Тур Евгения - Семейство Шалонских

  

  

  

   Родная моя тетка Любовь Григорьевна, рожденная Шалонская, въ замужествѣ за отставнымъ полковникомъ Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ Семигорскимъ, оставшись бездѣтною вдовою, особенно любила меня, своего племянника, сына своего меньшаго брата Николая Григорьевича Шалонскаго. Часто разсказывала она мнѣ о своей молодости, о своемъ отцѣ, моемъ дядѣ Григор³ѣ Алексѣевичѣ Шалонскомъ, и о томъ, что претерпѣла она и все ея семейство въ страшный для нашего отечества 1812 годъ. Послѣ ея смерти, по завѣщан³ю, я оказался единственнымъ ея наслѣдникомъ. Переселясь на житье въ ея любимую усадьбу Ярославской губерн³и, въ село Приволье, я нашелъ въ ея старомъ бюро отрывочныя записки и дневникъ, во многихъ мѣстахъ съ затерянными листами, но веденный въ продолжен³е нѣсколькихъ лѣтъ. Эти записки и дневникъ показались мнѣ нелишенными интереса; я собралъ ихъ, привелъ въ порядокъ и пополнилъ пробѣлы по памяти изъ ея разсказовъ. Семейныя предан³я столь знаменательнаго года въ истор³и земли нашей не должны, по моему мнѣн³ю, пропадать безслѣдно.

  

  

  

   Мы жили весну и лѣто въ подмосковной батюшкиной деревнѣ, осенью ѣзжали къ бабушкѣ въ ея имѣн³е Щеглово, Калужской губерн³и, и тамъ проводили всю осень, а по первому пути отправлялись зимовать въ Москву. Эта бабушка наша была мать нашей матери, очень богатая и по фамил³и Кременева. Она безвыѣздно жила въ своемъ большомъ имѣн³и, недалеко отъ города Алексина. Объ ней и ея житьѣ-бытьѣ я буду говорить впоcлѣдств³и подробнѣе, а теперь скажу, изъ кого состояло наше семейство.

   Батюшка, Григор³й Алексѣевичъ Шалонской, какъ я его запомню въ раннемъ дѣтствѣ, былъ высок³й, сильный брюнетъ, степенный и важный, съ оливковымъ цвѣтомъ лица и большими черными, выразительными и огневыми глазами. Онъ служилъ въ военной службѣ и вышелъ въ чинѣ бригадира въ отставку. Въ дѣлахъ по службѣ, какъ говорили его сослуживцы и родные, онъ былъ ревностный, смѣтливый, исполнительный человѣкъ, нрава незаносчиваго и невздорнаго, непритязательнаго, но былъ гордъ и спины гнуть не могъ. Начальникъ не поладилъ съ нимъ, и отецъ мой вышелъ въ отставку 32 лѣтъ. Онъ встрѣтилъ мать мою у своей близкой родственницы, влюбился въ нее, женился и, имѣя прекрасное состоян³е, поселился на зиму въ Москвѣ. Вскорѣ послѣ женитьбы, занявшись своими помѣстьями, онъ сдѣлался отличнымъ агрономомъ, домосѣдомъ и мало-по-малу, занимаясь духовнымъ чтен³емъ по преимуществу, предался религ³озному настроен³ю. Никогда не пропускалъ онъ обѣдни въ воскресенье, ни даже заутрени и вечерни; приходилъ въ церковь прежде священника, становился на клиросъ, пѣлъ сильнымъ, но пр³ятнымъ баритономъ. Онъ зналъ наизустъ всю церковную службу, превелик³й былъ знатокъ въ св. писан³и, зналъ псалмы, ирмосы и кондаки наизусть и могъ бы поспорить съ любымъ духовнымъ лицомъ по этой части. Четьи-Минеи, Камень Вѣры, Подражан³е Христу Ѳомы Кемп³йскаго, проповѣди Боссюэта, Массильона, Августина и Платона были его любимымъ чтен³емъ. Каждый день, лѣтомъ въ шесть часовъ, зимою въ восемь, собиралъ онъ насъ, дѣтей своихъ, читалъ намъ самъ одну главу Евангел³я, а потомъ каждаго изъ насъ заставлялъ при себѣ молиться Богу. Мы должны были прочесть: "Отче нашъ", "Вѣрую", "Милосерд³я двери", "Царю небесный" и "Богородицу"; потомъ каждаго изъ насъ благословлялъ и отпускалъ пить чай и учиться. По воскресеньямъ собиралъ онъ насъ и шелъ съ нами въ церковь. Не малое испытан³е было для насъ стоять смирно, не шевелясь, долгую обѣдню въ сырой, нетопленной поздней осенью, деревенской церкви. Я помню до сихъ поръ, какъ жестоко озябали мои ноги и съ какимъ удовольств³емъ помышляла я объ отъѣздѣ въ Москву, гдѣ церкви были теплыя. Обращен³е отца нашего съ нами, дѣтьми, было важное, серьезное, но не суровое, и мы его не боялись, мы чувствовали, что сердце его мягко, что онъ добръ и чувствителенъ, несмотря на свой громк³й голосъ и всегда задумчиво-строгое лицо. Матушку мы боялись больше, хотя она была нрава веселаго, любила смѣяться и шутить, когда была въ духѣ. Матушка ни въ чемъ, ни во вкусахъ, ни въ привычкахъ, ни въ мнѣн³яхъ не сходилась съ батюшкой. Она была учена, воспитана на французск³й ладъ французской гувернанткой и великая охотница до чтен³я, но совсѣмъ другаго, чѣмъ батюшка. Она любила поэз³ю, романы, а болѣе всего трагед³и. Память ея была изумительна. Она знала наизусть Оды Руссо (не Жанъ-Жака, конечно, а Жана-Баптиста Руссо), цѣлые монологи изъ трагед³й Вольтера, Корнеля и Расина, зачитывалась Жанъ-Жакомъ Руссо, Августомъ Лафонтеномъ (въ переводѣ съ нѣмецкаго); и вообще была пристрастна къ французской литературѣ. Она владѣла въ совершенствѣ французскимъ языкомъ и, читая и перечитывая письма г-жи Севинье, сама писала по-французски такимъ безукоризненно прекраснымъ слогомъ, хотя и очень высокимъ, что ея письма къ знакомымъ ходили по рукамъ и возбуждали всеобщее удивлен³е и восторгъ. Это не мало радовало матушку, и она сама цѣнила высоко свои познан³я и талантъ писать письма. При этомъ образован³и, по тогдашнему времени замѣчательномъ, она была отличная хозяйка и знатокъ въ садоводствѣ. Цвѣты имѣла она рѣдк³е, умѣла засадить клумбы изящно, а въ теплицахъ, построенныхъ по ея желан³ю, развела множество тропическихъ растен³й. Нельзя описать ея радость, когда разцвѣталъ пышный южный цвѣтокъ; его тотчасъ изъ теплицы приносили въ покои и ставили на деревянныя полки, горкою украшавш³я углы залы и снизу до верху уставленныя цвѣтами. Букетовъ она не любила, говоря: "зачѣмъ рвать цвѣты, ими надо любоваться живыми, а не мертвыми, умирающими въ вазахъ". Отецъ относился ко вкусамъ матери со вниман³емъ, но не раздѣлялъ ихъ. Въ особенности не могъ онъ примириться съ ея пристраст³емъ къ французскимъ книгамъ и французскому языку. Онъ почиталъ всѣхъ вообще французовъ вольнодумцами, а книги французск³я безнравственными, и считалъ, что всѣ онѣ написаны подъ вл³ян³емъ Вольтера, котораго ненавидѣлъ и о которомъ говорить спокойно не могъ. Матушка ему не прекословила, такъ что, несмотря на разницу мнѣн³й и вкусовъ, они жили дружно и любили другъ друга. Спорили они зачастую, но ссоръ не запомню. Матушка имѣла большое вл³ян³е на отца во всемъ, что не касалось религ³и, церкви, богослужен³я и духовныхъ лицъ. Въ этомъ она должна была пасовать, какъ она сама выражалась, и предоставить насъ, дѣтей отцу; но за то во всемъ прочемъ она была полная и самовластная хозяйка. Она желала намъ дать отличное образован³е, и потому, несмотря на косые взгляды отца и его подчасъ рѣзк³я замѣчан³я, у насъ жили француженка гувернантка и нѣмецъ, не то гувернеръ, не то дядька. Богъ его знаетъ, что онъ былъ такое; его познан³я ограничивались знан³емъ безконечнаго количества ар³й, которыя онъ распѣвалъ по-нѣмецки, гуляя съ нами по полямъ нашего дорогаго Воздвиженскаго. Батюшка говаривалъ, смѣясь:

   - Какой онъ гувернеръ! Я увѣренъ, что онъ былъ актеръ, пѣвецъ въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городишкѣ. Откуда бы ему знать столько ар³й и распѣвать ихъ, размахивая руками.

   - Можетъ быть, отвѣчала матушка,- но вѣдь я взяла его не дѣтей воспитывать; я сама ихъ воспитаю. Пусть онъ только выучитъ ихъ по-нѣмецки. Ты всегда на нихъ нападаешь.

   - На кого? спрашивалъ отецъ.

   - Да на иностранцевъ, вотъ хотя бы на m-lle Rosine; у нея рѣдк³й французск³й выговоръ, парижск³й, чистый, чистѣйш³й.

   - Да зачѣмъ онъ?

   - Какъ зачѣмъ? Нельзя же языковъ не знать.

   - Пусть учатся, я не мѣшаю, только не знаю, зачѣмъ имъ чистый парижск³й выговоръ.

   - Такъ по твоему ломанымъ французскимъ языкомъ говорить?

   Но батюшка не продолжалъ такого разговора, и уходилъ по хозяйству. А так³е разговоры бывали часто.

   Такъ мы и жили между отцемъ, только-что не русскимъ старовѣромъ, и матерью, умною, но на заморск³й ладъ воспитанною женщиной. Серьезныя, духовныя книги отца не привлекали насъ, а французск³я книги матушки намъ были какъ-то чужды, не доросли мы до нихъ, или намъ наскучило слышать чтен³е того, чего мы не понимали хорошо. Въ особенности надоѣдало намъ приказан³е не говорить по-русски. Вотъ это было горе нашего дѣтства. "Parlez franèais"! кричала m-lle Rosine, которой нравъ не отличался кротостью. "Sprechen sie deutsch"! басилъ нѣмецъ, а мы только того и чаяли, чтобы урваться, убѣжать въ садъ и поболтать по-русски. Чего, чего не придумывала m-lle Rosine. Однажды она явилась съ дощечкой на красномъ шнуркѣ; на дощечкѣ былъ изображенъ оселъ съ длинными ушами, и она предназначала его для того изъ насъ, кто первый заговоритъ по-русски. Но, увы, оселъ въ первые три дня утратилъ всякое значен³е. Мы передавали его одинъ другому съ неописаннымъ рвен³емъ и вмѣсто наказан³я и стыда, на которые разсчитывала француженка, оселъ на дощечкѣ сдѣлался нашею любимою игрою. Француженка пришла въ негодован³е.

   - Mais ces enfants n'ont aucun amour propre, on ne sait par quoi les prendre.

   - Прекрасный, благородный дѣти! восклицалъ въ комическомъ негодован³и нѣмецъ. Онъ въ особенности не могъ видѣть спокойно, когда мы ѣли тюрю, то-есть черный хлѣбъ, накрошенный въ квасъ. Видъ этого спартанскаго блюда вызывалъ его гнѣвное презрѣн³е, и ироническое его восклицан³е: прекрасный, благородный дѣти! только увеличивало нашъ аппетитъ и нашу веселость. Мы буквально, бывало, умирали со смѣху. В насъ было пятеро. Старш³й братъ мой Сереженька, потомъ я, Люба, годомъ меньшая брата, а потомъ, двумя годами моложе меня, сестрица Милочка (Арина), за нею сестрица Наденька, а потомъ меньшой братецъ Николаша. Сереженька, Николаша и Милочка считались красавцами; они уродились, говорила матушка, въ ея породу, въ Кремневыхъ, славившуюся своею красотой. Сама матушка была замѣчательной красоты. И матушка, и Сереженька, и Милочка имѣли русые вивш³еся волосы, темно-сѣрые, прекрасные, глубок³е, съ свѣтомъ и блескомъ глаза и цвѣтъ лица замѣчательной бѣлизны и нѣжности. Сереженька, Николаша и Милочка были любимцами матери, а я и Наденька - мы походили на отца, смуглые, какъ цыганки, и не могли похвастаться правильностью чертъ лица. Матушка очень сокрушалась нашими носами и всегда говаривала съ прискорб³емъ:

   - Боже мой! Как³е носы - вѣдь это ужасно! У нихъ носъ Шалонскихъ. Всѣхъ Шалонскихъ Господь наградилъ ужасными носами.

   Носикъ матушки былъ небольшой, съ небольшимъ горбикомъ и безукоризненныхъ лин³й, а у отца и у меня съ сестрицей носы были не изъ маленькихъ, хотя и не уродливые, какъ скорбѣла о томъ матушка.

   Въ семействѣ нашемъ пользовалась особеннымъ почетомъ наша няня Марья Семеновна, которая всѣхъ насъ выходила и выняньчила. Она была московская, небогатая купчиха, оставшаяся одна изъ многочисленнаго семейства, которое вымерло во время московской чумы. Няня не любила говорить о чумѣ этой, а мы любили слушать и непремѣнно заставляли ее разсказывать. Бѣдная няня! При этомъ нашемъ неотвязномъ требован³и и вопросахъ, она крестилась, вспоминая страшное время. Она была старшая дочь у отца и матери и осталась сиротою съ меньшимъ братомъ; отецъ и мать, и 7 дѣтей ихъ умерли, другъ за другомъ, во время чумы. Няня не могла безъ трепета вспомнить о черныхъ людяхъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, которые появлялись въ небольшой домикъ ея родителей и длинными крюками вытаскивали только-что умершихъ родныхъ ея. Въ живыхъ осталась она одна по 16-му году съ меньшимъ братомъ лѣтъ 8. Они вдвоемъ заперлись въ заднюю комнатку домика, и въ маленькое окошечко добрые люди подавали имъ на палкѣ хлѣбъ и воду. Когда чума въ Москвѣ миновала, Марью Семеновну выпустили изъ ея затворнической кельи, гдѣ натерпѣлась она такихъ страховъ. Оказалось, что въ маленькой лавочкѣ ея отца ничего не уцѣлѣло; она была разграблена во время мятежа. Ее и брата ея пр³ютилъ у себя двоюродный дядя; братъ ея служилъ у него на побѣгушкахъ, а потомъ сталъ прикащикомъ, и умеръ, не доживъ до 18 лѣтъ. Марью Семеновну въ 18 лѣтъ отдали замужъ за купца, который оставилъ ее вдовою безъ всякаго состоян³я. У ней были дѣти, но, какъ она говаривала: Господь ихъ прибралъ. И вотъ пришлось Марьѣ Семеновнѣ идти въ услужен³е. Она, потерявъ родныхъ дѣтей, поступила въ нашъ домъ, когда родился братъ Сережа. И любила же она его! Больше всѣхъ насъ, взятыхъ вмѣстѣ. Она, какъ говорится, наглядѣться на него не могла, и эта любовь ея къ своему воспитаннику въ особенности сблизила ее съ матушкой. Матушка любила безъ ума своего красавца и кроткаго, какъ ягненокъ, сына-первенца. Всѣ мы это знали и не завидовали, потому что ужъ очень добръ былъ этотъ братъ нашъ, и сами мы его много любили. Всеобщ³й онъ былъ любимецъ. Только батюшка глядѣлъ не совсѣмъ спокойно на это предпочтен³е. Онъ не одобрялъ его и поставлялъ себѣ за долгъ не оказывать предпочтен³я никому изъ дѣтей. Мы это видѣли, знали на этотъ счетъ его мысли, но дѣтск³й глазъ зорокъ и дѣтское сердце чутко, мы смутно понимали, что ближе другихъ стоятъ къ нему дочери, а ближе всѣхъ дочерей, я, старшая изъ нихъ. И однако я не могла похвалиться тѣмъ, чтобъ отецъ баловалъ меня, какъ баловали, миловали и ласкали Сереженьку матушка и Марья Семеновна.

   Онъ заслуживалъ любовь матери по своей добротѣ и кротости нрава и особенному свойству всѣмъ нравиться, ко всѣмъ быть внимательнымъ и любезнымъ. Онъ былъ въ полномъ смыслѣ слова ласковое, милое, добросердечное дитя, а впослѣдств³и добрый юноша. Русые его волосы вились отъ природы въ глянцовитыя кольца, сѣрые больш³е, свѣтлые глаза глядѣли добродушно, толстоватыя, но пунцовыя, какъ малина, губы улыбались охотно и часто. Объ немъ нельзя было сказать, что онѣ уменъ, но такъ ужъ милъ и пригожъ! Въ домѣ всѣ его любили отъ судомойки до первой горничной и отъ дворника до дворецкаго. Для всѣхъ у него было доброе слово и привѣтъ.

   - Деньги, говаривала матушка,- не держутся въ его карманѣ, текутъ, какъ вода. Сереженька до тѣхъ поръ спокойств³я не имѣетъ, пока не раздастъ ихъ.

   - Безсребренникъ, говорила няня,- не даромъ онъ родился наканунѣ св. Кузьмы и Демьяна безсребренниковъ.

   Марья Семеновна не могла наглядѣться на него; она по цѣлымъ часамъ сиживала съ чулкомъ около него, когда онъ учился, и не мало забавляла насъ своими причитан³ями и сѣтован³ями.

   - И что это васъ, дѣточекъ, мучатъ, говаривала она.- Развѣ вамъ пить-ѣсть нечего. Слава Богу, всего вдоволь. Жили бы, поживали. И зачѣмъ это?

   - Какъ, няня, зачѣмъ? Все знать надо. Ну, вотъ, няня, скажи-ка, какъ ты думаешь - велико солнце?

   - Что мнѣ думать. Богъ глаза далъ. Оно отсюда, снизу, кажется маленькимъ, а должно-быть велико-таки. Я полагаю больше будетъ задняго колеса нашей большой кареты.

   - Ну вотъ и ошиблась, восклицалъ Сережа:- оно, солнце-то, очень, очень велико, больше земнаго шара.

   - Какого земнаго шара?

   - Нашей земли, на которой мы живемъ.

   - Такъ говори путно, какой такой шаръ поминаешь, надъ старухой не смѣйся, грѣшно. Я не дура какая, либо юродивая, чтобы такому вздору повѣрить. Вишь ты! У тебя еще молоко на губахъ не обсохло! Туда же, смѣяться надъ старухой, кропоталась не на шутку обидѣвшаяся няня.

   - Вотъ-те крестъ, говорилъ братъ серьезно, которому упреки няни дошли до сердца,- я не смѣюсь надъ тобою, нянечка. Солнце больше земли. Вотъ тутъ, я учу, измѣрено.- И онъ показывалъ ей на свой учебникъ.

   - Измѣрено! повторяла няня съ негодован³емъ.- А кто мѣрилъ? Кто тамъ былъ? Подлинно у баръ либо денегъ много, либо ума мало, что за так³я-то сказки они деньги платятъ. Этому-то дѣтей учить, на этой-то пустяковинѣ ихъ моромъ морить! До полночи просиживаетъ, голубчикъ, дребедень-то эту заучивать! и!.. и!.. и!..

   И няня качала головою, возмущенная и озадаченная.

   - Няня, говорилъ братъ не безъ лукавства,- а знаешь ли, во сколько минутъ летитъ къ намъ лучъ свѣта отъ солнца!

   - Не знаю и знать не хочу. Да что ты это, сударь, насмѣхаться надо мною не походя вздумалъ. Лучъ, свѣта и его мѣрятъ! Ужъ лучше, какъ въ сказкѣ, веревку изъ песку свить. Уменъ сталъ больно.

   Братъ, видя, что няня не нашутку сердится, бросался ей на шею и душилъ ее поцѣлуями, приговаривая:

   - Не буду, не буду, не сердись Христа ради!

   - То-то же, отвѣчала, растроганная его ласкою, няня, и грозилась на него, а затѣмъ крестила его, цѣловала; онъ принимался нехотя за книгу, а она за чулокъ.

   - Что ты мѣняешь книжку? Другое, что ли, твердить будешь?

   - Да, няня, грамматику,

   - Что оно такое? Ты толкомъ говори, а мудреныхъ словъ ты мнѣ не тычь. Я вѣдь ихъ не испугаюсь, да и не удивлюсь.

   - Грамматика - наука правильно писать и говорить.

   - Тьфу, дурь какая! отплевывалась няня.- Да ты, чай, и такъ прирожденный русск³й, такъ по-русски говорить знаешь. Чему жъ учиться-то?

   - Разнымъ правиламъ, какъ и почему.

   - Ну да, да, опять деньги даромъ давать. Я вотъ до 50 лѣтъ дожила, говорю, слава Богу, всѣ меня понимаютъ; а тебя, пожалуй, такъ заучатъ, что будешь говорить, какъ сынъ нашего дьячка. Слушаю я его намедни, сидя у его матери, слушаю, говоритъ онъ по-русски и всѣ слова его наши, русск³я слова, а понять ничего не могу. Еще въ отдѣльности почти такое слово понять можно, а вмѣстѣ, нѣтъ, никакъ не сообразить. Вотъ и говорю я его матери: "Что онъ это у васъ какъ мудрено разговариваетъ?" А она въ отвѣтъ: "онъ у насъ ученый". А ты этому не учись. Тебѣ неприлично. Ты дворянинъ, столбовой росс³йск³й дворянинъ, а онъ что? Семинаристъ, кутейникъ. Отецъ-то съ косицей на крилосѣ баситъ;

   - Что жъ, няня, что баситъ, онъ человѣкъ хорош³й, я съ нимъ стрѣлять хожу; очень хорошо стрѣляетъ. Онъ мнѣ сказывалъ, что сынъ его ученый. Сама ты слышала, что красно говоритъ,

   - Это ему и къ лицу. Ему надо же чѣмъ-нибудь себѣ отлич³е имѣть, а тебѣ не нужно, у тебя рожден³е твое, отлич³е.

   - Однако, няня, вступилась я,- если онъ останется при одномъ рожден³и, дѣло выйдетъ плохое. Неграмотныхъ, да неученыхъ и въ службу не берутъ.

   - Такъ вотъ оно что, я теперь за книжку, говорилъ братъ весело и принимался за учебникъ.

   Но брату наука давалась трудно. Училъ онъ часами то, что я выучивала въ полчаса. Няня безотлучно сидѣла около него, съ соболѣзнован³емъ качала головою, а иногда и бормотала что-то себѣ подъ носъ. Между нею и братомъ образовалась тѣснѣйшая связь и любовь. Никогда онъ не ложился спать, не простившись съ нею, она крестила его, а онъ, хотя никто его тому не училъ, цѣловалъ у нея руку; она, сознавая, вѣроятно, свою чисто-материнскую къ нему любовь и нѣжность, не противилась тому и съ умилен³емъ глядѣла на него. Матушка цѣнила любовь няни ко всѣмъ намъ, но въ особенности къ брату, и обходилась съ ней совсѣмъ иначе, чѣмъ тогда обходились съ нянями, какъ бы ихъ ни любили. Матушка относилась къ нянѣ скорѣе, какъ къ близкой родственницѣ, чѣмъ къ лицу подчиненному и служащему въ домѣ. Она съ ней сиживала вечеромъ, пивала съ ней чай, а въ отсутств³и отца сажала ее обѣдать съ собою, и разсуждали онѣ о хозяйствѣ, дѣтяхъ, ихъ состоян³и и будущности. Словомъ, Марья Семеновна была членомъ нашего семейства и имѣла свой голосъ. Во всемъ, что касалось вседневной жизни, она была совѣтница разумная, ревнивая блюстительница интересовъ дома и нашего благосостоян³я. Одинъ батюшка глядѣлъ неодобрительно на постоянное присутств³е няни при дракахъ, играхъ и чтен³яхъ Сережи, и еще больше порицалъ матушку за ея предпочтен³е къ старшему сыну. Когда матушка говаривала, что какая-либо вещь иди домъ, или имѣн³е будутъ Сереженькины, батюшка останавливалъ ее словомъ:

   - Не знаю; у насъ еще, кромѣ его, четверо дѣтей.

   - То дѣвочки, возражала мать,- выйдутъ замужъ - отрѣзанный ломоть, а сыновей у насъ двое.

   - А потому, что дѣвочка, такъ мнѣ ее по м³ру пустить? говорилъ отецъ съ досадой:- отдѣлить ее, потому что ей ни въ службу, ни въ должность идти нельзя! Нѣтъ, это дѣло грѣшное, несправедливое.

   - Съ тобою не сговоришь, отвѣчала матушка, весьма недовольная, и умолкала.

  

  

   Вообще строй семьи нашей сложился странно. Вл³ян³е и направлен³е матери было французское, вл³ян³е и направлен³е батюшки русское, скажу - старовѣрческое, а мы, дѣти, росли между двухъ, не поддаваясь ни тому, ни другому. Могу сказать, что мы росли индифферентами, между этихъ двухъ течен³й. Въ моей памяти уцѣлѣли кое-как³е разговоры и семейныя картины, которыя я и разскажу, какъ помню.

   Осенью сиживали мы въ нашей круглой небольшой гостиной. Матушка помѣщалась на диванѣ, полукругомъ занимавшемъ всю стѣну, батюшка сиживалъ въ большихъ креслахъ и курилъ длинную трубку, такую длинную, что она лежала на полу. Около играли сестра Милочка и братъ Николаша, няня держала на рукахъ полуторагодовалую Надю, а я сидѣла подлѣ матушки. Она вязала на длинныхъ спицахъ какую-то фуфайку, которой не суждено было быть оконченной; по крайней мѣрѣ я помню только процессъ этого вязан³я въ продолжен³е нѣсколькихъ лѣтъ. Плохо подвигалась фуфайка: то возьметъ матушка книгу, то пойдетъ по хозяйству, а фуфайка лежитъ на столѣ. Плохая была она рукодѣльница, но работать желала по принципу и пр³учала меня. Когда она вязала фуфайку, я должна была вязать чулокъ изъ очень толстыхъ нитокъ. Вязанье чулка почитала я тяжкимъ наказан³емъ и поглядывала на матушку: авось встанетъ, авось уйдетъ, авось возьмется за книжку, а лишь только наставало это счастливое мгновен³е, какъ и мой чулокъ соединялся съ фуфайкой и покоился на столѣ часами, днями и... годами. Уѣдемъ къ бабушкѣ или въ Москву, оставимъ въ Воздвиженскомъ фуфайку и чулокъ, пр³ѣдемъ на зиму домой, опять появляется фуфайка и ненавистный мнѣ чулокъ. Этотъ-то чулокъ вязала я, однажды въ скучный вечеръ, сидя около матушки, когда разыгравш³яся дѣти толкнули трубку отца. Онъ всегда этого боялся, малѣйш³й толчокъ трубки отзывался очень сильно на чубукѣ и грозилъ зубамъ его.

   - Тише! зубы мнѣ вышибите. Арина, ужъ ты не маленькая, можешь остеречься.

   - Не называй ты ее такъ, сказала матушка,- сколько разъ просила я тебя.

   Батюшка былъ не въ духѣ.

   - Безразсудно просила. Арина, имя христ³анское, имя моей матушки.

   - Знаю, сказала мать съ досадою.- Неужели бы я согласилась назвать мою дочь такимъ именемъ, еслибы оно не было имя твоей матери. Конечно, сдѣлала тебѣ въ угоду,- а ты ее зови Милочкой.

   - Милочка не имя, а кличка. У моего товарища была борзая, ее звали Милка.

   - То Милка, а то Милочка. Не хочу я дочери Арины.

   - Ну, зови Аришей.

   - Фу, какая гадость: Арина, Ариша. Не хочу я и слышать этого.

   - Что-жь, ее и знакомые, и лакеи будутъ звать Милочкой до 50 лѣтъ.

   - Родные будутъ звать Милочкой, а лакей Ириной.

   Отецъ покачалъ головой и замолчалъ. И я съ тѣхъ поръ замѣтила, что всѣ слуги звали сестру Милочку Ириной. Сохрани Боже, если бы кто назвалъ Ариной - непремѣнно подучилъ бы нагоняй.

   Старш³й братъ мой Сереженька строгалъ и клеилъ, для чего былъ ему купленъ инструментъ и стоялъ станокъ въ углу залы. Послѣ я ужъ узнала, что матушка, вслѣдств³е чтен³я не одинъ разъ Эмиля Руссо, всѣхъ дѣтей кормила сама, и пожелала, чтобы братъ мой зналъ какое-либо ремесло. Ремеслу братъ не выучился, но станокъ любилъ, и какъ-то, съ помощ³ю плотника Власа, соорудилъ матушкѣ скамеечку подъ ноги. Строгалъ однажды онъ немилосердно и надоѣдалъ батюшкѣ, который читалъ огромную книгу въ кожаномъ переплетѣ.

   - Погоди, не стучи, сказалъ батюшка, и Сереженька примолкъ, а мы насторожили уши, такъ какъ вечера осенн³е тянулись долго и немного было у насъ развлечен³й.

   - А вотъ въ Англ³и, продолжалъ отецъ, обращаясь къ матушкѣ,- не по нашему. Это я одобряю, хотя къ англичанамъ пристраст³я особеннаго не имѣю.

   - За что ихъ любить? Нац³я коварная, однимъ словомъ: perfide Albion. А ты о чемъ говоришь?

   - О томъ, что у нихъ зван³е священника весьма почетно. Оно такъ и быть должно. Служитель алтаря - лучшее назначен³е для человѣка богобоязливаго и нравственнаго. Въ Англ³и меньш³е сыновья знатныхъ фамил³й принимаютъ священство.

   - Дворянинъ, да въ священники! Не дворянское это дѣло.

   - А почему? Самое почтенное дѣло. Подавать примѣръ прихожанамъ, жить строго, по заповѣдямъ, поучать паству свою, примѣромъ и словомъ, что этого почтеннѣе!

   - Чтобы быть священникомъ, возразила недовольная матушка,- надо знать богослов³е и стало быть учиться въ семинар³и.

   - Что-жь такое? Въ Англ³и есть школы, гдѣ преподаютъ богослов³е,

   - Школы! школы! воскликнула мать съ жаромъ,- какь ты ни называй такую школу, все выйдетъ семинар³я и семинаристъ. Blanc bonnet, bonnet blanc.

   - А я терпѣть не могу французской болтовни. Толку въ ней нѣтъ - и народъ пустой, вздорный и безбожный,

   - Не всѣ французы - безбожники. Ты самъ читаешь проповѣди Массильона и хвалишь.

   - Быть можетъ, и не всѣ они безбожники, только я ихъ терпѣть не могу. Кромѣ бѣдъ, ничего они не надѣлаютъ, да ужъ и не мало надѣлали. Короля законнаго умертвили, храмы поругали, проходимца корсиканскаго взяли теперь въ императоры. Того и гляди накажетъ насъ Господь за то, что мы этихъ безбожниковъ и вольнодумовъ чтимъ и во всемъ имъ подражать стремимся. Но не о томъ я рѣчь повелъ теперь. Я говорю, что почелъ бы себя счастливымъ, если бы сынъ мой, какъ въ Англ³и, поступилъ въ священники.

   - Что ты, батюшка мой, рехнулся, что ли? Опомнись, сказала матушка съ досадою.- Да я и слышать такихъ словъ не хочу. Мой сынъ дворянинъ, царск³й слуга, а не пономарь съ косицей.

   - Я тебѣ не о пономарствѣ говорю, хотя и пономарь церковнослужитель. Я тебѣ говорю о священствѣ. Это санъ. Ужели ты сочтешь за стыдъ, еслибы уродила сына, какъ митрополитъ Филиппь, либо блаженный Августинъ?

   - Это совсѣмъ не то. То люди святые, куда намъ до святыхъ. Дай намъ Богъ воспитать людей честныхъ, образованныхъ, вѣрныхъ слугъ царю и отечеству.

   - Одно другому не мѣшаетъ. Одного сына въ воины христолюбивые, а другаго въ священники благочестивые.

   - Да что жъ ты самъ въ попы-то не шелъ? сказала матушка съ ирон³ей.- Зачѣмъ служилъ и дослужился до бригадира? Зачѣмъ женился?

   - Зачѣмъ? Служилъ я моему законному царю и моему отечеству - тогда призван³я не имѣлъ идти по духовной части... въ монахи... Обычай не дозволяетъ идти въ священники.

   - Призван³я не было - а отъ чего же у сына твоего призван³е будетъ? И у сына не будетъ!

   - Очень жаль, особенно жаль, если ты будешь внушать ему съ дѣтства так³я мысли. Ты бы ужъ ему Вольтера почитала.

   - Я сама читаю только трагед³и Вольтера, сказала матушка, всегда обижавшаяся, когда говорили объ Вольтерѣ безъ восхищен³я, но вмѣстѣ съ тѣмъ опасавшаяся прослыть вольнодумкой.- А трагед³и его безподобны. Въ семинаристы же сына пихать не буду, воля твоя! По твоему дѣвочекъ одѣть въ темныя платья, лифъ по горло, не учить языкамъ, не вывозить никуда и прямо въ монастырь отдать по 20-му году. Нѣтъ, воля твоя, этого не будетъ, пока я жива. Дѣти твои - также и мои дѣти. Я не согласна.

   И мать моя положила свою фуфайку на столъ (а я скорѣй туда же бросила свой чулокъ и вышла изъ комнаты, вспыхнувъ лицомъ. Батюшка посмотрѣлъ на нее очень какъ-то невесело и молча принялся читать книгу.

   Матушка не безъ намѣрен³я упомянула о платьяхъ по горло. Батюшкѣ было непр³ятно, когда она одѣвала насъ по модѣ, съ открытымъ воротомъ и короткими рукавами. Онъ считалъ грѣхомъ одѣваться нарядно, ѣздить въ театръ, а пуще всего носить платья, открывая шею, плечи и руки. А матушка, напротивъ, любила одѣваться по модѣ, танцовала замѣчательно прелестно, по тогдашнему выдѣлывая мудреныя па и антреша, любила театръ и не упускала случая потанцовать и взять ложу. Она была еще очень красива; красотѣ ея удивлялись всѣ, и она невинно гордилась этимъ. Отецъ терпѣлъ, покорялся, любя матушку очень нѣжно, но не оправдывалъ ея склонности къ свѣтскимъ удовольств³ямъ. Онъ называлъ это суетою, это означало: тѣшить дьявола.

   - Дьявола, говорила матушка, - а гдѣ ты видалъ дьявола? я его нигдѣ, никогда не видала.

   - А кто же нашептываетъ суету всякую, какъ не дьяволъ? Его тешутъ, когда бросаютъ деньги зря, и вмѣсто того, чтобы въ церкви подавать, нищую брат³ю одѣлять,- рядятся, да ѣздятъ по баламъ да театрамъ.

   - Не говори пустаго, вступалась матушка,- мы съ тобою живемъ и такъ не по-людски, гостей не принимаемъ, не тратимъ на наряды и театры. Когда, когда, развѣ изрѣдка придется повеселиться... а про нищихъ и про церкви я ничего не говорю - ты не мало роздалъ. Вишь, какую церковь выстроилъ, что денегъ взвелъ.

   Постройка церкви весьма роскошная не нравилась матери, но она не вступала въ открытую борьбу, хотя боялась, что батюшка тратитъ на все слишкомъ много, не по состоян³ю. Отецъ достроилъ церковь и освятилъ ее уже послѣ пожара Москвы, и приказывалъ себя похоронить въ ней, что однако мы не могли исполнить, ибо вышло запрещен³е хоронить въ церквахъ.

  

  

   Радости и развлеченья нашей однообразной и тихой жизни ограничивались поѣздками къ бабушкѣ всякую осень къ ея имянинамъ. Ее звали Любовь Петровна, и къ 17 сентября съѣзжались къ ней всѣ ея родные, дочери съ мужьями и дѣтьми, племянницы и племянники тоже съ дѣтьми. Бабушка въ молодости славилась красотою, часть которой передала и матушкѣ. Она осталась вдовою еще въ молодыхъ лѣтахъ и была уважаема всѣми за кротость нрава, ясность характера и чрезмѣрную доброту. Она слыла за самую почтенную и во всѣхъ отношен³яхъ пр³ятную и привѣтливую старушку. Мать наша считалась ея любимою дочерью, а я любимою внучкою; и была названа въ ея честь: Любовью, и ваши имянины, конечно, праздновались вмѣстѣ. Я знала, отправляясь въ Щеглово (такъ называлось имѣн³е бабушки), что меня ждутъ тамъ и угощен³я, и подарки, и поцѣлуи, и ласки, и чай съ топлеными сливками, покрытыми золочеными пѣнками, и ухаживанье всѣхъ горничныхъ, и поклоны всей дворни. Лишь только кончился августъ мѣсяцъ, какъ у насъ въ Воздвиженскомъ начинались сборы. Как³е это были веселые сборы! Сколько бѣготни, хохоту и болтовни. Домъ оживалъ. Горничныя бѣгали, бѣгали слуги и дворовые, и всѣ укладывали и свой, и барск³й скарбъ. Даже прачки, и тѣ мечтали, и гадали о томъ, которую изъ нихъ возьмутъ къ "старой барынѣ", такъ всѣ онѣ звали бабушку. Всѣ знали, что бабушка никого не отпуститъ изъ Щеглова безъ добраго слова, привольныхъ угощен³й, а иногда и подарка. А сборы были не малые. Ѣздили мы къ бабушкѣ на "своихъ" (т. е. на своихъ лошадяхъ) съ цѣлымъ обозомъ и, такъ сказать, караваномъ. Отъ насъ до Щеглова считалось 200 слишкомъ верстъ и не по большой столбовой дорогѣ; а част³ю проселкомъ. Тогда на почтовыхъ ѣзжали чиновные люди да вельможи знатнѣйш³е, а дворянство, даже весьма богатое и старинныхъ родовъ, ѣзжало на своихъ лошадяхъ; когда же предстояла ѣзда спѣшная, по неотлагательному дѣлу, болѣзни или иной бѣдѣ, то нанимали извощиковъ и ѣздили на сдачу. Батюшка всегда ѣзжалъ на своихъ, любилъ лошадей и имѣлъ свой собственный конный заводъ.

   Путешеств³е ваше всегда совершалось слѣдующимъ образомъ и порядкомъ. Впереди всѣхъ, въ коляскѣ четверней, ѣхалъ батюшка со мною и старшимъ братомъ; за коляской ѣхала тяжелая четверомѣстная карета, запряженная шестерикомъ съ форейторомъ, гдѣ сидѣла матушка, няня Марья Семеновна, братъ Николаша и сестры, Милочка и Надя. За каретой ѣхали бричка тройкой съ горничными, за бричкой кибитка съ прачками, тоже тройкой. Рядомъ съ кучеромъ сидѣли: на коляскѣ батюшки - его камердинеръ; на козлахъ кареты - высочайшаго роста лакей Андрей; на козлахъ брички - Ѳедоръ, башмачникъ, который шилъ башмаки и сапоги на всѣхъ насъ и на всю нашу прислугу. Въ кибиткѣ возсѣдалъ очень важно поваръ Евграфъ, чрезвычайно искусный въ своемъ дѣлѣ и крайне непр³ятнаго нрава. Выѣзжали мы въ 5 часовъ утра. Батюшка требовалъ пунктуальной аккуратности, и матушка ему покорялась. Въ 5 часовъ ровно влѣзала она въ карету, и поѣздъ нашъ двигался крупною рысью, по слову батюшки: съ Богомъ! Колокольчики заливались, и кучера весело покрикивали особеннымъ покрикомъ: "Эй вы! голубчики! вали!" или: "Соколики, выноси!" Въ 10 часовъ утра останавливались всегда въ заранѣе назначенной деревнѣ, всегда почти у знакомаго мужика. Въ избу выносили погребцы, ковры; сперва пили чай, потомъ часа въ два обѣдали, потомъ собирались опять и выѣзжали въ 4 часа, ѣхали до 8 и ночевали. Въ избу приносили огромныя охабки сѣва, стлали его на полъ, накрывали коврами и бѣльемъ, и укладывались всѣ, кто гдѣ попало, не раздѣваясь вполнѣ, а накидывая халаты и капоты. Матушка не очень любила этихъ импровизированныхъ первобытныхъ ночлеговъ и часто уходила спать въ карету. На четвертый день достигали мы наконецъ Щеглова. Какая радость охватывала меня, когда мы подъѣзжали къ перевозу, когда перевозились на паромѣ черезъ рѣку, которая текла за 1/2 версты отъ Щегловской усадьбы. Какъ билось томительно и страстно мое сердце, когда мы сворачивали направо, и я, бывало, завижу гумно, садъ, ограду садовую съ бѣлыми вязами и, наконецъ, ворота большаго бабушкина двора. Между тѣмъ бабушка, зная аккуратность батюшки, который всегда пр³ѣзжалъ въ первыхъ числахъ сентября, ждала насъ съ нетерпѣн³емъ, приказывала мыть, чистить и мести флигель своего дома, въ которомъ мы всегда помѣщались и который назывался флигелемъ Шалонскихъ. Онъ соединялся съ домомъ крытой, съ огромными окнами галлереей. Бабушка жида въ большомъ старомъ деревянномъ домѣ съ двумя своими незамужними дочерьми и двумя племянницами, тоже дѣвицами. Старшая - Наталья Дмитр³евна, имѣла уже около 50 лѣтъ и страстно любила меньшую сестру свою Сашеньку и двоюродную сестру Олиньку, которыхъ, въ особенности первую, считала ребенкомъ, хотя ей было болѣе 26 лѣтъ. Она звала ее Сашей, а тетя Саша звала свою старшую сестру просто сестрицей или Натальей Дмитр³евной и говорила ей: вы. Во всемъ слушалась она ея безпрекословно. Домъ бабушки былъ громадный, съ большой залой и хорами, откуда въ имянины и праздники гремѣла музыка. Съ большой и малой гостиными, съ бильярдной залой и мужскимъ кабинетомъ, гдѣ никто не жилъ послѣ кончины дѣдушки. Въ кабинетѣ стояли чудныя раковины, больш³е часы съ курантами и китайск³й фарфоръ, въ гостиной висѣли въ золоченыхъ рамахъ картины, вывезенныя изд Петербурга однимъ изъ дядей бабушки. Одна изъ нихъ представляла испанца въ черномъ бархатномъ платьѣ съ огромнымъ воротникомъ изъ великолѣпнаго кружева, другая - красавицу съ вѣтками сирени у корсажа и въ черныхъ кудряхъ. Была и вакханка съ тирсомъ въ рукахъ, и амуръ съ колчаномъ и стрѣлами. Домъ стоялъ въ глубинѣ огромнаго двора, отъ котораго тянулись сады обширные и тѣнистые, верхн³й и нижн³й. Верхн³й садъ состоялъ изъ старыхъ липовыхъ аллей и кончался плодовымъ садомъ, а нижн³й шелъ уступами подъ гору къ оранжереямъ, вишневому грунту и пруду, обсаженному елями. За оранжереями текла, извиваясь между зеленѣющихъ полей, небольшая рѣченка. Для насъ, дѣтей, Щеглово представлялось раемъ земнымъ. Любящая, балующая бабушка, въ волю гулянья, катанья, всяк³я лакомства и услужливость многочисленной дворни. Дворня бабушки жила въ довольствѣ, свободѣ и праздности и относилась къ намъ, внучкамъ, съ любовью и уважен³емъ. Самая наша жизнь, дома крайне монотонная и отчасти суровая, измѣнялась совершенно въ Щегловѣ. Ни длинныхъ молитвъ по утру, ни слишкомъ длинныхъ службъ въ домовой церкви, ни длинныхъ вечеровъ въ молчан³и, матушка за книжкой, а я за чулкомъ.- Напротивъ того, разговоры многочисленной семьи, гости, выѣзды - словомъ, мы выѣзжали въ Щеглово съ замирающимъ отъ радости сердцемъ и покидали его съ горькими слезами.

   Подходило 17 сентября, и бабушка, поджидая дочь, зятя и внучатъ волновалась по своему, тихохонько, но замѣтно. Вмѣсто того, чтобы сидѣть въ диванной за вязаньемъ кошельковъ изъ бисера, она переходила галлерею, осматривала флигель Шалонскнхъ, приказывала кое-что дворецкому Петру Иванову, ходившему за нею по пятамъ, заложивъ руки за спину, и отвѣчавшаго на всякое слово ея: "слушаюсъ". Послѣ обѣда бабушка выходила на балконъ, глядѣла вдоль къ перевозу и приказывала позвать ребятъ. Ихъ являлась толпа не малая, всѣхъ возрастовъ, начиная съ 15 до 5 лѣтъ.

   - Слушайте, дѣти, говорила бабушка,- жду я своихъ; кто первый изъ васъ прибѣжитъ сказать мнѣ, что они ѣдутъ, получитъ пригоршню пряниковъ и новеньк³й, съ иголочки, свѣтлый гривенникъ.

   Ребятишки бѣжали въ-запуски, выслушавъ так³я рѣчи; быстроног³е опережали другихъ, взлѣзали на колокольню и, засѣвъ въ ней, удерживали мѣста за собою съ необыкновеннымъ упорствомъ, ходили обѣдать домой по-очереди, и ночевывали на колокольнѣ.

   - Ѣдутъ! ѣдутъ! закричали однажды два-три мальчугана, вбѣгая на широк³й дворъ.

   Поспѣшно положила бабушка свою работу и поспѣшила сойти длинную парадную лѣстницу. Остановясь на крыльцѣ, она ждала, имѣя по правую руку старшую дочь, а по лѣвую - меньшую, а сзади двухъ племянницъ. Мѣста эти были не назначены, но такъ ужъ случалось, что онѣ всегда стояли въ этомъ порядкѣ.

   Въ крыльцу подъѣзжала карета.

   - Чтой-то будто не наши! сказала бабушка.

   - Да и то не наши, не ихъ карета, и кучеръ не ихъ, и лакей чужой,

   Изъ кареты вылѣзъ сосѣдъ съ женою и дѣтьми и недоумѣвалъ, отчего это обезпокоилъ онъ Любовь Петровну, и почему она встрѣчаетъ его на крыльцѣ.

   - Батюшка, Захаръ Ивановичъ, это вы, и вы Анфиса Никифоровна. Рада васъ видѣть и у себя привѣтствовать, только не хочу правды таить, встрѣчать вышли мы не васъ. Кричатъ ребята - ѣдетъ зять мой Григор³й Алексѣевичъ съ моею Варенькой и ея дѣточками, вотъ я и вышла.

   - А вы, пострѣлята, смотри, я васъ ужо, пригрозилась на дѣтей старшая тетка наша Наталья Дмитр³евна,- матушку смутили, обезпокоили. Чего зря орете, лучше бы смотрѣли въ оба!

  

  

   Но вотъ, наконецъ, и въ самомъ дѣлѣ: гурьбой бѣгутъ мальчишки и кричатъ: "ѣдуть! ѣдутъ!" и топотъ копытъ, звуки заливающихся колокольчиковъ, пыль столбомъ по дорогѣ. И вотъ на всѣхъ рысяхъ лихихъ коней катитъ къ подъѣзду коляска батюшки и карета матушки. Еще издали я высовываю изъ крытой коляски мою нетерпѣливую голову и. завидѣвъ на крыльцѣ маленькую, худенькую въ черное одѣтую фигурку нашей добрѣйшей бабушки, чувствую такое учащенное б³ен³е сердца, что духъ у меня захватываетъ. Забывая все, прилич³е, чинопочитан³е, чопорность, лѣзу я черезъ колѣна батюшки, скачу изъ коляски и, обвиваю шею милой бабушки рученками, покрываю ее въ попыхахъ дѣтскими горячими поцѣлуями и слезами радости - тѣми слезами, тѣми поцѣлуями, которыхъ люди зрѣлыхъ лѣтъ уже не знаютъ. Бабушка съ усил³емъ отрывалась отъ меня и обнимала батюшку, котораго нѣжно любила, потомъ матушку, и всѣ мы шли наверхъ по широкой, липовой, развалистой лѣстницѣ. Тетки страшно любили насъ, какъ любятъ племянниковъ и племянницъ незамужн³я, пожилыя, добрыя женщины, но мы, неблагодарные, любили только бабушку, милую, ненаглядную, и терпѣли ласки тетокъ, принимая ихъ подарки и услужливое вниман³е, какъ нѣчто обыкновенное и должное.

   Въ Щегловѣ жизнь наша текла, какъ говорится, млекомъ и медомъ. Чего хочешь, того просишь. А то и просить не умѣешь, все является не по желан³ю, а прежде желан³я. Я поселяюсь въ комнатѣ бабушки; мнѣ ставится кровать противъ ея кровати, самый толстый и мягк³й пуховикъ, и вынимаютъ самое тонкое голландское бѣлье. О бѣльѣ я не заботилась, но пуховикъ мнѣ весьма былъ пр³ятенъ, такъ какъ въ Воздвиженскомъ я спала (вѣроятно тоже вслѣдств³е чтен³я Эмиля Руссо) на коврѣ, положенномъ на голыя доски кровати. Въ Щегловѣ спала я вволю, никто не приходилъ будить меня. Иногда я проснусь, а бабушка встаетъ и, пологая что я сплю (милая старушка!), осторожно на цыпочкахъ, на босую ногу, крадется, около моей кровати. Я щурюсь, прикидываюсь спящей, и душа моя радуется и ликуетъ, когда бабушка останавливается у моей кровати и смотритъ на меня нѣсколько мгновен³й. Губы ея шевелятся, или молится она обо мнѣ, или благословляетъ меня и прох