Волконский Михаил Николаевич - Записки прадеда

ми не спорил с ним. Он, усталый от долгого пути, сел на поросший мягким мхом камень и стал налаживать свои гусли.

   В это время декорация, изображавшая лес, раздвинулась, и вместо нее явилось на сцене дикое ущелье. С одной из скал полз огромный змей, готовый поглотить старика брамина, приютившегося в пещере ради поста и покаяния.

   Джаели обнажил меч и бросился на змея, не щадя себя, чтобы спасти беззащитного старца. Он одним взмахом отсек змее голову, но только что отнял меч свой, как у пораженного им чудовища явились две головы. Джаели ударил по ним, и у змеи выросло четыре головы; и так, чем чаще поражал его Джаели, тем больше вырастало голов у змея и тем с большей яростью кидался он на своего противника. Наконец стал изнемогать несчастный Джаели, выронил меч из рук, и на него, безоружного, бросился змей.

   В это время Нами, наладивший свои гусли, заиграл на них, и змей остановился. Сильнее зазвучали гусли Нами, шевельнулось чудовище и дрогнуло. Нами продолжал играть, и песня его творила чудо. Змей приник всеми своими выросшими от меча головами и, медленно колыхаясь, пополз прочь, в бездну ущелья. Нами продолжал играть до тех пор, пока слышался стук железной чешуи змея о камни, повторяемой эхом.

   Тогда приблизился к братьям спасенный ими от змея брамин и сказал, что хочет отблагодарить их. Пусть каждый из них выразит одно какое-нибудь желание, и, каково бы ни было это желание, оно исполнится благодаря средству, которое он дает каждому из них.

   Он обратился к младшему брату, к первому, чтобы узнать его желание.

   - Мое желание будет то же самое, что и у моего брата - пусть он скажет свое, - ответил Нами. - Он умнее и храбрее меня. Я пожелаю того же, что он, а сам - боюсь ошибиться.

   Тогда брамин обратился к Джаели.

   - Если ты можешь мне дать такое средство, - сказал тот, - то одно у меня желание, чтобы все мои желания исполнялись!

   Подивился Нами хитрости своего брата. Тот действительно нашелся ответить так, что впоследствии не придется жалеть, что тогда-де, когда был случай, не пожелал того или этого. Поймал он брамина!

   Но тот ответил:

   - Хорошо. Пусть будет по-твоему, если ты думаешь, что это даст тебе счастье.

   - О, счастлив-то я буду, если все мои желания станут исполняться! - проговорил Джаели. - Давай нам теперь твое средство.

   Брамин вывел из пещеры двух девушек, как две капли воды похожих одна на другую, только первая была одета в белые одежды, затканные серебром, а вторая - в точно такие же, но черные и затканные золотом.

   - Это две мои дочери, - сказал брамин, - та, что в белом платье, зовется Бедностью, та, что в черном - Богатством...

   - Быть не может, чтобы бедность и богатство были похожи друг на друга как две капли воды, - воскликнул Джаели. - Черное никогда не станет белым.

   - Потому-то они и одеты в разные платья, - снова ответил брамин. - Вот пусть каждый из вас полюбит одну из них, и тогда исполнится то, что вы потребовали от меня. Выбирайте, которая кому достанется.

   - Что же тут выбирать? - сказал Джаели. - Так как я выразил желание первый, то и преимущество за мной. Я беру себе богатство.

   - Тебе, значит, осталась бедность, - обернулся брамин к Нами.

   Тот не возражал и согласился взять себе бедность.

   Действие переносилось затем в чертоги Джаели, который стал царем и обладателем несметных сокровищ.

   Брамин не обманул. Все, что бы только не пожелал Джаели, все являлось у него благодаря его жене, которая называлась богатством и которую он полюбил.

   Много лет прошло с тех пор, как он и брат разошлись, получив от брамина в дар его дочерей, но в эти года не успел еще пресытиться Джаели. Желания одно за другим являлись у него, как вырастали головы у змея, от которого он спасал брамина. Чуть покончит с одним, удовлетворит одно желание, как являются у него новых два, и так чем больше, тем больше, и все не мог он найти себе удовлетворение.

   Дворец у него был выстроен весь из драгоценных камней. Ни куска железа или другого какого-нибудь металла не было в нем - одно только чистое золото. Всякие фрукты, коренья и живность пробовал он есть. Надоели они ему. Пожелал он найти удовольствие в небывалой еде и стал есть червей, слизняков и разных гадов морских. И это наскучило ему. Всякие наслаждения испробовал он и выдумывал себе новые, одно безобразнее другого, и все исполняла его жена, но все ему было мало. Наконец уже, казалось, и желать было нечего. Джаели не мог ничего сам придумать, но все-таки воображал, что есть на свете счастливый человек, который имеет нечто такое, чего у него нет, но что даст ему счастье, которого у него нет. И пожелал он увидеть пред собой счастливого человека, каким не мог считать себя сам.

   И только что пожелал он этого, как явился пред ним младший его брат Нами.

   Скромная одежда брата, его неизменные гусли и даже голова непокрытая удивили Джаели. Начал он горько жаловаться, что видно брамин обманул их обоих.

   - Отчего ты так думаешь? - спросил Нами.

   - Оттого, что до сих пор, правда, все мои желания исполнялись, но вот пожелал я сегодня видеть пред собой счастливого человека, у которого есть такие богатства, каких у меня нет, чтобы спросить у него, что мне пожелать себе для счастья, и вдруг вместо него являешься ты в таком виде, что ясно каждому, что во всю твою жизнь не исполнилось ни одного твоего желания. Значит, брамин обманул тебя. Обманул он и меня, потому что вот не исполнилось мое желание видеть счастливого человека, а все остальное - пустяки пред этим.

   - Нет, - возразил Нами, - брамин не обманул ни тебя, ни меня. Ты видишь пред собой действительно счастливого человека.

   - Значит, и твои все желания исполнялись до сих пор? - спросил Джаели.

   - И да и нет, - ответил Нами, - мои желания не исполнялись, но брамин сдержал свое слово.

   - Как же это так? - спросил Джаели.

   - У меня не было желаний. Моя жена - бедность, которую я полюбил, - приучила меня не иметь их вовсе. И, не имея желания, стал я счастлив, и ты видишь пред собой того именно человека, которого желал видеть.

   Джаели отпустил брата с дарами, но тот тут же раздал их придворным.

   Отпустив брата, он стал спрашивать себя, не поступить ли и ему так же, то есть не пожелать ли ему, чтобы и у него не было желаний? Но жена его - богатство - стала говорить ему, что это-де он всегда успеет, а пусть лучше подумает, - может быть, и придет ему на ум такое, что даст ему счастье.

   И надумал Джаели вот что: так как он все имел в этой жизни и все испытал, то он захотел умереть на минуту, чтобы посмотреть, нет ли в загробном мире чего-нибудь такого, что даст ему счастье. Захотел - и умер! Но только не на минуту, а навсегда, потому что чары брамина были действительны только для живого, но не для мертвого. Как ни старалось богатство воскресить его - ничего не помогло. Мертвый он не нуждался в услугах богатства.

   После смерти Джаели народ собрался для выборов нового царя. Не знали, на ком остановиться, и решили обратиться к жившему в пещере старику брамину за советом.

   Брамин дал народу великолепную колесницу с голубой покрышкой в звездах, поддерживаемой четырьмя колоннами. На передке ее был изображен крылатый шар. Запряжена была колесница двумя живыми существами с человеческими головами, туловищем быка, орлиными крыльями и лапами льва. Одно из них было черное, другое - белое. Брамин сказал, что пусть едет эта колесница, и тот, кого привезет она, - тот и будет царь.

   Представление кончилось апофеозом, в котором Нами въезжал на этой колеснице с мечом и скипетром в руках, в латах, с венцом о трех пентограммах на голове. Он являлся царем, потому что ему принадлежала высшая власть разума, то есть свет, освещающий тайну жизни.

   - Воля справедливого человека, - говорил он, - есть отражение божественного Промысла, и, по мере того как она укрепляется, она управляется явлениями!

  

  

   По окончании представления государыня с великими князьями, а за ними и все общество, перешли в отдельный зал, где были приготовлены ужин и чай. Царская фамилия ужинала за отдельным столом с золотым сервизом. За этим же столом поместились важнейшие придворные - Потемкин и оба Зубова, отец и сын, в их числе. Остальные ужинали, стоя у открытых буфетов.

   Теперь Орленев несколько огляделся и освоился с окружающей его обстановкой.

   Вероятно, уже узнали, что он - новый молодой адъютант при светлейшем, приехавший с ним, и многие подходили к нему с ласковым словом. Несколько стариков подозвали его к себе и, узнав его фамилию, спрашивали, не племянник ли он недавно умершего старика Орленева, а когда он подтверждал это, поднимали брови и говорили: "А!.. Уважаемый человек был". Двое-трое молодых людей развязно приблизились к нему и напомнили, что они встретились вечером у

   Доронина. С ним познакомился Елагин - по-видимому очень важный и почтенный человек.

   Старик Зубов, которого тотчас же узнал Орленев, случайно или нарочно не глядел в его сторону и не замечал его.

   Потемкин несколько раз вскользь отыскивал его глазами, точно желая убедиться, как он держит себя, а главное, как относятся к нему окружающие. Казалось, он, привезя с собой молодого, никому не известного адъютантика, делал своего рода испытание своей силы. К нему самому, конечно, никто не смел отнестись не только с пренебрежением, но даже просто непочтительно, однако по тому, как примут молодого, появившегося с ним Орленева, можно было судить о том, насколько было у него теперь приверженцев при дворе. По-видимому все шло хорошо, и светлейший был доволен и тем, как держал себя Орленев, и тем, как относились к нему.

   Ужинали собственно за тем столом, где была государыня. Кругом же ели мало, а толпились только поближе к царскому столу в почтительной тишине, чтобы не проронить ни слова, которое будет сказано там, и изредка обменивались шепотом фразами, выражавшими то или другое наблюдение.

   Зубов сидел нахмуренный и недовольный. Потемкин, напротив, казался в отличном расположении духа и держал себя молодцом.

   Ужин уже подходил к концу, когда государыня, заговорившая с ним несколько раз и прежде, вдруг снова обратилась к нему:

   - Продай мне твое могилевское имение...

   Орленев, весь вечер ожидавший этого момента и боявшийся пропустить его, весь обратился в слух и внимание, так и впившись глазами в светлейшего.

   Потемкин не выдал себя ни малейшим движением своего гордого, неподвижно поднятого лица. Он и бровью не моргнул.

   - Я не могу, к сожалению, сделать это, - ответил он, склоня голову.

   Яркая краска покрыла щеки императрицы.

   - Отчего? - переспросила она.

   - Имение уже продано мной сегодня.

   Орленев с замиранием сердца следил, что происходило в это время с Зубовым.

   Но он никак не мог ожидать того, что последовало дальше.

   - Кому продано? - удивилась государыня.

   Потемкин, ясно произнося слоги, с новым наклонением головы ответил:

   - Какой-то иностранной подданной Маргарите Дюваль.

   Старик Зубов покраснел, потом смертельная бледность покрыла его щеки. Он начал было усиленно есть, но так стукнул ножом о тарелку, что обратил общее на себя внимание.

   Императрица поглядела на светлейшего и медленно перевела взгляд на старика Зубова. Казалось, она поняла, что тут есть что-то, в чем замешан он, и больше не проговорила ни слова относительно имения.

   Не многие из присутствовавших поняли, что значит ответ Потемкина; только Орленев видел ясно и мог себе представить, каково теперь было Зубову.

   Вскоре после этого государыня встала из-за стола, и начался разъезд.

   Только когда вернулся Орленев с Потемкиным назад во дворец и увидел его снова у себя в кабинете, быстро расстегивавшим свой шитый камнями камзол, он понял по его вдруг опустившемуся, измученному, болезненно страдающему лицу, чего стоила светлейшему его молодцеватость и бодрость, с которыми он держался сегодня во дворце.

   Но из всего виденного и слышанного сегодня он вынес еще одно наблюдение.

   Конечно, Маргарита Дюваль была та самая француженка, с которой он лично имел уже странный случай знакомства. Конечно, она не покупала и не могла купить имение у Потемкина. Он подарил ей последнее, или, что вернее, подарит завтра же утром, совершив на него законную купчую крепость.

   Сообразив все это, Орленев знал теперь, кто был "покровитель" той, которую заменила в домике Маргарита и про кого она говорила, что "этот наверное исполнит свое обещание".

  

  

   После появления Орленева во дворце вдруг точно заметили его, как будто он только что приехал в Петербург, а до того никто и не подозревал о его существовании.

   Теперь начали к нему заезжать. Между прочим явились Доронин и те молодые люди, которые напоминали о себе Орленеву во дворце. Он получил несколько записок, и между ними одну от Елагина. Нужно было ответить на визиты, и мало-помалу жизнь Орленева завертелась и пошла обычным для всех молодых людей чередом.

   В одно утро принесли ему записку. Запах мускуса, которым она была пропитана, сразу напомнил ему о чем-то недавнем и не то чтобы неприятном, но о таком, что не хотелось ему вспоминать.

   Записка была от Маргариты. Она напоминала Сергею Александровичу его обещание приехать к ней и настаивала на том, чтобы он непременно исполнил это свое обещание. Тон был очень милый и ласковый.

   Орленев задумался. Он тогда же еще, после первого знакомства с ней, решил, что незачем ему бывать у француженки, покровительствуемой Зубовым, и что это даже неудобно для него в его новом положении адъютанта при Потемкине. Но теперь он задумался, потому что поймал себя на где-то спрятавшемся в самой глубине его души чувстве, бывшем - он должен был сознаться себе - истинной причиной, почему он не хотел ехать к ней.

   Это чувство было страх. Как ни непрятно ему было это, как ни не похоже это было на него, но француженка произвела на него своего рода впечатление: она не то что понравилась ему, но как бы манила к себе и дразнила молодое, еще не запятнанное развратом воображение.

   Теперь, когда была получена записка от нее, сильно пахнувшая ее духами, пред Орленевым воскрес во всех своих подробностях весь вечер, проведенный им с ней.

   Во весь этот вечер не случилось ничего такого, что нужно было бы скрывать от своей совести, но все-таки воспоминание оставалось, как о чем-то смутном и недолжном, а главное - о таком, что может затянуть и привлечь к себе. Эта-то возможность увлечения и была причиной того страха, который открыл в себе Орленев.

   Заметив в себе этот страх, он начал спрашивать себя, неужели действительно он боится какой-то безобразной (он силился уверить себя, что она безобразна) Маргариты и робеет увидеть ее.

   И вот чтобы испытать свою волю, потому что, по его мнению, не тот соблазн побежден, который обходишь, а тот побежден, которому идешь навстречу и не поддашься, - он решил, что сегодня же отправится к француженке.

   В тот же день вечером он постучал молотком у ее двери, по старинному французскому обычаю привешанным тут для того, чтобы гости могли дать знать о себе прислуге.

   Отворила ему та же горничная, которую он видел в домике близ церкви Сампсония, и пошла докладывать о нем.

   Орленев думал, судя по полученной записке, что его сейчас же примут и что Маргарита выбежит к нему навстречу, но горничная пропадала довольно долго, потом вышла, провела его в гостиную и просила подождать здесь.

   Оставшись один, Сергей Александрович прошелся несколько раз по комнате. Он чрезвычайно не любил ждать так вот, один в комнате, выхода хозяина или хозяйки, когда приезжал к кому-нибудь. Время, казалось ему, тянулось тогда непростительно долго. Он кашлянул несколько раз, опять прошелся по комнате.

   Обстановка этой комнаты - совершенно не так, как на Выборгской, - вполне соответствовала жилищу, в котором должна была помещаться Маргарита. Интересны у нее были только часы на камине. Они были темной бронзы с фигурой Фемиды наверху, с ее атрибутами - мечом в правой руке, весами - в левой и повязкой на глазах. На циферблате были изображены звезды с французской надписью вокруг: "Разумные существа, чья воля не уравновешена, подобны падающим звездам".

  

  

   Часы показали семь. На улице было еще совсем светло.

   За разглядыванием этих часов застала Орленева Маргарита, когда она вышла наконец к нему.

   - А, вот это очень мило! - проговорила она выходя. - Очень мило с вашей стороны, что вспомнили наконец... Благодарю вас. Ну, садитесь!

   Сергей Александрович невольно удивился такому приступу, будто инициатива его посещения шла вовсе не от Маргариты, а, напротив, он явился к ней по собственной воле и желанию.

   - Да, я получил вашу записку, - заговорил он, садясь против нее, - и вот приехал благодаря вашему вторичному приглашению.

   - Записку? - в свою очередь удивилась Маргарита. - Какую записку?

   - В которой вы напоминали мне о моем обещании приехать к вам и повторяли свое приглашение.

   Маргарита рассмеялась.

   - Милая выдумка! - сквозь смех проговорила она. - Очень милая, право! Но только зачем вам было, говоря по правде, выдумывать целую историю с запиской, когда вы и так могли бы приехать? Я сказала вам, что вы - всегда желанный гость у меня.

   "Дурачит она меня или нет?" - невольно подумал Орленев, по всему однако видя, что удивление Маргариты было неподдельно и естественно, а смех совершенно искренний.

   - Однако я получил от вас записку, - несколько сконфуженно произнес он и провел руками по карманам, чтобы убедиться, нет ли случайно этой записки у него с собой.

   - Ну хорошо, ну не все ли равно? - успокоительно сказала Маргарита, очевидно не веря ему. - Ну приехали, и я очень рада... Ну и будемте разговаривать. Вы знаете, я получила имение, целое огромное имение.

   - Я знаю, - невольно вырвалось у Орленева, и вырвалось потому, что в это время он думал о том, что непременно нужно будет привезти или прислать Маргарите полученную им записку, чтобы доказать, что он не лгал, и выяснить эту историю.

   - Вы знаете? Откуда вы знаете? - стала она спрашивать.

   - Что?

   - Что я получила имение? Вы сказали сейчас, что знаете это.

   - Да, то есть я предполагал, - спохватился он. Не объяснять же ему было в самом деле ей все то, что происходило в кабинете у Потемкина и потом за ужином во дворце. И, чтобы окончательно сделать вид, что ему ничего не известно, он спросил: - От кого же вы получили подарок, от Зубова?

   - Нет, с Зубовым у меня все кончено. Я его больше не принимаю у себя. Я получила от другого. Помните, я говорила вам, что этот сдержит свое слово. Теперь это уже не секрет, и я могу назвать вам его. Это Потемкин.

   Орленев и без нее уже знал, что это Потемкин.

   - Отчего же вы не принимаете у себя Зубова? - спросил он.

   - Оттого что я богата теперь и не нуждаюсь ни в ком. Я теперь свободна как ветер.

   - Что же, думаете вернуться во Францию?

   - Зачем?.. Мне и здесь хорошо. И потом мое имение. Теперь я ищу управляющего. Мне нужен честный человек, а сама я ничего не знаю и конечно не могу управлять. Говорят, имение богатейшее. Ваш Потемкин - удивительный человек. Это в полном смысле слова сюзерен, не то что какой-нибудь старик Зубов. Я не могла никогда ожидать такого богатства. Мне обещал этот добрый старичок найти управляющего.

   - Какой старичок?

   - Тут музыкант один, его называют полоумным, но он вовсе не такой, каким кажется. Он только странный очень...

   - Гирли? - спросил Орленев.

   - Да, его зовут Гирли. А вы его знаете?

   - Немножко. Он действительно странный, но играет он превосходно... Вы слышали его игру?

   - Да, я слышала его игру... Да и не одну игру - говорит он иногда еще лучше, чем играет. Недаром ваш князь...

   - Какой князь?

   - Потемкин.

   - Почему же он мой?

   - Ну, я говорю вообще - русских князь. Ведь вы же - русский...

   - Так что же "недаром"?

   - Да! Так я и говорю: недаром ваш Потемкин приблизил его к себе.

   - Кого? Гирли?

   - Ну конечно!

   Орленев так и встрепенулся весь.

   - Ради Бога, откуда вы знаете это? - заговорил он. - Откуда вам известно, что этот музыкант близок князю Таврическому?

   - Ах Боже мой! Откуда? Очень просто - через него я получила мое имение!..

   Как повязка упала с глаз у Орленева. Теперь ему вдруг стало ясно многое. Если старый Гирли был близок к Потемкину, то понятно, кто рассказал о нем светлейшему и кто рекомендовал его последнему; он понял, почему с такой уверенностью подсказал ему старый музыкант идти к Потемкину, и ему стало ясно, что этому Гирли было известно о домике на Выборгской и что он-то, слышавший вместе с ним, Орленевым, о готовящейся облаве, рассказал обо всем кому нужно, чтобы были приняты нужные меры.

   - Каким же образом вы получили через него имение? - спросил Орленев.

   - Через него велись все переговоры. Он мне рассказал историю, которую предполагали сделать эти милые люди, и предложил встретить там моего знакомого Зубова. Сначала это просто понравилось мне, как приключение: мне хотелось просто наказать неожиданностью этого старика и посмотреть, какое он сделает лицо, когда увидит меня там. Потом, когда я узнала, что тут замешан великий, - она говорила по-французски и сказала: "le grand", - Потемкин, который обещает мне за это целое имение, это мне начало еще больше нравиться... Я, разумеется, согласилась. Затем в назначенный день приехал ко мне Гирли в карете, в которую мы сели с моей горничной и отправились. Гирли сказал, что кучер кареты знает, куда нас везти. Нас привезли в тот домик с хорошеньким садиком и верандой, в котором вы меня застали. Дальше вам известно все.

   - И в домике вы никого не видели?

   - Нет. Так было условлено. Ужин был уже приготовлен, тоже по условию.

   - Однако вы очень смело доверились! Вас могли завезти неизвестно куда!

   - О нет! Я могла верить Гирли. Я его знаю.

   - И давно?

   - С тех пор как я в России... около двух... лет, - поправилась она, - два года с лишком...

   - И он внушил такое доверие к себе?

   Орленев расспрашивал про музыканта с особенным интересом, потому что видел в нем лицо, имевшее уже отношение к его собственной судьбе.

   - Видите, - вдруг проговорила совершенно серьезно Маргарита, - это единственный человек, который говорит со мной как с человеком и не видит во мне женщины... то есть по крайней мере не относится так обидно-оскорбительно, как остальные мужчины.

   Сергей Александрович в этот свой второй разговор с Маргаритой заметил в ней огромную перемену. Она была совсем другая и держала себя совсем иначе. Подействовало ли на нее получение вдруг целого состояния, или она просто была настроена так сегодня, но только при последних ее словах она даже жалка была как будто. Неужели она искренне ценила человеческие к себе отношения старого музыканта?

   - А вы разве не всегда чувствовали себя счастливой? - спросил Орленев.

   Маргарита действительно была настроена сегодня сентиментально. Теперь, когда счастье улыбнулось ей и она могла, благодаря свалившемуся ей вдруг состоянию, не беспокоиться за свое будущее, она особенно живо ощущала потребность высказать хотя маленькую часть той горечи, которая накипела у нее в течение всего мнимого и напускного веселья ее жизни.

   - Как вам сказать? - протянула она на вопрос Орленева. - Разве с детства не знать, что значит материнская ласка, и не видеть отца, и потом эта ужасная скитальческая жизнь... разве это можно назвать счастьем? Вы никогда не слыхали, живя в Париже, о процессе доктора Дюваля? - вдруг, подняв голову, спросила она.

   Сергей Александрович сказал, что не слышал.

   - Да, это было гораздо раньше того, как вы приехали в Париж. Правда. Ну так я вам расскажу, в чем дело.

   Орленев выжидательно посмотрел на нее.

  

  

   - Мой отец, - начала рассказывать Маргарита, - доктор Дюваль, жил в приморском городе Тулоне, в маленьком трехэтажном доме. Собственно, в этом доме было два этажа, а третий был мезонин в одну комнату, где помещался рабочий кабинет отца. Он был хирург. Тут у него лежали его инструменты, препараты и книги. Говорили, что он дурно жил с моей матерью, и она часто уезжала в Пиренеи, куда посылали ее для поправления здоровья. Она часто хворала. При отце оставалась служанка, постоянно ходившая за ним, умевшая обращаться с его инструментами, изучившая его привычки и угождавшая ему. В одно утро эту служанку нашли мертвой в кухне, помещавшейся в нижнем этаже дома. Вход в помещение был через эту кухню, со двора. Отсюда шла лестница в жилые комнаты второго этажа и в мезонин к отцу. Отец имел обыкновение просиживать иногда целые часы у себя в кабинете за работой и при этом отдавался ей весь, никуда не выходил, и никто не смел мешать ему. Мертвую служанку увидела прачка, принесшая белье. Она бросила свою корзинку и побежала в полицию заявить о случившемся. Полицейские явились сейчас же. Они нашли служанку лежащей на полу без признаков жизни. Прямо в ее сердце, с видимым званием анатомии, был воткнут оперативный нож, почти до самой рукоятки. Лежала она, видимо, упав навзничь, головой к входной двери. Я вам нарочно рассказываю все подробности, потому что помню их слишком хорошо. Я перечитывала впоследствии сколько раз процесс моего отца, так что почти выучила наизусть его описание. О нем много писали в газетах того времени, я их впоследствии разыскала и купила за большие деньги. Смерть служанки была мгновенна, потому что удар попал в самое сердце. При ее падении хлынула кровь из раны, образовавшая небольшую лужу на полу возле трупа. От одной лужи шли следы окровавленных сапог не к выходной двери, а к двери, которая вела во второй этаж на лестницу и в кабинет отца. Следы были видны и на лестнице, где они пропадали, потому что кровь, видимо, обтерлась уже с сапог. В кухне, за дровами, нашли носовой платок, весь пропитанный кровью, с меткой первоначальных букв имени моего отца. Платок несомненно был его. Дверь в кабинет отца нашли запертой. Он был у себя в кабинете.

   - Неужели это он убил? - невольно спросил Орленев.

   Но Маргарита как бы не заметила его вопроса.

   - Затем, - продолжала она, - было дознано, что отец утром выходил из дома к больному. Сапожник, живший наискось, видел, как он вернулся и как вскоре после этого, почти сейчас же, вышел из их дома матрос, очевидно приходивший в гости к служанке. И она выходила провожать его. Сапожник видел это. После этого все было тихо. Сапожник пошел отнести работу заказчику, а когда вернулся - увидел уже полицию и народ. Больше никто ничего не видел и не знал. Отец отрицал всякое свое участие в преступлении, но все улики сложились против него. Выбор места для нанесения раны, безусловно смертельной, мог сделать только опытный врач, и удар был нанесен верной рукой, не ошибившейся, а поразившей прямо в сердце, анатомически правильно. Окровавленный платок, найденный за дровами, принадлежал отцу. Мало того - примерили башмак отца к окровавленному следу, который шел по направлению к его кабинету, и башмак пришелся как раз по следу. Все свидельствовало против него. Оставался только мотив преступления. Следствие не задумалось над этим и нашло этот мотив. Приписали убийство чувству ревности. Решили, что отец застал у служанки матроса, которого видел сапожник, и, приревновав к нему, убил ее. Матроса не нашли. В этот день был попутный ветер, и несколько кораблей ушло в море; вероятно, с одним из них ушел и этот матрос.

   - Ну и что же? - спросил Орленев.

   Он все думал, что в рассказе Маргариты явится что-нибудь неожиданное, такое, что сразу перевернет ход всего события. Оказалось, однако, что ничего подобного не произошло.

   Отец ее был обвинен в убийстве и казнен. Мать ее, бывшая во время его преступления в отъезде, не пережила случившегося с ней горя и умерла, дав жизнь своей дочери, Маргарите. Родив дочь, она скончалась в тот же день. Таким образом с детства Маргарита не знала семьи и росла у чужих людей из милости. Родных у нее не было, так как отец ее был не знатного происхождения, а выбился сам благодаря своим познаниям. Никто не знал даже, из какого местечка или города он родом.

   Так прошла в нищете и в притеснениях жизнь Маргариты, пока она не стала тем, чем была, то есть авантюристкой, не особенно разборчивой на добывание средств для жизни.

   Рассказывая про себя, она конечно по возможности представляла себя в лучшем виде, несколько сгущая краски испытанного ей, но и само по себе это испытанное имело в себе столько горя, что могло вызвать жалость к бедной, оставленной на произвол судьбы женщине.

   Орленеву было искренне жаль ее.

   - Ну, по крайней мере теперь ваши испытания кончились, - сказал он, - теперь вы имеете состояние. Судьба улыбнулась вам и случай помог.

   - Да, - ответила она, - случай... Гирли говорит, что ничего случайного не бывает.

   "Ну, не подвернись тут особых обстоятельств, никогда бы Потемкин не дал этого огромного имения", - подумал Сергей Александрович и проговорил вслух:

   - А, значит, вам тоже приходилось беседовать со старым Гирли?

   - Да, и я часто, в особенности в последнее время, долго думала потом одна о том, что он говорит. Вот он мне сделал подарок, чтобы я чаще вспоминала наши беседы, - и она показала на часы, которые заинтересовали Орленева при его приходе.

   - Эти часы подарил вам Гирли?

   - Да. Вот вы сказали "случай", - продолжала Маргарита. - Гирли говорит, что всякое действие имеет свою реакцию. Воля человека должна предвидеть противодействие обратных сил, чтобы выдержать их толчок или свести на нет. Ничего не делается случайно.

   Орленев видел, что Маргарита вовсе не глупа и во многом не похожа на тех женщин, которых ему приходилось встречать до сих пор.

   - Скажите, - спросил он снова, - вы много читали?

   - Кажется, много. Я очень люблю читать. Мне и теперь постоянно привозят книги и журналы из Парижа. Вот на днях еще один из знакомых молодых людей привез целый ящик. Я разбирала его, когда вы пришли... Да, знаете, - вдруг опять с некоторым оживлением заговорила Маргарита, - у меня все всегда бывает порывами. Иногда мне кажется, что я всех ненавижу, что все гадко, и тогда я нарочно бросаюсь в веселье и стараюсь под видом ласки сделать зло каждому. Тогда, когда мы в первый раз увиделись с вами, мне и вам хотелось сделать только одно зло. Сегодня, напротив, я в совершенно другом настроении.

   Часы, стоявшие на камине, пробили десять.

   Орленев и не подозревал, что он около уже трех часов сидит здесь.

   - Странно, - проговорил он, взглядывая на часы, - зачем на них изображена Фемида с ее весами?

   - Весами? - повторила Маргарита. - Вы не знаете, что значат эти весы? Гирли говорит, что победить пройденные препятствия - только половина еще задачи человека; чтобы решить ее вполне, нужно установить равновесие сил.

   - Каких сил?

   - Своих. Это и означают весы. Будущее колеблется, как они, между злом и добром. Нужно сообразоваться с сущностью правды и суда вечного и стараться не иметь дела с судом человеческим.

   При этих словах Орленев боялся, что разговор снова коснется ее больного места - преступления ее отца, от воспоминания о котором он постарался уже отклонить ее, и он хотел новым вопросом свести речь на что-нибудь другое, но Маргарита не дала говорить ему...

   - Вот я вам рассказала о моем отце, - начала она, как бы угадав его мысли, - он был обвинен и подвергнут ужасу казни. Но он до самой последней минуты отрицал свою виновность... И знаете, несмотря на все говорящие против него улики, я не верю, чтобы убил он... Я не знаю, как это могло произойти, но только не верю...

   Орленев понимал, что только это и оставалось ей. По тому, что она рассказала, трудно было сомневаться в том, что доктор Дюваль действительно убил свою служанку. И нельзя даже было найти хоть какой-нибудь зацепки, чтобы утешить ее. И он вынужден был молчать, не зная, чем подтвердить ей ее весьма впрочем понятную для дочери веру в невиновность ее отца.

  

  

   Они сидели и разговаривали, как вдруг раздался резкий стук молотка во входную дверь. Они невольно переглянулись. Маргарита прислушалась. Горничная ее вбежала растерянная и, всплеснув руками, проговорила в дверях:

   - Там полиция... Они входят к нам...

   В это время из-за ее спины показался уже военный мундир, и молодой офицер, не ожидая доклада и позволения войти, вошел в комнату, снимая шляпу в дверях.

   Магарита как была, так и осталась сидеть, неподвижная, побледневшая под своими белилами.

   Орленев встал навстречу офицеру.

   Тот, несмотря на свою молодость, сразу оказался видимо опытным по приемам в таких делах, каково было настоящее. Увидев Орленева, он сейчас же сделался крайне вежлив и с некоторым достоинством впрочем спросил, кто он такой?

   Но все-таки появление его было бесцеремонно, и Сергея Александровича оно взбесило.

   - Странно! - начал он. - Вы входите в дом самовольно и опрашиваете находящихся тут, не называя себя!

   - Я адъютант генерал-губернатора и явился сюда по долгу службы - не по своей воле, - скромно ответил офицер.

   Эта скромность его спасла Орленева от вспышки и от, может быть, необдуманного какого-нибудь поступка.

   - Я имею честь быть адъютантом его светлости князя Потемкина-Таврического, - проговорил он и назвал свое имя и фамилию.

   - А! - сделал офицер и записал в очутившуюся в его руках книжечку. - В таком случае вы, может быть, не откажетесь мне помочь в моем несколько неприятном деле, - сказал он еще вежливее. - Я должен произвести обыск у госпожи Маргариты Дюваль - хозяйки здешней квартиры, хотя лично вовсе не желаю беспокоить ее. Я не виноват - мне поручено это. Впрочем, у меня здесь у дверей полицейская команда, - скромно добавил он.

   Орленев видел, что этот офицер правда не виноват в том, что ему было поручено сделать обыск, и держался и говорил вполне в том тоне, в каком должно было. Это успокоило его окончательно.

   Он обратился к Маргарите и стал объяснять ей, в чем дело.

   - Я должен произвести у вас обыск, - подтвердил офицер в свою очередь, обращаясь к ней.

   Он сказал это по-французски и вполне правильно.

   - Обыск? У меня обыск? - переспросила она. Орленев поспешил успокоить ее:

   - Если у вас нет ничего такого, что может скомпрометировать вас, то вам нечего и бояться...

   - О, я ничего не боюсь! - проговорила Маргарита вставая. - Пожалуйста, ищите.

   Это понравилось в ней Сергею Александровичу. Он ожидал слез, истерики, но Маргарита держала себя очень покойно. Только по стиснутым губам ее он видел, что ей стоило усилий сдерживать свое волнение.

   - Ваш письменный стол? - спросил офицер.

   - Пожалуйста! - ответила она и провела его в соседнюю комнату.

   Орленев остался один. Уехать теперь и оставить женщину, с которой он провел целый вечер, одну в неприятном положении он, конечно, не считал удобным. Но вместе с тем эта неожиданная история обыска, случившаяся здесь, как раз при нем, была крайне неприятна ему.

   Почем он знал в самом деле, кто и что была эта Маргарита? Мало ли в каких делах могла она быть замешана, и могли быть сотни причин, вызвавших обыск у нее. Что о ней несомненного знал он? Что она была авантюристка - и только. Это не подлежало сомнению. Правда, сегодня вечером она вызвала сожаление, симпатию к себе, но было ли правдой все то, что рассказывала она? Такой, как она, женщине, притвориться ничего не стоило и разыграть комедию еще хитрее даже той, которую она разыграла, было очень легко. То, что она так сравнительно спокойно подчинилась требованию обыска, как будто ни в чем неповинная, тоже ничего еще не доказывало. Это могла быть с ее стороны игра, навык к которой был приобретен опытом.

   И чем больше думал Орленев, сидя в гостиной француженки, тем более убеждался в несомненности одного, а именно, что он попал в неприятную историю.

   А сидеть пришлось ему довольно долго.

   - Да, я возьму этот ящик и отобранные мной бумаги с собой! - услышал он наконец голос офицера, входившего в комнату вместе с Маргаритой.

   - В этом ящике ничего нет особенного. Я даже не прочла еще всех книг и журналов, какие там, - заметила Маргарита, - мне привезли этот ящик из Парижа...

   Офицер не слушал ее.

   - А вас я не могу удерживать, - сказал он Орленеву, - вы свободны.

   - Разве он не может остаться у меня? - спросила Маргарита.

   - К сожалению, нет. Мне приказано приставить к вашей квартире караул, с тем чтобы не пропускать никого к вам. И вы сами должны оставаться дома.

   - Но это насилие!

   Офицер только пожал плечами.

   - Мы выйдем вместе, - сказал он Сергею Александровичу.

   Последнему ничего не оставалось, как только подчиниться. Всякий неловкий его шаг мог отозваться так или иначе на престиже светлейшего, адъютантом которого он был.

   - Скажите пожалуйста, - спросил он офицера, когда они вышли вместе на крыльцо, - в чем собственно подозревают эту француженку?

   - Ничего вам не могу сказать, - снова пожал тот плечами, - потому что сам не знаю. Я только исполнил то, что мне было приказано.

   Он посмотрел, как Орленев сел в карету и, не изменяя своей вежливости, поклонился ему на прощанье. Однако когда Сергей Александрович приехал к себе, то увидел, что конный полицейский провожал его до самого дома.

  

  

  

   Вернувшись домой, Орленев улегся в постель, но не мог заснуть.

   Как ни старался он успокоить себя, что все обойдется хорошо, он чувствовал недовольство собой из-за того, что приехал сегодня к француженке и, главное, оставался у нее так долго, что его застал там офицер, явившийся для обыска.

   Было очень неприятно, что его застали там. И ведь офицер записал его фамилию к себе в книжечку. Орленев видел это и помнил.

   Вообще все воспоминание о сегодняшнем вечере щемило ему сердце.

   "И как хорошо до сих пор все шло! - думал он, ворочаясь с боку на бок - Как хорошо... и вдруг теперь!"

   Ему уже казалось, что из-за этой неприятной истории вся карьера его испорчена. И зачем он поддался на приглашение, зачем просто не разорвал и не бросил этой несчастной