Терпигорев Сергей Николаевич - Марфинькино счастье

ова.

   - Да я с удовольствием... Что ж?.. Только...

   - Привыкнет... Вы уж для нее... она сирота...

   - Пускай... если они позволяют... Мне какой же труд, - смотря на матушку, говорила Анна Карловна.

   - Попробуйте! - сказала матушка.

   - Ну, а что вы, душечка, Анна Карловна, возьмете за это? - спросила Чибисова.

   - За что?

   - А вот, заниматься с нею.

   - Я не знаю. Я ничего не могу теперь вам сказать, - конфузясь, отвечала Анна Карловна.

   - Вот видите, много мы не можем, но если бы вы...

   - Это уж после. Я переговорю сама с Анной Карловной, - вмешиваясь в их разговор, сказала матушка.

   - После мы поговорим, - обрадовалась Анна Карловна.

   - Вы только не отказывайтесь. Я боюсь, ну как вы раздумаете? Она ведь, я вам говорю, сирота, - говорила Чибисова.

   - Нет, уж как-нибудь устроим, - успокаивала ее матушка. - Анна Карловна у нас добрая.

   - Ах, душечка, как бы я вам была благодарна!

   Марфинька стояла тут же с опущенным лицом и перебирала края передника. Худенькая, высокая, бледно-смуглая, вся какая-то нескладная. Руки длинные, красные, на ногах простые башмаки. Я смотрел на нее, потом взглянул на Соню. Эта такая нежная, причесанная, нарядная.

   - Мама, она как же - только приезжать к нам будет, а... не жить у нас? - спросила Соня.

   - Нет, - отвечала матушка.

   - Отчего?

   - Ну, так. Она здесь живет.

   - А у нас только учиться будет?

   - Да.

   - И по-французски и по-немецки?

   - Да. А вот ты ей показывай, чего она не будет знать, - сказала матушка,

   - Я буду, - ответила Соня.

   - Ах, какая душечка! Вот умница!.. Она сиротка! - сказала Анна Степановна, обнимая и целуя Соню.

   - Она ведь по-французски и по-немецки ничего не знает, ни одного слова, - говорила Соня.

   - Ничего, выучится... Марфинька, слышишь? Видишь, что для тебя делают?

   Девочка подняла глаза.

   - Ты будешь учиться? Слушаться будешь? - спросила ее Анна Степановна.

   - Буду, - чуть слышно ответила Марфинька.

   - Она будет умница. Она уж не маленькая, она и сама понимает, что надо учиться, - сказала матушка.

   Марфинька молчала, усиленно крутя концы фартучка.

   - Это не надо делать, душечка. Вот я уж тебе сколько раз говорила! - сказала Анна Степановна. - Как надо руки держать?

   Марфинька сложила их, подложив ладони под локти.

   - Ну вот так. Надо помнить...

   "Что они к ней пристают все? - думал я. - Не все ли равно? Соня же не держит так руки..."

  

  

   Наступил сентябрь. Начались темные и холодные вечера. В саду на липах и березах показались желтые и красные листья... В ясные дни тепло еще и даже жарко, а все уж не то...

   В ясные дни осенью воздух чистый, небо яркоголубое,- летом такого не бывает; летом оно знойное, тусклое, какое-то точно запыленное, а это - свежее, чистое. Вдаль страшно далеко видно в такие дни. Видны колокольни отдаленных сел, и видно даже, как горят золотые кресты на них, играют на солнце. Верст за двадцать, за тридцать видно. Видны леса, церкви, город виден, а до него сорок верст.

   - Это вот и есть город? - спрашиваем мы няньку.

   Вдали, на самом горизонте, где небо сошлось с землею, видна какая-то беленькая полосочка, зубчики, горят кончики золотых иголок. Мы знаем, что это город, церкви, а все-таки спрашиваем.

   - Город, - отвечает нянька.

   - А это - Спасское?

   - Спасское.

   - А это вот Чибисовка? Возле города-то?

   - Где ж возле города? До Чибисовки - семь верст, а до города - сорок. Это только так кажется, что она близко.

   - А это вот - лес - это Покровское, где дядя?

   - Покровское, - рассеянно отвечает нянька, сама задумчиво всматриваясь в даль.

   Мы стоим в поле. Вышли из сада и смотрим на ровную, широкую, во все стороны открывающуюся перед нами равнину. Лежит она пустынная, изжелта-серая, скучная, унылая. Недавно еще была на ней жизнь, а теперь ее нет - ушла куда-то... Хлеб уж весь убран, копны свезены, ничего нет в поле. Вот этот угол как будто светлее, желтее.

   - Няня, отчего это там светлее?

   - Где?

   - Вон... вон этот угол.

   - Пшеница там была. Пшеничное жнивье всегда самое светлое.

   - А это вот... Где темное?

   - А тут, должно быть, овес был - у него жнивье темное.

   Скучно, мертвенно теперь в поле даже и под этим чистым голубым небом, под этим ярким солнцем. Поле так грустно смотрит, точно прощается, и самому с ним прощаться хочется... В степи совсем иное дело - там пустынно, может быть даже жутко теперь, а тут тяжелое какое-то чувство: вспоминаются люди - были тут и нет, ушли. Забрали с собой все и ушли... Люди вспоминаются - были и нет их... Оттого...

   - Осень уж, - говорит нянька.

   Мы постояли, посмотрели еще. Тишина. Ни звука... Идем опять в сад. Он такой темный, густой, сплошной кажется отсюда, с поля. Подходим ближе. Вдоль садовой канавы, которая идет вокруг всего сада, рябина посажена. Кисти ее на солнце такие яркокрасные видны. Красные же кисти и у бузины, кусты которой растут у садовых ворот. У сада теперь грубая, холодная зелень; грубые и эти красные, яркие пятна на ней...

   Пришли и идем по саду. На широких дорожках безлюдно, тихо. Походили; посидели на скамейках. Скучно... Ни ягод, ни яблок - ничего уж нет, все "сошло"... Пошли по траве, в куртину. Стоят "пустые", без яблок, яблони. Смотрим - не уцелело ли, не висит ли где на ветке яблоко. Вон это что такое краснеется? Лист.

   - А я вон вижу яблоко, - вдруг говорит Соня.

   - Где?

   - Во-о-н... на самом верху... Видишь?.. Вон на веточке-то... на самом верху, - показывает она.

   - Вижу, вижу!

   - А вон и еще... пониже... Видишь?-продолжает Соня.

   У нее такие глаза, что все видят. Никто не увидит, а она увидит. Иголку потеряют, упадет на пол, все ищут, а она найдет: придет и сейчас найдет. Далеко кто-то идет по дороге - ни я, ни нянька, ни Анна Карловна, никто не может разобрать, кто-это, а она разберет:

   - Это - Ефим-садовник.

   И в самом деле Ефим.

   Яблоки в саду давно уже все сняли, и они лежат на полках, на соломе в кладовой - страх их там что, и дают их нам сколько хочешь, а нам надо вот эти достать, что висят так высоко на яблоне, и, видно, маленькие, дрянные. Мы бросаем в них палочками, веточками, чтобы сшибить их. Палочки и веточки падают назад, а яблоки висят, смотрят на нас.

   - Ты полезай, - тихо говорит мне Соня.

   Нянька услыхала.

   - Нет, как можно: еще упадете, оцарапаетесь.

   - Ну, пойдем к садовнику - он достанет.

   - А он чем же достанет? - спрашивает нянька; ей не хочется идти - это в другой конец сада.

   - Палкой такой. Возьмет и собьет... - объясняем ей мы.

   - И яблоки-то дрянные, это кислые яблоки, - говорит нянька.

   Но Соня увидала и на другой яблоне - эта уж хорошая, мы все их знаем - и показывает мне.

   - Ну, вот это уж не кислые.

   Нянька их тоже знает - ей нельзя спорить. И вот начинаем сбивать и доставать общими усилиями. Нянька помогает нам. Сбили, достали наконец. Пробуем.

   - Отличное... только червивое вот немного.

   - Бросьте, не кушайте! - говорит нянька.

   - А вот если бы на той найти, - начинает Соня, показывая на яблоню, известную своими необыкновенно вкусными яблоками.

   Нянька догадывается, что это опять целая история,- у Сони такие глаза, что она уж непременно отыщет, - и зовет нас, отвлекает в другую сторону.

   - Лучше пойдемте в цветник, перед домом, - говорит она. - Там теперь семена у цветов поспели. Собирать будем их.

   Это тоже любопытно.

   - Ну, пойдем, - соглашаемся мы.

   Боже, как я живо помню все это! И вот теперь, когда я пишу, мне кажется, что это все точно вчера было... И Соня, и нянька, и эти яблоки - они вот передо мною...

   Раз, когда мы пришли после такого гулянья домой, мы застали у нас Чибисову. Она приехала одна, без мужа, и сидела с матушкой. Мы поздоровались. Она нас по обыкновению перецеловала.

   - Душечки, а вот я вам яблок привезла.

   И дала нам по громадному апортовому яблоку; такие только у них были в саду - ни у кого таких не было.

   - Марфинька вас целует, - продолжала она. - Вот маменька ваша позволила, и она теперь к вам будет приезжать. Вы не смейтесь над ней. Она бедная, сирота. Вы учите ее, если что не так, чего она не понимает... Вы будете ее учить? Да?.. Будете ей показывать? Вы, душечка?

   Она обратилась к Соне.

   - Да, - сказала сестра.

   - Будете?

   - Буду.

   - А вы?

   - И я буду, - сказал я. - Она когда же приедет?

   - Послезавтра. Послезавтра, маменька говорит, у вас уж классы начнутся, и она приедет.

   - Она у нас будет жить? - спросил я.

   - Нет, душечка. Она приезжать только будет. Отучится - и уедет. На другой день опять приедет.. Каждый день будет приезжать.

   - И зимой?

   - И зимой - все равно.

   - А если дурная погода? - продолжал я расспрашивать.

   - Ну, тогда останется у нас. Проживет день, два, три, сколько там будет вьюга, - сказала матушка.

   Известие, сообщенное Чибисовой, что классы у нас начнутся послезавтра, хотя мы и должны были это предчувствовать, все-таки показалось нам как-то неожиданным: вдруг и так скоро...

   - Разве послезавтра уж? - спросил я матушку.

   - Да, довольно уж. Погуляли лето - и довольно, за дело пора, - сказала она.

   - И утром и после обеда? Как в прошлом году?

   - Да. Да что ж вы будете делать? Дожди теперь скоро пойдут. Гулять нельзя... А на будущий год вот, бог даст, придет лето опять... И кататься, и в поле, и в сад...

   Это известие скрашивалось, однако, новостью о Марфиньке. Нас интересовало, как это все пойдет, как она будет приезжать, как она будет с нами в классах сидеть, как ее будет Анна Карловна учить, как она будет оставаться у нас, когда будет вьюга или метель, что она будет делать и прочее. Мы расспрашивали обо всем этом, и нам отвечали.

   Чибисова у нас осталась обедать и за обедом по какому-то случаю пустилась опять благодарить и матушку и отца, что они не отказались сделать доброе дело, что за Марфиньку их бог наградит и прочее.

   - Да что ж тут, помилуйте, такие пустяки! - отвечал ей отец,

   - Ах, это для вас пустяки, а для бедного человека... Кто это нынче сделает?..

   - И вас, душечка, Анна Карловна, он не оставит, - продолжала она.

   - Лишь бы училась-то она, - говорила матушка.

   - Будет. Она уж будет учиться, - уверяла Чибисова. - Она только, знаете, как сирота... ну, и этакая робкая, всех боится...

   - Это ничего, пройдет.

   - Нет, знаете... Вот уж она у нас четвертый месяц, а все такая же.

   - Привыкнет.

   - И потом - все одна. Все сидят вместе, а она уйдет и сидит одна. В окно смотрит... Или так - уставится на что-нибудь... задумается... Позовешь, так она вздрогнет даже иной раз...

   Настало, наконец, это послезавтра, когда должны были начаться классы. Мы сидели и пили чай утром. Кончим сейчас и пойдем в классную. Анна Карловна уж отпила и дожидалась нас. Вдруг вошел лакей и доложил:

   - Барышня Чибисова приехала.

   - Зови же ее сюда! Где она? Она одна?- спросила матушка.

   - С девушкой или с нянькой ихней.

   И вслед за тем мы увидели Марфиньку в таком же точно костюме, как и тогда, то есть в широком жестком коричневом шерстяном платье, в белом переднике, в белой пелеринке и с беленькими нарукавничками. Сзади ее - Авдотьюшка. Они вошли и остановились в дверях.

   - Марфинька, что же вы? Идите же, - сказала ей матушка.- Здравствуй, Авдотьюшка!

   Марфинька подошла и "присела". Авдотьюшка поцеловала матушку "в плечико", как всегда это делали приближенные дворовые женщины - свои и чужие.

   - Здравствуй, Авдотьюшка! Марфинька, вы пили чай? Хотите? Садитесь.

   - А они уже кушали-с, - за нее отвечала Авдотьюшка. - У нас господа ведь рано встают. Барыня - как пять часов - уже встали.

   Марфинька села, ни с кем из нас не поздоровавшись. Она и не заметила нас, должно быть. Потом, когда она несколько обсиделась, она увидела нас и, сидя, кивнула головой и Соне и мне. Матушка налила ей в большую чашку чаю, налила сливок туда и поставила перед нею - она сидела возле нее.

   - Кушайте, Марфинька.

   Она попробовала - и как-то неловко - сперва ложечкой, потом налила чаю на блюдечко и начала на него дуть. Мы смотрели на нее.

   - Вы не спешите, Марфинька, успеете, - сказала ей матушка. - Крендельков хотите?

   Авдотьюшка между тем передавала матушке, что Чибисова приказала ее благодарить, просит не оставить Марфиньку, что ей, Марфиньке, она приказала хорошенько учиться, не шалить, слушаться и прочее.

   - Они уж большие у нас и сами понимают, что для их же пользы, - говорила Авдотьюшка, смотря на Марфиньку. - Не будут учиться, что ж тогда будет? Нынче все учатся...

   - Да, - соглашалась матушка. - Да она будет учиться... Что, разве дурочка она какая...

   Марфинька сидела, дула на чай, пила его, точно не о ней шла речь.

   - А то барыня ихнему папеньке напишет. Он узнает - спасибо не скажет, - продолжала Авдотьюшка.

   - Он строгий разве? - спросила матушка.

   - У-у... Беда! Да ведь им и нельзя, сударыня. Люди они бедные, служащие, да вот теперь еще это несчастие-то.

   - Какое? - спросила матушка.

   - А вот овдовели-то.

   - Ах, да.

   - Им, если баловать, так ведь их, детей-то, у них восьмеро осталось. Это вот еще, спасибо, добрые люди-то разобрали, а то что бы они с ними делали? Всего и прислуги-то - одна кухарка. Насмотрелась я! - продолжала Авдотьюшка. - Вот как ездили за ними - меня ведь тогда барыня посылала - бедность такая...

   Матушка вздохнула.

   - Что вот господа из деревень пришлют, тем и живи. Жалованье-то пустое самое, а город, дороговизна... Да потом еще и это опять...

   Она не договорила и посмотрела как-то многозначительно на матушку.

   - Да-а? - спросила матушка.

   - Да-с. Любят... Покойница-то маменька их оттого больше и померла. Сегодня приедут из должности в таком виде, завтра... Она посмотрела-посмотрела, да и захворала.

   Матушка опять вздохнула.

   - А уж как они содержались, когда я приехала-то, - продолжала Авдотьюшка, - страх! Рубашки-то на них на всех грязные-прегрязные, дырявые. Башмаки все разлезлись, пальцы глядят. Платьишки захлестанные - это они, значит, без надзора-то по грязи на улице. Привезла я их - барыня так и ахнули... В баню сейчас, мыть... Обшивать давай, обувать...

   Я сидел, слушал это, смотрел на Марфиньку, на Авдотьюшку и думал:

   "Зачем же это она все рассказывает, и при ней?.." Марфинька сидела и - совсем как не про нее это все - вертела пальцами у себя на коленях край скатерти.

   - Да, избави господи! - заключила матушка. - Ну что же, вы допили? - обратилась она к нам.

   - Кончили, - ответила за нас Анна Карловна.

   - Ну, вы идите. Я приду к вам немного погодя. Марфинька, идите! - сказала она.

   Мы встали и подошли к матушке благодарить ее за чай. Мы всегда целовали у нее руку. Подошла и Марфинька и тоже хотела поцеловать ее руку, но она не дала ей и поцеловала ее в лоб. Марфинька ткнулась губами куда-то ей в плечо или возле плеча в руку.

   Мы пошли в классную, а позади - я услыхал - матушка спросила:

   - Ну, а что у вас, Авдотьюшка, с вареньем? Отварились уже?

   - Все, сударыня... - ответила Авдотьюшка.

   - И наливки все налили?

   - Вот только рябина... Морозов ждем...

   Марфинька, придя в классную, все осмотрела пристально, внимательно, серьезно-сосредоточенно. Обвела глазами всю комнату, поглядела на потолок. Потом начала рассматривать мебель, стоявшую в классной, остановилась на черном лакированном столе с книгами и тетрадками, за которым мы занимались, и задумалась.

   - Садитесь же, - сказала ей Анна Карловна. Марфинька взглянула на нее.

   - Вот тут садитесь.

   Анна Карловна указала ей на стул против себя, по другую сторону стола. Рядом с нею сидели мы с сестрой: я - по правую руку, Соня - по левую. Как опытные и бывалые уже, мы отодвинули ящики в столе и вынимали оттуда тетрадки, до которых мы с весны не касались, грифеля, грифельные доски, карандаши, перья. Марфинька, вероятно желая подражать нам, попробовала делать то же, что и мы, потянула за шишечку свой ящик, но там ничего не было - он был пустой. Она посмотрела туда и начала глядеть на нас. Анна Карловна развернула какой-то учебник и что-то искала там. Она не замечала вопросительного взгляда Марфиньки.

   - Ну-с? - опуская книгу, сказала Анна Карловна. - Мы начнем с диктовки. Тетрадки вы нашли?

   Мы с сестрой отыскали их.

   - А ваша? - обратилась она к Марфиньке. - У вас нет? Вы не сделали себе? Что ж вы молчите сидите? Вам надо сделать, милая, - как будто с выговором заметила ей Анна Карловна.

   - Марфинька, нате вот, у меня есть одна лишняя, - живо сказала Соня, пододвинула к ней тетрадку и шлепнула по ней рукой. - Нате, пишите.

   Марфинька взяла тетрадку и держала ее в руках.

   - Вам перышко надо? - продолжала Соня. - И перышко дам. Все, все я вам дам. У меня все есть, - роясь у себя в столе, болтала Соня. - Вот вам, нате: вот карандаш, вот перышко... А грифельная доска? Как же? У меня нет. У меня одна только. Я сейчас побегу - у мамы есть, - предложила Соня.

   - Останьтесь, не нужно, - сказала Анна Карловна. - Мамаша придет сейчас, и я ей скажу.

   Соня успокоилась.

   - Ну, - продолжала Анна Карловна, - у всех теперь все есть?

   - Все, - сказали мы с сестрой.

   - А у вас?

   - Есть.

   - То есть что же есть?

   Марфинька подняла на нее глаза и не понимала, что она у нее переспрашивает.

   - Все у вас есть? - повторила Анна Карловна и, не дожидаясь уж ответа, сказала: - Это скучно, милая, так нельзя. Вас надо десять раз спрашивать. Вы уж не маленькая, вы сами должны понимать. Будьте внимательны.

   "За что она к ней придирается?" - подумал я, смотря на гувернантку, которая с нами была всегда такая кроткая и тихая.

   - Ах, да вы видите, Анна Карловна, у нее все есть, я ей все дала! - сказала Соня с самым серьезным лицом - она такая уморительная бывала в это время. - Ну, вот тетрадка, вот другая, вот перо, вот карандаш, - говорила Соня, брала вещи в руки, подымала их и показывала.

   - Довольно, я вижу, я вижу, - остановила ее Анна Карловна.

   Соня сложила крендельком руки на груди, оперлась ими на стол и, улыбаясь, посматривала.

   - Ну, - сказала Анна Карловна, - пишите: "Маленький Петя и сестра его Катя..."

   Мы начали писать, Марфинька - тоже.

   - Все имена, - вдруг сказала Соня, оборачиваясь к Марфиньке, - надо писать с большой буквы: начинать... это всегда... вы знаете? Петя, Катя...

   - Сонечка, это не ваше совсем дело, оставьте, не подсказывайте, пишите, - остановила ее Анна Карловна.

   - Я не подсказываю. Она, может, не знает, - отвечала Соня.

   - Пишите сами. Вы свое знайте дело. Написали? "Маленький Петя и сестра его Катя..." - повторила Анна Карловна.

   - Написали, - сказали мы с сестрой.

   - А вы? - спросила она Марфиньку.

   Марфинька молчала.

   - Написали? - повторила Анна Карловна.

   - Написала, - отвечала Марфинька.

   - Покажите.

   Марфинька отодвинула от себя тетрадку, по направлению к Анне Карловне. Соня ее перехватила, взяла и начала смотреть.

   - Дайте мне, Сонечка, это не ваше совсем дело, - сказала Анна Карловна.

   Соня подала ей тетрадку и, смотря на меня и на Марфиньку, подняла брови, закусила губку и многозначительно покачала головой.

   Анна Карловна взглянула - и так и ахнула.

   - Да вы совсем и писать не умеете! - сказала она. - Это бог знает, что вы написали! Тут ни одного слова разобрать нельзя!

   Анна Карловна положила тетрадку перед собой... Я пододвинулся к ней и смотрел. Написано было действительно бог знает что. Она, должно быть, мелко не умела писать - писала по двум линейкам, - и когда ей теперь пришлось писать совсем даже без линейки - ей попалась нелинованная тетрадка, - она написала крупными буквами, одна выше, другая ниже, все слитно, что-то такое, чего и разобрать было нельзя.

   Марфинька сидела и смотрела на какое-то пятнышко на столе; потом начала пальцем его тереть.

   - Я вам говорю, моя милая, - сказала Анна Карловна. - Марфинька!

   Марфинька подняла на нее глаза.

   - Вы совсем не умеете писать?

   - Нет, - сказала Марфинька.

   - В таком случае как же вы будете продолжать учиться? - спросила ее Анна Карловна.

   Марфинька опять взглянула на нее.

   - Отвечайте же, моя милая!

   - Я не знаю-с, - отвечала Марфинька.

   В классную в это время вошла матушка.

   - Ну что? Начали?- спросила она.

   - Ах, вы вот тут посмотрите-ка! - отвечала ей Анна Карловна и подала Марфинькину тетрадь.

   Мы все смотрели на матушку, что скажет она. Она держала в руках тетрадку.

   - Это Марфинькина? Ну да, - сказала она обыкновенным, спокойным голосом, нисколько не удивившись.

   - Ужасно! - проговорила Анна Карловна. - Сонечка первый раз когда писала, и то лучше.

   - Марфинька, вы не писали никогда под диктовку? - спросила ее матушка.

   - Нет, - отвечала она.

   - Вы по двум линейкам пишете?

   - По двум.

   - Ей надо налиновать и дать прописи - пускай пока и пишет, а вы им диктуйте. Потом посмотрите, - просто сказала матушка. - Соня, у тебя есть разлинованная тетрадка? Дай Марфиньке. Вы им диктуйте, - продолжала она, обращаясь к Анне Карловне, - а я посмотрю, как она пишет.

   Соня достала, нашла - она давно уж не писала по двум линейкам - тетрадку; матушка присела возле Марфиньки, Анна Карловна начала нам диктовать:

   - "Маленький Петя и сестра его Катя..." Это вы написали? "...любили дразнить большую собаку, которая была привязана у своей будки. Однажды..."

   - Марфинька, ты, моя милая, не спеши, не спеши, - ласково - я услыхал - говорила ей матушка.

   - "...любили дразнить..." - повторяла нам Анна Карловна. Я писал и слушал-поглядывал на матушку, на Марфиньку. Анна Карловна заметила это и сказала, чтоб я не смотрел.

   - У тебя свое дело, занимайся, - сказала мне матушка.

   - Это их будет отвлекать, - отвечала ей Анна Карловна.

   Матушка ничего ей не сказала.

   - "Однажды, когда Петя с Катей..." - продолжала Анна Карловна.

   - Марфинька, не спеши, моя хорошая, не спеши!.. - повторила матушка.

   - Марфинька, вы, может, хотите другое перо? У меня есть. Я вам сейчас... - заговорила вдруг Соня.

   - Не твое дело... Перо у нее есть. Пиши! - остановила ее матушка.

   - Я говорю, они будут отвлекаться, - опять сказала Анна Карловна.

   - А будут отвлекаться - дольше за это просидят в классе, - отвечала ей матушка. - Как же, когда ее отдадут, в институте-то она будет заниматься? Ведь там не одна она будет...

   Анна Карловна ей не возражала и все свое внимание сосредоточила на нас. Марфиньку она как будто не замечала. Соня и я по временам посматривали то на матушку, то на Марфиньку, серьезно-сосредоточенно выводившую на бумаге крупные буквы по линейкам. Матушка время от времени тихо замечала ей: "не спеши...", "вот так...", "еще раз напиши это слово...", "хорошо..."

   Так прошло с час. Наконец Анна Карловна кончила диктовать, взяла наши тетрадки и начала их читать, поправлять ошибки. Кончила заниматься с Марфинькой и матушка.

   - Ну, вот видите, она недурно даже пишет, - сказала она, показывая Анне Карловне Марфинькино писание.

   - Но вместе с ними-то она заниматься не может, она будет только их отвлекать, - я вот про что, - сказала она как бы в оправдание свое.

   - Да, с ней надо отдельно заниматься, - согласилась и матушка. - Когда вы будете им диктовать, она пусть уроки учит, а когда они будут учить уроки, - вы с нею займитесь... Впрочем, первое время я сама с ней буду заниматься, - сказала матушка.

   Анна Карловна ничего не ответила.

   - Ну, Марфинька, на первый раз довольно. Вы с ними еще будете заниматься, а мы с ней пойдем, - сказала матушка. - Марфинька, пойдем, моя хорошая!..

   Матушка с Марфинькой ушли, а Анна Карловна почти вслед им сказала:

   - И отлично. Ах, как я рада!

   Мы смотрели на нее с сестрой и не понимали, что это такое! Что это с ней сделалось?..

  

  

   Марфинька после этого раза начала приезжать к нам каждый день. Прежде говорили, что она к нам будет приезжать через день, а теперь пошло каждый день. Матушка переделала это, - сказала, чтоб ее присылали каждый день, а то она очень отстала. И ее присылали аккуратно к десяти часам. Мы придем к чаю - она уж или там, или сейчас же явится. Входит за нею и Авдотьюшка. Улыбается и говорит:

   - Привезла вам, матушка. Анна Степановна вам кланяются.

   Матушка спрашивает о здоровье Анны Степановны. Марфинька целует матушку. Она наливает ей чай. Марфинька садится и пьет.

   - Были у вас кто-нибудь? - спрашивает матушка у Авдотьюшки.

   - Нет, сударыня. Только вот Буданцев один заезжал вчера к барину. А то кому же к нам? - как бы с грустью говорит Авдотьюшка.

   А мы спрашиваем у Марфиньки:

   - Марфинька, холодно сегодня? - или: - Марфинька, дождик; ты намокла?

   Мы очень скоро начали ей говорить "ты". И она нам начала говорить "ты". И так изо дня в день. Мы пили чай; иногда, если она запаздывала, дожидались, когда она допьет, и шли в классную. Анна Карловна начинала заниматься с нами, а минут через десять приходила матушка и занималась с Марфинькой. Иногда она сидела с ней все время, то есть до двух часов, а иногда, если приезжал кто или отрывали за чем-нибудь, Марфинька поступала в заведование Анны Карловны, которая и давала ей что-нибудь читать или учить. Больше уж Анна Карловна не придиралась к ней. Матушка, что ли, заметила тогда и сказала ей, или сама она почему-то переменилась, но только этого не было больше.

   - Я не люблю детей, которые исподлобья смотрят! - как-то сказала она нам вначале, очевидно намекая на Марфиньку.

   - Да ведь она еще не привыкла, - ответила ей Соня.

   Марфинька только стала ходить и садиться развязнее, не дожидалась, чтоб ей говорили: "садись", "поди сюда", "вынь свои тетради" и прочее. Но она была все такая же молчаливая, сосредоточенная и смотрела также удивленно-задумчиво.

   - Марфинька! - скажет кто-нибудь.

   Она молчит.

   - Марфинька! - повторят громче.

   - А? Что?

   И она точно очнется, пробудится.

   - Нельзя же быть такой рассеянной! - бывало, скажет ей матушка. - Ну, о чем ты все думаешь?

   Один раз матушка сказала ей:

   - Марфинька, ты о своей маме все думаешь?

   - Да, - сказала она.

   Матушка вздохнула.

   - Ты ее любила?

   - Да.

   - Ты была при ней, когда она умирала?

   - Была. Она ночью умерла.

   - Испугалась ты?

   - Да.

   - Жаль тебе ее?.. Она вас любила?

   - Любила.

   - Плакала ты о ней?

   - Нет. Мы ведь знали, что она умрет. Она два года была больна.

   - Как? Так-таки совсем и не плакала? - удивилась матушка..

   - Плакала, только немного. Верочка испугалась, кричала. Я к ней пошла.

   - Это твоя младшая сестра, которая у исправника?

   - Да.

   Минут за десять или за четверть часа до двух, когда мы еще оставались в классе, Марфинька уезжала уж домой: Чибисовы обедали рано, и она, чтобы поспеть к обеду, и не досиживала эти четверть часа. Мы видали ее поэтому только в классе, или вот утром за чаем. Но однажды, - это было уж через месяц, как она к нам ездила, - как раз в два часа без четверти, только что ей ехать, начался дождик и с бурей, с ветром. Ее оставили переждать. Но дождик не переставал все время, и она осталась и обедать, то есть оставили ее, не пустили.

   Это было первый раз после того раза, как мы видели ее у Чибисовых, когда мы остались вместе с нею и в свободное, неклассное время и могли говорить и играть с нею. После классов мы или шли гулять в сад, или шли в зал и там бегали. Отец это очень любил и всегда заставлял нас бегать. Соня и я стали звать ее в зал:

   - Марфинька, пойдем бегать!

   Она посмотрела.

   - Куда?

   - В залу.

   - Анна Степановна не велит.

   - Какая Анна Степановна?

   - Maman,

   - Кто-о-о?

   Мыс сестрой смотрели на нее: про кого это она говорит? Мы забыли, что так зовут Чибисову.

   - Чибисова, - сказала Марфинька.

   - А ты разве ее maman зовешь?

   - Maman. Она велела так...

   - Мама, слышишь? Марфинька Анну Степановну зовет "maman"! - сказала Соня проходившей мимо матушке.

   Та улыбнулась.

   - Марфинька, это она тебе так велела ее звать?

   - Да, она.

   "Maman"! Нам это казалось ужасно странным, и к тому же Марфинька - она ведь не говорит по-французски, и Анна Степановна тоже не говорит...

   - А отчего же она бегать тебе не велит?

   - А можно зацепиться за что-нибудь, уронить...

   - И ты никогда не бегаешь?

   - Нет.

   - Дети! - послышался голос отца, - Анна Карловна, что ж они не бегают?

   Мы побежали и потащили ее с собою. Зал у нас был большой, казавшийся нам тогда огромным, и бегать в нем было отлично, просторно, пол гладкий. Марфинька, в своем широком жестком шерстяном коричневом платье, в пелеринке, в передничке, в рукавчиках, казалась такой неловкой; поминутно, кто бы ни вошел, останавливалась, точно боялась, чтобы кто-нибудь не стал ей делать за это выговора.

   - Да ты что останавливаешься? Бегай! - говорили мы ей.

   И она опять бежала - платье раздувается, неловкая, уморительная, - пока опять кто-нибудь не входил.

   - Да бегай!

   И мы пробегали с ней в горелки и так вплоть до обеда, пока не позвали нас в столовую. Марфинька, усталая, раскрасневшаяся, тяжело дыша, пришла туда. Мы с сестрой начали рассказывать, что Марфинька говорила нам, что у Чибисовых ей не позволяют бегать никогда, оттого что она может за что-нибудь зацепиться.

   - Вздор какой! Ну, садитесь, - сказала матушка.

   - Нет, это похоже, - ответил ей отец. А вот что это такое, я слышал, вы говорили, про "maman"-то? - спросил он.

   - Это Анна Степановна так велела ей называть ее, - сказали мы.

   - Когда же это? - спросила матушка.

   - Как я стала учиться, - отвечала Марфинька.

   - И это похоже, - проговорил отец. - Как это глупо! Какая же она ей мать?

   Марфинька при этом слове обернулась к нему и потом вдруг задумалась.

   - Ну, кушай, кушай, Марфинька! - сказала ей матушка и потом по-французски, обращаясь к отцу, добавила: - Ты не говори при ней о матери. Она ужасно нервная какая-то. Она ее так любила...

   Марфинька не поняла ничего, но мы смотрели на нее. "Нервная"... "Так любила ее"... - думал я, повторяя эти слова в уме...

   Мы пообедали. Дождик и буря все не переставали. В гостиной, куда мы перешли, к матушке подошла Авдотьюшка.

   - Ну, как же теперь, сударыня?

   - Да уж я и не знаю. Как же вы поедете? Отправь кучера. Ночуйте, а завтра он приедет в два часа за вами.

   Мы услыхали это. Соня подбежала к Марфиньке, которая пошла было одеваться.

   - Марфинька! Слышала? Вы у нас ночевать останетесь!

   - Да, Марфинька, а то, я боюсь, ты простудишься, - сказала матушка. - Ночуешь у нас, а завтра, после классов, и поедешь.

   Марфинька не отвечала.

   - Тебе не скучно здесь? Ты хочешь остаться? - продолжала матушка.

   - Хочу, - сказала Марфинька.

   Она, видимо, была довольна, хотя и не говорила этого. Сняла с себя свой теплый капор, платок, который повязала было уж на плечах, крест-накрест на груди и потом подмышки, узел на спине. Все это она живо сняла, развязала и положила на стул.

   - Марфинька, ты рада? - спрашиваем мы ее, обрадованные сами не меньше ее.

   - Вот я сейчас "отыграюсь", и тогда опять будем бегать, - говорила ей Соня. - А ты пока вот с ним картинки посмотри, наши игрушки.

   Соня каждое послеобеда играла с матушкой на фортепиано. Матушка сама ее учила, и урок этот у них длился часа полтора, и два часа иной раз. Начиналось это какими-то гаммами, которые и повторялись бесконечное число раз. Под конец они играли маленькие пьески, разные попурри. Все это я уж знал наизусть, все это мне надоело и опротивело я не знаю как. Но тут, только Соня уселась и начала, Марфинька, рассматривавшая со мною картинки, вдруг закрыла книгу, повернулась и начала слушать. Я с удивлением посмотрел на нее.

   - Ты разве не слыхала никогда? - спросил я ее.

   - Нет.

   - У Чибисовых разве нет фортепиано?

   - Нет.

   - А у вас дома?.. - спросил я.

   - У исправника есть. У нас нет. Мы под окно ходили слушать, когда там играют. Они от нас через двор живут.

   Соня продолжала играть. Марфинька слушала. Уставилась, слушает, не сморгнет. Лились какие-то бесконечно однообразные звуки, перекатами, то громкие, кричащие, то опять тихие, пискливые, звенящие как стеклышки.

   - Тебе нравится, Марфинька?

   - Очень, - отвечала она, как бы отрываясь от какой-то мысли.

   И опять уставилась.

   "Вот чудная-то!" - думал я.