Станюкович Константин Михайлович - Два брата

   Николай поклонился.

   - Наш бедный народ совсем, совсем лишен света. Надо всем нам делать, что можно, как это ни трудно. Ах, Иван Андреевич, - обратилась она к Вязникову, - каково-то вам? Я слышала, как вы боретесь в земских собраниях. Нам всем надо сплотиться. К сожалению, мы страдаем разъединенностью, вот почему мы все так мало успеваем...

   Надежда Петровна уже несколько раз беспокойно поглядывала на двери, и Николай заметил на лице ее промелькнувшую неприятную улыбку. Впрочем, лицо ее тотчас же просветлело, когда в гостиную вошла молодая барышня в кисейном платье, недурная собой, с неглупым, выразительным лицом.

   Гости встали. Николай тотчас же был представлен.

   - Вторая моя дочь, Ольга. Николай Иванович Вязников, автор той статьи... помнишь?

   Ольга сказала, что очень хорошо помнит и что статья ей понравилась. Она пожала руки отцу и сыну и присела рядом с Николаем. У них завязался разговор. Ольга показалась Николаю очень неглупой и наметавшейся девушкой, но при этом ему бросилось в глаза, что она уже чересчур часто цитирует названия разных авторов.

   Оказалось, что она теперь изучала Спенсера и осенью готовилась в близком кружке прочесть реферат. Она говорила об этом, впрочем, просто, нисколько не рисуясь. "Почему она именно изучает Спенсера?" - подумал Николай и хотел было спросить, но ничего не спросил.

   Вслед за тем в гостиную вошли еще две барышни, в сопровождении маленького, худощавого, с козлиной бородой, рыженького господина с серьезным лицом, выступавшего тоже серьезно и солидно. Он что-то объяснял двум барышням, которые, казалось, слушали его очень внимательно.

   Николай опять встал и поклонился. "Сколько здесь барышень! - подумал он. - Неужто ж одна из них та самая красавица, о которой говорила Леночка?"

   Одна из вошедших - брюнетка с короткими, подвитыми волосами, падавшими локонами на плечи, - очень походила на Ольгу, только была повыше ростом. Такая же недурненькая, брюнетка, с неглупым, симпатичным личиком, хорошими манерами, белыми сверкающими зубками и приветливым взглядом. Другая - блондинка, очевидно, была совсем иной породы. Белокурая, миловидная, пышная, с румянцем на нежной коже лица, с большими голубыми, красивыми, но глуповатыми глазами, она сразу напомнила Николаю богобоязненных, солидных, застенчивых барышень из приличных семейств русских немцев.

   Брюнетка, как Николай решил про себя, едва только увидал ее, была младшая дочь Смирновой - Евгения, а блондинка - Анна Штейн, приятельница барышень Смирновых, приехавшая из Петербурга погостить в деревне. "Отец ее известный, честнейший и знающий финансист", - вставила Надежда Петровна, улучив минуту.

   Что же касается рыжеватого молодого человека, то и он оказался известным молодым ученым г.Горлицыным, химиком, собирающимся вскоре занять профессорскую кафедру.

   Господин Горлицын молча обменялся рукопожатиями с Вязниковыми и отошел тою же солидной, степенной походкой к барышням продолжать прерванную беседу. Он говорил тихо, не спеша, докторальным тоном, напоминающим тон заматорелого учителя, и обе барышни слушали его с большим вниманием. Вскоре, однако, Евгения подсела к Николаю, а г.Горлицын с Анной Штейн продолжал свою беседу уже в зале, откуда доносился тихий, авторитетный голос молодого ученого.

   "Где ж, однако, настоящая красавица, старшая дочь?" - думал про себя Николай, которому, признаться, несколько надоело уже беседовать с барышнями, - Надежда Петровна в это время заговаривала старике, - хотя одна и изучала Спенсера, а другая, как оказалось, занималась с г.Горлицыным химией и находила, что это очень интересно и любопытно.

   "На какого черта этой нужна химия, а другой нужен Спенсер? При чем тут химия?" - вертелось в голове Николая. Однако он должен был признать, что и Евгения, как и Ольга, была неглупая барышня, хотя и пожалел, что от занятий химией у нее были запачканы тонкие, аристократические ручки. Вообще обе сестры показались ему не особенно интересными и занимательными, хотя обе они и выказали себя с очень хорошей стороны. Обе были девушки с самыми либеральными взглядами, обе не без презрения относились к военным и предпочитали интеллигентных людей, обе, время от времени, слушали лекции, хотя и пожалели, что с ранних лет не получили систематического образования, обе следили за литературой, любили и жалели "бедную учащуюся молодежь" (в доме у них, однако ж, "учащаяся молодежь" не бывала). Обе могли, если бы понадобилось, толково объяснить несовершенство земских учреждений, и обе были знакомы с Тургеневым, Достоевским и многими другими, менее известными писателями.

   А все же Николаю с ними было скучно. Ему приходилось раньше встречаться с такой же разновидностью. Он вспомнил, что встречал в петербургских кружках, в небогатых, но плодовитых дворянских семействах, такие же экземпляры либеральных барышень, которые, в ожидании замужества, бросались, разумеется без всякой подготовки, не только на химию или на изучение тюремного вопроса, но даже на высшую математику и от скуки ездили слушать сельскохозяйственные лекции, а потом, когда благополучный брак увенчивал их стремления, прекращая тревогу сердца, они благоразумно откладывали, конечно, химию в сторону и делались добрыми супругами, главным образом интересующимися производительностью благоверных супругов в приобретении материальных средств. "Химия" тогда оставалась приятным воспоминанием девической жизни и служила иногда разве подспорьем для оживления какого-нибудь скучного журфикса .

   Николай посмотрел на отца и скрыл улыбку. По унылому, осовевшему лицу его он заметил, что хозяйка совсем завладела стариком. Иван Андреевич посмотрел на часы, переглянулся с сыном и хотел было подниматься, как в гостиную вошла молодая женщина с ярко-золотистыми, рыжими волосами, приостановилась, слегка прищуривая глаза с выражением не то скуки, не то недоумения, и приблизилась к обществу.

   Николай взглянул на нее и как бы замер от удивления.

   Что-то ослепительно свежее, белое, красивое и изящное осветило внезапно комнату.

   - Красавица! - шепнул он, поднимаясь с кресла и низко кланяясь рыжеволосой молодой женщине, которая приветливо здоровалась с Вязниковым-отцом.

  

  

   Надежда Петровна назвала Николая и проговорила:

   - Старшая моя дочь, Нина!

   Молодой человек еще раз поклонился, пожимая протянутую ему руку, и - спасибо молодому ученому, который подсел в это время к барышням - мог свободно любоваться Ниной, присевшей около отца, прямо против Николая.

   Стройная, высокая, статная, с роскошно развитыми формами, она была в светлом барежевом платье с широкими рукавами, из-под которых блестели - именно блестели - ослепительной белизны, словно из мрамора выточенные, обнаженные руки с изящными кистями. Так же ослепительно бело было и ее античное, художественных очертаний лицо с нежным розоватым оттенком просачивающейся крови и нежными голубыми жилками. Из-под высокого молочного лба глядели черные бархатистые глаза, чуть-чуть улыбаясь какой-то неопределенной улыбкой. Такая же улыбка скользила и по тонким ярким губам, скользила незаметно, придавая физиономии слегка насмешливое выражение.

   От всей этой ослепительной фигуры веяло спокойным изяществом и какой-то силой красоты...

   Нина Сергеевна несколько минут проговорила с Иваном Андреевичем, вскинула раза два глаза на Николая, поднялась с кресла и подошла к сестрам, которые затеяли уже спор с Горлицыным.

   - Опять умные разговоры ведете! - произнесла она, чуть-чуть скашивая губы и улыбаясь насмешливо глазами.

   - Ах, не мешай, Нина.

   - Как вам не надоест, господа?.. Игнатий Захарович, я не прошу вас о сестрах, но пожалейте хоть Нюту... Вы бедняжку совсем замучаете... право...

   Горлицын серьезно взглянул на молодую женщину. Обе сестры взглянули на Николая, как бы прося извинения, что у них такая старшая сестра.

   - Я сегодня слышала, как вы вразумляли ее насчет души... Это ужасно. Пощадите ее хоть до четвергов зимой... Бедная Нюточка все сидит за книгой и старается понять, что такое душа... Ведь теперь каникулы...

   Молодой ученый начинал, видимо, злиться, а Нина Сергеевна, видимо, потешалась над ним от скуки. Он, впрочем, старался скрыть свое раздражение под спокойным тоном и медленно проговорил:

   - Напрасно вы беспокоитесь за Анну Карловну. Для кого как... Что для одного скучно, то...

   - Это в мой огород? Так ведь напрасно!.. - засмеялась она, открывая ряд прекрасных жемчужных зубов. - Вы хорошо знаете, кажется, что я отсталая. Это ведь давно решено и подписано! - прибавила она, значительно усмехаясь.

   - Ты, Нина, вечно с твоими насмешками! - заметила Ольга.

   - Они вот все не допускают меня в свою компанию, - весело заговорила Нина, обращаясь к Николаю, - и говорят, что я не умею вести умных разговоров. Хотите, попробуем?

   - Попробуем.

   - Впрочем, что же я?.. Вы тоже, верно, известный литератор или адвокат, или... словом, ученый человек?

   - Я просто покамест праздношатающийся человек! - отвечал он.

   - Николай Иванович написал недавно превосходную статью! - проговорила одна из сестер.

   - Слышала, но не читала и - извините - не прочту. Значит, и вы мне не пара? - комично усмехнулась она. - Я ничем не занимаюсь, ничего не изучаю, разве только людей! - прибавила она, присаживаясь около Николая. - По совести предупреждаю вас!.. Давно вы приехали?

   - С неделю.

   - И не умерли еще с тоски?

   - Нет! - рассмеялся Николай.

   - А я так готова умереть. Гулять да гулять - это надоест.

   Она вскинула на него глаза, обдавая его светом, и проговорила:

   - Вы до осени?

   - До осени.

   - Умеете ездить верхом?

   - Умею.

   - И прекрасно. Мы будем ездить с вами, а то мне не с кем!

   Она проговорила эти слова тем капризно-уверенным тоном, как будто и не сомневалась в согласии молодого человека.

   - Да ведь я живу за двадцать верст...

   - Приезжайте чаще к нам. Вы знаете Присухина?

   - Слышал.

   - Будете за обедом спорить с ним, а вечером будем кататься или играть в карты.

   В это время Надежда Петровна кашлянула; Нина Сергеевна незаметно взглянула на мать, усмехнулась и проговорила:

   - А, впрочем, как хотите. Я и одна люблю ездить... Ну, mesdames, кончили? - обратилась она к сестрам. - Пора и купаться идти.

   Она поднялась с места.

   Иван Андреевич подошел к сыну и спросил, не пора ли ехать домой.

   - Поедем! - отвечал Николай.

   - Как, уже и ехать? Что вы, Иван Андреевич! Разве вы не пообедаете с нами?

   Старик извинился, что не может.

   - Ну, так хоть Николая Ивановича не увозите... Дайте нам поближе познакомиться с молодым человеком. Знаете ли что: оставьте его погостить у нас несколько дней. Он познакомится с Алексеем Алексеевичем. Быть может, и не соскучится. Оставайтесь-ка, Николай Иванович. У нас, как видите, здесь всем полная свобода. Что хотите, то и делайте.

   Николай колебался.

   - Оставайтесь! - промолвила Нина. - Он остается, мама! - прибавила она.

   Николай тотчас же согласился.

   Отец обещал ему прислать платье и белье.

   - Ты долго пробудешь?.. - спрашивал он у сына, который вышел его проводить.

   - Нет, дня два-три, не более.

   - Как знаешь! - промолвил старик, пожимая руку сына, и потом тихо шепнул, - ты будь, Коля, осторожней с Ниной Сергеевной. Она... она. Впрочем, ты сам поймешь, что это за женщина. Прощай, мой мальчик! "Какая она особа?.. Что хотел сказать отец?" - недоумевал Николай, возвращаясь в гостиную.

  

  

   Только к обеду - у Смирновых обедали по-городскому, в пять часов, собираясь по звонку - в столовую вошел, несколько переваливаясь и потрясая брюшком, скромно склонив чуть-чуть набок голову, блондин, среднего роста, лет за сорок, круглый, гладкий и выхоленный, с мягким, белым, расплывчатым, широким лицом, сияющий лысиной и небольшими глазами, ровно глядевшими из-под широкого черепа. Все в нем дышало необыкновенным благообразием, начиная с лысины, окладистой светло-русой бороды, от которой несло благоуханием, и кончая пухлыми архиерейскими руками. В кем было что-то елейное, мягкое, располагающее.

   Это был известный адвокат, наживший большое состояние, Алексей Алексеевич Присухин.

   Только что он вошел в столовую, как тотчас же все - исключая Нины - обратились к Алексею Алексеевичу с вопросами: хорошо ли он работал, и не мешал ли ему шум? В почтительности, с которой все обращались к нему, легко было увидать, что Присухин пользуется у Смирновых большим почетом и особенным авторитетом.

   Он успокоил всех своей мягкой улыбкой, прежде чем объяснил, что занятия его шли успешно и что ничто ему не мешало, и взглянул на нового гостя.

   - Ах, что же я!.. - подхватила Надежда Петровна.

   С этими словами она взяла молодого человека под руку и, подводя Николая к Алексею Алексеевичу, проговорила:

   - Николай Иванович Вязников.

   Смирнова и не назвала Присухина, полагая, вероятно, что не может быть человека, который бы не знал его.

   - Очень приятно познакомиться! - промолвил Присухин, приветливо пожимая молодому человеку руку.

   - Это, Алексей Алексеевич, автор той статьи, которая...

   - Я с удовольствием читал вашу статью, Николай Иванович... Очень приятно познакомиться!.. - повторил Присухин, поводя глазами на столик, где стояла закуска.

   Уже все сели за стол, как в столовую вошло еще новое лицо - господин лет тридцати, высокого роста, неважно одетый, некрасивый, с большой черной бородой. Он слегка поклонился всем и молча сел за стол. Никто не обратил на него внимания, да, казалось, и он никого не удостоил им. Николай взглянул на черноволосого господина - его поразило необыкновенно энергичное выражение его скуластого загорелого лица - и недоумевал, кто мог быть этот господин, с таким характерным и умным лицом, в потертом пиджаке, сидевший за столой среди элегантного общества?

   "Разве учитель? Но, кажется, подростков нет у Смирновых. Бедный родственник? Этого не может быть. Он ни одной черточкой не напоминает бедного родственника!"

   Николай внимательно посмотрел опять на таинственного незнакомца, и лицо его показалось ему как будто знакомым. Он припоминал, что где-то и при особенных обстоятельствах он встречал это лицо... Он вспомнил, что это было в первый год его студенчества. Человек, похожий на этого господина, говорил громовую речь, поразившую всех. Такая же энергичная физиономия, то же скуластое лицо.

   "Но это невозможно!" Николай знал дальнейшую судьбу того господина. Он не мог быть здесь.

   И черноволосый господин мельком взглянул на Николая, словно спрашивая: "Это еще что за гусь?" - и равнодушно опустил глаза в тарелку.

   - Ну, как вам нравится наш божок? - тихо спрашивала Нина, наклоняясь к Николаю, в то время как Присухин начал что-то рассказывать, и все обратили взоры на него, ловя каждое его слово.

   - Он очень умный человек.

   - Умный-то умный, только какой-то...

   - Какой?

   - Да слово смешное - иисусистый.

   Николай рассмеялся.

   - Это, впрочем, не мое слово...

   - А меткое.

   Он взглянул на Присухина. Действительно, в нем было что-то такое, вполне оправдывавшее название "иисусистого".

   - А кто этот черноволосый господин, что молча сидит? - спросил, в свою очередь, Николай.

   - Новый управляющий на заводе.

   - Имя его?

   - Прокофьев.

   "Я ошибся! - мелькнуло в голове Николая. - А удивительное сходство!"

   - Вероятно, студент?

   - Не знаю. Знаю только, что мама им очень довольна. Он вас интересует?

   - Очень. Характерное лицо.

   - Да, что-то есть. Только дичится нас. Мы его оставляем в покое... Что же мы, впрочем, - Алексей Алексеевич рассыпает перлы, а мы одни не подбираем их!

   - Не одни, - тихо промолвил Николай, окидывая глазами общество. - Посмотрите на Прокофьева.

   - С этого не спросится.

   - Отчего?.. Он недостаточно известен?

   - Не то. Он уж у нас такой. Где ему? Однако внимание! Вам тоже полезнее внимать умным речам, чем слушать вздор глупой женщины. Ведь правда? - обронила она чуть слышно, взглядывая на Николая улыбающимся, загадочным, быстрым взором...

   Не дожидаясь ответа, Нина Сергеевна повернула голову, слегка вытягивая лебединую свою шею, и стала слушать. Николай взглянул на нее и удивился, как она быстро умела менять выражения. Теперь глаза ее уж не смеялись и были устремлены прямо в лицо Алексея Алексеевича. Взгляд Присухина скользнул по молодой женщине. Николаю показалось, что он засиял довольной улыбкой.

   А речь Алексея Алексеевича текла тихо и плавно, словно журчание ручья. Что-то ласкающее слух, успокоивающее нервы было в мягком, нежном, приятном голосе. Он говорил, по временам закрывая глаза, говорил замечательно хорошо, с манерой недюжинного оратора. Все сидели как очарованные, вперив взгляды в Алексея Алексеевича, боясь проронить одно слово, один звук, точно слушая диковинную райскую птицу. Надежда Петровна замерла от удовольствия, улыбаясь счастливой улыбкой, изредка посматривая вокруг, словно бы спрашивая: "Каково?" Все в столовой будто замерло. Даже лакей, влетевший было с блюдом, остановился сзади Надежды Петровны, выжидая паузы, когда можно будет обносить разноцветное мороженое, возвышавшееся среди блюда красивым обелиском.

   Николай стал слушать.

   - Невозможно, неестественно, говорю я, - продолжал между тем Алексей Алексеевич, - идти против истории. Для людей, не чуждых ей, эти явления объясняются просто и натурально, так же натурально, как просто и натурально объясняются физические законы. Негодуйте, сердитесь, волнуйтесь, а факты остаются фактами; народ, масса не только в бедном нашем отечестве, но даже в более цивилизованных странах похожа на стадо баранов, бессмысленное, стихийное стадо, не имеющее ни за собой, ни перед собой ничего. Не от него ждать спасения, не он скажет слово - он никогда ничего не говорил, - а только от людей цивилизации, людей науки, от высших организаций. И вот почему мне так прискорбно, что у нас вдруг заговорили о народе, появились какие-то народники в литературе, в обществе, среди молодежи. Убогого дикаря они хотят нам представить светочем истины. Это вредное и прискорбное заблуждение, невежественный сентиментализм. История двигалась не народом - он одинаково терпел и Ивана Грозного и Робеспьера , - а высшими личностями. Сила в интеллигенции, а не в народе. Мы одни действительно являемся нередко страдальцами, а не народ. Стоит посмотреть на этих отупелых киргиз-кайсаков...

   По счастию, Алексей Алексеевич остановился на секунду, и Надежда Петровна, заметившая, что мороженое начинает таять, моргнула лакею, и он стал обносить блюдо. Присухин взял изрядную порцию и продолжал на ту же тему. Николай слушал, слушал и начинал злиться. Бессердечной, сухой и безжалостной показалась ему теория, проповедуемая Присухиным. По его словам, выходило как будто так, что высшим организациям предоставляется право жить разносторонней жизнью, а доля низших - вечное ярмо. Он почувствовал какую-то ненависть к оратору. Ему припомнились эти киргиз-кайсаки, среди которых он провел детство. В голове его мелькнули теплым, мягким воспоминанием няня, ветхий мужик Парфен Афанасьевич, повар Петр, Фома... Его обуяло желание оборвать Присухина. Что-то клокотало в его груди. Он чувствовал - именно чувствовал - какую-то фальшь в словах "иисусистого".

   - Позвольте, однако! - воскликнул он, вдруг загораясь весь. - Позвольте.

   Все посмотрели на Николая с таким же выражением, с каким смотрят на мальчика, решающегося вступить в спор с взрослым человеком. "И ты, милый, решаешься!" - казалось, говорили все эти взгляды.

   Николай почувствовал эти взгляды, и это возбудило его еще больше.

   А Присухин поднял на молодого человека свои тихо сияющие глаза и как бы снисходительно поощрял молодого человека. "Ничего, ничего, попробуй. Послушаем, что-то ты скажешь!"

   Этот взгляд заставил его вспыхнуть до ушей. "Скотина! - подумал Николай. - Подожди!"

   - Так, по-вашему-с, выходит, что народ, благодаря которому мы могли получить образование, киргиз-кайсаки, а мы - соль земли? Для нас все, а для них ничего. Так-с? - вызывающим тоном продолжал Николай.

   - По-моему-с, ничего не выходит; есть научные положения, из которых следуют известные выводы.

   - Сами же вы сейчас объясняли, что история движется высшими организациями, а если это так, - хотя я думаю, что не так, - то неужели высшие организации, соль земли, могут спокойно смотреть, как низшие организации остаются во тьме нищеты и невежества?.. Извините меня, эта теория... безнравственна.

   - Теория не может быть ни нравственной, ни безнравственной. Она может быть научной или не научной... Когда...

   Но Николай не слушал и продолжал, не замечая, как тонко-насмешливо улыбаются глаза Алексея Алексеевича.

   - Или высшим организациям нет никакого дела до этого, и они могут равнодушно жить с киргиз-кайсаками, пользуясь сами всеми дарами цивилизации? В таком случае во имя чего же они двигают историю?.. Во имя личных целей?.. Все для себя, а киргиз-кайсаки как знают?..

   - История не знает-с целей. Она управляется законами.

   - Законами хищничества одних, индифферентизма других и бессердечия третьих. Мы с вами-с будем наслаждаться, желать свободы, а для большинства - прозябание. Это-с не так, и история, сколько я понимаю, не совсем шла так. Были люди, есть они и будут, для которых страдания масс были единственным двигателем их деятельности. Они были только выразителями этих же масс.

   Николай продолжал развивать свою аргументацию, но он не столько развивал, сколько увлекался и горячился. В словах его звучало чувство и отсутствовала доказательность.

   Алексею Алексеевичу не стоило большого труда сбить с позиции своего молодого противника. Своим тихим, ровным голоском он полегоньку, с видом пренебрежительной снисходительности, разбивал его. Николай чувствовал, что правда на его стороне, чувствовал всем существом своим, что в доводах Присухина, по-видимому основательных, скрывается высокомерный эгоизм, но видел, что ему не совладать с мастерской диалектикой противника, с солидностью его эрудиции. Он не мог не заметить, что Присухин играет с ним, как старый, опытный боец. На одно его доказательство, на одну его цитату он приводил несколько других, причем упоминал такие сочинения, о которых Николай и не слыхивал.

   Но Вязников нападал еще с большего запальчивостью на Присухина и под конец стал так горячо спорить, что Присухин проговорил:

   - Э, да вы, Николай Иванович, как посмотрю, горяченький в спорах. Впрочем, глядя на вас, я вспоминаю свою молодость... Когда я был юн, я также был горяч; но уходили коня крутые горки.

   О своей горячности Алексей Алексеевич упомянул, как кажется, ради извинения молодому человеку. Сам он едва ли когда-нибудь горячился.

   - Молодость тут ни при чем. Есть и молодые, которые проповедуют ту же доктрину, хотя и не так последовательно. Она крайне удобная... заставляет мириться со всем, глядеть на правых и виновных хладнокровно и, главное, не стесняться.

   - Что делать-с. Наука - не прокурор судебной палаты!.. Вы давно изволили кончить курс? - прибавил Алексей Алексеевич.

   - В настоящем году! - резко отвечал Николай.

   - В настоящем... По какому факультету?

   - По юридическому...

   - Значит, мой collega. К нам в присяжные поверенные?..

   - Еще не знаю-с.

   - Конечно, к нам. Когда-нибудь сразимся, значит, и в суде... С таким противником приятно спарить, и мы еще, надеюсь, поспорим, а теперь... я боюсь, не надоели ли мы дамам! - прибавил Присухин и заговорил с одной из барышень.

   Николай умолк, несколько сконфуженный. "Скотина!" - подумал он. Ему было обидно и досадно, что он не только не оборвал этого "иисусистого", но еще оборвался сам.

   - Однако и вы любите умные разговоры разговаривать, как погляжу! - заметила Нина. - А я думала...

   Николай еще находился под влиянием спора и не слышал, что говорила ему соседка.

   - Я думала... Да вы, кажется, не слушаете меня?

   Николай взглянул на молодую женщину. Она так весело улыбалась, столько жизни было в ее глазах, так ослепительно хороша была она, что и сам он улыбнулся и радостно сказал:

   - Что же вы думали?

   - Что вы не занимаетесь глупостями.

   - А чем же?

   - А просто... просто пользуетесь жизнью! - тихо прибавила она, подымаясь.

  

  

   Николай незаметно сошел с террасы в сад, возобновляя в памяти свой спор с Присухиным и досадуя, что не сказал ему всего, что теперь так стройно и логично проносилось в его голове. Он тихо подвигался в глубь густой аллеи.

   - И охота вам было связываться! - произнес под самым ухом сбоку чей-то голос.

   Николай повернул голову. На скамейке под развесистым кленом сидел Прокофьев.

   Вязников подошел к нему и отрекомендовался.

   - Я вас несколько знаю. От Лаврентьева слышал и вашу статейку читал! - произнес Прокофьев, протягивая руку. - Среди всякой нынешней мерзости... статейка ничего себе.

   - Ваше лицо мне тоже показалось знакомым. Вы не знавали студента Мирзоева?

   - Нет.

   - Большое сходство.

   - Мало ли схожих людей. Моя фамилия Прокофьев... Федор Степанов Прокофьев.

   - Так незачем было связываться? - спросил Николай, присаживаясь около.

   - Убедить, что ли, намеревались эту культурную каналью?

   - Да уж чересчур возмутительно.

   - Ого! Изволите еще возмущаться речами Присухина. В какой Аркадии жили?

   - В петербургской.

   - Так-с... И возмущаетесь еще?

   Он помолчал и прибавил:

   - Ведь у него и наука-то вся такая же иисусистая, как он сам. Они с ней - одного поля ягоды. Она у них повадливая, карманная, на все руки...

   - Как повадливая?

   - Очень просто. Какие угодно фокусы они с ней проделывают. Вы курсов не проходили разве? Только он вас, что называется, в лоск положил...

   - Однако...

   - Однако не однако, а затравил, и поделом!

   Николай был несколько озадачен и строго взглянул на Прокофьева, но тот не обратил на это ни малейшего внимания.

   - И вправду, поделом! Вперед не суйтесь. Коли соваться, так уж надо самому во всей амуниции - иначе только их же жалкими словами тешить. По мне, это будто чищеным сапогом в грязь ступать. Он вам и Милля и Маркса перевирал, вы внимали, а он-то хихикал в душе...

   - Так что же вы не вступились, коли сами вы в полной амуниции, как вы говорите? - заметил иронически задетый за живое Николай.

   - Эту канитель давно бросил, - отвечал Прокофьев хладнокровно. - Да и к чему? Разве их берут слова? Или барышень здешних, что ли, тешить диспутами?..

   - Нельзя же хладнокровно слушать гадости.

   - И потому надо поболтать?

   Прокофьев помолчал и, внимательно взглядывая на Николая, прибавил:

   - Пожалуй, вы и на свою публицистику возлагаете надежды? Кого-нибудь убедить полагаете насчет курицы в супе , а?

   - А разве нет?..

   - Верите еще?

   - А вы не верите разве?

   - Я?.. В российскую публицистику?

   Прокофьев взглянул на Николая.

   - Да вы в самом деле, Николай Иванович, вернулись из Аркадии, а не из Питера.

   - Что ж в таком случае литература...

   - По большей части переливает из пустого в порожнее... Надо же что-нибудь писать.

   - Вот как... И, следовательно, заниматься ею...

   - То же занятие, что мух хлопать! Это ново для вас, что ли? Поживете, тогда другое запоете, если не привыкнете, а впрочем, попробуйте-ка изложить на бумаге и напечатать то, о чем вы так горячо за обедом говорили. Попробуйте-ка! - усмехнулся ядовито Прокофьев. - А мы прочтем-с!..

   - Вы как-то безнадежно уж смотрите.

   - Не безнадежно, а не обманываюсь. Нет, батюшка, вашими писаньями не проймешь... Не нам с вами чета - люди пробовали. Не проймешь! - добавил он с какою-то глубочайшей ненавистью в голосе.

   Прокофьев умолк и попыхивал папироской. Николай поглядывал на него. Любопытство его было возбуждено. "Кто этот человек, говорящий так решительно, с такой безнадежностью?" Он уже не сердился на Прокофьева. Этот человек невольно внушал к себе уважение. Что-то притягивающее было во всей его фигуре, в его пытливых темных глазах, в его голосе, в манерах.

   - Вы здесь давно? - спросил Николай.

   - Два месяца, - на заводе у Смирновой. Обедаю у них два раза в неделю, когда имею доклады.

   - Какие доклады?

   - Да у бабы этой... Она ведь министр... Хотя ничего не понимает, а все ты ей докладывай...

   - И докладываете?

   - Сколько угодно...

   - Вы технолог?

   - Маракую немножко... А вы в первый раз в этом доме?

   - В первый.

   - Семейка любопытная, самого модного фасона...

   - Кажется, Смирнова умная женщина?

   - Сама-то? Очень даже умная баба. Линию свою ведет правильно. Говорят, в Питере салон держит. И барышни умные - верно уж знаете! - одна изучает Спенсера, а другая химию... Только все в девках! - рассмеялся Прокофьев. - Приданого нет, а Присухин не клюет...

   - А Горлицын?

   - Известный молодой ученый... тоже не клюет... до той, до белобрысой добирается. У нее, кажется, припасено добра для супружества... только папенька с маменькой предпочитают вместо химика... какую-нибудь птицу почище... Но держу пари, химик пролезет: даром что глуп, зато апломба у него много, а впрочем, кажется, и предмет свой знает.

   - А эта... красавица, старшая дочь?

   - Эта-то?.. Ну, эта будет повыше сортом. По крайней мере не пыжится, а просто себе живет, как бог на душу положит. Ей бы принцессой какой-нибудь - настоящее дело. Потешается над всеми, а больше всего над котом этим - Присухиным, а он глаза только жмурит. Берегитесь, а то и вас зацепит... Вы, верно, охотник до амуров-то? Так-то-с! Однако я тут с вами болтаю, а мне к докладу пора, - прибавил он, взглядывая на часы и подымаясь. - До свидания. Заходите когда... на завод. Побеседуем. Может, и материалу для статейки наберетесь. Материалу довольно... народу много!

   - Непременно, - проговорил несколько обиженный за "амуры" Николай.

   - Да, вот еще что... Вы когда отсюда?..

   - Послезавтра.

   - Так скажите брату, чтобы к Лаврентьеву в четверг заходил.

   - Вы разве Васю знаете?

   - Видел раз. Хороший парень ваш брат!..

   Прокофьев ушел, а Николай остался сидеть на скамье. "Удивительное сходство с тем!.. - подумал он, глядя вслед удалявшемуся Прокофьеву. - Непременно пойду к нему!.."

  

  

   Когда Николай вернулся в комнаты, все барышни сидели в гостиной вокруг стола и слушали Горлицына. Николай остановился на пороге, оглядывая все общество. Присухина и Нины не было.

   А тихий, несколько гнусавый голос молодого ученого отчетливо читал в это время:

   - "Между поклонением идолам и поклонением фетишам не существует ни малейшего сколько-нибудь резкого скачка. В Африке видимым фетишем часто служит человекообразная фигура; иногда же эта фигура менее похожа на человека и всего более похожа на воронье пугало".

   "И не только в Африке, а в Васильевке тоже!" - мелькнуло в голове Николая при виде барышень, с немым восторгом внимающих объяснениям и комментариям Горлицына.

   Он вышел снова в сад. Не хотелось ему слушать чтение. Вечер был превосходный, к тому же он рассчитывал встретить Нину Сергеевну.

   Николай обошел сад и не встретил никого. Уже он хотел было возвратиться, как из беседки, обвитой плющом, стоявшей в конце сада, раздались голоса... Он пошел на голоса.

   Вдруг оттуда раздался звонкий, веселый, заразительный хохот - Николай обрадовался, узнав голос Нины, - и вслед за тем насмешливые слова:

   - Полноте... полноте, Алексей Алексеевич. Это вовсе вам не к лицу.

   - Вы, по обыкновению, смеетесь, Нина Сергеевна. Неужели вы не знаете, зачем я сюда приехал?!

   - Я думаю... отдохнуть...

   - Вы знаете... я...

   Голос Присухина совсем понизился.

   - Вы?.. Да разве вы можете любить?

   И звонкий раскат смеха снова раздался по саду.

   Николай повернул назад, но в это время из беседки вышла Нина, а вслед за ней и Присухин.

   - Николай Иванович! - воскликнула Нина, - где это вы пропадали? Я вас искала! Пойдемте-ка гулять, - сказала она, подходя к молодому человеку. - А вы, Алексей Алексеевич, верно, заниматься пойдете? - насмешливо произнесла молодая женщина.

   - Заниматься!.. - проговорил Присухин, удаляясь.

   Николай обрадовался, что хоть в любви бывший его противник потерпел сильное поражение и имел вид ошпаренного кипятком кота.

   - Где это вы были все время?

   - С Прокофьевым беседовал.

   - Он вас удостоил... Он вам понравился?

   - Как вам сказать... Я совсем его не знаю.

   - Но первое впечатление?

   - Хорошее.

   - Я верю в первое впечатление. Вы, например, произвели первое впечатление хорошее. И я думаю, что мы будем с вами друзьями... Как вы думаете?

   Они весело болтали, как два школьника, и когда вернулись к чаю, то Николай был совсем очарован Ниной Сергеевной.

  

  

   Вместо трех дней, которые Николай рассчитывал провести у Смирновых, он прогостил в Васильевке целых шесть и не заметил, как пролетело время в приятном и комфортабельном безделье. Пора было собираться домой, а молодой человек медлил отъездом, тем более что все любезно упрашивали его остаться, как только он заикался об отъезде.

   Недаром Николай обладал способностью привлекать к себе людей. Он произвел самое благоприятное впечатление на Смирновых. Его красивая, располагающая наружность, подкупающая искренность, простота и изящество манер, даже самоуверенный задор избалованной юности - все это невольно располагало в его пользу, так что через день-другой после знакомства все смотрели на Николая, как на короткого знакомого, и единогласно порешили, что Вязников очень умный и необыкновенно симпатичный молодой человек, которому предстоит блестящая будущность. Он понравился решительно всем: и матери, и дочерям, даже Присухину и молодому ученому Горлицыну. В нем не было отталкивающей нетерпимости. Всем с ним чувствовалось необыкновенно легко и свободно, и он со всеми держал себя с такой подкупающей простотой, что барышни сразу с ним стали на дружескую ногу и не считали нужным вести с ним беседы о Спенсере и химии и даже не обижались, когда он подсмеивался. Он делал это так симпатично, так мило, что нельзя было обидеться.

   Надежда Петровна сразу решила, что молодой человек непременно будет известностью и составит украшение ее гостиной по четвергам. "Он мог бы жениться на Женни!" - промелькнуло у нее в голове, и она рассчитывала со временем заняться этим планом.

   Алексей Алексеевич Присухин, несколько косо поглядывавший на молодого человека после того, как Вязников осмелился вступить с ним в спор, через два дня смягчился и даже удостоил Николая пригласить к себе наверх и показать ему свои работы, причем сумел так тонко и незаметно польстить самолюбию молодого человека, что Николай несколько размяк и уже не чувствовал к Присухину той ненависти, какую почувствовал после спора. Он, правда, не соглашался с ним в мнениях, находил, что известный присяжный поверенный смотрит на вещи слишком исключительно, но уже "культурной канальей" его не обзывал, а, напротив, был даже польщен, что такой известный человек, как Присухин, относится к нему с большим уважением. Даже молодой ученый Горлицын перестал пыжиться перед Николаем и в разговорах с ним был как-то проще, не говорил докторальным тоном и не держал себя с тем апломбом, который так не понравился Вязникову вначале.

   И Николай, под впечатлением общего любезного отношения к нему, незаметно для себя самого отнесся ко всем новым знакомым своим гораздо мягче, чем вначале. Он был из числа тех натур, которые любят, чтоб их любили. Ненависть подавляла его. Он, разумеется, никогда не будет в одном лагере с присухиными и горлицыными. Он посмеивался над Смирновой, над ее либеральными взглядами, в которых видел одну лишь модную вывеску, но под впечатлением оказанного ему внимания все-таки сумел найти для нее если не оправдание, то смягчающие обстоятельства... Уж одно то обстоятельство, что его могли оценить, говорило в их пользу.

   Хотя Николай и уверял себя, - собираясь уверить в том же и своих стариков, - что он загостился так долго у Смирновых ради изучения любопытной семьи, но сам он хорошо чувствовал ложь своих уверений и в глубине души сознавал, что его очень заинтересовала Нина, эта загадочная, ослепительная рыжеватая красавица с тонкой усмешкой и светлым взглядом, то ласковая, нежная, даже будто робкая, то вдруг недоступная, гордая, молчаливая... Недаром Прокофьев назвал ее принцессой, недаром, вероятно, отец с матерью советовали Николаю остерегаться ее. А между тем в ней было что-то притягивающее, чарующее, ослепительно красивое и изящное, так что Николай незаметно увлекался Ниной Сергеевной, увлекался ее красотой, изящ