Унсет Сигрид - Кристин, дочь Лавранса. Хозяйка

ишь, что я говорю неправду...

   - С кем поведешься, от того и наберешься, - коротко сказала Кристин.

   - Трудно понять, что ты хочешь этим сказать. Никогда я не разговаривал с тобой неласково при чужих или позабывал оказывать уважение и почет перед нашими слугами.

   Кристин разразилась каким-то странным, болезненным и дрожащим смехом:

   - У тебя плохая, память, Эрленд! Все эти годы Ульв, сын Халдора, жил у нас. А разве не помнишь, как ты позволял ему и Хафтуру провожать меня к тебе в спальную горницу у Брюхильд в Осло?

   Эрленд бессильно опустился на скамейку, уставившись на свою жену с полуоткрытым ртом. А та продолжала:

   - Редко случались в Хюсабю... или в иных местах... такие непристойные и непочтенные вещи, которые тебе приходило бы в голову скрывать от своих слуг... хотя бы это было к стыду твоему или твоей супруги...

   Эрленд продолжал сидеть все так же, с ужасом глядя на нее.

   - Помнишь первую зиму, когда мы были женаты... Я ходила с Ноккве, дела обстояли так, что мне бывало достаточно трудно требовать послушания и уважения от моих домочадцев: помнишь, как ты поддержал меня?.. Помнишь, как твой приемный отец гостил у нас с посторонними женщинами, слугами и служанками, наши собственные люди сидели с нами за столом... Помнишь, как Мюнан стаскивал с меня каждую тряпку, которой я старалась прикрыться, а ты сидел тихонечко и не посмел заткнуть ему рот...

   - Господи! Неужели ты таила это целых пятнадцать лет! - Он поднял на нее глаза, взгляд их казался странно голубым, а голос был слаб и беспомощен. - И все же, моя Кристин... Мне думается, это не то же самое, что нам говорить друг другу неприязненные и язвительные слова...

   - Да, - сказала Кристин, - и мое сердце поранило еще хуже, когда в тот раз на нашем рождественском пиршестве ты обругал меня за то, что я накинула свой плащ на Маргрет... А женщины из трех областей стояли вокруг, слушая это...

   Эрленд не отвечал.

   - А ты еще обвиняешь меня за то, что все обернулось так с Маргрет... А всякий раз, когда я пыталась сказать ей на пользу хотя бы одно слово, она бежала к тебе, а ты с раздражением приказывал мне оставить девушку в покое, - она, дескать, твоя, а не моя...

   - Тебя... я не обвинял!.. - отвечал Эрленд с трудом; он изо всех сил старался говорить спокойно. - Будь кто-нибудь из наших детей девочкой, ты, наверное, легче бы поняла, что такая вещь, как то, что произошло с моей дочерью... наносит отцу удар до самого мозга костей...

   - Мне казалось, я доказала тебе в прошлом году весной, что я понимаю, - тихо ответила жена. - Мне нужно было вспомнить, только о своем собственном отце...

   - И все же, - произнес Эрленд по-прежнему спокойно, - в этом случае было хуже. Я был холостым человеком. А тот... был... женат. Я не был связан... Я не был так связан, - поправился он, - что никогда не мог бы освободится...

   - И все-таки ты не освободился, - сказала Кристин. - Разве не помнишь, как случилось, что ты стал свободен?

   Эрленд вскочил на ноги и ударил ее в лицо. Потом остановился в ужасе и вперил в нее взор - на белой щеке появилось красное пятно. По Кристин сидела неподвижно и спокойно, и глаза ее были сухи. Испуганный ребенок принялся кричать - она стала тихонько покачивать дитя на коленях и убаюкивать его.

   - Это... было зло сказано, Кристин, - неуверенно произнес муж...

   - В прошлый раз, когда ты меня ударил, - проговорила она тихим голосом, - я носила под сердцем твое дитя. Сейчас ты меня ударил, когда я сидела с твоим сыном на коленях...

   - Да уж, вечно у нас эти дети! - воскликнул он нетерпеливо.

   Они умолкли. Эрленд принялся быстро расхаживать взад и вперед но горнице. Кристин отнесла ребенка в чулан и положила его на постель; когда она снова показалась в дверях чулана, Эрленд остановился перед женой.

   - Я... Я не должен был бить тебя, моя Кристин! Я желал бы, чтобы этого не было... Наверное, я буду раскаиваться в этом так же долго, как в прошлый раз. Но ты... Ты и раньше давала мне понять, что, по-твоему, я слишком легко забываю. А ты, ты ничего не забываешь... ни одной несправедливости, в которой я провинился перед тобой. Ведь я же старался... старался быть тебе хорошим мужем, но, вероятно, тебе это кажется не стоящим воспоминания. Ты... Ты прекрасна, Кристин... - Он посмотрел ей вслед, когда она прошла мимо.

   Да, спокойные и полные достоинства повадки хозяйки были так же прекрасны, как хрупкая прелесть юной девушки; она стала полнее в груди и шире в бедрах, но зато и выше ростом. Она держалась стройно, а круглая ее головка сидела на шее все так же гордо и восхитительно. Бледное непроницаемое лицо с большими темно-серыми глазами возбуждало и воспламеняло его точно так же, как возбуждало и воспламеняло когда-то его мятежную душу своим странным спокойствием круглое розовое детское личико. Эрленд подошел к ней и взял ее за руку.

   - Для меня, Кристин, ты навеки останешься самой прекрасной из всех женщин и самой любимой...

   Она позволила ему держать себя за руку, но не ответила на его пожатие. Тогда он отбросил от себя ее руку - раздражение вновь овладело им.

   - Я позабыл, ты говоришь? Это, пожалуй, не всегда самый великий грех - забвение. Я никогда не кичился благочестием, но помню то, чему научился у отца Иона в детстве, а Божьи служители напоминали мне об этом потом. Грех - это размышлять и вспоминать о грехах, в которых мы исповедались перед священником, и покаялись перед Господом, и получили его прощение от руки и из уст священника. И не из благочестия ты, Кристин, всегда вскрываешь наши старые грехи! Нет, ты хочешь иметь нож против меня всякий раз, как я поступаю не по-твоему!..

   Он отошел от нее и снова вернулся.

   - Властолюбива... Бог знает, что я люблю тебя, Кристин... хоть и вижу, что ты властолюбива и никогда не можешь простить мне, что я поступил с тобой дурно и соблазнил тебя на дурное. Я сносил многое от тебя, Кристин, но не хочу больше терпеть, чтобы у меня никогда не было покоя из-за этих старых несчастий и чтобы ты разговаривала со мной так, словно я твой холоп...

   Отвечая, Кристин дрожала от душевного волнения.

   - Не разговаривала я с тобой так, словно ты холоп. Разве ты слышал хоть раз, чтобы я говорила грубо или запальчиво с человеком, который мог бы считаться стоящим ниже меня?.. Будь это самые бездельные и дрянные среди наших челядинцев - я чувствую себя чистой перед Богом и не грешна в том, что оскорбляла бедняков Божьих словом или делом. Но ты должен был быть моим господином, тебя я должна была слушаться и почитать, склоняться перед тобой и искать в тебе своей опоры - сразу же после Бога... по Божьему закону, Эрленд! И если я теряла терпение и разговаривала с тобой так, как не приличествует жене говорить со своим супругом, то, верно, потому, что по твоей же вине мне не раз было трудно склонять мое неразумие перед твоим разумом, почитать своего мужа и господина и слушаться его всегда, как мне хотелось бы... И, быть может, я ждала, что ты... Быть может, я думала, что смогу побудить тебя показать, что ты мужчина, а я только бедная женщина...

   ...Но утешься, Эрленд. Я не стану больше оскорблять тебя словами и после этого дня никогда не буду забывать говорить с тобой так кротко, словно ты холоп по рождению...

   Лицо Эрленда залилось багровым румянцем, он поднял было на нее крепко сжатый кулак, потом круто повернулся на пятках, схватил со скамьи у двери свой плащ и меч и выбежал из горницы.

   На улице ярко светило солнце и дул пронзительный ветер, в воздухе было холодно, и блестящие искорки замерзающих капель талой воды брызгали на Эрленда со стрех и с ветвей деревьев, сотрясаемых порывами ветра. Снег на крышах домов сверкал серебром, а за черно-зелеными лесистыми холмами вокруг города сияли вдали холодно-синие и ясно-белые горы в сверкании пронзительного не то весеннего, не то зимнего дня.

   Эрленд шел по улицам и переулкам - быстрыми шагами, без. всякой цели. Все в нем кипело: она не права, это ясно как Божий день, была не права с самого же начала, а он, Эрленд, прав, хоть он и не сдержался и ударил ее и тем ослабил свою правоту... Но она была неправа! Что ему теперь с собой делать - он не знал! У него не было ни малейшего желания зайти к кому-нибудь из знакомых, и идти домой он не хотел...

   В городе чувствовалось некоторое оживление. Большой купеческий корабль из Исландии - первый в эту весну - подошел еще утром к пристани. Эрленд повернул на запад, переулками вышел к церкви святого Мартейна и спустился вниз, к прибрежным улочкам. Хотя было еще довольно рано, но в лавках под навесами и в харчевнях уже стоял шум и гам. В дни своей юности Эрленд сам способен был посещать такие заведения - с друзьями и товарищами. Но теперь у людей глаза на лоб полезли бы, а потом они истрепали бы себе языки, если бы воевода одного из округов, владелец городской усадьбы, имеющий в своем доме в изобилии пиво, мед и вино, зашел бы в кабак и велел подать себе какого-нибудь дрянного пива. Однако, сказать по правде, ему больше всего и хотелось бы сидеть и пить с мелкими крестьянами, попавшими в город, челядинцами да моряками... Там не станут поднимать шум, если кто-нибудь из парней даст в ухо своей бабе, - и слава Богу... Черта лысого, как мужу справиться с женой, раз ее нельзя поколотить, оттого, что она знатна родом и что ты должен соблюдать свою честь?.. А переспорить женщину и сам дьявол не сможет! Какая чертовка!.. И какая красавица!.. Если бы можно было лупить ее, пока она опять станет хорошей!..

  

  

   Колокола всех городских церквей принялись звонить, созывая народ к вечерне, - в бурном воздухе над головой Эрленда весенний ветер перемешал эти звуки в сплошное месиво. Наверное, она пошла теперь в церковь... Святая чертовка! Будет жаловаться Богу, деве Марии и святому Улаву, что муж поставил ей синяк под глазом! Эрленд послал святым хранителям жены привет от полноты своих греховных мыслей, а тем временем колокола гудели, звенели и трезвонили. Он направил свои шаги к церкви святого Григория.

   Могилы его родителей находились перед алтарем, в северном приделе. Читая молитвы, Эрленд заметил, что в церковную дверь вошла фру Сюннива, дочь Улава, со своей служанкой. Кончив молиться, он подошел к ней и поздоровался.

   Уж так повелось в течение всех этих лет, с тех пор как он познакомился с этой дамой, что они при всякой встрече дурили и шутили довольно свободно. И вот в этот вечер, когда они сидели на скамье у стены в ожидании начала службы, Эрленд так расшалился, что даме пришлось неоднократно напоминать ему, что ведь они находятся в церкви и народ все время проходит мимо.

   - Да, да! - сказал Эрленд. - Но ты сегодня так красива, Сюннива! Приятно пошутить с женщиной, у которой такие ласковые глаза!

   - Ты не стоишь того, Эрленд, сын Никулауса, чтобы я глядела на тебя ласковыми глазами... - сказала она со смехом.

   - Тогда я приду пошутить с тобой, когда стемнеет, - отвечал Эрленд, тоже смеясь. - Когда отпоют службу, я провожу тебя домой...

   Тут на хоры вышли священники, и Эрленд перешел в южный придел, заняв место среди мужчин.

   Когда служба закончилась, он вышел в главные двери. Он увидел фру Сюнниву и ее служанку неподалеку от церкви на улице... Подумал - пожалуй, будет лучше не провожать ее, а пойти прямо домой. В это самое время на улице появилась толпа исландцев с купеческого корабля. Они шли, держась друг за друга и пошатываясь, и, по-видимому, намеревались загородить дорогу женщинам. Эрленд побежал вдогонку за дамой. Как только моряки увидели, что к ним приближается какой-то господин с мечом на поясе, они отошли в сторону и дали женщинам пройти.

   - Пожалуй, будет лучше, если я все-таки провожу тебя до дому, - сказал Эрленд. - Сегодня вечером в городе неспокойно.

   - Знаешь что, Эрленд? Ведь такой старой женщине, как я... быть может, не так уж неприятно, если кому-нибудь из мужчин кажется, что я еще так красива, что стоит загородить мне дорогу...

   На подобные слова всякий вежливый мужчина мог ответить только одним.

  

  

   Эрленд вернулся к себе на следующий день на рассвете и немного постоял перед запертой дверью жилого дома, замерзший, смертельно усталый, с болью в сердце, чувствуя себя отвратительно. Поднять на ноги домочадцев стуком в дверь, войти в дом, забраться в постель к Кристин, которая лежит с ребенком у груди... Нет! У него был при себе ключ от верхней клети восточного стабюра; там лежало разное имущество, за которое он отвечал. Эрленд отомкнул дверь, вошел в клеть, стащил сапоги и приготовил себе постель, застлав солому какой-то сермяжной тканью и пустыми мешками. Он закутался в плащ, забрался под мешки и имел счастье заснуть, позабыв обо всем на свете, - так он был утомлен и ошеломлен.

   Кристин была бледна и измучена бессонной ночью, когда садилась за завтрак со своими домочадцами. Один из оруженосцев доложил ей, что он просил хозяина пожаловать к столу... Тот ночует наверху, в клети... Но Эрленд велел ему убираться ко всем чертям.

  

  

   Эрленду нужно было ехать после обедни на деловое свидание в Эльгесетерский монастырь - быть свидетелем при каких-то сделках на недвижимость. Но он отвертелся от пиршества, которое устраивалось потом в трапезной, да и от Арне, сына Яввалда, - тот тоже не мог остаться пображничать с монахами, и ему во что бы то ни стало хотелось, чтобы Эрленд поехал вместе с ним в Ранхейм.

   Потом он начал раскаиваться, что расстроил компанию... Ему стало страшно, когда он возвращался один в город: теперь ему придется подумать обо всем том, что он натворил. На одно мгновение ему захотелось сейчас же отправиться в церковь святого Григория - ему было разрешено исповедоваться перед одним из тамошних священников, когда он бывает в Нидаросе. Но если он опять поступит так же уже после исповеди, тогда ведь грех будет гораздо большим. Лучше немножко подождать!..

   Теперь Сюннива, должно быть, думает, что он цыпленок, которого она поймала голыми руками. Но, черт подери, он и представить себе не мог, что какая бы то ни было женщина может открыть ему так много нового, - ведь он еще до сих пор не может прийти в себя от того, с чем ему пришлось иметь дело. Он воображал, что достаточно опытен в ars amoris, {Искусстве любви (лат.).} или как это там называют люди ученые. Будь он молод и зелен, так, конечно, он гордился бы и считал, что это замечательно. Но ему не нравится эта женщина - сумасшедшая баба, она ему противна, ему противны все женщины, кроме его жены... Да и она ему опротивела! Ей-Богу, он до того сжился с ней в браке, что сам стал совсем благочестивым, ибо верил в ее благочестие... Но прекрасную же награду получил он от своей благочестивой супруги и свою верность и любовь... от такой чертовки! Он вспомнил ее язвительные, полные злобы слова, сказанные накануне вечером: так, значит, ей кажется, что он ведет себя, словно происходит от холопов... А та, другая, Сюннива, наверное считает, что он совершенно неопытен и неуклюж, раз он позволил захватить себя врасплох и обнаружил некоторый страх перед ее любовными ухищрениями. Теперь он ей покажет, что он такой же святой мужчина, как она святая женщина... Он пообещал ей прийти сегодня ночью в дом ее мужа Борда... Ну что же, значит и пойдет! Грех уже совершен им, почему же не попользоваться тем удовольствием, которое дается с ним вместе?

   Раз уж он нарушил свою верность Кристин... и она вызвала его на это своим злобным и несправедливым поведением...

   Он пришел домой и начал слоняться по конюшням да пристройкам, выискивая, с кем бы ему побраниться, обругал поповскую служанку из больницы, потому что та снесла солод в сушилку, хотя прекрасно знала, что его домочадцам на этот раз не понадобится погреб, пока они будут в городе. Ему хотелось, чтобы его мальчики были здесь; все же у него было бы общество... Ему хотелось уехать домой, в Хюсабю, немедленно же. Но ему нужно было дождаться в городе писем с юга - было бы чистейшим безумием получать такие послания у себя дома, в деревне.

   - Хозяйка не вышла к ужину, она лежит в постели в чулане, - сказала Сигне, ее служанка, с упреком глядя на хозяина.

   Эрленд грубо ответил, что он не спрашивал ее о хозяйке. Когда люди оставили горницу, он пошел в чулан. Там была кромешная тьма. Эрленд наклонился над Кристин, лежавшей в постели.

   - Ты плачешь? - спросил он еле слышно, потому что она как-то странно дышала.

   Но она ответила, с трудом шевеля языком, что нет, она не плачет.

   - Ты устала? Мне тоже хочется сейчас лечь спать, - тихо сказал он.

   Голос Кристин дрожал, когда она промолвила:

   - Тогда мне больше хотелось бы, Эрленд, чтобы ты шел себе и лег сегодня там, где спал в прошлую ночь.

   Эрленд не ответил. Он вышел из чулана, взял из горницы свечу, вернулся и отомкнул свой сундук с одеждой. Он был достаточно хорошо одет для того, чтобы идти куда бы то ни было, потому что на нем все еще было темно-лиловое полукафтанье французского покроя, в котором он ездил утром в Эльгесетер. Но теперь он медленно и обстоятельно сменил одежду: облачился в красную шелковую рубашку и мышиного цвета бархатный кафтан до колен с серебряными колокольчиками на отворотах рукавов, причесал себе волосы и вымыл руки. А тем временем искоса поглядывал на жену - та лежала молча и не шевелилась. Затем он вышел, не пожелав ей спокойной ночи. На следующий день он открыто явился домой лишь поздним утром.

   Так это продолжалось с неделю. Когда однажды вечером Эрленд вернулся домой, - он ездил по какому-то делу в Ханграр, - ему сообщили, что Кристин уехала утром в Хюсабю.

   К тому времени ему уже стало ясно, что никогда никто из людей не получал меньшего удовольствия от греха, чем он от своей связи с Сюннивой, дочерью Улава. Он чувствовал в глубине души, что эта безумная женщина надоела ему ужасно, - противна ему, даже когда он забавляется с ней и ласкает ее. И к тому же он поступает так легкомысленно - наверное, уже по всему городу и по всей округе болтают о том, что он совершает ночные прогулки в дом Борда, Не стоит Сюннива того, чтобы он пачкал из-за нее свое доброе имя. Иногда он задумывался и над тем, что это может привести за собой последствия, - ведь у нее же есть все-таки муж, хоть и довольно старый и болезненный; жаль Борда, что он женился на такой распущенной и неразумной женщине, - наверное, Эрленд не первый, кто посягнул на честь ее мужа. А Хафтур... Но Эрленд и не вспомнил, когда связался с Сюннивой, что она сестра Хафтура; мысль об этом пришла ему в голову только тогда, когда было уже поздно. Все это было так скверно, что хуже не могло бы и быть, а теперь еще он понял, что Кристин знает об этом.

   Не явится же у нее мысли поднять против него дело перед архиепископом... потребовать разрешения на отъезд от него? У нее есть Йорюндгорд, где она может найти себе пристанище, но ей невозможно ехать через горы в такое время года, - совершенно немыслимо, если она захочет взять с собой маленьких детей, а от них Кристин не уедет. Да и морем она ни за что не поедет с Мюнаном и Лаврансом такой ранней весной, утешал себя Эрленд. Нет, не похоже на Кристин, чтобы она стала требовать у архиепископа помощи против мужа... У нее есть на это основание... Но он сам добровольно будет отказываться от супружеского ложа... пока она не поймет, что он искренне раскаивается. Не может быть, чтобы Кристин хотелось, чтобы это дело стало явным. Но он понимал, что много воды утекло с тех пор, когда он действительно знал о своей жене, что она сделает или чего не сделает.

   Он лежал ночью в своей собственной постели, мысленно прикидывая и так и сяк. Ему стало ясно, что он вел себя еще неразумнее, чем ему казалось сперва, - позволил себя втянуть в это скверное дело теперь, когда он находится в самой гуще величайших замыслов.

   Он проклинал себя самого за то, что перед женой он настолько все еще ходит в дураках, что она смогла толкнуть его на такое дело. Он проклинал и Кристин и Сюнниву. Во имя дьявола, ведь он же не более женолюбив, чем всякий другой мужчина, - даже, пожалуй, имел дело с гораздо меньшим числом женщин, чем большинство других мужчин, о которых ему известно! Но словно сам нечистый подстраивает все это... Он не может приблизиться к женщине, чтобы сейчас же не увязнуть в болоте по самые подмышки!..

   Но теперь этому конец! Слава Господу Богу, у него руки заняты другим. Скоро, скоро он, разумеется, получит письмо от фру Ингебьёрг. Да, бабьей бестолочи он не избежал и в этом деле, но это, уж наверное, Божье наказание за его грехи в юности! Эрленд громко рассмеялся во мраке наедине сам с собой. Фру Ингебьёрг должна понять, что дела обстоят так, как было ей ясно изложено. Вопрос идет о том, выдвинут ли норвежцы против короля Магнуса ее сыновей или сыновей ее побочной сестры? {То есть сыновей Хафтура.} А фру Ингебьёрг любит своих детей от Кнута Порее так, как никогда не любила других своих детей...

   Скоро, скоро... Он раскроет объятия резкому ветру и соленым морским брызгам. Боже мой, как хорошо будет промокнуть от океанской волны и чувствовать, что ветер вдувает в тебя свежесть до самого мозга костей! Отделаться от всего женского пола на восхитительно долгий срок!

   Сюннива... Пусть думает все, что ей угодно. Он туда больше не пойдет. А Кристин может, если желает, уезжать в Йорюндгорд, - ему безразлично. Быть может, именно самое лучшее и надежное для нее и для детей, если они окажутся этим летом в стороне, в Гюдбрандской долине. А потом уж он с ней опять помирится...

   На следующее утро он поехал в Скэун. Все же он не сможет успокоиться, пока не узнает, что его жена намерена делать.

   Кристин встретила его вежливо, спокойно и холодно, когда он в конце дня приехал в Хюсабю. Если он не обращался к ней с вопросом, сама она не говорила ему ни одного неприязненного слова. Не сделала и никаких возражений, когда он вечером как бы в виде пробы пришел к ней, чтобы лечь спать в супружескую постель. Но когда они полежали немного, он попытался нерешительно положить ей руку на грудь.

   Голос Кристин дрожал, но Эрленд не мог понять, было ли то от горя или от ожесточения, когда она прошептала:

   - Не такой ты ничтожный человек, Эрленд, чтобы сделать это еще более невыносимым для меня. Затевать с тобою ссору я не могу - наши дети спят вокруг нас. И раз уж я прижила с тобой семерых сыновей, то хоть я и оскорбленная жена, но мне хотелось бы, чтобы наши домочадцы не поняли, что мне это известно...

   Эрленд долго лежал, прежде чем решился ответить:

   - Да. Помилуй меня Господь, Кристин, я оскорбил тебя. Я не... Я не сделал бы этого, если бы мог отнестись легче к тому, что ты говорила мне такие жестокие слова в тот день в Нидаросе... Не для того я приехал домой, чтобы вымаливать у тебя прощение, - я отлично знаю, что сейчас это значило бы просить тебя о немалом...

   - Я вижу, Мюнан, сын Борда, сказал правду, - отвечала жена. - Никогда не наступит такой день, когда ты встанешь и сам ответишь за то, что наделал. Ты должен обратиться к Богу и с ним искать примирения... Меня тебе нужно меньше просить о прощении, чем его...

   - Да, я понимаю, - сказал Эрленд с горечью. Больше они не разговаривали. А на следующее утро он уехал обратно в Нидарос.

  

  

   Он пробыл в городе несколько дней, когда однажды к нему подошла в церкви святого Григория служанка фру Сюннивы. Эрленд решил, что все же нужно поговорить с дамой в последний раз, и потому велел девушке посторожить вечером, - тогда он явится тем же путем, как всегда.

   Ему приходилось карабкаться и ползти, как воришке, который таскает кур, чтобы забираться в светличку, где они встречались. Теперь ему было стыдно до отвращения, что он так валял дурака - при своем возрасте и положении. Но спервоначала его забавляло проказничать так по-юношески.

   Дама приняла его в постели.

   - Все ж таки ты явился наконец? - засмеялась она зевая. - Поторопись же, дружок, и залезай в постель, а потом можно будет побеседовать, где ты был так долго...

   Эрленд хорошенько не знал, что ему делать или каким образом ему высказать ей то, что лежит у него на душе. Невольно он начал развязывать свою одежду.

   - Легкомысленно мы ведем себя оба, Сюннива... Право, неблагоразумно будет, чтобы я оставался здесь сегодня ночью. Ведь может же когда-нибудь вернуться домой Борд, - сказал он.

   - А, ты испугался моего мужа? - спросила Сюннива, поддразнивая его. - Ты ведь сам видел, что Борд и ухом не ведет, когда мы перешучиваемся прямо у него на глазах. Если он узнает, что ты бывал здесь в доме, так я сумею заставить его поверить, что это только прежнее дурачество. Он слишком мне доверяет...

   - Да, видно, он тебе действительно слишком доверяет, - захохотал Эрленд, запуская пальцы в ее белокурые волосы и беря ее за крепкие белые плечи.

   - Ах, ты находишь так? - Она схватила его за кисть руки. - А своей жене ты доверяешь? Я-то была еще скромна и невинна, когда Борд получил меня...

   - Мою жену нам нечего сюда впутывать, - резко сказал Эрленд и отпустил се.

   - Как это так? Что же, по-твоему, говорить о Кристин, дочери Лавранса, более неприлично, чем о муже моем, господине Борде?

   Эрленд стиснул зубы и не ответил.

   - Видно, ты из тех мужчин, Эрленд, - сказала насмешливо Сюннива, - которые мнят себя столь обольстительными и прекрасными, что не ставят в грех женщине, если ее добродетель была перед ними подобна хрупкому стеклу; зато для всех других она должна быть тверда, как сталь!

   - Я никогда этого не думал о тебе, - грубо ответил Эрленд. Глаза у Сюннивы засверкали:

   - Чего же тебе тогда надо от меня, Эрленд... раз ты столь счастлив в браке?

   - Я уже сказал: ты не должна упоминать моей жены...

   - Твоей жены или моего мужа...

   - Это ты всегда заводила разговор о Борде и больше меня издевалась над ним, - сказал Эрленд с горечью. - Да если бы даже и не издевалась над ним на словах... я-то ведь прекрасно знаю, насколько тебе дорога его честь, раз ты взяла себе другого мужчину вместо своего мужа. А она... не стала хуже оттого, что я поступаю скверно.

   - Не то ли ты хочешь сказать... что любишь Кристин, хоть я и нравлюсь тебе настолько, чтобы побаловаться со мной?..

   - Я не знаю, насколько ты мне нравишься... А ты знала, что я тебе нравлюсь...

   - А Кристин не понимает настоящей цены твоей любви? - издевалась она. - Ведь я же видела, как ласково она всегда поглядывает на тебя, Эрленд!..

   - Замолчи! - крикнул он. - Быть может, она понимала, чего я заслуживаю... - сказал он сурово и с ненавистью. - Мы с тобой вполне друг друга стоим...

   - Значит, я для тебя только бич, - спросила Сюннива с угрозой, - которым ты хочешь наказать свою супругу?.. Эрленд стоял, тяжело дыша.

   - Можешь называть это так. Но ты сама далась мне в руки...

   - Берегись! - сказала Сюннива. - Как бы этот бич не поразил тебя самого!

   Она села на постели и стала ждать. Но по Эрленду не было видно, чтобы он хотел возражать своей приятельнице или искать с ней примирения. Он снова оделся и вышел, не сказав ей больше ни слова.

   Он был не особенно доволен собой или, вернее, тем, как он расстался с Сюннивой. Ему это не приносит никакой чести. Но все равно, - во всяком случае, он теперь разделался с ней.

  

  

   Этой весной и летом хозяина не часто видели дома, в Хюсабю. В те дни, когда он бывал у себя в усадьбе, он и хозяйка встречались вежливо и дружелюбно. Эрленд никоим образом не пытался сломать ту стену, которую Кристин воздвигла теперь между ними, хотя часто поглядывал на жену испытующе. Впрочем, по-видимому, у него было о чем думать и помимо домашних дел. Относительно управления имением он никогда не спрашивал ни слова.

   Об этом и упомянула жена, когда он вскоре же после Троицына дня выразил желание, чтобы она поехала вместе с ним в Рэумсдал. У него было какое-то дело в Опланде, не хочет ли она захватить с собой детей, пожить немного в Йорюндгорде, повидать родных и друзей в долине? Но Кристин ни под каким видом на это не соглашалась.

   Эрленд ездил в Нидарос на время судебного съезда и после этого в Оркедал, а затем вернулся домой, в Хюсабю, но сейчас же усердно занялся приготовлениями к поездке в Бьёргвин. "Маргюгр" стояла у острова Нидархолма, и Эрленд только и ждал Хафтура Грэута, чтобы отплыть вместе с ним.

   За три дня до праздника святой Маргреты в Хюсабю начался сенокос. Погода была прекраснейшая, и когда народ возвращался на луга после обеденного отдыха, Улав, помощник управителя, высказал желание, чтобы и дети тоже шли со всеми.

   Кристин была в клети для платья, которая находилась во втором венце оружейной. Оружейная так была построена, что в эту клеть вела наружная лестница и вокруг шла галерея, но третий венец выступал за нее, и в него вела лишь приставная лестница через лаз из клети для одежды. Лаз стоял открытым, потому что наверху, в оружейной клети, был Эрленд.

   Кристин вынесла меховой плащ, который Эрленд хотел взять с собой в морскую поездку, и вытряхивала его на галерее. Вдруг ей послышался топот большого отряда всадников, и в тот же миг она увидела, что из леса по Гэульдальской дороге выезжают люди. В следующее мгновение Эрленд уже стоял рядом с ней.

   - Ты как будто говорила, Кристин, что огонь у нас в поварне потух сегодня утром?

   - Да, Гюдрид опрокинула котел с кипятком, придется занять угольков у отца Эйлива...

   Эрленд взглянул в сторону усадьбы священника.

   - Нет! Его нельзя запутывать в это дело. Гэуте! - тихо крикнул он вниз мальчику, возившемуся под галереей клети. Тот перебирал грабли, одни за другими, и, видимо, не очень торопился сгребать сено. - Поднимись сюда по лестнице... Дальше не иди, иначе тебя заметят.

   Кристин внимательно глядела на мужа. Таким она никогда еще его не видала... Напряженное, настороженное спокойствие в голосе, в лице, пока он следил за дорогой, во всей его гибкой длинной фигуре, когда он взбежал в оружейную и сейчас же вернулся обратно с каким-то плоским свертком, зашитым в холст. Он передал его мальчику.

   - Спрячь это у себя за пазухой - и запомни хорошенько мои слова. Ты должен спасти эти письма - дело идет о большем, чем ты можешь понять, мой Гэуте. Возьми на плечо грабли и тихонько ступай через поле, пока не дойдешь до ольховой заросли. Держись между кустами до самого леса... Я знаю, тебе все эти места знакомы... Крадись через самую густую чащу всю дорогу до Шолдвиркстада. Хорошенько осмотрись по сторонам, все ли там спокойно в усадьбе. Если заметишь какой-нибудь признак чего-либо недоброго или чужих людей кругом, тогда спрячься. Но если будешь уверен в том, что все благополучно, спустись туда и передай это Ульву, если он будет дома. Если же ты не сможешь передать ему письма из рук в руки так, что никого наверняка не будет поблизости, тогда сожги их как можно скорее. Но проследи хорошенько, чтобы и самые письма и печати сгорели совершенно и чтобы они не попали ни в чьи руки, кроме Ульва. Помоги нам Господи, сын мой... Великое дело передается в руки десятилетнего мальчика, жизнь и благосостояние многих добрых людей, - понимаешь ли ты, что это очень важно, Гэуте?

   - Да, отец! Я понял все, что вы мне сказали, - Гэуте поднял свое беленькое, полное серьезности личико, продолжая стоять на лестнице.

   - Скажи Исаку, если Ульва не окажется дома, что он должен скакать сейчас же в Хевне и ехать всю ночь... Пусть он скажет, а кому - он знает, что, по-моему, здесь задул противный ветер, и я боюсь, что поездку мою заколдовали. Ты понял?

   - Да, отец. Я запомню все, что вы мне сказали.

   - Ну, ступай! Храни тебя Бог, мой сын.

   Эрленд вбежал в оружейную и хотел опустить западню, но Кристин была уже наполовину в отверстии лаза. Он подождал, пока она не поднялась, потом закрыл западню, поспешно бросился к ларю и достал несколько грамот. Сорвал с них печати и растоптал их на полу, разорвал пергамент на полосы, обернул ими ключ и выбросил все из слухового оконца вниз на землю, прямо в высокую крапиву, которая росла позади дома. Опершись руками на подоконник, Эрленд стоял, не спуская взора с маленького мальчика, шедшего по меже хлебною поля по направлению к лугу, где косцы выступали рядами с косами и граблями. Когда Гэуте исчез в молодом лесочке между нивой и лугом, Эрленд закрыл ставень. Топот копыт раздавался уже громко и совсем близко от усадьбы. Эрленд повернулся к жене.

   - Если тебе удастся подобрать то, что я сейчас выбросил, пусть Скюле... он мальчик умный... Скажи ему, чтобы он бросил это в яму за хлевом. С тебя они, наверное, не будут глаз спускать, а может, и с больших мальчиков. Но обыскивать тебя они едва ли станут... - Он сунул ей за пазуху обломки печатей. - Их, конечно, уже нельзя больше различить, но все-таки...

   - Тебе грозит какая-нибудь опасность, Эрленд? - тихо спросила она. Взглянув ей в лицо, он бросился навстречу ее раскрытым объятиям и на мгновение крепко прижал ее к себе.

   - Не знаю, Кристин! Скоро все выяснится. Type, сын Эйндриде, едет во главе вооруженных людей, и с ними господин Борд, если я хорошо разглядел. Я не жду ничего доброго от приезда Type...

   Всадники были теперь уже во дворе. Эрленд постоял немного. Потом жарко поцеловал жену, открыл западню лаза и сбежал вниз по лестнице. Когда Кристин вышла на галерею, Эрленд стоял во дворе и помогал сойти с лошади посаднику, человеку пожилому и тяжеловесному. С господином Бордом, сыном Петера, и воеводой округа Гэульдал было по меньшей мере тридцать вооруженных людей.

   Идя через двор, Кристин услышала, как воевода сказал:

   - Могу приветствовать тебя от твоих свояков, Эрленд. Боргар и Гютторм пользуются королевским гостеприимством на острове Веэй, и я думаю, что Хафтур, сын Type, уже навестил Ивара и мальчишку у них в Сюндбю, примерно об эту же пору. Грэута господин Борд задержал вчера утром в Нидаросе.

   - А теперь ты приехал сюда пригласить меня на тот же смотр воинов, как я понимаю!.. - сказал Эрленд улыбаясь.

   - Вот именно, Эрленд!

   - И вы, конечно, будете обыскивать мою усадьбу? Ах, я столько раз сам участвовал в таких делах, что должен знать порядки...

   - Такие важные дела, как обвинение в государственной измене, едва ли попадали в твои руки, - сказал Type.

   - Да, по крайней мере до сих пор, - сказал Эрленд. - И, пожалуй, похоже на то, что я играю в шахматы черными, Type, и ты сделал мне мат? Не так ли, родич?

   - Мы должны сейчас найти письма, которые ты получил от фру Ингебьёрг, дочери Хокона, - сказал Type, сын Эйндриде.

   - Они лежат в ларе с красными ланями на крышке, наверху, в оружейной... Но в них нет ничего особенного, кроме обычных приветов и поклонов, какие посылают друг другу любящие родственники... И к тому же все это старые письма. Вот Стейн может проводить вас наверх. Чужие слуги сошли с коней, и на двор стали сбегаться толпами челядинцы Эрленда.

   - В том письме, которое мы отобрали у Боргара, сына Тронда, было написано еще кое-что, - промолвил Type. Эрленд тихо свистнул.

   - Пожалуй, лучше войти в горницу, - сказал он. - Здесь становится людно.

   Кристин вошла вслед за мужчинами в большую горницу. По знаку Type двое-трое чужих слуг последовали за ними.

   - Тебе придется отдать нам свой меч, Эрленд, - сказал Туре из Гимсара, когда все вошли в горницу, - в знак того, что ты наш пленник...

   Эрленд похлопал себя по ляжкам, чтобы показать, что у него нет другого оружия, кроме кинжала на поясе. Но Type сказал опять:

   - Ты должен передать нам свой меч в знак того...

   - Ах, если надо проделать такой торжественный обряд, так... - сказал Эрленд усмехнувшись.

   Он отошел, снял свой меч с крюка, взялся за ножны и подал его рукояткой Type, сыну Эйндриде, с легким поклоном.

   Старик из Гимсара распустил перевязи, вытащил меч совсем из ножен и провел пальцем по желобку для стока крови.

   - Этим мечом, Эрленд, ты?..

   Синие глаза Эрленда сверкнули сталью, губы его сжались в узкую полоску.

   - Да. Этим самым мечом я проучил твоего внука, когда застал его у своей дочери.

   Type стоял с мечом в руках; он взглянул на меч и произнес с угрозой:

   - Ты ведь сам должен был укреплять закон, Эрленд: тебе следовало бы знать, что в тот раз ты зашел немного дальше того, что закон тебе разрешает...

   Эрленд гордо вскинул голову и густо покраснел.

   - Есть один закон, Type, которого не могут отменить ни короли, ни народное собрание, - что честь своих женщин мужчина охраняет мечом!..

   - Хорошо для тебя, Эрленд, сын Никулауса, что никто из людей не применял этого закона к тебе, - отвечал с ненавистью Type из Гимсара. - Иначе тебе пришлось бы быть живучим, как кошка...

   Эрленд сказал с вызывающей медлительностью:

   - Разве цель вашего приезда так неважна, что вам кажется своевременным примешивать сюда старые дела моей молодости?

   - Не знаю, считает ли Борд, сын Осюльва из Ленсвика, что все это такие уже старые дела.

   Эрленд вспыхнул и хотел ответить, но Type закричал:

   - Ты бы сперва постарался узнать, Эрленд, не столько ли умны твои любовницы, чтобы читать по-писаному, а уж потом бегал бы на ночные свидания с тайными письмами в поясе штанов! Спроси-ка вот у Борда, кто осведомил нас о том, что ты замыслил заговор против своего короля, которому клялся в верности и от которого получил в лен свое воеводство!

   Невольно Эрленд поднес руку к груди... На миг он взглянул на жену, и густым, темным румянцем залилось его лицо. Тут Кристин подбежала к нему и обвила его шею руками. Эрленд взглянул ей в лицо - и не увидел в нем ничего, кроме любви.

   - Эрленд!.. Муж мой!

   До сих пор посадник почти не разговаривал. Теперь он подошел к ним обоим и тихо произнес:

   - Дорогая хозяйка!.. Пожалуй, будет лучше, если вы уведете с собой детей и служанок в женскую горницу и посидите там, пока мы здесь, в усадьбе.

   Эрленд отпустил жену, в последний раз крепко обняв ее за плечи.

   - Так будет лучше, Кристин, родная моя... Сделай-ка, как советует господин Борд.

   Кристин поднялась на цыпочки и подставила ему губы. Потом вышла во двор. И из смущенной и взволнованной толпы людей извлекла и собрала воедино своих детей и служанок, уведя их с собой в маленькую горенку, - никакой другой женской горницы в Хюсабю не было.

   Несколько часов просидели они там, и спокойствие хозяйки и ее стойкость до некоторой степени держали перепуганных людей в узде. Затем появился Эрленд, безоружный, и одетый по-дорожному. Двое чужих вооруженных людей остались стоять за дверью.

   Эрленд пожал руку старшим сыновьям, а меньших брал на руки и между прочим спросил: "А где Гэуте?"

   - ...Пожалуйста, передай ему поклон, Ноккве! Наверное, он удрал, по своему обыкновению, в лес пострелять из лука. Скажи ему, что он все-таки может взять мои английский самострел, который я не хотел ему дать в прошлое воскресенье. Кристин молча приникла к нему.

   - Когда ты вернешься домой, друг мой Эрленд? - шепнула она ему умоляюще.

   - Это будет, когда Господь пожелает, супруга моя.

   Она отшатнулась, изо всех сил борясь, чтобы не пасть духом. Говоря с ней, он обычно никогда не называл ее иначе, как по имени, и эти его последние слова потрясли ее до самой глубины души. Словно она впервые полностью поняла, что случилось.

  

  

   На закате солнца Кристин сидела на вершине холма к северу от построек.

   Никогда еще не видала она такого красного и золотого неба. Над лесистой горой прямо напротив лежала большая туча; она имела вид птичьего крыла, - в ней словно калилось железо в горне и светилось ясно, как янтарь. Маленькие золотые хлопья, подобно перьям, отделялись от нее и плыли по воздуху. А глубоко внизу, на дне долины, на озере лежало отражение и неба, и тучи, и горы над ним, - казалось, оттуда, из глубины, изливается зарево пожара, ложась на все, что открывалось перед нею.

   Трава на лугах уже перезрела, и шелковистые хвосты на стебельках отливали темнеющей краснотой под красным светом неба; ячмень колосился, улавливая отсвет своими молодыми шелковисто-блестящими остями. Домовые крыши в усадьбе вспухли от щавеля и лютиков, росших на дерне, и солнечный свет лежал на них широкими лучами; на почерневшем гонте церковной крыши лежал мрачный отсвет, а светлый камень стен нежно золотился.

   Солнце вышло из-под тучи, остановилось на горном гребне и осветило поросшие лесом горы. Был ясный вечер - кое-где между поросшими еловым лесом дальними склонами холмов свет открывал зрению вид на маленькие поселки; она могла различить горные выгоны и крошечные усадьбы среди лесов, о которых никогда раньше и не знала, что их можно видеть из Хюсабю. Огромные красно-лиловые горные кряжи выступили на юге, в стороне Довре, там, где в обычное время всегда дымка или тучи.

   Внизу в церкви зазвонил самый маленький колокол; ему ответил церковный колокол в Виньяре. Кристин сидела, склонившись голово