Вяземский Павел Петрович - Письма и записки Оммер де Гелль

  

  

   "Письма и записки Оммер де Гелль", якобы принадлежащие французской писательнице Адель Омер де Гедль (1817-1871), "перевод" которых был впервые опубликован в 1933 году, в действительности являются весьма умелой и не лишенной живого интереса литературной мистификацией сына поэта, критика и мемуариста кн. П.А.Вяземского Павла Петровича Вяземского (1820-1888), известного историка литературы и археографа. В записках наряду с описанием кавказских и крымских впечатлений французской путешественницы упоминается имя М. Ю.Лермонтова, что и придавало им характер скандальной сенсационности, развеянной советскими исследователями в середине 30-х годов нашего века.

   Москва  "Художественная литература", 1990 г.

  

  

  

  

   История книги, ныне возвращающейся к читателю, длинна и прихотлива. Все началось с того, что в сентябрьской книжке "Русского архива" за 1887 год появилась небольшая статья князя Павла Петровича Вяземского "Лермонтов и госпожа Гоммер де Гелль¹ в 1840 году". Почтенный автор, сын известного поэта и критика Петра Андреевича Вяземского, некогда приятельствовавший с Лермонтовым, а позднее составивший себе имя как археограф, знаток древнерусской словесности, знакомил читателей с четырьмя письмами некоей французской путешественницы и стихотворением Лермонтова "A madame Hommaire de Hell". Милая дама, склонная равно к поэзии и легкомысленным забавам, делилась с подругой кавказскими и крымскими впечатлениями. В 1840 году ей довелось познакомиться, завести роман и даже обменяться стихотворениями не с кем-нибудь, а с самим Лермонтовым. Более того - француженка сумела оценить русского гения, почувствовала его незаурядность и едва ли не предугадала трагическую судьбу. А кроме того, из письма от 29 октября 1840 года становилось ясно, что именно к Адель Омер де Гелль обращено французское стихотворение поэта, незадолго до того обнаруженное в его бумагах и опубликованное П. А. Висковатым². Прояснялась история создания стихотворения (оказывается, оно было написано не в 1841, а в 1840 году), а

   ^{_____________________________}

   ¹За сто лет русское написание фамилии героини книги претерпело множество изменений: то исчезало, то появлялось второе "м" в фамилии "Оммер", по-разному (Эль, Гель, Гелль) писалась и вторая фамилия. Нынешняя норма (Омерде Гелль) закреплена Лермонтовской энциклопедией (М., 1981, с. 353). В тексте книги сохраняется написание, принятое издательством "Academia" в 1933 г. Ссылки на это издание даются в тексте.

   ² Русская старина, 1887, No 5, с. 406.

   5

  

   то, что текст выглядел несколько иначе,- дело естественное, поэтам свойственно перерабатывать свои "стихи.

   П. А. Висковатый, наиболее авторитетный исследователь творчества Лермонтова той поры (его разыскания не потеряли научного значения, а написанная им биография поэта и по сей день остается едва ли не лучшей¹), с доверием отнесся к публикации в "Русском архиве". Правда, он внес необходимые уточнения в вопрос о редакциях стихотворения, не преминув заметить: "..Лермонтов не занес в заветную тетрадь то, что он написал фривольной француженке, а занес то, что переработано им, дышит чистотою и уже не может считаться посвящешным иностранке"². Легкая пикировка между Вяземским и Висковатым не отменяла непреложности самих фактов, сообщенных в "Русском архиве". Позднее Висковатый точно отреферировал письма Омер де Гелль в своей книге, проницательно заметив, что само "интересное сообщение" Вяземского вызвано предшествующей публикацией самого Висковатого в "Русской старине"³. Висковатый не ошибся, но вряд ли, узнай ученый о том, насколько он был прав, он бы порадовался. Вяземский и не посягал на приоритет, его задача была совсем иной.

   Публикация в "Русском архиве" вызвала неожиданное для Вяземского неудовольствие Эмилии Александровны Шан-Гирей, урожденной Клингенберг. Падчерица генерала Верзилина была пятигорской знакомой поэта, позднее - женой его троюродного брата и близкого друга Ахима Павловича Шан-Гирея. "Роза Кавказа", как звали ее в молодости, почиталась даже прототипом княжны Мери, хотя сама постоянно оспаривала эту гипотезу. Специалисты по-разному оценивают многочисленные мемуарные свидетельства Эмилии Александровны, но все же она была участницей пятигорской жизни рубежа 1830-1840-х годов, человеком осведомленным. И письма Омер де Гелль ей не понравились. "Чистой выдумкой" назвала Э. А. Шан-Гирей все, что говорилось в письмах о девице Ребровой, отвергала она и сведения о французском пансионе, якобы существовавшем в Пятигорске. Обо всем этом она и сообщила издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу, попутно рассказав о бале в Кисловодске в 1840 году, том самом, о котором писала

   ^{___________________________}

   ¹Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов. Жизнь и творчество,- В кн.: М. Ю. Лермонтов. Сочинения. М., 1891, т. 6.

   ² Русская старина, 1887, No 12, с. 734.

   ³ Висковатый П. А. Указ. соч., с. 350-351.

   6

  

   Омер де Гелль. Письмо, опубликованное в одиннадцатой книжке "Русского архива" за 1887 год, написано человеком раздосадованным. Да и кому приятно читать сплетни о своих близких! По сути дела, Э. А. Шан-Гирей вступилась за репутацию своей подруги, не исключено даже, что по ее просьбе. Во всяком случае, так можно понять последний абзац сердитого письма: "Меня крайне удивляет охота некоторых лиц при воспоминаниях о Лермонтове впутывать особ, совершенно ни к чему не причастных, находящихся в живых еще и которым, конечно, может показаться смелым подобное бесцеремонное обращение с их личностью" ¹.

   Энергичный протест Э. А. Шан-Гирей послужил косвенным доказательством значительности обнаруженного П. П. Вяземским материала. Эмилия Александровна, раздражаясь на частности, словно бы подтверждала достоверность писем неприятной ей француженки. Так понял дело П. И. Бартенев, сообщавший 5 октября 1887 года Вяземскому о возражении Э. А. Шан-Гирей. Издатель советовался с публикатором, печатать ли возражение "и если печатать, то не с оговоркой ли, что полной и точной правды от французской путешественницы подобного пошиба нельзя и требовать; но зато общий колорит верно схвачен и талантливость такова, что внушила поэту такие стихи". Проинформированный Вяземский, как следует из очередного письма Бартенева от 10 октября 1887 года, попросил издателя при допечатках заменять имя Ребровой звездочкой и справился об адресе Э. А. Шан-Гирей, вероятно желая принести извинения за ненарочитую бестактность. Движение естественное - Вяземский, публикуя письма легкомысленной француженки, ведь и предположить не мог, что Реброва (впрочем, давным-давно - Юрьева) может оказаться живой.

   Дальнейшего развития сюжет с письмами Омер де Гелль в ту пору не получил. Французская путешественница прочно вошла в биографию поэта, французское стихотворение "L'Attente" ("Ожидание") стало восприниматься как памятник еще одного лермонтовского увлечения. Тем более что нашлось еще одно подтверждение. Литератор П. К. Мартьянов записал и опубликовал рассказы барона Е. И. фон Майделя (ныне корректно именуемые "малодостоверным источником" ²). Словоохотливый барон знал Омер

   ^{_____________________________}

   ¹Русский архив, 1887, No 11, с. 438.

   ²Лермонтовская энциклопедия, с. 272.

   7

  

   де Гелль лично и характеризовал ее следующим образом: "это была супруга французского консула в Одессе Омер де Гелля, (...) молодая, красивая и обаятельная дама, кружившая безустанно головы своих многочисленных поклонников и видевшая в том едва ли не цель своей жизни. Она имела живой и веселый характер, много путешествовала по России и была известна как поэтесса и автор сочинения "Voyage dans les steppes de la mer Caspienne et dans la Russie meridionale" ("Путешествие по прикаспийским степям и Южной России"; эта книга А. Омер де Гелль вышла в свет в Париже в 1860 году.- А. Я.). В разговорах она поражала большою начитанностью и знанием русской истории и литературы. Ее определения и характеристики лиц были типичны, злы и метки. <...> Поэта А. С. Пушкина она считала гениальным поэтом, но в отношении дуэли с Дантесом становилась на сторону последнего и называла Александра Сергеевича "ревнивым русским мавром". О Лермонтове говорила: "Это - Прометей, прикованный к скалам Кавказа... Коршуны, терзающие его грудь, не понимают, что они делают, иначе они сами себе растерзали груди..." или: "Лермонтов - золотое руно Колхиды, и я, как Язон, стремилась найти его и овладеть им" ¹. Е. И. фон Майделю явно везло в жизни, он был знаком не только с Омер де Гелль, но и с Лермонтовым и даже выслушал от него историю о романе с прелестной француженкой: "Знаете ли, барон,-говорил он, - я прошлой осенью (то есть осенью 1840 года.-Л. Н.) ездил к ней в Ялту, я в тележке проскакал до двух тысяч верст, чтобы несколько часов пробыть наедине с нею. О, если бы вы знали, что это за женщина! Умна и обольстительна, как фея. Я ей написал французские стихи". И он стал припоминать их, но прочитать не мог и, рассмеявшись, сказал: "...ну, вот подите ж забыл... а стихи ей понравились, она очень хвалила их" ².

   Итак, все сходится. Майдель подтверждает авторитетность публикации Вяземского. Правда, не очень понятно, как же это Лермонтов забыл свои стихи, да еще те самые, что он перерабатывал в 1841 году. Ну да чего с поэтами не бывает! Особенно с такими романтиками, как Лермонтов. Ведь совершенно головокружительную историю поведала о нем в письме от 26 августа 1840 года Омер де Гелль: кисловодские ночные происшествия (убийцы, погони, страсти, ревность) так и просятся в роман. И, кажется,

   ^{______________________________}

   ¹ Мартьянов П. К. Дела и люди века. СПб., 1893, т. II, с. 160.

   2 Там же, с. 185.

   8

  

   такой роман уже есть. Называется "Герой нашего времени".

   Странное сходство не укрылось от П. А. Висковатого; вот что писал он в биографии Лермонтова: "Если сопоставить этот рассказ с некоторыми моментами из повести "Княжна Мери", то невольно приходится думать, что Лермонтов, любивший "на деле собирать материалы для своих творений", воспользовался эпизодами из тогдашней жизни на водах и встречи с прекрасной француженкой для рисовки некоторых внешних сторон своей повести" ¹. Это пишется вполне серьезно, хотя "Герой нашего времени" вышел в свет в апреле 1840 года, то есть за несколько месяцев до кисловодской встречи Лермонтова и Омер де Гелль. Но, как справедливо сетует сам Висковатый: "...видно, так созданы люди, что им непременно верится в то, во что им почему-либо хочется верить, а не в то, что есть на самом деле" ² . Биографический метод, приверженцем которого был Висковатый, заставлял выводить литературные факты непосредственно из жизненных впечатлений, и, поддавшись гипнозу метода, ученый проглядел элементарную хронологическую несообразность.

   Ошибку предшественника заметил П. Е. Щеголев. В "Книге о Лермонтове" (монтаж биографических материалов разной степени достоверности, сопровождаемый иногда краткими пояснениями) он опубликовал письмо от 26 августа 1840 года со следующим примечанием: "Висковатов (фамилия ученого писалась двояко.- А. Н.) сравнивает это место письма Омер де Гелль со сценой ночного нападения в "Княжне Мери", но не надо забывать, что "Герой нашего времени" тогда был уже написан. Впрочем, Лермонтов мог воспроизвести некоторые положения романа в жизни"³. Последнее суждение не лишено проницательности: действительно, взаимоотношения "жизни" и "творчества" Лермонтова отнюдь не просты, поэт был склонен к воспроизведению в обыденном быту литературных ситуаций, что иногда дорого обходилось невольным участникам его "жизнестроительных" сюжетов⁴. Но уж чего Лермонтов никак не мог, так это заставить Адель Омер де Гелль носить ботинки "цвета пюс" - точь-в-точь такие, как у ранее описанной

   ^{________________________________}

   ¹Висковатый П. А. Указ. соч., с. 351-352. К рассуждению дана сноска с подробным перечислением совпадений.

   ²Там же, с. 353.

   ³Щеголев П. Е. Книга о Лермонтове. Л., 1929, вып. II, с. 160.

   ⁴Об этом подробнее см.: Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. М., 1988, с. 213-214.

   9

  

   им княжны Мери. Ну да мало ли какие бывают совпадения!

   Годом раньше письма Омер де Гелль перепечатал другой серьезный историк литературы - Ю. Г. Оксман, включив их в качестве одного из приложений к подготовленному им изданию "Записок" Е. А. Сушковой.

   Переиздания задали образ Лермонтова, гордого, одинокого и загадочного романтического гения, способного на экстравагантные поступки и насмешливо глядящего на светскую толпу. Такой Лермонтов просился в герои эффектного романического повествования - и романы о демоническом поручике не замедлили появиться.

   В десятой книжке "Красной нови" за 1929 год публикуется повесть одного из самых популярных прозаиков той поры Бориса Пильняка "Штосс в жизнь". Опираясь в некоторых эпизодах на фабулу писем Омер де Гелль, сталкивая временные планы (николаевская эпоха и современность), свободно варьируя мотивы "Штосса", "Героя нашего времени" и лермонтовской лирики, перемежая монтаж документов с прямыми обращениями к умершему поэту, Пильняк создает напряженное до болезненности и внутренне безысходное повествование о трагической участи "неведомого избранника". Пошлость окружала Лермонтова, пошлость царит ныне там, где томился поэт. Карточная игра, демонические женщины, убийства, любовь к Омер де Гелль - вспышки света в беспросветной ночи, окружающей одинокого Лермонтова. "Жестокий" романтизм Пильняка - крик отчаяния художника, болезненно переживающего собственное одиночество.

   В 1929 году в Харькове издается роман Константина Большакова, бывшего поэта-футуриста, некогда приятельствовавшего с Маяковским. Эффектное название хорошо передает суть большаковского сочинения - "Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова". Густо кладутся темные краски ("мрачная николаевская Россия"), лихо разворачивается сюжет, неуклонно движущийся к гибели поэта; из писем Омер де Гелль извлекается все необходимое: любовь поэтов, самовольная отлучка Лермонтова в Крым, контрабанда оружием, которое доставляет горцам лермонтовская возлюбленная на яхте Тетбу де Мариньи. Большаков - представитель периферии уже исчезающего российского литературного авангарда - революционизирует Лермонтова до предела, нагнетая ужасы, окружая Лермонтова предателями и соглядатаями и явно сожалея о том, что он вместе с Омер де Гелль не отправился воевать на стороне горцев. На рубеже 1920-х годов никто не

   10

  

   сомневался в том, что автором стихов "Прощай, немытая Россия..." является Лермонтов. Если большаковский Лермонтов, пусть и очень непохожий на реального поэта, был по-своему значителен, а роман "Бегство пленных" при всей неисторичности отличался своеобразной стилистической энергией, то у традиционного российского реалиста Сергея Сергеева-Ценского пошлость была уже беспримесной. В 1928 году он создает повесть "Поэт и поэтесса", а в 1930-м делает ее срединной частью романа "Мишель Лермонтов", примечательного, пожалуй, лишь тем, что на него была написана уничтожающе точная рецензия Л. Гинзбург¹. Первая часть - "Поэт и поэт" - разумеется, посвящена смерти Пушкина и лермонтовской на нее реакции. Вторая,- конечно же, об Омер де Гелль (любовь, тяга к чужбине, контрабанда, горцы, страсти, рыдания, разлука). Третья - о гибели поэта. Читать сочинение Сергеева-Ценского, боюсь, было затруднительно и в 1930 году. И - наконец - для полноты картины еще один опус: "Тринадцатая повесть о Лермонтове" (1928) Петра Павленко, будущего корифея социалистического реализма и певца счастья сталинской поры. И опять все то же самое: Кавказ, Омер де Гелль, горцы... Четырем писателям, разным по изначальным творческим установкам, стилистическим манерам и личным судьбам (достаточно сказать, что Пильняк и Большаков были незаконно репрессированы, а Павленко стал одним из самых официозных литераторов), в равной степени оказались нужными документы, опубликованные в 1887 году и актуализованные изданиями Оксмана и Щеголева. Омер де Гелль превращалась в ключевую фигуру нового мифа о Лермонтове, апофеозом которого стал фильм "Кавказский пленник" (другое название - "Гибель Лермонтова"). Фильм был поставлен в 1931 году А. В. Ивановским по сценарию П. Е. Щеголева и начинающего литературоведа В. А. Мануйлова. Последний явно лишь помогал маститому соавтору, к 1930 году достаточно поднаторевшему в кинодеятельности. Дело в том, что выдающийся историк русского освободительного движения и пушкинской биографии, П. Е, Щеголев отнюдь не блистал вкусом и щепетильностью. В 1920-е годы он уловил социальный заказ на "обличительную мелодраму" из "старой жизни" - и выполнял его с большим воодушевлением: достаточно напомнить о том, что именно Щеголев был соавтором А. Н. Толстого в работе над пьесой "Заговор императрицы" - первой - и "удачной" - попытке создать завлекательный детектив о распутинщине и последних днях

   ^{______________________}

   ¹Звезда, 1930, No 3, с. 223-225.

   11

   "старого режима". Так называемые "дневники Вырубовой", положенные в основу коммерческо-обличительной пьесы, были сфабрикованы профессиональным историком. Исторический кинематограф оказался золотой жилой для Щеголева - ученого, обладавшего глубокой и разносторонней эрудицией, легким пером, чутьем на конъюнктуру и некоторой тягой к "пряным" сюжетам. Поэтому вполне логично его обращение к истории Лермонтова и Адель Омер де Гелль (в фильме, впрочем, переименованной в Жанну). С А. В. Ивановским Щеголев работал не впервые: в 1927 году ими был снят фильм "Декабристы", дружно разруганный критикой и дружно принятый публикой, готовой следить за тем, как на фоне гнетущей действительности (чередование дворцов, парадов и рудников) разворачивается любовь декабриста И. А. Анненкова и француженки Полины Гёбль. "Кавказский пленник" стал "лермонтовским" изводом устоявшейся мелодрамы. Фильм, естественно, пользовался успехом. Ныне же о нем судят по пересказам - во время Великой Отечественной войны лента погибла¹.

   Итак, начало 1930-х годов - время триумфа Омер де Гелль. Поэтому вряд ли в читательских кругах могла вызвать удивление весть о том, что наиболее культурное издательство страны "Academia" выпускает в свет полный текст "Писем и записок" Омер де Гелль. В 1933 году книга вышла в свет. В кратком послесловии, рассказывающем о составе и характере издания, готовившая "Письма и записки..." к печати М. Чистякова сообщала, что перевод сочинения Омер де Гелль сохранился в архиве князей Вяземских, переданном в 1921 году в Центрархив (ныне ЦГАЛИ). Обнаружение здесь этого материала и инициатива его издания принадлежит покойному П. Е. Щеголеву (с. 459).

   Книга вышла с любопытным предисловием, подписанным "Academia". Целью предисловия было смягчить тот удар, что не мог не испытать читатель, обращающийся к "Письмам и запискам...". Действительно, место единственной избранницы Лермонтова, одухотворенной, хотя и легкомысленной поэтессы, занял настоящий монстр. "Героиня парижских салонов, кокотка и авантюристка, шпионка, русская помещица-крепостница с кнутом и розгами, бойкая на язык сплетница, любовница двух сыновей Людовика-Филиппа и нескольких его министров" - так аттестуется Омер де Гелль в издательском предисловии, открывающемся сакраментальным вопросом: "Может ли автор, всем своим обликом внушающий читателю

   ^{__________________________}

   ¹Подробнее см.: Лермонтовская энциклопедия, с. 220.

   12

  

   отвращение, создать книгу, полную для того же читателя интереса и значения?" Зачин для предисловий 20-х - начала 30-х годов достаточно традиционный: для того чтобы напечатать не слишком идеологически выдержанный текст, надо покрепче ругнуть его "от редакции". Для того чтобы порадовать читателя занимательностью, надо предварительно растолковать "саморазоблачительный" характер произведения. Что и делается следующим образом: "При всем отвращении, которое вызывает автор, записки ее надо признать замечательным документом эпохи. Чтение этой книги, благодаря откровенному цинизму Оммер де Гелль, создает у читателя впечатление, равное по силе лучшим работам, посвященным разоблачению Июльской монархии во Франции и Николаевской эпохи в России".

   Издательство застраховалось. Читатель вправе верить или не верить предисловию (их даже два: второе, более конкретное, принадлежит М. Чистяковой). Можно приступать к чтению в поисках "саморазоблачений" - и "саморазоблачения" начинаются. С первых же страниц повествования развиваются эротические мотивы. Сочинительница бойко отчитывается перед подругами то об одной, то о другой интимной связи. Рядом с эротикой - тема денег. Все продается - все покупается. Рядом с денежными аферами - немотивированная жестокость. И все это происходит с крайне юным существом (точный возраст Омер де Гелль неизвестен, по рассыпанным в тексте указаниям можно понять, что ей в начале книги не более пятнадцати лет). Итак, деньги, эротика, восхваление рабства, связи с министрами и принцами, снова деньги... Кошмар наползает на кошмар. Конечно, мы знали, что после июльской революции 1831 года победившая буржуазия погрязла в цинизме и разврате, конечно, мы понимали, что царствование Луи-Филиппа было отвратительным. Конечно, нам было известно, что российские аристократы проматывали в Париже огромные состояния и вовсе не блистали умом. Но, право слово, не до такой же степени!

   Так, или примерно так, должен был думать непредубежденный читатель, продвигаясь вперед по тексту. А когда Омер де Гелль после успехов и катастроф при дворе турецкого султана оказывалась в России, удивление возрастало вновь. Конечно, мы знали, что такое ужасы крепостного права. Конечно, мы понимали, что помещики жестоко обращались с крестьянами. Конечно, нам ведомо было, сколь губительно воздействовало барство на самих господ, не оставляя в них ничего человеческого. Но, положа руку на сердце, все-таки в такие ужасы не верилось!

   Да, хороша же сочинительница "Писем и записок...", по-

   13

  

   рющая девок, наслаждающаяся при виде избиений, при этом откровенно шпионящая (а наши-то безмозглые крепостники ей показывали севастопольские укрепления - понятно теперь, почему Россия потерпела поражение в Крымскую войну!), при этом явно презирающая страну, в которой она обогащается. И почему только Лермонтов не разглядел ее чудовищной сущности? Да и не только Лермонтов. Вроде бы получается, что и Альфред де Мюссе ей стихи посвящал - комментарий к этому месту звучит уклончиво. Может, и выдумала все француженка. Ведь, вообще-то говоря, нелепостей в ее письмах и заметках предостаточно. Да и прямая клевета попадается: пишет, например, что Пушкин "сек до смерти всех ямщиков". Хорошо, что хоть в комментарии объяснено: "Биографы Пушкина не знают ни малейшего намека, могущего подтвердить сведения, сообщаемые Омер де Гелль". А то ведь можно было бы подумать, что Пушкин и впрямь... Впрочем, нет. Сочинительница (правильно сказано в предисловии!) настолько отвратительна, что, конечно, должна быть и лжива. Хотя зачем же ей клеветать на Пушкина? Она ведь письмо подруге пишет, которая о Пушкине и слыхом не слыхивала. Наверное, дело в том, что Омер де Гелль судит обо всех по себе. Так что, может быть, и не так уж все мерзко и кроваво было в России в конце 1830-х годов?

   Иные читатели, впрочем, могли обратить внимание на то, как лихо меняет обличья повествовательница, как странно не согласуются ее крепостнические выходки и поэтические страсти. Могли возникнуть и другие вопросы. Почему, например, в отрывке под номером 130 повествование ведется от лица мужчины? Кто все те люди, что принимали участие в описываемой там охоте? Какое отношение к Омер де Гелль имеет отрывок под номером 70, где подробно исчисляются и характеризуются родственники и свойственники Наполеона? Почему столь странно выглядит в "Письмах и записках..." Александр Иванович Тургенев, оказывающийся чуть ли не защитником крепостного права?

   Эти и подобные вопросы должны были поставить перед собой не читатели, но издатели. Однако не поставили. Или сочли несущественными. Уж слишком привлекателен был материал: сенсационная находка, полный набор "саморазоблачений" автора, сложившаяся вокруг Омер де Гелль легенда, пикантные подробности - все это перевесило здравый смысл. Разумеется, никто не принял всех излияний Омер де Гелль за чистую монету, но и серьезных сомнений, как видно, не было. Вышло все в точности как у Гоголя. Городничий, прослушав фантастический монолог Хлестакова, ведь тоже заме-

   14

  

   чал: "Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь".

   Развязка оказалась тоже "гоголевской". Книга вышла в свет в сентябре 1933 года, а в мае 1934-го старый пушкинист Н. О. Лернер сделал в Пушкинском доме доклад, из коего следовало: "Письма и записки..." сочинены Павлом Петровичем Вяземским. Прошло еще несколько месяцев (за это время Омер де Гелль перевели на французский язык, издали "на родине" и там же отрецензировали, заметив, что "Письма и записки..." "проливают яркий свет на события эпохи"), и итоги были подведены П. С. Поповым в статье с однозначным заголовком - "Мистификация" ¹.

   П. С. Попов выстроил свою статью очень доказательно. Он начал с характеристики реальной Омер де Гелль, поэтессы и автора книг о путешествии в Россию: "Если прочесть эти книги, то можно легко убедиться, что они вполне благопристойны, представляли в свое время несомненный интерес для заграницы (...) что Адель Омер де Гелль, не обладая особым поэтическим даром, умела, однако, довольно живо и вполне корректно рассказывать о своих впечатлениях" (с. 283). Контраст с псевдоавтором "Писем и записок..." достаточно отчетлив. Далее исследователь переходит к конкретным аргументам, как историческим (А. И. Тургенев не мог встречаться с Омер де Гелль 14 ноября 1833 года в Париже, так как находился в это время в Италии; Лермонтов физически не мог успеть на ялтинскую встречу с французской путешественницей, так как был в это время на Кавказе), так и текстологическим (исследуется правка Вяземского в "переводе"). Привлекаются важные свидетельства современников, например секретаря Вяземского Е. Опочинина: тот рассказывал, что его патрон в последние годы жизни "работал над романом с любопытной фабулой, в котором героиней является Омер де Гелль" (с. 284). Внук Вяземского, П. С. Шереметев, засвидетельствовал, что, разбираясь в бумагах архива Павла Петровича, он читал как французский текст псевдомемуаров, так и русский перевод. Он думал, что в основании работы лежат какие-то подлинные документы. Отец его, С. Д. Шереметев, разуверил его в этом, сказав, что еще при жизни тестя, Вяземского, тот посвятил его в писание своего романа. Это удивило П. С. Шереметева, заставив признать за дедом "незаурядный писательский дар".

   ^{___________________________}

   ¹Новый мир, 1935, No 3, с. 282-293. Отзыв "Les nouvelles litteraires" (1934, No 633) цитируется по этой работе, Далее сноски на статью Попова даются в тексте.

   15

  

   "Незаурядный писательский дар" признает за Вяземским и сам Попов. Исследователь объясняет, как Вяземский, переставляя лермонтовские строки и умело "досочиняя" к ним сходные, изобрел "новую" редакцию французского стихотворения. Попов объясняет, как строил мистификатор "лермонтовский" эпизод, обставляя неточности "публикуемого" текста собственным комментарием. Наиболее остроумным ходом было рассуждение о мелькнувшей в лермонтовском тексте березе. Березы, как известно, на Кавказе не растут, и Вяземский пишет: "На Кавказские и Крымские горы береза могла быть занесена ветром, в Крыму и на Кавказе я никогда не был, но в Италии я встречал в Альпах березы, которые туда только могли быть занесены ветром". Мало того, мистификатор заготавливает "впрок" скучнейшую записку статистика Скальковского о скотоводстве, дабы ее последней фразой убедить и самых недоверчивых читателей: "Другой помещик, Кирьяков, в поместье своем, м. Ковалевке, Одесского уезда, развел много деревьев, сперва на каменистом грунте, потом среди гладкой степи, в особенности березы, так трудно здесь растущей" (с. 401).

   Записка Скальковского в 1887 году в ход не пошла - к "березам" никто не прицепился, а ведь Вяземский, судя по всему, именно на это и рассчитывал. Как справедливо указывает современная исследовательница Т. Иванова, первоначально Вяземский желал лишь спародировать "окололитературное фактоискательство", столь характерное для "биографической школы". В частности, объектом его иронии была полемика между П. Ефремовым и П. Висковатым о чтении одного слова ("руины" или "раины"?) в "Демоне" ¹.

   Т. Иванова могла смотреть на мистификацию здраво: она решительно развела текст 1887 года и дальнейшие "упражнения" Вяземского на тему Омер де Гелль. С большой временной дистанции можно уже не негодовать, а спокойно разбираться в курьезной истории, искать объективные причины, как Т. Иванова, или просто пересказывать занятный случай, как это сделал в популярной книге В. Прокофьев². Совершенно иначе дело обстоит в момент разоблачения.

   П. Попов писал статью с плохо скрываемым раздражением, лучше всего передаваемым следующей сентенцией: "Настала также пора перестать примешивать блудливую фантазию Вяземского (Попов довольно подробно рассказывает о

   ^{_____________________}

   ¹Иванова Т. Посмертная судьба поэта. М., 1967, с. 115.

   ²Прокофьеве. Среди свидетелей прошлого. М-, 1964, с. 114-122.

   16

  

   маразме и старческом эротизме автора "Писем и записок..." - А. Я.) к биографии нашего поэта". Или несколько ниже с той же прокурорской интонацией: "Все исторические анекдоты не без вранья. Такова всякая анекдотическая история, культивировавшаяся Бартеневым" (с. 289). Пишет это о замечательном ученом, подвижнике исторических разысканий, создателе "Русского архива" - журнала, без которого никогда не сможет обойтись ни один серьезный историк русской литературы, общественной мысли, политической жизни,- пишет это о Петре Ивановиче Бартеневе вовсе не "исторический нигилист", разрушитель, вульгарный социолог или "космополит". Пишет Павел Сергеевич Попов - блестяще образованный филолог, человек академического склада, друг, конфидент и первый биограф М. А. Булгакова. Откуда же такое раздражение? Рискну предположить: Попов гневался не на Бартенева и даже не на мистификатора Вяземского. Именно его - человека устоявшихся "консервативных" вкусов - должна была раздражить эффектная свистопляска, разразившаяся вокруг Омер де Гелль. Недаром он брезгливо поминает произведения Большакова, Павленко, Сергеева-Ценского.

   Разоблачение подделки Вяземского совпало с начинающимся литературным поворотом: в 1935 году Лермонтов уже не должен был пленяться француженкой, самовольно отлучаться из строя и тосковать по чужбине; конечно, мотив противопоставленности поэта и николаевской эпохи сохранялся и в эту пору, но все же огласовки сменились. Сюжет с Омер де Гелль не годился для складывающегося пантеона "правильных" российских классиков. Защищая Лермонтова от стереотипов конца 1920-х годов, П. С. Попов говорил на языке своей эпохи, жертвуя такими "мелочами", как репутация Бартенева или реальные намерения Павла Вяземского, "последыша минувшей культуры" (с. 293).

   Работа по разоблачению мистификации новомировской статьей не завершилась. В 1948 году вышел в свет "лермонтовский" том "Литературного наследства" (подготовлен он был гораздо раньше; изданию помешала война) с двумя статьями о злополучных "Письмах и записках... Л. Каплан обнаружил в ЦГАЛИ черновики материалов, безусловно свидетельствующие об авторстве Вяземского¹. П. С. Попов рассмотрел отклики иностранной печати на издание 1933 года². Здесь тоже не обошлось без курьезов: Ж. Ж. Бруссон предпо-

   ^{_________________________}

   ¹Литературное наследство. М., 1948, т. 45-46, с. 761-766.

   ²Там же, с. 767-775.

   17

  

   ложил что выход "Писем и записок..." и перевод их на французский язык преследовали политические цели, и обвинил переводчика М. Слонима в симпатиях к большевизму. Кое-кто из французских журналистов усомнился в самом факте существования Омер де Гелль, за что и был отчитан П. С. Поповым. Появились и любопытные подробности: вроде бы французская путешественница была на Кавказе только в 1839 году, когда там не было Лермонтова. И уж совершенно точно, что Омер де Гелль она стала именоваться лишь с 1839 года, когда ее муж, награжденный орденом Св. Владимира за открытие железной руды на берегах Днепра, присовокупил к своей фамилии Омер вторую часть.

   В общем, аргументов прибавилось, хотя хватило бы и тех, что выдвигал Попов в первой статье. Более того, выяснилось, что перепечатавший в "Книге о Лермонтове" первую подделку Вяземского, написавший сценарий фильма "Кавказский пленник"

  и

  выступавший

  инициатором книжного

  издания П. Е. Щеголев... успел убедиться в том, что "письма, приписываемые Омер де Гелль, не были ее подлинными писаниями" ¹. Можно, конечно, поверить, что Щеголев прозрел накануне смерти, но останется открытым вопрос: почему же не поверили ему, безусловно очень авторитетному историку, те, кто все же издал книгу в 1933 году? Почему молчал внук Вяземского Шереметев - можно понять: все-таки "семейные тайны". Но почему никому не бросились а глаза несообразности, отмеченные Поповым? Почему никто не заглянул в легкодоступный источник - сборник, выпущенный в память П. П. Вяземского, где в воспоминаниях Н. В. Тимофеева можно прочесть следующее: "В те проблески жизни, когда здоровье несколько возвращалось к князю (о тяжелом недуге, затронувшем психику старика Вяземского, упоминается и в других мемуарах.- А.Н.), он посещал книготорговцев и антиквариев, покупал у них древние вещи и книги. В то же время он усиленно продолжал заниматься сочинениями. Одно из сочинений, по мысли князя, должно было быть иллюстрировано, и он старательно раскрашивал литографированные портреты каких-то иностранцев, военных, штатских и дам. В этом помогал князю почти ежедневно художник Красницкий, ныне также покойный. Сочинение это должно быть в Остафьевском архиве. Я как сейчас вижу синий крашенинный переплет домашнего изделия - это оригинальные сочинения; кроме того, должна быть копия, писанная четким писарским

   ^{_________________________}

   ¹Литературное наследство, с. 774.

   18

  

   почерком"¹. Почему, наконец, никто не вспомнил о том, что работы Вяземского о "Слове о полку Игореве" были очень произвольными, многие его наблюдения почитались просто фантастическими и вызывали печатную критику? Почему в связи с Омер де Гелль не заходила речь о том, что предпринятые Вяземским публикации из Остафьевского архива, его воспоминания тоже не отличались особой корректностью? Лучшим ответом на эти вопросы, видимо, могут послужить уже цитировавшиеся слова П. А. Висковатого: "...так созданы люди, что им непременно верится в то, во что им почему-либо хочется верить..." Верится в то, что созвучно общекультурным установкам эпохи.

   Каждая эпоха создает свои мифы о прошлом. Мистификации не бывают случайными - в них отражается, иногда против воли мистификаторов, вкус времени, его запросы и стереотипы. Не П. П. Вяземский сделал Омер де Гелль заветной спутницей Лермонтова. Не он выдал в печать "Письма и записки...". Стареющий литератор-дилетант забавлялся, одурачив читателей и специалистов. Он сочинял авантюрный роман - и делал это не слишком умело: многие сюжетные узлы лишь намечены, об иных замыслах Вяземского можно только догадываться². Конечно, без старческого эротизма не обошлось, как не обошлось и без элементарной писательской слабости (умея задумать эпизод и обставить его "натуральными" деталями, Вяземский, как всякий дилетант, абсолютно не владеет искусством композиции). Но было в "Письмах и записках..." и другое: память о литературной моде молодости (парижские главы кажутся окарикатуренным и раздробленным подражанием романам Бальзака), желание поведать о нравах Востока (П. П. Вяземский в конце 1840-х годов служил в Константинополе), своеобразная игра с отцовскими воспоминаниями (А. И. Тургенев был ближайшим другом и постоянным корреспондентом П. А. Вяземского; старый сибарит князь Тюфякин, дипломат Поццо ди Борго, члены се-

   ^{_______________________________}

   ¹Сборник в память кн. Вяземского. СПб., 1902, с. 56.

   ²Так, соблазнительно предположить, что фрагмент No 70 (о семье Наполеона) должен был послужить завязкой перспективного "бонапартистского" сюжета (героиня могла принять участие в заговоре или таковой разоблачить). Не менее любопытны зануднейшие письма о дебатах во французском парламенте вокруг сахарного производства, адресованные - неизвестно как появившемуся в жизни Омер де Гелль - Ф. В. Булгарину: есть искушение увидеть здесь начало "экономической авантюры", благодаря которой должен быть в который раз посрамлен Булгарин - несомненно, не только одна из самых одиозных фигур русской культуры, но и человек - по семейной памяти - глубоко неприятный П. П. Вяземскому.

   19

  

   мейства Демидовых - его знакомыми, описанными в "записных книжках"). Вяземский пародировал и невежественные суждения иностранцев о России и "обличительную" литературу о "далеком прошлом" (1820-1840-х годах), рисующую ту эпоху сплошь черной краской. Решая одновременно несколько задач, он не мог решить ни одной, видимо и сам временами не понимая, что же он пишет.

   Был, впрочем, в сочинительском азарте Вяземского один неприятный мотив, на мой взгляд, более опасный, чем "старческий эротизм" ¹. Я бы назвал это "комплексом наследника". Павел Петрович с презрением относился к "копошению" биографов Лермонтова или Пушкина. Он, сын князя Петра Андреевича, знакомый обоих поэтов, про которых теперь громоздят небылицы (потому и понадобился внутренне язвительный пассаж о Пушкине, засекающем ямщиков, столь ошарашивший комментатора издания 1933 года), свидетель эпохи - он знает все. При такой установке легко смеяться над чужими нелепостями и их пародировать. За смехом и мистификацией стоит гордое сознание носителя абсолютной истины (синдром, сохраняющийся у многих, порой очень серьезных мемуаристов и по сей день). Истину эту все равно обыватели воспринять не в силах, а раз так, то... Многие мемуарные свидетельства Павла Вяземского ныне подвергаются сомнениям, хотя на чем-то же они основаны. Не исключено даже, что какие-то реальные факты натолкнули мистификатора на сюжет "Лермонтов и Омер де Гелль".

   Такая гипотеза была высказана И. Гладыш в заметке "К истории взаимоотношений М. Ю. Лермонтова и Н. С. Мартынова (Неизвестная эпиграмма Мартынова)" ². Автором был обнаружен следующий текст:

  

   Mon cher Michel

   Оставь Adel...

   А нет сил,

   Пей эликсир...

   И вернется снова

   К тебе Реброва.

   Рецепт возврати не иной,

   Лишь Эмиль Верзилиной.

  

   Под эпиграммой приписка, атрибутируемая Лермонтову: "Подлец Мартышка". По приписке устанавливается автор - будущий убийца поэта. Исходя из этого текста (с крайне

   ^{__________________________}

   ¹Во-первых, болезнь есть болезнь, а во-вторых; не всегда поймешь, где эротика, а где ее гипертрофированно-пародийный извод.

   ²Русская литература, 1963, No 2, с. 136-137.

   20