Волконский Михаил Николаевич - Записки прадеда

победа, как на скачках, где одна лошадь должна прийти раньше другой.

   И тоже, как на скачках, держали пари. Однако среди державших за вигов были люди, вовсе не симпатизировавшие им, но желавшие лишь выиграть ставку.

   За бедного Питта мало было охотников держать, несмотря на всю его популярность. Действительно, трудно было даже предположить, какой способ может он найти, чтобы извернуться при всем своем красноречии.

   - Нет, кажется, все право на стороне вигов! - говорилось в толпе, за них ставили крупные суммы.

   - То есть не право, - возразили сторонники ториев, - права у них нет, но вероятно победа останется на их стороне, - и тоже держали за вигов.

   За Питта ставили на авось, отвечая иногда всего лишь половинной ставкой.

   Политические страсти и азарт игры разгорались в толпе, и она валила к парламенту, стягиваясь мало-помалу к одному, интересовавшему всех, центру. Тут были и мужчины, и женщины.

   К началу заседания толпа стала так велика, что члены парламента не могли подъехать к воротам в экипажах и должны были пробираться пешком. Казалось, весь Лондон собрался здесь, но это казалось только, потому что народ все прибывал и прибывал, и толпа росла непомерно.

   Орленев тоже пошел. Он мог бы попасть вместе с посольством а парламент, но ему хотелось лучше поглядеть на народ, на это его своеобразное участие в государственном деле. Ему нравились это оживление, говор, это забвение на сегодняшний день своих личных интересов в этой толпе, жужжавшей об одном и том же на разные лады.

   - Началось заседание?

   - А, что?.. Говорит речь, кто говорит речь?

   - Питт проехал... Где он, Питт? Он там, в парламенте?

   - Несдобровать ему сегодня.

   - Говорят, он вовсе не покажется, потому что ему сказать нечего.

   - Ну, найдет, что сказать - не такой человек, чтобы потеряться.

   - Больным, говорят, сказался.

   - А вот узнаем... Да заседание-то началось?

   Орленев, увлекаемый толкавшими его сзади, волей-неволей двигался вперед, чувствуя, что ему становится все теснее и теснее и что с каждым шагом движение становится затруднительней.

  

  

   Несколько раз Сергея Александровича сжимали так, что ему дышать становилось трудно, захватывало дух, и он должен был делать неимоверные усилия, чтобы освободиться из давивших его живых тисков. Но на него не обращали внимания, жали и толкали его, и шумели, и кричали на чужом ему английском языке, шипящие и свистящие звуки которого окончательно сливались для него теперь в одну нестройную массу.

   И вдруг среди этого чуждого ему говора он ясно услышал произнесенные по-русски слова:

   - О Господи!

   Орленев обернулся, ища глазами, кто мог произнести эти слова. Большинство русских, бывших в Лондоне, он знал, но возле него теперь не было знакомого лица.

   "Верно послышалось", - подумал он, а в то же время взоры его остановились на молоденьком, хорошеньком личике стоявшей несколько впереди его девушки.

   Их отделяло друг от друга всего несколько человек.

   Она стояла и беспомощно оглядывалась кругом, как бы ища защиты от охватившей ее со всех сторон толпы.

   - О Господи! - повторила она.

   На этот раз Сергей Александрович не мог уже ошибиться. Теперь он не только слышал родную себе речь, но и видел движение тех губ, которые произнесли русское слово. Он почти инстинктивно сделал усилие пробраться к ней и, сам не чувствуя как, сейчас же очутился возле нее.

   - Вы - русская?

   Девушка отшатнулась и испуганно глянула на него, но робость, с которой сделал он свой вопрос и видимое желание помочь ей, а главное - невольное восхищение, так и блеснувшее в его глазах, когда он обратился к ней, сейчас же успокоили ее. По одежде, по манерам она увидела в нем порядочного человека, готового защитить ее, если нужно.

   - Я потерялась в этой толпе, - ответила она, - потеряла свою компаньонку... и не могу выбраться...

   Орленев понял, что ей нужно было высвободиться из этой толпы, и, взяв ее за руку, повел, сам не зная еще, удастся ли ему вывести ее. Однако оставаться на месте было еще хуже, и он повел ее, то расталкивая загораживавших им дорогу, то уговаривая пропустить их.

   Они подвигались с таким трудом, что, несмотря на невероятные усилия, едва могли сделать несколько шагов, как принуждены были остановиться. Идти против напиравшей толпы было немыслимо.

   В это время с той стороны, где было здание парламента, раздался сначала сдержанный, потом вдруг разросшийся гул; толпа колыхнулась, задвигалась, заговорила и зашумела.

   - Что, что такое? - раздавалось кругом.

   - Питт... Вильям Питт...

   - Что Питт? Что он сделал?

   - Питт победил, Питт победил! - кричали в передних рядах, и этот возглас эхом передвигался дальше.

   Оказалось, что те, кто рассчитывал на шансы вигов, не предвидели одного самого простого случая: выздоровления короля. И Питт победил без речей, без особых комбинаций, просто благодаря тому, что имел возможность объявить о выздоровлении короля.

   - Король выздоровел... Питт победил! - кричали теперь кругом и волновались, и двигались.

   Орленев не слушал уже, что происходило кругом; ему теперь было совершенно безразлично, что объявил Питт; ему важно было только одно - беречь и вывести из толпы невредимой девушку, руку которой он чувствовал в своей руке и взгляд черных глаз которой был пред его глазами, хотя он и не смотрел на нее.

   Он почти подхватил ее в общей сумятице и суматохе, кинулся наугад куда-нибудь, лишь бы действовать и двигаться, кинулся с такой стремительностью, что скорее, чем думал, очутился, подхваченный потоком толпы, в улице и мог свернуть в ворота первого попавшегося дома.

   Теперь, когда они были в безопасности, он еще раз оглянулся на девушку, и она показалась ему в своем смущении еще не совсем исчезнувшего страха еще лучше, чем прежде.

   Он назвал ей себя, сказал, что служит в русском посольстве и что она может быть совершенно покойна, что он проведет ее к дому, где она живет.

   - Только вы мне скажите, где вы живете? - спросил он.

   Девушка не знала ни названия улицы, ни даже квартала, где она жила, потому что в Лондон приехала впервые в жизни несколько дней тому назад со своей компаньонкой-француженкой, владевшей немного английским языком. Сама она не говорила по-английски. Они вышли сегодня с компаньонкой пройтись по незнакомому городу, чтобы посмотреть его, увидели много людей, шедших все в одном направлении, пошли за ними из любопытства, попали в толпу, и толпа их разделила.

   - А кроме компаньонки, с вами никого нет в Лондоне? - спросил Сергей Александрович.

   - Никого.

   - Где же ваши? Где ваша семья?

   Девушка не ответила и, опустив глаза, стояла молча.

   - Где же ваш отец, мать? - переспросил Орленев. Она снова не ответила.

   - Простите, - заговорил он опять, - но мне нужно знать ваше имя, чтобы помочь вам найти в посольстве ваш адрес. Там можно узнать. Нужно только ваше имя.

   Девушка стояла, все опустив глаза, и тихо, так тихо, что едва слышно было, проговорила наконец:

   - Имя свое и кто я - я не могу вам сказать.

   В этом слове "не могу", в том, как она произнесла его, были и полная беспомощность, и просьба простить ее за то, что она не может и не должна называть себя.

   Девушка была мила в это время, мила так, что Сергей Александрович готов был все сделать и всему подчиниться, что она только захочет.

   - Не можете? - удивленно воскликнул он. - Но отчего же?.. Как же тогда я доставлю вас домой?

   Она не улыбнулась, но только глянула на Орленева.

   "Нет, она не может лгать, - подумал он при этом ее взгляде, правдивом и милом, - значит, так надо, значит, я не имею права знать, кто она".

   И вдруг при этом он почувствовал, что сердце его сжалось так болезненно, точно он в эту минуту навсегда лишался любимого, дорогого и близкого существа.

   На улице в это время толпа поредела, можно было идти дальше. Орленев решил все-таки отвести девушку в посольство.

   - Вероятно, ваша компаньонка догадается прийти туда, - пояснил он.

   - О да, верно, она догадается! - машинально повторила она.

   И вплоть до посольства они шли, не проронив более ни одного слова.

  

  

   У дверей посольства они встретили бледную, растерянную француженку; та, вскрикнув от радости, кинулась к ним и, точно убегая от погони, быстро исчезла вместе со случайной спутницей Орленева, не сказав даже хоть слово в благодарность ему.

   С тех пор прошло довольно много времени, но образ случайно встреченной девушки не оставлял Орленева. Ни одно хорошенькое личико, виденное им впоследствии, не могло для него сравниться с ней, да и до встречи с ней он тоже не видел лица лучше ее.

   С ним случилось то, что бывает обыкновенно со всеми влюбленными.

   Эта девушка - потому что именно она понравилась ему - казалась ему таким чудом красоты, точно это был тот идеал небесный, к которому он стремился отродясь и который вдруг явился ему на земле. И для него она явилась не такой, как была на самом деле, а такой, какой он представил себе ее.

   Случайность и мимолетность встречи, некоторая загадочность и таинственность, которыми она была окружена при этом, способствовали еще более усилению впечатления. Все остальные встреченные им в жизни девушки были на взгляд Орленева простыми, земными, добрыми или злыми существами, но она, та, виденная всего лишь какие-нибудь полчаса, была исключительным, нездешним существом, о котором он стал грезить не только во сне, но почти наяву.

   Полчаса, проведенные с ней в Лондоне, стали для него самым дорогим воспоминанием в жизни.

   То, что он вероятно никогда не встретит ее больше и никогда не узнает даже, как ее зовут, и то, что сама она забыла, может быть, и думать о нем, нисколько не смущало его. Напротив, так и должно было быть. Разве на солнце можно смотреть безнаказанно? Ведь можно только чувствовать его блеск и теплоту... И Орленев воображал, что согрет на всю жизнь светом той девушки.

   Иногда она являлась к нему во сне, окруженная блестящим ореолом.

   Но ни разу в жизни он не видел ее так ясно, как теперь. Она была пред ним. Ослепительные лучи блестели кругом ее, точно она явилась центром самого солнца. Над ее головой венцом горел круг двенадцати звезд. Чего фантазия не представит иногда? В правой руке она несла орла, в левой - жезл с глобусом на конце. Ногой она опиралась на полумесяц.

   "Желать возможного, - говорила она ему, - все равно что уже созидать его, желать невозможного и безумного значит стремиться к разрушению и погибели".

   "Да, да, это правда", - повторял себе Орленев, чувствуя, что глаза его слепнут от яркого света.

   Он сделал усилие, поднял веки, и солнечные лучи, ударившие через окно прямо ему в лицо, действительно ослепили его.

   Он отвернул голову и понял, что заснул, сидя у себя на постели.

   Он, точно электрическая искра ударила его, вскочил на ноги. Неужели пропущено им назначенное для дуэли время?

   Часы в столовой зашипели и пробили шесть.

   Орленев знал, что они отстают по крайней мере на полчаса; все-таки он имел полную еще возможность позвать слугу, умыться, переодеться и не торопясь отправиться к недалеко от его дома строившейся церкви на Фонтанной.

  

  

   Орленеву не трудно было найти дорогу одному, без провожатого. Нужно было идти налево от дома, по берегу Фонтанной и вплоть до небольшого леска, где среди нескольких низеньких домиков производилась постройка.

   День был праздничный. Сергей Александрович знал, что там рабочих не будет и дуэль может состояться без посторонних свидетелей.

   Впрочем, в эту минуту он вовсе не думал о ней. Он шел довольно равнодушно, следя однако глазами за тем, как три мужика, влегшись в лямки, тянули баржу по реке, как на той ее стороне бабы полоскали белье, корова паслась, щипля траву, по отлогому берегу, и ему почему-то было досадно, глядя на эту проснувшуюся деревенскую жизнь еще не ставшего вполне городом Петербурга. Ему досадна была эта деловитость, с которой не только мужики тянули баржу и бабы полоскали белье, но даже корова и та щипала траву как-то с полным сознанием того, что она делает. Между тем сам он не знал, решительно не знал, что начать и к чему приступиться.

   "Кажется, сюда?" - вспомнил он, подойдя к леску, и свернул от реки.

   Между жидких стволов виднелись уже выведенные стены церкви с лесами вокруг них.

   Орленев пошел туда через лес наперекоски. Он был уверен, что придет первым, но на всякий случай оглянулся: не видно ли где поблизости кареты, в которой мог приехать его противник. Кареты не было. У постройки же, в том самом направлении, куда шел Орленев, сидел на камне человек, скрестив ноги. Фигура его сразу показалась знакомой.

   "Да это Гирли, - сообразил Орленев, узнав старика, - вчерашний музыкант! Но зачем он здесь и что ему нужно?"

   Он приостановился, не зная, идти ли ему вперед? Возвращаться было все равно нельзя: он обещал быть вовремя на месте, и вежливость требовала, чтобы он был там.

   Однако присутствие полоумного старика уж ни с какой стороны не подходило к тому делу, для которого пришел сюда Орленев.

   "Нужно во что бы то ни стало удалить его, - решил он, - а то только помешает!"

   - А я вас жду, - встретил его Гирли еще издали, как только заметил его.

   - Вы ждете меня? Зачем? - удивился Сергей Александрович, подходя и здороваясь со стариком.

   - А вот именно по тому делу, по которому вы пришли сюда.

   - То есть как по тому делу? Вы разве слышали вчерашний разговор?

   - Слышал!

   - Зачем же вы пришли сюда? - спросил Орленев поморщившись.

   - Потому что меня прислали. - Старик сидел на своем камне, не меняя положения скрещенных ног, и смотрел совсем серьезно на Орленева. - Камень, - сказал он вдруг, - есть побежденная материя: видите, он имеет совершенную форму куба. А это, - он показал на свои ноги, - знаете ли вы, что это такое? - Он снова глянул на собеседника и тут же продолжал: - Это - символ человеческого могущества, которое имеет четыре выражения... Да, - добавил он по-прежнему серьезно, - четыре выражения в трех измерениях бесконечности. Я говорю о высоте, ширине и глубине...

   Камень, на котором сидел Гирли, был действительно кубический, плотно лежавший на земле, но от этого Орленеву не было легче и странные слова старика не стали яснее. Он, не заметивший вчера в нем ничего такого, что ясно выказывало бы его полоумие, теперь сразу увидел, что рассказы о повредившемся рассудке Гирли были вполне справедливы.

   "Бедный старик!" - невольно мелькнуло у него, и он улыбнулся Гирли, как улыбаются детям, а затем мягко спросил:

   - Зачем же вас прислали сюда?

   Но старик ответил опять бессмыслицей:

   - Чтобы я вам показал камень и что нужно сделать для того, чтобы держаться на нем.

   Толка, очевидно, трудно было от него добиться.

   Орленев несколько беспокойно огляделся кругом: не идут ли те, кого ждал он? Действительно, вышло бы как-то неловко, если и вовсе не смешно, что они могли застать его здесь в беседе с полоумным музыкантом, солидно усевшимся на своем "кубическом" камне со скрещенными ногами.

   - Вы не оглядывайтесь, - сказал опять старик, как бы поняв движение молодого человека, - они не придут!..

   - Кто "они"? - вырвалось невольно у того.

   - Те, кого вы ждете.

   - То есть как не придут? Почем вы знаете это?

   - Знаю, потому что меня послал старик Зубов передать вам записку.

   Орленев так и остановился, пораженный удивлением.

   - Старик Зубов просил вас передать мне записку? Где же она?

   Гирли не торопясь достал из кармана сложенную и запечатанную записку на синей бумаге и подал ее Сергею Александровичу. Тот распечатал и прочтя глазам своим не поверил.

   Зубов писал, что он - не мальчишка или какой-нибудь безрассудный фендрик, чтобы так, зря, здорово живешь, драться с первым встречным, и что принять это всерьез мог только такой полупомешанный, как Орленев, а потому он, Зубов, и посылает к нему полоумного музыканта, с которым-де они и могут поговорить по душе, если желают. А большего Орленев недостоин и должен быть рад, что не поплатится за свою вчерашнюю дерзость более серьезным образом.

   Это была наглая, до цинизма грубая насмешка, за которую Орленев даже отплатить не был в силах. Он скомкал записку, с сердцем бросил ее наземь и повернулся, чтобы уйти. Не оставаться же ему было с этим, видимо, лишенным рассудка стариком!

  

  

   - Постойте, куда же вы? - услыхал Сергей Александрович за собой голос старого Гирли, когда собрался уходить.

   Он обернулся, но не потому, что услышал оклик музыканта, а для того, чтобы спросить, когда собственно этот Зубов дал старику свою записку.

   - Вы когда получили поручение от Зубова передать мне это? - показал он на валявшуюся на земле скомканную записку. - Вчера еще или сегодня утром?

   - Не все ли вам равно? - спросил Гирли.

   - Нет, не все равно. Неужели, если записка была вчера у вас в кармане, когда вы догнали меня, возвращаясь от Доронина, вы не могли тогда же отдать ее мне?

   - Зачем?

   - Хотя бы для того, чтобы я имел еще время вернуться и сказать этому Зубову, что так нельзя поступать.

   - И наделать глупостей, - подхватил старик.

   Орленев остановился. Он вспомнил опять, что старик полоумный и сердиться на него нельзя.

   - Погодите, - продолжал Гирли, - вам спешить некуда. Я отдал бы вам записку еще вчера, если бы это было нужно. Но не в этом дело...

   Несмотря на очевидную якобы нелепость некоторых слов и выражений этого старика, голос его был такой разумный по интонации и глядел он так умно и ясно, что можно было минутами забыть его полоумие.

   - В чем же дело? - спросил Орленев возвращаясь. Гирли, пристально поглядев на него, сказал: "А вот сядьте!" - и показал на лежащий возле такой же, на каком сам сидел, камень, после чего продолжал, когда Орленев сел:

   - Вы обижены, в вас теперь злоба кипит, вы даже на меня готовы сердиться...

   У Сергея Александровича, правда, кипела на сердце горечь незаслуженной, "подлой", как он мысленно выражался себе, насмешки, и он лишь проговорил сквозь зубы:

   - Я на вас не сержусь!

   - Значит, сердитесь на того, кто обидел вас? Но послушайте! Обиды не создал Господь, а всего, чего не создал Он, - нет; значит, и обиды не может быть.

   - Как же нет обиды, когда я чувствую ее?

   - Вы чувствуете не обиду, а сердитесь, потому что с вами сделали то, за что у людей принято сердиться друг на друга. Заметьте: "у людей принято", то есть они как бы сговорились - давайте, дескать, сердиться в таких вот случаях. Ну, а вы станьте выше этого, не подчиняйтесь этому обычаю и увидите, что сердиться не на что. Условьтесь сами с собой в противном. Вот и все.

   Орленев задумался. Опять в словах старого музыканта было что-то если не совсем такое, с чем можно было согласиться тотчас же, то во всяком случае можно было считать это хорошим, что не было дурно.

   - Да, - возразил Сергей Александрович, - ударят тебя в правую - ты подставь левую щеку. Так поступают святые... Но я - не святой!

   - Во-первых, почему вы словно с какой-то гордостью заявляете, что вы не святой? Каждый человек путем испытания может добиться, если захочет, и святости. Во-вторых, я вовсе не о том, не о евангельском тексте говорю. Я говорю, что ничего нет легче уничтожить устроенное самими людьми, не существующее на самом деле, то есть обиду.

   Не смысл слов старика, идущий вразрез всему тому, что с детства внушали Орленеву, но его тихий голос и какая-то словно торжественная размеренность речи действовали успокоительно-властно.

   Солнечное летнее утро сияло приветливо кругом, деревья весело зеленели, река сквозила своей серебристой поверхностью между их стволов, и в воздухе было так тихо и радостно, что сердиться и волноваться было как-то в самом деле не к месту... И это ли утро, или успокоительная речь старика, или то и другое вместе подействовало на Орленева.

   - Хорошо, - сказал он, начиная рассуждать с полоумным Гирли, как с человеком, вполне обладающим рассудком, - хорошо, я, пожалуй, могу иногда взять на себя, подавить в себе, скажем, обиду. Но ведь это не удастся же всегда и во всех случаях жизни.

   - Ничто не может противостоять твердой воле, руководимой знанием правды и справедливости, - проговорил Гирли, - и бороться за их осуществление - не только обязанность, но и долг каждого человека. Победитель в этой борьбе исполняет лишь свою задачу...

   - Да, но не всегда можно выйти победителем.

   - Нет, всегда. Ничто не может помешать человеку, стремящемуся к правде.

   - А обстоятельства? Ну, бедность, например! Иногда она мешает человеку так, что он не в силах побороть ее.

   Орленев сказал это под впечатлением того, о чем думал сегодня один у себя дома. Бедность, о которой он упомянул и о которой думал, надвигалась на него.

   - Бедность, - подхватил старик, - бедность! Вы боитесь бедности, а не с радостью встречаете ее? Бедность вам может принести такое богатство, о котором вы и не мечтаете - богатство мудрости. Кто мудр, тот богаче богатых, богаче царей земных. Человек, живущий в довольстве, трудно воспринимает уроки жизни, и потому он несчастнее бедного. Вот вы в Англии жили - слышали, верно, о знаменитом Роберте Клайве?

   Орленев не обратил внимания на то, что старик, оказывалось, знал, по-видимому, многие подробности о его жизни, и в эту минуту ему не показалось это странным.

   История лорда Клайва, основателя английского могущества в Индии, бывшего там губернатором и вернувшегося в Англию с несметными богатствами, устроителя "Индийской компании", была известна Орленеву.

   - Да, я конечно слышал о Клайве, - ответил он, - и знаю, что он кончил жизнь самоубийством.

   - Ну вот видите! Значит, несмотря на все его богатства, жизнь все-таки была тяжела ему, если он решился на такое безобразное дело, как самоубийство. Да один ли Клайв? Человек, - продолжал говорить Гирли, и теперь уже Орленев внимательно слушал его, - независимо от того, богат он или беден, одинаково сгибается под тяжестью своих привычек и материальных благ, если поддается им. Вот вам наглядный пример. Попробуйте поднять этот камень и нести его. И тяжело вам, и неудобно. Посмотрите, он - кубический, а это самая неудобная форма, чтобы нести ее. Но зато как твердо и прочно вы можете сесть на него, как плотно прилегает он к земле! Так и материальные блага. Взвалите их себе на плечи, попробуйте быть слугой мамоны, и как тяжело вам будет! Но победите ваши желания, подчините себе материю, и вы будете тверды, и ничто не в силах будет поколебать ваше положение. Богатому и бедному одинаково тяжело под бременем материальных привычек и стремлений.

   Странный человек был этот старик! То его слова отдавали несомненным безумием, то как будто в них таился глубочайший смысл. Звали его "немцем", а сегодня весь их разговор шел на французском языке, и Гирли не только вполне правильно владел этим языком, но даже выражался на нем с некоторой изысканностью.

   - Все это прекрасно, - начал говорить в свою очередь Орленев, - хорошо рассуждать так вот вообще. Но есть положения, из которых почти невозможен выход.

   - Таких положений нет и не может быть!

   - Ну, вот, например, мое теперешнее, - проговорил Орленев.

   Философия старика навела его снова на мысль о себе, и он уже сказал вслух то, что подумал, как бы не заботясь о том, с кем и как говорил.

   - Ну, что же ваше теперешнее положение? Вы думаете, что вы зависите от человека, с отцом которого вчера говорили крупно? Вы думаете, что зависите от Платона Зубова?

   "Откуда он знает это?" - невольно пришло в голову Сергею Александровичу, и он вопросительно поглядел на старика.

   Тот сидел спокойно и уверенно глядел на него, ожидая ответа.

   - Да, я завишу от него, - ответил Орленев по инерции, - всецело завишу от него, потому что он - мой начальник теперь.

   - Поищите другого.

   - Другого, но кого?

   - А вот видите ли: истина получается от аналогии противоположностей. Запомните это правило раз навсегда: оно имеет слишком частое применение в нашей жизни.

   "Опять он начал что-то запутанное!" - подумал Орленев.

   Но старик сейчас же объяснил свои слова:

   - Вы думаете, что ваша будущность зависит от более сильного, чем вы сами? Ищите этого сильного. Зубов для вас - зло, но зло есть тень добра, которое является светом. Где есть свет - там есть тень, где есть зло - там должно быть и добро. Попробуйте найти вместо Зубова другого человека, его противника, или - вернее - того, кому он противник. Неужели я говорю не ясно?

   Орленев понял наконец, о ком ему говорили.

   - Потемкин! - произнес он. - Но ведь он меня не знает; как же я пойду к нему?

   - Попробуйте!

   - То есть как попробовать? Идти так вот прямо к нему?

   - Прямой путь всегда самый лучший. Отчего вам не идти прямо к светлейшему и не откладывая даже, прямо сегодня? Идите домой, пошлите за каретой, переоденьтесь и поезжайте.

   - Но он может не принять меня.

   - Что ж такое? Тогда еще раз поезжайте. Нужно быть деятельным; нужно работать, чтобы получить что-нибудь, нужно делать дело. Разве нет у вас цели в жизни?

   Орленев отвернулся и стал глядеть в сторону молча.

   Какая в самом деле была цель у него в жизни? Был он один-одинешенек на белом свете - ни родных, ни близких. Чего он мог достичь? Ну, в крайнем случае, места с жалованьем, которое дало бы ему сносное существование, женитьбы на приличной девице, которая растолстеет после свадьбы и народит ему кучу детей... Вот и все - вот что может ожидать его впереди!

   Гирли в это время тихо поднялся со своего места и, слегка наклонившись к Сергею Александровичу, проговорил:

   - А помните Лондон, толпу и в этой толпе ту, о которой вы грезили потом несколько раз?

   Пораженный, ошеломленный Орленев взглянул на него и мог только прошептать задрожавшими от охватившего его волнения губами:

   - Да кто же вы? Да кто же вы такой, что можете знать это?

   Гирли улыбнулся теперь ему в свою очередь.

   - Я - полоумный музыкант! - ответил он и, прежде чем успел Орленев опомниться, повернулся и пошел от него.

   Сергей Александрович провел рукой по лицу, огляделся, видел удаляющуюся фигуру старика, хотел кинуться за ним, остановить его, но ноги не повиновались ему и сердце так билось, что он невольно схватился за него. Он не мог двинуться.

   Когда он пришел в себя и вполне оправился - старого Гирли уже не было видно. Он исчез за деревьями.

  

  

   То, что он делал в этот день, и все, что случилось с ним, Орленев помнил потом точно в каком-то тумане.

   Он вернулся домой и, как будто находясь под давлением чужой воли, распорядился точно так, как внушал ему старик. Он послал сейчас же за каретой, велел подать себе лучший кафтан и камзол, натянув шелковые чулки, надел туфли с пряжками, выбрал кружево, и не успела еще приехать карета, как он, уже вполне готовый, напудренный и причесанный, ждал ее, ходя по комнатам.

   "Ехать так ехать", - говорил он себе, невольно улыбаясь и вспоминая рассказ про попугая, который кричал это, когда его тащила кошка.

   Карета приехала. Орленев накинул плащ от пыли, вышел на крыльцо, уселся в экипаж и велел везти себя в Таврический дворец.

   По дороге он ощущал то самое чувство, которое испытывает человек, ожидающий выигрыша или проигрыша ставки на карте. Только когда карета въехала на укатанный песком большой двор дворца, ему стало немного жутко, но возвращаться было уже поздно.

   Карета остановилась у подъезда, и два гайдука, выскочив из стеклянных дверей его, откинули подножку кареты, распахнули дверцу и под руки высадили Сергея Александровича. Пока все это было хорошо.

   Орленев вошел в подъезд и очутился в широких с колоннами сенях, уставленных цветами и растениями, между которыми играла на косых, падавших в высокие окна лучах солнца струя фонтана.

   Толстый швейцар в расшитой галунами ливрее заступил ему дорогу.

   - Что, светлейшего... можно видеть? - спросил Сергей Александрович и по своему неуверенному тону, которым он сделал свой вопрос, уже заранее предчувствовал ответ.

   Швейцар оглядел его, потом, как-то скривив шею, посмотрел ему прямо в глаза и, качнув головой, проговорил:

   - Нет!

   Орленев покраснел. Ему было совестно тех гайдуков, что высадили его из экипажа, и тех еще, которые стояли тут, в сенях. Их было много, и все они были в богатых ливреях. Он переступил с ноги на ногу и вдруг резко повернулся, как бы в подтверждение того, что он, дескать, и знал, что так будет, и незачем было приезжать.

   - Да кто вы будете? - спросил его швейцар.

   Александрович почувствовал, что последний прав. Уехать, не назвав себя, точно, этого нельзя было сделать, было неловко и неприлично. Поэтому он обернулся к швейцару и ясно ответил:

   - Сергей Александрович Орленев.

   Толстое лицо швейцара выразило внимание и некоторое усилие мысли.

   - Может быть, доложить секретарю его светлости, господину Попову?

   О Попове Орленев решительно не имел никакого понятия.

   - Нет, не надо, - ответил он, решив, что из его легкомысленной, как ему казалось теперь, затеи ничего уже не выйдет и что лучше всего уехать поскорей.

   Швейцар был видимо в некотором недоумении. Все проходившие через его владения, то есть сени, в святилище оберегаемого им дворца, делились для него на два разряда. Одни - важные баре, которых он знал всех наперечет и пред которыми нужно было низко раскланиваться и сейчас же сделать распоряжение о докладе, если светлейший принимал; другие - просители. Эти всегда робели при виде его ливреи и окружавших его гайдуков, улыбались заискивающе и просили доложить о себе, если можно, да как-нибудь, и обещали ему благодарность.

   Орленев, по своей молодости, а главное потому, что был совершенно по лицу неизвестен, не мог принадлежать к первым. Но и на просителя он не был похож. Он не улыбался, не заискивал, а держал себя совершенно самостоятельно.

   Швейцар впал в сомнение: отпустить ли ему этого молодого, как по всему было видно, хорошего барина так, без ничего или посоветоваться с камердинером.

   В это время как раз старый камердинер Потемкина в коричневом полуфраке показался в дверях.

   Швейцар подошел к нему, проговорив Орленеву:

   - Не угодно ли будет подождать. Сейчас-с.

   Сергей Александрович видел, как он назвал его камердинеру, как тот оглядел его, наклонив голову, и повернулся к дверям.

   - Лучше бы все-таки секретарю доложить, - сказал ему вслед швейцар.

   Почти сейчас же после этого из дверей стремглав вылетел мальчишка-казачок и доложил, стараясь говорить басом:

   - Просят!

   Швейцар поклонился Орленеву и, показывая рукой на дверь во внутренние комнаты, сказал:

   - Пожалуйте!

  

  

   С Орленевым с утра сегодня случилось столько странного, столько такого, что не входило в последовательность обыкновенной, повседневной жизни, что он перестал уже удивляться дальнейшему.

   Теперь он испытывал почти только одно любопытство, как и что с ним будет, когда шел через парадные комнаты светлейшего, провожаемый казачком.

   Его провели через ряд этих парадных комнат и остановили у высокой, тяжелой двери. Дверь растворилась и Орленев вошел в кабинет.

   Это была большая, поместительная комната с колоннами и множеством столов и столиков, на которых валялись планы, книги, свитки бумаг, тетради. Книги были и по стенам, в шкафах, и на резных деревянных полках.

   Потемкин полусидел на диване, между двух колонн. В правой руке у него была книга с крестом в три поперечника на переплете, левую он держал на груди, в кружевах, выпущенных из-за распахнувшейся бархатной малиновой телогреи. У его ног расстилался ковер с каким-то затейливым рисунком, на котором были изображены простертые два человека в черном и красном одеяниях, с зубчатыми коронами на головах.

   Было очень малое, отдаленное сходство между портретами Потемкина, которые видал Орленев, и живым их оригиналом, бывшим теперь пред ним, но все-таки Сергей Александрович сейчас же узнал его по орлиному, несколько загнутому вниз, носу и быстрому, устремленному на него взгляду.

   Потемкин выдержал его некоторое время молча, пристально вглядываясь в него, а затем проговорил, показывая стул у дивана:

   - Ну, поди сюда, садись! Так ты - племянник старого Орленева? Знал твоего дядюшку и уважал его. Ведь ты - его воспитанник?

   Орленев решил, что он потом уже будет допытываться и разбираться, кто предупредил светлейшего о его посещении, потому что тот, видимо, был предупрежден об этом, - и старался лишь сосредоточить все свое внимание на том, что ему говорили, чтобы отвечать как можно яснее и толковее. Он ответил, что он - воспитанник дяди и получил воспитание в Париже.

   - А потом жил в Лондоне?

   - Да.

   Потемкин стал расспрашивать гостя. Они заговорили, и Орленеву эта беседа показалась ничуть не стеснительной. Напротив, он отвечал на вопросы и рассказывал так свободно и просто, как будто давным-давно знал и любил человека, ласково и приветливо принимавшего его.

   - Так ты говоришь, что не хочешь служить по дипломатической части?

   Потемкин был в том настроении угнетения, которое по временам находило на него. Он запирался тогда у себя в кабинете, никого не пускал туда, лежал целый день не одетый на диване, иногда даже брился не каждое утро. Он принял Орленева по совершенно особому, исключительному случаю, разгадку которого тот нашел гораздо-гораздо позже, и теперь не жалел, что принял его. Молодость и горячность юного посетителя подействовали на него освежающе. Ему приятно было видеть увлечение, с которым, желая ему понравиться, говорил молодой человек. Потемкин слушал его и сам вспоминал свою молодость, когда он, веря в жизнь и свое счастье, беззаботно смотрел вперед и не думал о завтрашнем дне. Верил он, оказалось, не напрасно. Жизнь, с людской точки зрения, улыбнулась ему. Но ласкова ли была для него самого эта улыбка? Действительно ли было ему хорошо среди царственной роскоши, которой окружила его судьба? И вот теперь пред ним юный искатель нового счастья, которому предстоит испытание жизни. Он свободен в своих действиях, свободен в выборе средств для достижения намеченной цели... И все-таки не выйти ему из круга, определенного предвечным законом.

   - Но все-таки цель-то жизни ты поставил себе? - спросил Потемкин.

   - Цель жизни? - как бы задавая самому себе вопрос, переспросил Орленев. - Говорить откровенно... Вы позволяете, ваша светлость?

   - Да, да, говори откровенно! Орленев продолжал не сразу.

   - Теперь одно у меня желание, - сказал он наконец, опуская глаза, - но оно - почти сумасшедшее, оно неисполнимо.

   - Вот как? Что же это? Сказочная царевна какая-нибудь?

   - Почти. Да, я видел в жизни своей раз только девушку, видел ее случайно и не знаю, кто она. Увидеть ее еще раз... Я хочу увидеть ее еще раз, - проговорил Орленев и поднял глаза.

   - И ты думаешь, что был бы счастлив тогда? - спросил светлейший.

   - Не знаю... наверно, нет. Скорее я был бы еще несчастнее, чем теперь, когда только грежу ей и обманываю себя этими грезами. Мне иногда кажется, что ее нет на самом деле, что я ее видел во сне.

   Потемкин задумался, а затем начал вдруг тихо и внушительно:

   - Прежде чем сказать, что такой-то человек счастлив или несчастлив, узнай сначала, на что направил он свою волю. Всякий человек уподобляется образу своих дел. Пред каждым в будущем есть добро и зло. Уединись в тиши -внутренний голос заговорит с тобой. Пусть ответит ему твоя совесть... Ну, ступай! - добавил он Орленеву. - Спасибо тебе - разговорил меня.

   Сергей Александрович встал и откланялся.

   - Постой, - остановил его Потемкин, - я велю списаться с кем следует и возьму тебя к себе... О службе не беспокойся! - и он кивнул ему еще раз на прощанье.

  

  

   Обрадованный, упоенный и восхищенный уехал Орленев от светлейшего.

   Сегодня еще, во время своей бессонной ночи в опустелых покоях дядина дома, он чувствовал себя совершенно одиноким, оставленным без родни и друзей. И вдруг все быстро и неожиданно изменилось. В этом казавшемся ему чужим, негостеприимном Петербурге нашлись люди не только готовые отнестись к нему с участием, но даже обещавшие ему свое покровительство. И это покровительство было сильное, способное поддержать и более слабого, чем он, человека. Напротив, Орленев чувствовал себя теперь особенно сильным и предприимчивым.

   Как бы окрыленный своим успехом, он желал поскорее действовать и показать себя на деле.

   Теперь самые смелые и даже пожалуй невозможные планы носились в его голове и несбыточные соображения казались логичными и выполнимыми.

   Центром этих планов и соображений являлось одно, и это одно была она, его таинственная, милая, неуловимая незнакомка, воспоминание