? - заговорил Орленев, не узнав своего голоса. - Да только с этой встречи я понял, зачем я живу, зачем существую. Грезой о вас я жил с тех пор. Гирли говорит, что вы знаете меня лучше, чем я вас. Я не знаю этого, но вас я знаю, как человек может знать свое счастье.

   - Ну что, я вас не обманул? - обернулся к ней Гирли.

   - Нет, дядя Гирли, нет, вы всегда говорите правду! Я вижу, что вы не обманули меня.

   - Обманули? В чем? - переспросил Орленев.

   - В том, что вы любите ее, - ответил Гирли.

   - Я ли люблю ее? Да разве я могу не любить, разве человек может не любить своего счастья?

   И, по мере того как Сергей Александрович говорил, радость все больше и больше охватывала его и волнение счастья теснило ему грудь, потому что он видел, что его слова радуют и ее: она слушала их и не только не удивлялась их дерзости, но, напротив, сама и взглядом, и улыбкой поощряла Орленева.

   Нужно было много причин, чтобы Сергей Александрович говорил так, как говорил теперь. Его настроение всего сегодняшнего дня, обстановка, в которой они сошлись, эта неожиданность встречи, а главное то, что он был влюблен - как и почему, разве влюбленные разбирают! - все это сошлось, совпало и заставило его говорить.

   - И вы не ошибаетесь, - серьезно, вглядываясь в него, сказал Гирли, - вам было довольно одной встречи, чтобы не раскаяться потом?

   - Довольно одной встречи! - подхватил Орленев. - В чем же мне раскаиваться, в чем?..

   - В этой встрече, в последствиях...

   - Когда мы встретились, я только увидел ее, но знал я ее и раньше и буду знать всегда. Что бы ни случилось, она всегда останется для меня единым счастьем. Господи, - вдруг вырвалось у Сергея Александровича, - и зачем мы снова сошлись, чтобы расстаться! Нет, впрочем, это хорошо: по крайней мере я увидел ее еще раз.

   - От вас обоих зависит теперь не расставаться, - сказал Гирли.

   Орленев вдруг резко приблизился к нему.

   - Послушайте, Гирли, ведь от того, что вы говорите мне, люди с ума сходят!

   - Я говорю то, что было желанием вашего дяди, которого она знала, и моим. Она от нас слышала рассказы про вас, читала ваши письма к дяде и, кажется, ничего не имеет против нашего желания...

   Орленев взглянул на нее. Она молчала. Но ей и не надо было говорить ничего. Он понял и без слов. Понял, что недаром она только что сказала Гирли, что он всегда говорит правду. Да, она ничего не имела против.

   Итак, давно желанное, далекое, невозможное стало вдруг близким и возможным.

   - Ну, теперь сядем и поговорим о деле, если вы способны говорить еще, - начал Гирли, снова врываясь со своим другим здешним миром в то, что совершалось в душе Орленева.

   - О каком деле? - спросил Сергей Александрович.

   - О том, о котором мы говорили наверху.

   "О чем мы говорили? - силился вспомнить Орленев. - И разве можно теперь говорить о том, что было прежде. Теперь все ново и прекрасно".

   - О деле, - пояснил Гирли, - для которого я вас сюда привел и благодаря которому сегодня пришлось ускорить то, что я хотел сделать немножко с большей постепенностью.

   Делать было нечего: Орленеву приходилось вспоминать, о чем они говорили.

   - Имение! - вспомнил он.

   - Да, имение, которое пойдет вам в приданое за вашей женой. Понимаете теперь, что вы можете купить его на свое имя, а деньги будут заплачены тем, кто даст за ней приданое?

   Эти слова "жена", "приданое" были слишком уж простыми словами. И хотя они выражали то же счастье, но являлись все-таки чересчур уже низменными.

   - Ах, делайте что хотите и распоряжайтесь мной как угодно! Я на все согласен теперь! - решил Орленев, чтобы покончить с этим разговором.

  

  

   Ее звали Идизой, - вот все, что узнал Орленев о своей невесте. Но не все ли равно ему было? Ничто не могло ни прибавить к его счастью, ни убавить от него ничего.

   Идиза давно знала и почти с детства помнила старика музыканта и привыкла называть его "дядя Гирли". Он был ближайшим руководителем ее и заботился о ней. Они часто ездили за границу, и в одну-то из этих поездок она встретила Орленева в Лондоне.

   Она знала о том, что ее "дядя Гирли" был музыкант, но по тому уважению, с которым она говорила о нем, видно было, что она и не подозревала, что его зовут или считают полоумным.

   Дядю Орленева она видела и тоже знала его и очень любила и уважала.

   Кто ее был отец и мать - Идиза не имела понятия, а потому не могла и теперь, так же, как и тогда, в Лондоне, сказать свое родовое имя. Ее звали Идизой, - только это она и могла сообщить Орленеву.

   Росла она одна, без подруг, без знакомых.

   Когда Орленев вернулся в свою комнату тем же путем, как и вышел из нее, ему пришло еще в голову много вопросов, которые он не успел сделать Идизе. Где она жила, с кем, как попала сегодня вечером к Гирли, где они увидятся завтра? Все это было очень важно и нужно ему знать, но он, обезумевший от свидания с Идизой, подумал обо всем этом лишь тогда, когда пришел несколько в себя, очутившись один в своей комнате.

   Проводил его сюда Гирли, сказавший, что "довольно на с_е_г_о_д_н_я", что уже поздно и пора разойтись.

   Орленев в избытке своего счастья подчинился ему беспрекословно, но теперь конечно жалел об этом. Свидание казалось ему слишком мимолетным, и он упрекал себя, зачем не сделал любимой девушке приходивших ему теперь в голову вопросов.

   Он счастлив и несчастлив был в одно и то же время.

   Он пытался отворить сам секретную дверь, чтобы еще раз спуститься к Гирли, но она казалась плотно заделанной в стену доской, и не было никакой возможности отворить ее. Орленев стучал в эту дверь и не услышал ответа.

   Он провел бессонную ночь; он не мог заснуть и от радости, и от мучившей его неизвестности, когда они увидятся завтра, и вообще оттого, что наяву он так был счастлив, что не нуждался в сне.

   Конечно, они должны увидеться завтра! Он умрет, но достигнет своего.

   Он решил ранним утром отправиться к Гирли, велеть, чтобы его провели через сад к нему в каморку, и упросить старика, чтобы тот вез его сейчас же к Идизе. Но, когда утром поднялся дом, сделать это оказалось вовсе не так легко.

   Орленев послал узнать, у себя ли Гирли; ему пришли доложить, что дверь в помещение старого музыканта заперта - признак, что его нет дома. Орленев сам спустился в сад, постучал, посмотрел: на двери Гирли висел огромный замок.

   Нечего было делать - приходилось довольствоваться ожиданием.

   И главное - никто не видел, когда, с кем и как ушел Гирли из дома. Обыкновение же его было, по словам прислуги, - раз он ушел с утра, не возвращаться уже до вечера.

   Сергей Александрович сам понимал, что Гирли едва ли вернется скоро, потому что вероятно пошел по этим скучным разным делам. Значит, его можно было ждать только поздно вечером, опять через потайную дверь. Другого способа увидеться не было.

   - Да он не говорил ли кому-нибудь, чтобы мне передали что-нибудь? Записку оставил, может быть? - допытывался Орленев.

   Но ему в сотый раз сообщали, что никто не видал, как ушел старик, и что тот никому ничего не говорил.

   Приходилось протянуть время до вечера.

   Оставаться дома Орленеву не хотелось. Ему нужно было движения, жизни; ему нужно было людей, рассеяния.

   Но всюду было еще рано.

   Сергей Александрович сел на Фонтанке в лодку, выехал в ней на Неву и долго катался один. Потом он закусил у Гидля. Тут же в кондитерской ему попалась широковещательная афиша, зазывавшая в устроенный на Адмиралтейской площади балаган, где приезжей иностранной труппой показывались разные чудеса: премированный жонглер становился на голову, ел и пил за здравие всей "кумпании" в таком положении. Дрессированные собаки прыгали через огненный обруч, кто-то плясал по канату. Но главную прелесть программы составляла девица Шарлотта, входившая в клетку с живым львом и укрощавшая его на глазах у публики. Представление начиналось в два часа дня.

   - Что это вы рассматриваете программу? - услыхал Орленев, занятый разглядыванием афиши.

   Он поднял глаза и узнал Доронина. Они поздоровались.

   - Да так, от нечего делать, - машинально ответил Сергей Александрович и положил афишу - он все сегодня делал машинально в ожидании вечера.

   С каким удовольствием проспал бы он это время или хотел бы, чтобы оно пропало так, даром, у него, было вычеркнуто из его жизни! Но видно Гирли был прав - ничего не проходило даром, и, пока время тянулось, Орленев должен был волей-неволей подчиниться ему.

 &nbs