Унсет Сигрид - Кристин, дочь Лавранса. Хозяйка

;   Она снова это почувствовала. Глубоко в утробе ее было такое ощущение, словно какая-то рыба била хвостом. И опять будто вся земля закружилась вокруг нее, и Кристин стало дурно, она почувствовала слабость, но не такую, как раньше.

   - Что с тобой? - повторил Эрленд.

   Кристин так ждала этого, едва осмеливаясь признаться в своей великой душевной тревоге. Она не могла заговорить об этом теперь, когда они весь этот день питали друг к другу неприязнь. Тогда он произнес такие слова:

   - Это ребенок пошевельнулся в тебе? - и ласково коснулся ее плеча.

   Забыв гнев, Кристин прижалась к отцу своего ребенка и спрятала лицо на его груди.

  

  

   Вскоре они спустились с горы к тому месту, где стояли привязанные их кони. Короткий день кончался; позади них на юго-западе за вершинами деревьев садилось солнце, красное и тусклое в морозном тумане.

   Прежде чем посадить жену на коня, Эрленд заботливо ощупал подпруги и пряжки на седле. Потом отошел и отвязал своего коня. Поискал за поясом перчатки, которые засунул туда, но нашел только одну. И начал осматривать землю вокруг себя.

   Тут Кристин не могла удержаться и сказала:

   - Нечего тебе искать свою перчатку здесь, Эрленд!

   - Ты могла бы сказать мне, если видела, что я потерял ее, как бы ты на меня ни сердилась, - сказал он. Это были перчатки, которые Кристин сшила для него и подарила ему вместе с другими своими свадебными подарками.

   - Она выпала у тебя из-за пояса, когда ты ударил меня... - сказала очень тихо Кристин, потупив взор.

   Эрленд стоял около своей лошади, положив руку на седельную луку. У него был смущенный и несчастный вид. Но затем он расхохотался:

   - Не думал я, Кристин, в то время, когда сватался к тебе, ездил повсюду, просил своих родичей замолвить за меня словечко и старался быть таким уступчивым и таким смиренным, чтобы получить тебя, что ты можешь быть такой чертовкой!

   Тут рассмеялась и Кристин.

   - Ну конечно! Иначе ты давно бы уже отказался от этого дела... И, без сомнения, это было бы тебе только на пользу!

   Эрленд сделал несколько шагов по направлению к ней и положил свою руку на колено Кристин.

   - Помоги мне Боже, Кристин, да разве ты слышала когда-нибудь про меня, чтобы я делал что-нибудь себе на пользу?

   Он прижался щекой к ее коленям и радостно взглянул снизу вверх в лицо своей жены. Радостная и покрасневшая склонила Кристин голову, пытаясь скрыть свою улыбку и свой взгляд от Эрленда.

   Эрленд взял ее коня под уздцы, предоставив своему следовать за ними. Так он провожал ее, пока они не спустились с горы. Всякий раз как они смотрели друг на друга, Эрленд смеялся, а Кристин отворачивала от него свое лицо, чтобы скрыть, что она тоже смеется.

   - Ну, а теперь, - сказал он весело, когда они снова очутились на дороге, - поскачем домой, в Хюсабю, моя Кристин, и будем так счастливы, как два вора!

  

  

   В Сочельник вечером был страшный ветер и дождь лил как из ведра. Ехать на санях было невозможно, и потому Кристин пришлось остаться дома, когда Эрленд и все домочадцы отправились в церковь в Биргси на ночную службу.

   Кристин стояла в дверях горницы, глядя им вслед. Факелы из сосновых сучьев в руках людей озаряли красным светом старые темные дома, отражаясь в замерзших лужах на дворе. Ветер подхватывал пламя факелов и относил его в сторону. Кристин стояла, пока был слышен постепенно затихавший в ночи шум.

   В горнице на столе горели свечи. Стол был усеян остатками ужина - комками каши на блюдах, недоеденными ломтями хлеба и рыбьими костями, плавающими в пивных лужах. Девушки-служанки, оставшиеся дома, уже улеглись спать на соломе, положенной на пол. В усадьбе Кристин была одна со служанками и стариком, которого звали Ооном. Оон служил в Хюсабю еще со времени деда Эрленда и теперь жил в хижине у озера, но нередко появлялся днем в усадьбе, бегал и хлопотал, воображая, что усердно работает. Старик уснул нынче вечером за столом, и Эрленд с Ульвом смеясь отнесли его в угол, где и положили, покрыв каким-то тряпьем.

   А у них в Йорюндгорде пол густо застлан сейчас камышом, потому что во время праздников все домочадцы ночуют вместе в горнице. И прежде чем отправиться в церковь, у них всегда убирают со стола все остатки предпраздничной постной трапезы; потом мать и служанки расставляют на столе, как можно красивее, масло, сыры, юрки тонко нарезанного ситного хлеба, белоснежный шпик и толстейшие копченые бараньи ножки. Серебряная утварь и рога для меда блестят. И отец сам кладет бочонок с пивом на скамью.

   Кристин повернула свое кресло к очагу - ей не хотелось смотреть на неубранный стол. Одна из служанок так храпела, что было противно слушать.

   ...Вот еще одна из привычек, которые ей не нравятся в Эрленде: дома у себя он так безобразно и неряшливо ест, роется в блюдах, выбирая куски повкуснее, не моет руки, перед тем как садиться за стол, да еще позволяет собакам забираться к себе на колени и хватать куски пищи, когда люди едят. Так уж чего и ожидать от челяди!

   Дома Кристин учили есть красиво и не торопясь. Не пристало, говорила мать, хозяевам ждать, когда люди поедят, а у людей страдных и трудящихся должно быть время поесть досыта.

   - Гюнна! - тихо позвала Кристин большую рыжую суку, лежавшую с целым выводком щенят у каменной кромки очага. Она была такая уродливая, что Эрленд назвал ее но имени старой хозяйки Росволд.

   - Бедная тварь! - шепнула Кристин, лаская собаку, которая подошла к ней и положила голову на колени. Спинной хребет у нее был остер, как лезвие косы, а соски почти шлепали по полу. Щенки просто-напросто съели свою мать.

   - Ах ты, бедная моя тварь!

   Кристин откинула голову на спинку кресла и смотрела на покрытые копотью балки. Она устала...

   Да, нелегко дались ей эти месяцы, что она провела здесь, в Хюсабю. Она поговорила с Эрлендом вечером того дня, когда они ездили в Медалбю. И поняла тогда, что Эрленд думал, будто она на него сердится за то, что он навлек на нее все это.

   - Я хорошо помню, - сказал он чуть слышно, - тот весенний день, когда мы ушли в лес за церковью. Я помню, что ты просила меня не трогать тебя...

   Кристин обрадовалась, что он сказал это. А то ей часто думалось: как много Эрленд уже, по-видимому, позабыл! Но потом он сказал:

   - И все же я никогда бы не подумал, Кристин, что ты способна так долго носить тайную обиду на меня, а сама быть такой же, как всегда, ласковой и веселой! Ведь ты, должно быть, уже давно знала, что с тобой происходит. Я считал тебя такой же ясной и откровенной, как солнышко...

   - Ах, Эрленд! - сказала она горестно. - Ведь ты же знаешь лучше всех на свете, что я следовала по тайным стезям и обманывала тех, кто доверял мне больше всего... - Ей так хотелось, чтобы он понял. - Не знаю, помнишь ли ты, милый друг, ведь еще до этого ты поступал со мною так, что кто-нибудь мог бы назвать твой поступок некрасивым. Но видит Бог и дева Мария, что я не сердилась на тебя и любила ничуть не меньше...

   Лицо у Эрленда стало жалким.

   - Я так и думал, - сказал он тихо. - Но ведь ты знаешь и то... Все эти годы я упорно старался восстановить, что разрушил. Я утешался мыслью, что в конце концов все обернется так, что я смогу вознаградить тебя за то, что ты была такой верной и терпеливой.

   Тогда она спросила его:

   - Ты, конечно, слышал о брате моего деда и девице бенгте, которые против воли ее родни бежали из Швеции. Бог покарал их тем, что не дал им детей. Ты ни разу не боялся в эти годы, что он накажет и нас так же?..

   И сказала ему тихим дрожащим голосом:

   - Можешь поверить мне, мой Эрленд, что я не очень обрадовалась нынче летом, когда впервые узнала, что со мной. И все же думала, что если ты умрешь, прежде чем мы поженимся, так уж лучше я останусь после тебя с твоим ребенком, чем одна. И я думала, что если мне придется умереть от родов, то все же это будет лучше, чем если бы у тебя не было своего законного сына, который мог бы взойти на твое почетное место после тебя, когда ты покинешь юдоль земную...

   Эрленд ответил с горячностью:

   - Я счел бы, что сын мой приобретен слишком дорогой ценой, если бы он стоил тебе жизни. Не говори так, Кристин. Уж не так дорого мне Хюсабю, - сказал он немного спустя. - Особенно с тех пор, как я узнал, что Орм никогда не сможет наследовать мне, ...

   - А ты любишь ее сына больше, чем моего? - спросила тут Кристин.

   - Твоего сына?.. - Эрленд усмехнулся. - О нем я пока знаю лишь то, что он является сюда на полгода или около этого раньше, чем следовало бы! А Орма я люблю уже двенадцать лет...

   Немного спустя Кристин спросила:

   - Ты скучаешь когда-нибудь по тем своим детям?

   - Скучаю, - ответил муж. - Раньше я часто ездил в Эстердал, где они живут, взглянуть на них.

   - Ты мог бы съездить туда теперь же, на Рождество, - тихо сказала Кристин.

   - А ты не будешь этим недовольна? - радостно спросил Эрленд.

   Кристин отвечала, что сочла бы это правильным. Тогда Эрленд спросил у нее, будет ли она возражать, если он привезет детей к себе домой на Рождество.

   - Ведь тебе все равно когда-нибудь придется увидеть их. И опять Кристин ответила, что и это ей кажется вполне правильным.

  

  

   Пока Эрленда не было, Кристин трудилась не покладая рук, чтобы приготовить все к Рождеству. Ее сейчас очень мучила жизнь среди этих чужих слуг и служанок; приходилось делать над собой большое усилие, когда нужно было одеваться или раздеваться в присутствии двух девушек, которым Эрленд приказал ночевать вместе с Кристин в большом покое. Ей пришлось напоминать себе самой, что в одиночестве она никогда бы не смогла спать в таком огромном доме, где до нее другая спала с Эрлендом.

   Служанки усадьбы были не хуже и не лучше, чем можно было ожидать. Те крестьяне, которые блюли своих дочерей, не посылали их в услужение в усадьбу, где владелец жил открыто с распутной женщиной и поручил ей управлять своим домом. Девушки были ленивы и не привыкли слушаться хозяйку. Но некоторым из них вскоре понравилось, что Кристин заводила в доме добрые обычаи и сама участвовала в их работе. Они стали разговорчивыми и радовались, что она внимательно слушает их и отвечает ласково и весело. Кристин каждый день появлялась перед слугами с приветливым и спокойным лицом. Она никому не выговаривала, но если какая-нибудь девушка-служанка возражала против ее распоряжения, то хозяйка делала вид, будто думает, что та просто не знает, как взяться за дело. и терпеливо показывала девушке, как, по ее мнению, нужно выполнить эту работу. Кристин видела, что так обычно поступал ее отец с новыми батраками, когда они ворчали, и никто в Йо-рюндгорде не решался противоречить Лаврансу вторично.

   Таким образом, пока в эту зиму все шло хорошо. А потом можно будет что-нибудь придумать, чтобы отделаться от женщин, которые не нравились Кристин или которых нельзя было приучить к порядку.

   Была одна работа, за которую Кристин не в силах была браться, пока за ней следили чужие взоры. Но по утрам, сидя одиноко в большом покое, она шила белье для своего ребенка - пеленки из мягкой домотканой шерстяной материи, свивальники из красной и зеленой покупной ткани и белые полотняные крестильные рубашечки. Пока она сидела за этим шитьем, мысли ее метались между страхом и верой в святых друзей человечества, которых она молила о заступничестве. Правда, ребенок жил и шевелился в ней, так что она не знала покоя ни днем ни ночью. Но Кристин слышала о детях, рождавшихся с животами там, где полагается быть лицу, с головами, свернутыми назад, с пальцами на месте пятого. И видела перед собой Свеина, у которого половина лица была багровой, потому что мать его загляделась на пожар.

   ...Тогда она отбрасывала от себя шитье, вставала из-за стола и, склонив колени перед изображением девы Марии, читала семь раз "Ave". Брат Эдвин говорил, что Божья Матерь радуется каждый раз, когда слышит слова ангельского благовещения, {Эта молитва содержит слова архангела, согласно евангельской легенде возвестившего деве Марии, что ей суждено родить Христа.} хотя бы его произносили уста самого негодного грешника. И в особенности радуют сердце Марии слова: "Господь с тобою", поэтому Кристин всегда должна произносить их трижды.

   Это ей помогало на некоторое время. К тому же Кристин знала многих мужчин и женщин, которые мало чтили Бога и св. Матерь и дурно выполняли заповеди, но ей не случалось видеть, чтобы у них из-за этого рождались дети-калеки. Часто Бог бывает таким милосердным, что не взыскивает грехов родителей с бедных детей, хотя ему иной раз и приходится являть людям знамение того, что он не может терпеть их злодеяний непрестанно. Но ведь не обязательно же именно на ее ребенке!..

   Потом она взывала в сердце своем, к святому Улаву. О нем Кристин слышала так много, что будто сама была с ним знакома, когда он жил здесь, и видела, как он ходил по земле. Он был невысок, склонен к полноте, но статен и красив, в золотой короне и с сияющим венчиком вокруг золотистых кудрявых волос, с рыжей курчавой бородой, окаймляющей суровое, знакомое с непогодами и смелое лицо. Но глубокий и пламенный взор его глаз пронзал людей: никто не смел глядеть ему в глаза, если был грешен. Кристин тоже не смела, она только опускала взор перед его взглядом, но не боялась, - вот так точно бывало и в детстве, когда она поступала нехорошо и должна была опускать глаза перед отцовским взором. Святой Улав смотрел на нее - строго, но не сердито, - ведь она же обещала исправить свой образ жизни. Ей так страстно хотелось получить возможность сходить в Нидарос и преклонить колени у его святыни. Эрленд обещал ей, когда они прибыли сюда, что в Нидарос они съездят очень скоро. Но поездка была отложена. А теперь Кристин знала, что Эрленд едва ли захочет поехать: он был пристыжен и боялся людской молвы.

  

  

   Как-то вечером, когда они сидели за столом со своими домочадцами, одна из девушек, молодая служанка, помогавшая в доме, сказала:

   - Мне думается, хозяйка, не лучше ли будет, если мы теперь же займемся шитьем пеленок и детского белья, а уж потом начнем эту ткань, о которой вы говорите?

   Кристин сделала вид, будто не слышит, и продолжала говорить об окраске. Но девушка начала снова:

   - А может, вы привезли детские вещи с собой из дому? Кристин улыбнулась и опять обратилась к другим. Когда немного спустя она бегло взглянула на девушку, та сидела с пунцовым лицом и боязливо поглядывала на хозяйку. Кристин снова улыбнулась и заговорила через стол с Ульвом. Тут девчонка принялась реветь. Кристин посмеялась, а та плакала все пуще и пуще, пока не начала сморкаться и хлюпать носом.

   - Ну, перестань же, Фрида! - сказала наконец Кристин спокойно. - Раз ты поступила сюда взрослой сенной девушкой, так не веди же себя, словно ты маленькая девчонка!

   Девушка захныкала: она не хотела надерзить, и Кристин не должна на нее гневаться.

   - Я и не гневаюсь, - сказала Кристин, по-прежнему улыбаясь. - Ну, ешь теперь и не плачь больше. У всех у нас тоже столько ума в голове, сколько нам дал его Господь Бог.

   Фрида выскочила из-за стола и выбежала из горницы, громко рыдая.

   Немного погодя Ульв, сын Халдора, разговаривая с Кристин о работе, которую нужно было сделать на следующий день, вдруг рассмеялся и сказал:

   - Эрленду следовало бы посвататься к тебе лет десять назад, Кристин! Тогда его дела шли бы сейчас гораздо успешнее во всех отношениях.

   - Ты думаешь? - спросила она, улыбаясь, как прежде. - Тогда мне было от роду девять зим. Что же, по-твоему, Эрленд сумел бы дожидаться столько лет своей невесты-ребенка?

   Ульв рассмеялся и вышел.

   Но ночью, лежа в постели, Кристин плакала от заброшенности и унижения.

   Потом, за неделю до Рождества, приехал Эрленд, и Орм, сын его, ехал рядом с отцом. Кристин кольнуло в сердце, когда он подвел мальчика к ней и велел ему поздороваться с мачехой.

   Это был очень красивый ребенок. Таким представляла она себе его, того сына, которого носила. По временам, когда она осмеливалась радоваться, верить, что ее дитя родится здоровым, а не калекой, и мечтать о мальчике, который будет подрастать около ее колен, именно таким выглядел он в ее воображении - до такой степени похожим на своего отца!

   Быть может, Орм был немного мал для своего возраста и хрупок, но хорошо сложен, с изящными руками и ногами и прекрасным лицом, смугл и темноволос, но с большими голубыми глазами, алым, слабым ртом. Он вежливо поздоровался с мачехой, но выражение лица у него было суровое и холодное. Кристин не пришлось подольше поговорить с мальчиком. Но она ощущала на себе его взгляд, что бы она ни делала, куда бы ни шла, и чувствовала, что походка у нее становилась как бы еще неувереннее, а тело тяжелее, когда она знала, что ребенок не спускает с нее взора.

   Она не замечала, чтобы Эрленд много разговаривал с сыном, но знала, что это сам мальчик сторонится его. Кристин заговорила с мужем об Орме, сказав, что он красив и выглядит умным. Своей дочери Эрленд не привез с собой - он счел, что Маргрет слишком мала для такого далекого путешествия в зимнее время. Она еще красивее, чем ее брат, сказал он с гордостью, когда Кристин спросила его о девочке, и гораздо живее; она обернула своих приемных родителей вокруг мизинчика. У нее золотистые кудри и карие глаза.

   Значит, она похожа на мать, подумала Кристин. Помимо ее воли ревность жгла Кристин. А что, если Эрленд любит дочь так же, как ее отец любил ее? В голосе Эрленда слышались такая нежность и теплота, когда он говорил о Маргрет.

   Кристин поднялась с места и вышла из дому. На дворе было так темно и шел такой дождь, что не видно было ни месяца, ни звезд. Однако Кристин подумала, что, должно быть, уж скоро полночь. Она взяла фонарь в сенях, зашла в горницу и зажгла его. Потом накинула на себя плат и вышла под дождь.

   - Во имя Христа, - прошептала она и трижды перекрестилась, очутившись в ночной темноте.

   В дальней части двора стоял дом священника. Он пустовал теперь. Хотя с Эрленда и сняли отлучение, но в Хюсабю в домовой церкви священника еще не было. Время от времени сюда наезжал один из подручных священников из Оркедала и служил обедню, а новый священник, назначенный сюда, проживал за границей с магистром Гюннюльфом: они были школьными товарищами. Их ждали домой еще с лета, но теперь Эрленд считал, что они приедут в Хюсабю не раньше конца весны. В юности Гюннюльф страдал болезнью легких, и потому он едва ли отправится в путешествие в зимнюю пору.

   Кристин отворила дверь, вошла в пустой, холодный дом и взяла ключ от церкви. Потом постояла немного. Было очень скользко, темно, как в могиле, ветрено, дождливо. Отчаянно с ее стороны выходить из дому в ночное время, да еще в ночь под Рождество, когда всякая нечисть носится в воздухе. Но отступления нет: ей нужно пойти в церковь.

   - Пойду во имя Господа Всемогущего, - шепнула Кристин в ночную непогоду. Светя себе фонарем, она осторожно ставила ноги туда, где из-под ледяной коры торчали пучок травы или камень. В темноте дорога в церковь казалась очень длинной. Но в конце концов Кристин ступила на каменную плиту перед дверью.

   В церкви стоял жгучий холод - было гораздо холоднее, чем на дворе под дождем. Кристин прошла вперед, к арке алтаря - и склонила колени у распятия, которое едва можно было различить в темноте.

   Прочитав молитвы и снова поднявшись на ноги, Кристин постояла немного. Казалось, она ждала, что с ней что-нибудь случится. Но ничего не произошло. Ей было холодно и страшно в темной заброшенной церкви.

   Кристин тихонько пробралась к алтарю и осветила иконы. Они были старые, уродливые и грубо выполненные. Самый алтарь был просто голым камнем - она знала, что покровы, книги и церковная утварь были заперты на замок в ящике.

   В церкви вдоль стены шла скамья. Кристин опустилась на нее, поставив фонарь на пол. Плащ на ней вымок, обувь промокла, ноги ныли от холода. Она попробовала было подложить под себя ногу, но сидеть было неловко и больно. Тогда она хорошенько укуталась в плащ, стараясь сосредоточить свои мысли на том, что вот опять настает час той святой ночи, когда Иисус Христос соизволил родиться в Вифлееме от девы Марии.

   "Verum саго factum est et habitavit in nobis... {И слово стало плотью и обитали с нами... (лат.)}"

   Ей вспомнился глубокий и звонкий голос отца Эйрика. И Эудюн, старый дьякон, который так на всю жизнь им и остался. И церковь там у них, дома, где Кристин стояла рядом с матерью, слушая обедню в день праздника Рождества. Каждый-то год слушала она обедню. Кристин пыталась вспомнить хоть что-нибудь из священных слов, но могла думать только о своей церкви и обо всех знакомых лицах. Впереди всех, на мужской стороне, стоял ее отец, устремив недвижный взор на ослепительный поток света, лившийся с хоров.

   Просто нельзя постичь, что их церкви уже больше нет. Она сгорела дотла. Вспомнив об этом, Кристин разразилась рыданиями. И вот она сидит в эту ночь одна во тьме, когда все крещеные люди собираются с радостью и ликованием в Божьем доме. Но так и должно быть: ее нельзя пустить на празднование рождения сына Божьего от чистой и целомудренной девы.

   ...А родители, верно, справляют это Рождество в Сюидбю. Но в часовне сегодня не служат; она знала, что из Сюндбю ездили на Рождество слушать богослужение в приходскую церковь в Ладалме.

   Впервые за всю свою жизнь, насколько она могла припомнить, она не была на рождественской службе. Должно быть, она была еще совсем маленькой, когда родители взяли ее с собой в первый раз. Она помнит, что ее засовывали в мешок из овчины мехом внутрь, и отец держал ее на руках. Была ужасно морозная ночь, и они ехали через лес - факелы из сосновых сучьев лили свет на отяжелевшие от снега ели. Лицо отца было пурпурно-красным, а меховая опушка на его капюшоне белела от инея. Время от времени отец наклонялся к ней и кусал ее за кончик носика, спрашивая, чувствует ли она, а потом со смехом кричал, оборачиваясь через плечо к матери, что Кристин еще не отморозила себе носа. Должно быть, это было, когда они еще жили в Скуге, - вероятно, ей могло быть всего три зимы. В то время ее родители были еще совсем молодыми людьми. И даже сейчас она помнит голос своей матери в ту ночь - громкий, веселый, полный смеха, когда она окликала мужа и спрашивала о ребенке. Да, у матери был тогда молодой и свежий голос...

   "...Вифлеем, толкуемо на норвежский язык, место хлеба. Ибо там был дан человекам хлеб, питающий нас для жизни вечной..."

   Это во время поздней обедни на первый день Рождества отец Эйрик восходил на кафедру и толковал Евангелие на народном языке.

   В перерыве между церковными службами люди рассаживались в гильдейском помещении у северной стены церкви. Все привозили с собой напитки, и чаши пускались вкруговую. Мужчины заходили в конюшни взглянуть на лошадей. Но летом в часы ночных бдений прихожане собирались на церковной лужайке, и тогда молодежь танцевала в свободное между двумя службами время.

   "...И присноблаженная дева Мария спеленала сына своего ризкой. Положила она его во ясли, откуда привыкли есть волы и ослы..."

   Кристин крепко прижала руки к телу:

   - Сынок мой, милый мой, мой собственный сын! Господь Бог сжалится над нами ради своей преблагословенной матери. Пресвятая Мария, ты, ясная звезда морей, ты, утренняя заря вечной жизни, помоги нам! Ребеночек мой, что с тобой сегодня, что ты так неспокоен? Чувствуешь ли ты там, под самым сердцем моим, что я так страшно замерзла?..

   Прошлым Рождеством, в день поминовения младенцев вифлеемских, отец Эйрик повествовал о невинных детях, зарезанных жестокими воинами на руках у матерей. Но Бог избрал этих мальчиков, чтобы они вступили в Царствие Небесное впереди всех прочих святых мучеников. И это было знамением, что таковых есть Царствие Небесное. И он взял маленького парнишку и поставил между ними. "Если не преобразуетесь вы по их подобию, не войдете вы в покои Царствия Небесного, дорогие братья и сестры. И пусть будет это во утешение всякому человеку, мужчине или женщине, оплакивающему смерть юного дитяти..." И Кристин заметила, как взгляды ее отца и матери встретились посреди церкви, а она опустила глаза, поняв, что это не для нее...

   Это было в прошлом году. Первое Рождество после смерти Ульвхильд. О!.. Но только не мое дитя! Иисусе, Мария! Дайте мне сохранить моего сына!..

   В прошлом году отец не хотел участвовать в скачках в день святого Стефана, но в конце концов мужчины уломали его, и он согласился. Скакать надо было от церковного пригорка у их дома до слияния рек у Лоптсгорда; там участники состязания встречались с людьми из долины Отты. Кристин вспомнила, как отец промчался мимо на своем золотистом скакуне: он поднялся на стременах, пригнувшись к шее коня, и с гиканьем гнал вперед жеребца, - все остальные всадники с шумом и грохотом скакали за ним.

   Но в прошлом году он приехал домой рано и был совершенно трезв. Обычно же мужчины возвращаются в этот день домой поздно и бывают здорово пьяны. Ведь им приходится заезжать во все дворы и пить то, что им там подносят, за Христа и святого Стефана, который первым увидел звезду на востоке, когда вел жеребят царя Ирода на водопой на реку Иордан. В этот день и лошадям давали пиво для того, чтобы они были дикими и неукротимыми. В день святого Стефана крестьянам полагалось заниматься конными играми до самой вечерни, нельзя было заставить мужчин думать или говорить о чем-либо, кроме как о лошадях...

   Кристин вспомнилось одно Рождество, когда у них в Йорюндгорде было устроено большое пиршество в складчину. И отец пообещал одному священнику, бывшему среди гостей, что тот получит рыжего жеребенка, сына Гюльдсвейна, если сумеет удержать его и вскочить на него, пока тот будет бегать по двору неоседланным.

   Это было давно уже... еще до несчастья с Ульвхильд. Мать стояла перед дверью дома с маленькой сестричкой на руках, а Кристин, немного испуганная, держалась за ее платье.

   Священник со всех ног погнался за лошадью, ухватился за недоуздок, подпрыгнул так, что полы его длинной рясы взметнулись вокруг него, и все же упустил дикое животное, взвившееся на дыбы.

   - Коняшка, коняшка... Стой, коняшка, стой, сынок! - выкрикивал он нараспев, подпрыгивая и приплясывая, словно козел.

   Отец и какой-то старый крестьянин стояли обнявшись, лица у них совершенно расплылись от смеха и опьянения.

   Должно быть, священник выиграл Рыжего или же Лавранс все-таки ему подарил его, потому что Кристин помнит, что он уехал из Йорюндгорда на нем. К этому времени все были уже довольно трезвы. Лавранс почтительно держал священнику стремя, а тот на прощание благословил его тремя перстами. Вероятно, священник этот был из людей уважаемых...

   Да, да! У них дома часто бывало весело на Рождество. Приходили ряженые. Отец вскидывал ее к себе на спину, и она ощущала его мокрые волосы. Чтобы в головах у них стало яснее и можно было пойти к вечерне, мужчины обливали друг друга ледяной водой у колодца. И громко хохотали, когда жены сердились на них за это. Отец брал ее холодные ручонки и прижимал к своему лбу, который был красен и горяч, как огонь. Все это происходило во дворе, в вечернюю пору, - молодой белый полумесяц висел над горным гребнем в водянисто-зеленом воздухе. Входя в горницу с дочерью, Лавранс ушиб ей о притолоку голову, так что у Кристин вскочила на лбу большая шишка. Потом Кристин сидела у стола на руках отца. Он прижимал к шишке клинок кинжала, кормил Кристин лакомыми кусочками и давал ей пить мед из своего кубка. И она не боялась рождественских ряженых, которые шумели в горнице.

   - Ах, отец, отец!.. Мой добрый, милый отец!.. Громко рыдая, Кристин закрыла лицо руками. Ах, если бы только ее отец знал, каково ей в эту Рождественскую ночь!

   Идя обратно через двор, Кристин увидела, что над крышей поварни летают искры. Служанки занялись приготовлением еды для людей, ушедших в церковь.

   В большой горнице было темно. Свечи на столе догорели, а огонь в очаге почти потух. Кристин подкинула дров и раздула уголья. И тут увидела, что в ее кресле сидит Орм. Он встал, как только мачеха заметила его.

   - Как же это? - сказала Кристин. - Разве ты не поехал в церковь вместе с отцом и со всеми остальными?

   Орм раза два глотнул слюну:

   - Он, наверное, забыл разбудить меня, так мне кажется. Отец велел мне ненадолго прилечь на кровать у южной стены. Он сказал, что разбудит меня...

   - Вот беда-то, Орм, - сказала Кристин. Мальчик не отвечал. Немного погодя он сказал:

   - Я думал, что ты уехала вместе со всеми. Я проснулся и оказался совсем один здесь, в горнице.

   - Я ходила ненадолго в церковь, - ответила Кристин.

   - Ты не боишься выходить из дому в Рождественскую ночь? - спросил мальчик. - А разве ты не знаешь, что нечистая сила могла налететь и утащить тебя?

   - Но сегодня ночью носятся, наверное, не только злые духи, - отвечала она. - Говорят, что в Рождественскую ночь все души... Я знавала одного монаха, он уже умер, - надеюсь, он теперь перед ликом Бога, потому что он всегда был такой добрый. Он рассказывал мне... Слышал ли ты когда-нибудь о том, что животные беседовали между собой в своих стойлах в Рождественскую ночь? В те времена они умели говорить по-латыни. И вот петух прокричал:

   "Christos natus est!" Нет, теперь я уже не помню всего. Другие животные спросили, где это, и козел проблеял: "В Вифлееме, в Вифлееме!", а овца сказала: "Eamus, eainus!"

   Орм презрительно усмехнулся:

   - Ты думаешь, я такой младенец, что можно утешать меня притчами? Отчего бы тебе не взять меня на руки и не дать мне пососать?..

   - Я говорила это больше для того, чтобы утешить себя самое, Орм, - спокойно сказала Кристин. - Мне тоже так хотелось бы послушать обедню...

   Теперь она не могла уже больше смотреть на неубранный стол, смела все остатки в корыто и поставила его на пол перед собакой. Потом достала из-под скамьи пучок осоки и вытерла насухо столешницу.

   - Не хочешь ли пройти со мной в кладовку, Орм, и принести оттуда хлеба и солонины, а потом мы накроем на стол к празднику? - спросила Кристин.

   - А почему бы тебе не заставить своих служанок сделать это? - сказал мальчик.

   - Меня так учили дома у отца и матери, - отвечала молодая женщина. - На Рождество никто не должен просить другого ни о чем, но каждый обязан стараться сделать как можно больше. И блажен тот, кто может больше всех послужить другим в дни праздников.

   - А вот меня же ты просишь! - сказал Орм.

   - Это дело иное: ты сын хозяина дома.

   Орм взял фонарь, и они пошли вместе через двор. В кладовой Кристин наполнила два корыта всякой праздничной едой. И, кроме того, она взяла связку больших сальных свечей. Пока она занималась всем этим, мальчик сказал:

   - Наверное, так водится у крестьян - все то, о чем ты мне сейчас говорила. Ведь я слышал, что он простой сермяжный мужик, Лавранс, сын Бьёргюльфа.

   - От кого ты это слышал? - спросила Кристин.

   - От матери, - сказал Орм. - Я слышал, как она не раз говорила моему отцу, когда мы в прошлый раз жили здесь, в Хюсабю, что вот, мол, он теперь увидит, что даже серый мужик не захочет отдать свою дочь за него замуж.

   - Уютно же было в Хюсабю в это время, - коротко сказала Кристин.

   Мальчик не отвечал. Уголки его рта вздрагивали. Кристин и Орм отнесли в горницу наполненные корыта, и Кристин стала накрывать на стол. Но ей нужно было еще раз сходить в кладовку, чтобы принести кое-что из еды. Орм взял корыто и сказал, немного смущаясь:

   - Я схожу за тебя, Кристин. На дворе так скользко. Она вышла за дверь горницы и ждала, пока он не вернулся. Потом они уселись вместе у очага - она в кресле, а мальчик на скамеечке около нее. Немного погодя Орм, сын Эрленда, сказал тихо:

   - Расскажи еще что-нибудь, пока мы сидим здесь, мачеха моя!

   - Рассказать? - спросила Кристин невозмутимо.

   - Да... Притчу или что-нибудь такое... подходящее для Рождественской ночи, - сказал мальчик смущенно.

   Кристин откинулась на спинку кресла и схватилась тонкими руками за звериные головы на подлокотниках.

   - Тот монах, которого я упоминала, - он побывал и в Англии. И он говорил, что есть там долина и поселок, где растут терновые кусты, которые цветут каждую Рождественскую ночь. Святой Иосиф Аримафсийский пристал к берегу около того поселка, когда бежал от язычников, и там он воткнул в землю свой посох, а тот пустил корни и расцвел; святой Иосиф первым принес веру христианскую в британскую землю. Гластонборг зовется тот поселок, теперь я припомнила. Брат Эдвин сам видел эти кусты... Там, в Гластонборге, похоронен вместе со своей королевой король Артур, - о его славе ты, верно, слышал, - тот, что был одним из семи достойнейших витязей христианства...

   В английской земле говорят, что крест Христов был сделан из ольхового дерева. Но мы дома жгли ясень на рождественских праздниках, потому что он затоплял ясеневыми дровами, святой Иосиф, отчим Христов, когда разводил огонь для Марии-девы и младенца - сына Божьего. Это отец мой тоже слыхал от брата Эдвина...

   - Но здесь, на севере, растет мало ясеня, сказал мальчик. - Знаешь, его извели на древки для копий в старину. По-моему, на всей земле Хюсабю только и растет один ясень - здесь, с восточной стороны, у калитки, а его отец не может срубить, потому что под ним живет домовой... Слушай-ка, Кристин, ведь у них, в Риме-граде, хранится крест Христов; они же могут узнать, правда ли это, что он из ольхи...

   - Да, - сказала Кристин, - не знаю, правда ли это. Потому что, ты знаешь ведь, говорят, крест был сделан из побега от древа жизни: Сифу позволили принести тот побег из райского сада Адаму перед тем, как тот умер...

   - Да, - сказал Орм, - но ты расскажи... Немного погодя Кристин сказала ребенку:

   - Ну, родич, ты бы теперь прилег. Наши вернутся домой из церкви еще не скоро.

   Он встал.

   - Мы еще не приветствовали друг друга как родичи, Кристин, дочь Лавранса. - Он отошел к столу, взял там рог, выпил за здоровье своей мачехи ч подал рог ей.

   Она почувствовала, как по спине у нее пробежала словно струя ледяной воды. Кристин невольно вспомнился тот миг, когда мать Орма хотела выпить с ней. И плод в чреве ее буйно зашевелился. "Что с ним сегодня ночью?" - вновь подумала она. Казалось, нерожденный младенец чувствовал все то, что чувствовала мать: мерз, когда она мерзла, корчился от страха, когда ей было страшно. "Но я не должка выказывать такую слабость", - подумала Кристин. Она взяла рог и выпила со своим пасынком.

   Передавая рог Орму, она нежно погладила черный чубик мальчика. "Нет, конечно, я не буду для тебя суровой мачехой, - подумала она. - Для такого красивого, такого красивого сына Эрленда..."

   - Она спала в своем кресле, когда Эрленд вернулся домой и швырнул обледеневшие рукавицы на стол.

   - Вы уже все вернулись? - с изумлением произнесла Кристин. - Я думала, вы захотите остаться на позднюю обедню!..

   - Ну, и двух служб мне хватит надолго, - сказал Эрленд. Кристин взяла его обледеневший плащ. - Сейчас ясно и опять подмораживает.

   - Очень жаль, что ты забыл разбудить Орма, - промолвила жена.

   - А что он, огорчился? - спросил отец. - Впрочем, я не забыл про это, - сказал он тихо. - Но он так хорошо спал, что я подумал... Ты знаешь, народ и так глазел на меня в церкви, что я приехал без тебя... Мне неохота было выступать еще бок о бок с мальчиком, в довершение всех благ...

   Кристин ничего не сказала. Но ей было больно. Она не могла не признать, что Эрленд поступил нехорошо.

  

  

   В то Рождество они в Хюсабю мало виделись с людьми. Эрленд не хотел ехать, куда его приглашали, все время сидел дома, в своей усадьбе, и настроение у него было скверное.

   Дело в том, что ожидаемое событие он принимал гораздо ближе к сердцу, чем это могла предположить его жена. Он так хвастался своей невестой с тех пор, как его родичи добились для него согласия в Йорюндгорде! И ни в коем случае не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, будто он относится к ней или к ее родичам с меньшим уважением, чем к членам своего собственного семейства. Нет! Все должны знать, что он считал за честь и почет для себя, что Лавранс, сын Бьёргюльфа, выдавал за него свою дочь. А теперь люди скажут, что, конечно, он уважал эту девушку не больше, чем дочь любого мужика, если посмел нанести такое оскорбление ее отцу: спал с его дочерью еще до того, как ее отдали ему в жены! На свадьбе Эрленд настойчиво приглашал родителей своей жены обязательно побывать к лету в Хюсабю, взглянуть, как идут у него дела. Ему не только очень хотелось показать им, что он привел их дочь не в бедный и худородный дом, его также радовала мысль о том, что он будет разъезжать повсюду и показываться в сопровождении таких красивых и видных родителей жены. Он понимал, что Лавранс и Рагнфрид выделятся всюду, куда бы они ни приехали. И он считал с того раза, как был в Йорюндгорде, когда там сгорела церковь, что, несмотря ни на что, Лавранс не так уж плохо к нему относится. А теперь было мало оснований думать, что свидание между ним и родителями его жены доставит удовольствие им или ему.

   Кристин огорчало, что Эрленд очень часто срывал свое дурное настроение на Орме. У мальчика совершенно не было сверстников, с которыми бы он мог проводить время; поэтому случалось, что он докучал и надоедал взрослым; бывало, что он портил что-нибудь. Однажды он взял без спросу отцовский самострел французской работы и сломал что-то такое в замке. Эрленд ужасно рассердился, он дал Орму пощечину и поклялся, что мальчик не получит больше позволения даже касаться самострелов, пока он здесь, в Хюсабю.

   - Орм не виноват, - сказала Кристин не оборачиваясь. Она сидела спиной к ним обоим и шила. - Пружина выскочила, когда он взял самострел, и он пытался вставить ее. Нельзя быть столь несправедливым и запрещать такому большому сыну пользоваться одним из многих самострелов, которые есть у тебя в усадьбе. Уж лучше отдай ему тогда один из тех, что лежат в оружейной.

   - Можешь сама подарить ему самострел, если тебе так хочется, - сердито сказал Эрленд.

   - Охотно, - ответила Кристин, не меняя позы. - Я поговорю об этом с Ульвом в следующий раз, когда он поедет в город за покупками.

   - Иди сюда, Орм, и поблагодари свою добрую мачеху, - произнес Эрленд. В голосе его были насмешка и гнев.

   Орм так и сделал. А потом поскорее выбежал за дверь. Эрленд немного постоял молча.

   - Ты сделала это больше для того, чтобы позлить меня, Кристин, - сказал он.

   - Да, ведь я, как известно, чертовка! Ты уже говорил мне это, - отвечала жена.

   - Но вспомни, моя дорогая, - грустно сказал Эрленд, - что я говорил в тот раз не всерьез.

   Кристин не ответила и не подняла глаза от шитья. Тогда он ушел, а она потом сидела и плакала. Она полюбила Орма, и ей казалось, что Эрленд часто бывает несправедлив к своему сыну. Но, главное, молчаливость мужа и недовольное выражение его лица теперь так мучили ее, что она полночи лежала, заливаясь слезами. А после этого весь день ходила с головной болью. Руки у нее так похудели, что теперь ей приходилось надевать на пальцы сверх своих колец, обручального и венчального, еще несколько серебряных колечек, которые хранились у нее со времени детства, иначе кольца сваливались с пальцев, пока она спала.

  

  

   В воскресенье перед началом поста к концу дня неожиданно приехали в Хюсабю господин Борд, сын Петера, со своей дочерью, вдовой, и господин Мюнан, сын Борда, со своей женой. Эрленд и Кристин вышли во двор встретить гостей и поздравить их с приездом.

   С первого же взгляда на Кристин господин Мюнан хлопнул Эрленда по плечу:

   - Ты, как вижу, так ухаживаешь за женой, братец мой, что она отлично поправляется в твоей усадьбе. Ты теперь совсем не такая худая и болезненная, Кристин, какой была у себя на свадьбе. И у тебя гораздо больше свежих красок в лице, - засмеялся он, потому что Кристин покраснела, точно цвет шиповника.

   Эрленд не отвечал. Лицо у господина Борда потемнело, но обе женщины то ли не расслышали, то ли не обратили внимания; они спокойно и вежливо поздоровались с хозяевами.

   Кристин приказала подать пиво и мед к очагу, пока гости ждали обеда. Мюнан, сын Борда, говорил без умолку. Он привез Эрленду письмо от герцогини; она спрашивает, что сталось с ним и его невестой. И не ту ли самую девушку, на которой Эрленд теперь женат, он собирался увезти с собой в Швецию? Чертовски трудно путешествовать сейчас, в самую тяжелую пору зимы, - сперва через долины, а потом на корабле до Нидароса. Но он едет по поручению короля, а потому не приходится ворчать. По пути он заглянул к своей матери в Хэуг и привез от нее поклон.

   - А в Йорюндгорде вы были? - тихо спросила Кристин. Нет, потому что ему стало извест