Станюкович Константин Михайлович - Два брата

   - Недели две.

   - Здорова?

   - Ничего себе. Похудела только немного. Заходила ко мне, урок просила достать. Я достал ей. Барышня твоя работящая, хорошая.

   - Хорошая! - воскликнул Лаврентьев. - Это, брат, такой человек... мало таких, брат!

   - Людей вот только не раскусывает. В Вязникова этого очень уж верит! А по-моему, человек он неважный. Не глупый, а болтает больше! И думает о себе... думает! Барышня горой за него. Да и ты им прежде увлекался, а? Брат у него - другой человек!

   - Человека-то не раскусишь!

   - Ну, да и, признаться, мужчина-то он! Как раз по юбочной части! Красив, умен, говорит хорошо, огонек есть, глаза такие, ну и все прочее... Лестно! А самолюбив!..

   - Ты, Жучок, это насчет чего? Разве он того, шибко ухаживает за барышней? Близок к ней? - проговорил Григорий Николаевич, с трудом выговаривая слова и не глядя на Жучка.

   - А ты думал, зевать станет!

   - То есть как?

   - Очень просто. Твоя барышня, кажется, втюрилась в него! Ты раньше-то не догадывался?

   - Втюрилась! Видишь ли, к тетке тоже писали, и будто он с ней подло поступает... Правда это? Не знаешь? Нет ли какой пакости?

   - Не знаю. Да ты чего глядишь так? Ну, и бог с ними!.. Оставь их в покое!..

   - Оставить! - воскликнул, сверкая глазами, Лаврентьев. - Негодяй соблазнит, а после бросит человека, как дерьмо?.. Шалишь!

   - Уж и соблазнит! Почем ты знаешь?..

   - А если... Мало ли между брехунами прохвостов!.. Они самые подлые!.. Сперва благородные слова... развивать, мол, а после...

   - А после, - подхватил доктор, и лицо его насмешливо улыбалось, - книжки под стол и в третью позицию: "Так, мол, и так...", "шепот, робкое дыханье" и прочее. Ну, а девица, на то она и девица, чтобы млеть и слушать кавалера. И пойдет развитие, но уже по части амуров и для приращения человечества, но, разумеется, без стеснения узами Гименея. А там сорвал цветы удовольствия... "Очень прискорбно... Ты мне не пара!.." и лети к другому цветку, начинай снова: книжки под мышку... заговаривай зубы... Все это так. Есть такие бездельники шатающиеся... есть, но нынче они реже. И девица стала умней...

   - Такую тварь и убить не жаль!

   - Эка какой ты кровожадный! Уж не приехал ли ты, Лавруша, Вязникова убивать? - улыбнулся Жучок. - И с чего это сыр-бор загорелся? Ты, брат, кажется, напрасно его в негодяи уж произвел. Малый он, по-моему, легковесный, неработящий, но все ж не паскудник. Почем ты знаешь, может и он барышню облюбовал... А ты уж сейчас в защиту невинности... Да, может, невинность-то тебя за это не похвалит!..

   - Это мы все узнаем! - прошептал Григорий Николаевич, подливая себе рому. Он чувствовал, как злоба душила его при имени Вязникова.

   Доктор пристально взглядывал на приятеля и, помолчав, заметил:

   - Посмотрю я, Лавруша, так ты, дружище, того...

   Григорий Николаевич вспыхнул и угрюмо процедил:

   - Что "того"?

   - Дурость-то, как видно, не извлек, а? - тихо, с нежностью в голосе, проговорил Жучок.

   Лаврентьев молчал.

   - Кисну еще! - тихо проговорил он наконец, опуская голову.

   - И работа не помогает?

   - Нет.

   - Гм!.. Переселяйся в город.

   - Куда уж. Что в городе-то? У вас хуже еще! У нас хоть народ-то по совести живет, а у вас?! А эта кислота пройдет... наверное пройдет. Одному иной раз тоска... такая тоска! Если б ты только знал, брат! К тому же и пакость пошла... Кругом разорение да грабеж... Один Кузька крови-то сколько перепортил! А все в город не пойду! Привык к вольному воздуху. Привык!.. Разве вот погонят. И ты ведь один! - прибавил Лаврентьев.

   - А эти твари! - улыбнулся доктор, указывая головой на соседнюю комнату. - Слышишь, как шлепают. Я, брат, всегда в веселой компании.

   - И ничего, ладно?

   - Ничего себе, ладно. Занят. Надеюсь за границу на счет академии ехать! Недавно вот операцию в клинике ловкую сделал одному больному. Он было умирал, а я ему не дал! - рассказывал, оживляясь, доктор.

   - Выздоровел?

   - Э, нет, умер, где ему жить, нечем, брат, было жить, но все-таки сутки-то я его продержал!.. Ровно сутки!

   - Эка, стоило хлопотать!

   - Да тут не в больном! Умер сутками раньше, сутками позже - не в том дело, а главное - операция. Надо было в точку. Обыкновенно умирают под ножом, а он сутки... понимаешь, Лаврентьев, сутки!

   Однако Григорий Николаевич все-таки не мог понять радости приятеля, что он дал больному отсрочку на сутки, и не без удивления слушал, с каким азартом Жучок рассказывал об этом обстоятельстве и даже вошел в подробности.

   - Все, знаешь ли, собрались наутро смотреть, как это я сделал операцию; я ее принял на свою ответственность, - ночью, вижу - больной задыхался. Профессор и ассистенты!.. А у нас, брат, народ тоже, как и везде... зависть, интриги... Около профессоров некоторые лебезят, до лакейства доходят даже, потому что профессор, да еще знаменитый, может пустить тебя в ход. Практика и все такое. Ну, профессор посмотрел, и все смотрят разрез-то мой, а я объясняю. А сам, брат Лаврентьев, не уверен... не повредил ли я при операции органов? Надо было в самую точку. Профессор (а он очень ко мне расположен) одобрительно покачал головой, а другие, вижу, переглядываются, шепчутся. На некоторых лицах злорадство. Провалился, мол, я! Целые сутки я был, брат, сам не свой... Жду. Однако больной умер как следует, по всем правилам. Вскрыли... опять все собрались, и что же? Операция-то оказалась без малейшей фальши... В точку! В самую точку! Ни одного органа не повреждено. Ну, профессор меня поздравил, а у многих лица-то вытянулись! - рассмеялся доктор, оканчивая рассказ о своем торжестве. - Словно аршин проглотили!..

   Григорий Николаевич между тем все подливал себе рому. Рассказ Жучка произвел на него странное впечатление. Он недоумевал по простоте, с чего это Жучок придает такое значение этому случаю и так радуется, что отсрочил смерть на сутки. Радость Жучка ему показалась даже несколько удивительной. Он с уважением посматривал на своего друга, а в голове его пробегала мысль: "Чудак, однако, Жучок! Как он радуется!"

   - И у вас в науке, брат, пакостничают! - заметил он. - Друг дружку грызут, как послушаю!

   - Нельзя. Мы, брат, тоже люди! - усмехнулся Жучок.

   - То-то! А я бы, Жучок, не пошел к вам!

   - Что так?

   - Претит, как послушаешь тебя!.. Оно наука - вещь пользительная, это мы понять можем, а только... в деревне-то лучше! И человек там проще, а у вас тут...

   Лаврентьев махнул рукой и замолчал. Жучок улыбался.

   - Эх, Жучок, - начал, немного спустя, Григорий Николаевич. - Ты поди думаешь, как это я все насчет этой барышни. Ты вот с лягухами да со всякой дрянью, в точку там попадаешь, за границу поедешь... все как следует. Молодчина! Тебе оно по душе, а мне это ни к дьяволу. Вонь одна, нутро воротит, да и глуп я для вашего дела! Какая уж наука! Мне в самый раз в деревне, и нет другого места. Да если бы в Лаврентьевку хозяйку...

   Григорий Николаевич произнес последние слова с глубокой тоской в голосе. Он вылил из бутылки остатки рома в стакан, отпил и сказал:

   - Я, Жучок, к ней-то привязался, как собака!.. Ты этого не понимаешь, я никогда тебе не сказывал. Два раза пытал и только по третьему согласилась. Вовсе обнадежен был. Думал, вместе заживем, и так радостно это было! Все к свадьбе обладил. Фрак заказал... фрак, пойми! Космы окорнал, бороду постриг, - смеялись даже. Ну, усадьбу отделал, все как следует... вот-вот и хозяйка дорогая домишко-то голоском звонким огласит... душу согреет словом, взглядом, лаской. День свадьбы назначили! Три года ждал этого счастья и думал: пришло и ко мне оно... Да так при фраке и остался! Прежде, помоложе был, оно будто и не так одному мотаться, а года - дрянь дело. Душа-то у меня глупая, тоже ищет тепла, друга требует, а ты один, и никому твоей паршивой души не требуется!

   Лаврентьев помолчал, взглянул на притихшего приятеля и продолжал:

   - Тебя, Жучок, вот любили, а меня никто, ни разу. Рыло-то, видно, уж очень зазорное! - усмехнулся горько Лаврентьев. - Ни разу! Ну, и робость, - сам знаешь, робею я с женским полом. Вот и пойми, какова радость-то была, когда она свое согласие изъявила и со мной, как с человеком близким, ласковая, добрая, слушала, как я ей песни пел, про жизнь рассказывал. Она-то! Такая душа нежная, откликнулась! И вдруг словно треснули по лбу. Все пошло прахом. Жалела только, а настоящего-то нету... настоящего-то... При фраке! Думал, выдержу... сперва-то хоть руки наложи! Гришка! Осилю, а поди и по сю пору не осилил. Бобылем вот и живи, мотайся. Ни привета, ни ласки. Выйдешь это теперь из дому. Хорошо так у нас, Жучок! Люблю я встать рано. Воздух весной - сладость; всякая тварь трепещет жизнью, солнышко подымается такое радостное и льет свет, а ты один, как пень, - один... Придет вечер - и опять благодать у нас вокруг, пей ее полной грудью, а ты снова один! Зиму вот скоротал, а только и зима! Скверная, друг, зима! Подлая зима!..

   Утомленный двумя бессонными ночами, Лаврентьев несколько захмелел после выпитой им бутылки рома. Он начал было рассказывать про Кузьму Петровича, какие он пакости мастерит, но скоро умолк и осовел. Голова отяжелела. Пора было отдохнуть. Он собрался было уходить, но доктор уговорил его переночевать у него.

   - Ну, ладно, Жучок. Мне где-нибудь. Нежностей не надо!.. Только вот потрошить лягух - ни-ни!.. А завтра мы все узнаем! - повторял он, раздеваясь. - Узнаем, и если он обидел ее - берегись!.. Берегись! - воскликнул Григорий Николаевич, сжимая кулаки при воспоминании о Вязникове.

   - Ложись-ка да отдохни, брат! - проговорил доктор, - а я пойду, еще одну лягуху обработаю.

   - Обработывай, обработывай, Жучок, прах тебя бери! Ты человек хороший, Жучок, хороший!..

   На следующий день Григорий Николаевич, как читатель уже знает, был у Николая, но не застал его дома. Своим визитом он несколько смутил нашего молодого человека, но смущение это скоро прошло, и Николай нарочно просидел до вечера дома, поджидая Лаврентьева. Мысль, что его могут обвинить в трусости, придавала ему отчаянную храбрость. Однако Лаврентьев не приходил. Николай написал длинное письмо отцу, в котором просил согласия на брак с Леночкой (он не сомневался, разумеется, в согласии), получил денежное письмо, принесенное дворником, и был тронут извинениями отца, что он не может помогать Николаю так, как бы хотелось; а о том, что у них у самих нет денег и что посланные деньги были заняты, - ни слова!

   Эта деликатность и тронула и кольнула Николая.

   "Он больше не будет стеснять своих славных стариков".

  

  

   Сердце Леночки забило тревогу, когда вечером она услыхала от Николая о посещении господина, похожего по всем описаниям на Григория Николаевича. О, это непременно он; она не сомневалась. Она знала ревнивые порывы Лаврентьева, знала, что он все еще любит ее ("Ах, зачем он не забыл ее!"), и ничего нет невероятного, если он приходил к Николаю. Он должен ненавидеть его. И все из-за нее. Она одна во всем виновата. Она тогда скрыла от Лаврентьева, что любит другого, и теперь все обрушится на Николая. Какое-нибудь грубое слово. Николай вспыхнет - он такой горячий! - и, господи, что может быть. Страх за любимого человека охватил Леночку. Мысль, что Лаврентьев как-нибудь догадывается об их отношениях и вздумает обвинить Николая, невольно прокрадывалась в голову. Она вспомнила намеки брата, сцену... Это совсем расстроило Леночку, хотя она и старалась скрыть свое смущение от Николая.

   - Тебя эта новость испугала, Лена?

   - Нет. Отчего ж?.. Он просто зашел к тебе. Да наконец, может быть, это был и не Лаврентьев.

   - Ну, положим, Лаврентьев. Лохматый, ровно мужик, - кому другому быть? - насмешливо проговорил Николай. - Наверное, Отелло из Лаврентьевки.

   - А ты не принимай его, Коля. С какой стати!

   Николай удивленно взглянул на Леночку и резко заметил:

   - Какой ты вздор говоришь!.. Отчего не принять? Я приму его... Посмотрю на дикого человека, давно не видал! Не бойся, со мной он будет смирен. Я медведей не боюсь! Ну, да об этом нечего и говорить!.. Успокойся, пожалуйста, а то со страху ты не ведаешь, что говоришь!

   Николай как-то особенно оживленно болтал и казался очень веселым. Он взял Леночку в театр и все посмеивался над ее страхами. И она старалась скрыть перед ним свою тревогу напускной веселостью, хотя ей было жутко. Она слушала болтовню Николая, а сама думала, как бы увидаться с Лаврентьевым и узнать, зачем он приехал. Пусть Николай рассердится, пусть даже очень рассердится, узнавши об этом, но она должна объясниться с Григорием Николаевичем, не теряя времени, а то, пожалуй, будет поздно. Она во всем виновата и должна поправить ошибку. В ее воображении чудились бог знает какие картины. Она знала, что Лаврентьев страдает, он оскорблен. Мало ли на что решится такой человек! И ей вдруг представилось, что этот близкий ей, дорогой, славный Николай лежит без дыхания, а около Лаврентьев с пистолетом. О господи! Она зажмурила глаза. Голова у нее закружилась.

   - Что с тобой, Лена? Ты бледна совсем.

   - Голова закружилась! - слабо улыбнулась она. - Жарко здесь.

   - Пойдем в фойе.

   - Нет, ничего. Теперь прошло. А ты на меня не сердишься, Коля?

   - За что?..

   - Да, помнишь, я глупость сказала, советовала не принимать Лаврентьева. Ведь и правда - глупость, сама вижу. Конечно, прими. Ты ведь в одиннадцать часов встаешь?..

   - Завтра раньше встану...

   - Раньше? А мы разве не поедем из театра поужинать? Мне очень есть хочется!

   - В первый раз ты зовешь ужинать!.. Вот чудеса, Лена! Поедем, я рад!..

   Он было предложил ей ехать, не дождавшись конца спектакля, но она упросила его остаться. Они поехали и долго сидели за ужином. Николай все торопился, говоря, что ему надо раньше встать, а она, как нарочно, сегодня была необыкновенно мила, возбуждена и просила посидеть еще минуточку...

   - Ну, Лена, из-за тебя я опять поздно встану. Пожалуй, заставлю дожидаться дикого человека, если он удостоит своим посещением!..

   - Подождет!.. - весело отвечала Леночка, крепко прижимаясь к Николаю.

   Она поздно вернулась домой... О, какие мучительные часы тревоги провела она, а часы тянулись так долго! Леночка не смыкала во всю ночь глаз. Только под утро она немного забылась. Сон был тревожный; ей все снился убитый Николай, и она несколько раз в страхе вскакивала с постели.

   В девятом часу уж она ехала к Непорожневу и все торопила извозчика: "Ради бога скорей, скорей!" Доктор с изумлением встретил бедную встревоженную Леночку.

   - Что случилось, барышня?

   - Ничего, ничего. Мне надо видеть Григория Николаевича. Он у вас?

   "Таки не послушался! - промелькнуло у Жучка. - Верно, сочинил скандал!"

   - Нет. Да вы передайте, что надо. Я ему скажу.

   - Где он живет? - спрашивала Леночка.

   Доктор сообщил ей адрес.

   - До свидания... Извините!.. - проговорила Леночка, уходя.

   - Да что случилось?.. Эка какая... уж вспорхнула и не слышит!.. Удивительно решительны они, когда любят!.. И Лаврентьев еще вздумал защищать ее от человека, за которого она жизнь отдаст! Она его поблагодарит! Экая ерунда! - промолвил Жучок, присаживаясь к своим лягушкам. - Ну, лезь... лезь, голубушка!

   Леночка вышла на улицу. Извозчик, который привез ее, уже уехал с седоком... ("Экая я дура! не догадалась оставить его!") На улице не было ни одного извозчика. Она побежала почти бегом и наконец только на мосту встретила сани.

   - Домой еду, барышня! - сказал извозчик, когда она позвала его.

   - Голубчик... довези... Недалеко.

   - Куда?

   - К Знаменью...

   Он отрицательно махнул головой и стегнул лошадь... У Леночки выступили слезы...

   Наконец уже за мостом она села в сани и велела ехать как можно скорей...

   - Али за дохтуром? - полюбопытствовал извозчик, с участием взглядывая на бледное лицо Леночки.

   - Да... да... человек умирает...

   Извозчик понесся во весь дух.

   - Стой... тут... у большого дома...

   Она поднялась бегом наверх, в четвертый этаж, и постучалась в тридцать второй номер. Ответа нет.

   "Спит, верно!" - радостно подумала Леночка и постучала сильней.

   - Да вы напрасно, барышня! - проговорила проходившая по коридору горничная с самоваром. - Господин из тридцать второго номера с час тому назад как ушли!..

   - Куда? - машинально спросила Леночка.

   - А не знаю... Нам не сказывали! - иронически заметила горничная, останавливаясь на минуту и осматривая Леночку.

   - Да здесь Лаврентьев живет?

   - А бог его знает... Черномазый такой... лохматый!

   У Леночки упало сердце...

   "Он, верно, теперь у Николая... Но Коля спит!.. Лаврентьев, значит, дожидается, и она вызовет его!"

   Эта мысль придала ей энергии. Надежда снова улыбнулась ей. Она взглянула на часы, - без четверти десять.

   "Он наверное спит! К десяти часам она доедет..."

   Сердце ее замирало от страха, когда она дернула звонок у дверей квартиры Вязникова. Степанида отворила дверь. Леночка взглянула пытливым взглядом в лицо кухарки: ничего, лицо спокойное, приветливое.

   - Здравствуйте, барышня! Как поживаете? Давно не жаловали!.. Давно!..

   - Николай Иванович дома?

   - Нет. Сегодня раненько ушли.

   - Давно?

   - Да с полчаса будет.

   - Здоров он?

   - Слава богу... Что ему делается! Сегодня и встал-то рано, в восемь часов. Поджидали все одного знакомого, что вчера приходил... "Вы, говорит, Степанида, беспременно разбудите"... Он не любит так рано вставать, а тут сейчас же вскочил... Да что же вы, барышня... Вы взойдите... Отдохните... Запыхались, чай?

   - А вчерашний господин был?

   - Как же, был. Сродственник их?

   - Нет.

   - То-то и я подумала, что нет! Угрюмый такой барин... А может, и не барин?

   - И долго он был?

   - А не знаю. Не знаю, барышня. Я в булочную бегала. Он без меня ушел, а вскоре за ним и Николай Иванович.

   Леночка вздохнула свободнее. С Николаем ничего не случилось. Однако какое было объяснение? И чем око кончилось? Снова тревожные мысли охватили любящее создание. "Лаврентьев не так же приходил! Она, во всяком случае, должна увидать Лаврентьева!"

   Через полчаса она опять стучалась у дверей тридцать второго номера.

   - Входи! - раздался твердый голос Лаврентьева.

   Она отворила двери. При ее появлении Григорий Николаевич совсем смутился и опустил глаза в каком-то благоговейном страхе, точно пред ним явился грозный судья, а не встревоженная и бледная Леночка.

  

  

   Прежде, чем продолжать наше повествование, необходимо рассказать читателю о встрече Лаврентьева с Николаем, которая так беспокоила бедную Леночку.

   В это утро наш молодой человек не заставил будить себя несколько раз. Как только Степанида постучала в дверь и объявила, что восемь часов, Николай вскочил с постели и стал одеваться с нервной поспешностью человека, боящегося опоздать. Эту ночь, против обыкновения, он спал скверно: с вечера долго не мог заснуть и часто просыпался, нервы его были возбуждены ожиданием встречи с Лаврентьевым. Хотя накануне он и казался веселым, стараясь уверить и Леночку и себя самого, что свидание с Григорием Николаевичем нисколько его не тревожит, но именно оно-то и тревожило Николая своей неизвестностью. Он вполне был уверен, что вчера к нему заходил Лаврентьев, и не сомневался, что он непременно придет и сегодня, и придет, казалось ему, не как добрый знакомый, а иначе.

   Николай тщательно повязывал галстух перед зеркалом, и в это время различные предположения лезли в голову по поводу ожидаемой встречи. Он ждал ее, заранее настраивая себя на враждебный тон к этому "дикому человеку", который прежде ему даже нравился. Николай догадывался, что "дикий человек" все еще любит Леночку ("И охота мне было расстроить свадьбу!"), как может любить эта "дикая натура", и под влиянием страсти готов, пожалуй, выкинуть какую-нибудь грубую выходку.

   При одной мысли об этом кровь приливала к сердцу возбужденного молодого человека; глаза зажигались огоньком, нервно сжимался кулак... он закипал гневом от воображаемой обиды. Что-то стихийно-безобразное казалось ему теперь в натуре Лаврентьева; он вздрагивал от негодования и напряженно прислушивался, не раздастся ли звонок.

   Напрасно он старался быть спокойным и не думать о Лаврентьеве. Он наскоро выпил кофе, отхлебывая быстрыми глотками из чашки, курил папироску за папироской и заходил быстрыми шагами по кабинету. Невольно мысли сосредоточивались на одном и том же: "К чему заходил к нему Лаврентьев? Что ему надо? Не узнал ли он об его отношениях к Леночке?"

   Николай снова почувствовал себя очень виноватым перед Леночкой, но какое дело Лаврентьеву? Как он смеет мешаться в его личные дела? Разумеется, он не снизойдет до объяснения по поводу своих отношений, если бы Лаврентьев осмелился потребовать их. Никто не смеет мешаться. Он никому не позволит! "А все-таки лучше было бы, если бы он не увлекался: не было бы глупого свидания с диким человеком!" - проносилось в его голове.

   - Уж не трушу ли я этого Отелло? - насмешливо проговорил вслух Николай. "Трусишь!" - подсказал ему внутренний голос. Мысль, что он трусит, заставила его вспыхнуть от негодования, стыда и злости. Он презрительно улыбнулся и взглянул в зеркало, потом присел к столу и принялся читать книгу.

   Но ему не читалось. Строки мелькали перед глазами, он не понимал их. Напряженно прислушивался он снова к звонку, поджидая Лаврентьева в тревожном, возбужденном состоянии. Он чувствовал, что встреча с "диким человеком" будет серьезная.

   Ему казалось, что время идет необыкновенно долго, и он досадовал, что Лаврентьев не приходит.

   "Скорей бы он приходил!"

   Николай решил ждать его до часу, а то, пожалуй, этот "медведь" подумает, что Николай нарочно избегает свидания.

   "А может быть, он и не придет! Просто заходил повидаться, не застал - и уедет в свою берлогу. Верно, приехал по какому-нибудь делу на короткое время, а я уж черт знает что предполагаю - какие-то враждебные намерения! За что ему питать ко мне злые чувства? Не дурак же он в самом деле! Леночка ему отказала, ну, конечно, неприятно, да разве я виноват, что она не любит его? Пожалуй, он уж видел Васю, узнал о свадьбе и не придет... К чему ему приходить?"

   Так пробовал было Николай объяснить себе цель посещения Григория Николаевича, но сам тотчас же сознавал нелепость этих объяснений.

   - Ну и черт с ним! - проговорил он, злясь, что Лаврентьев его так тревожит.

   Он принялся было за работу, как вдруг в прихожей раздался резкий звонок.

   - Это он! - прошептал наш молодой человек, слыша в этом резком звонке что-то особенное.

   Сердце у него екнуло. Страх внезапно охватил все его существо, по спине пробежали холодные мурашки, и он вздрогнул. Но это было на одно мгновение. Через секунду он уже оправился. Боязнь показаться перед Лаврентьевым (и вообще перед кем бы то ни было) трусом пересилила малодушный страх. Он вдруг как-то весь подобрался и казался не только совершенно спокойным, но как будто даже веселым и беспечным. Чуть-чуть насмешливая улыбка скользила по его слегка вздрагивающим губам; надетое пенсне придавало его лицу вызывающее, пикантное выражение. Глядя теперь на Николая, свежего, румяного, красивого и улыбающегося, нельзя было и подумать, что несколько секунд тому назад он перетрусил.

   Он повернул голову к дверям, но тотчас же снова отвернулся. Он ясно слышал, как тихо скрипнули двери, и кто-то вошел.

   "Без позволения входит!" - подумал Николай.

   Он все-таки не оборачивался и ждал. Кто-то откашлялся. Тогда только Вязников повернулся и увидал приземистую неуклюжую фигуру Лаврентьева в черном сюртуке, высоких сапогах, с огромной бараньей шапкой в руках.

   Николай поднялся с кресла, сделал несколько шагов и остановился при виде серьезной и мрачной физиономии Григория Николаевича. Они обменялись поклонами, но никто из них не протянул друг другу руки. Оба внезапно почувствовали смущение и серьезно взглянули один на другого.

   - Я пришел к вам по делу! - сухо и резко оборвал Григорий Николаевич, стараясь не глядеть на Николая и приближаясь на несколько шагов. - Дело это очень для меня важное! - глухим, тяжелым голосом прибавил он.

   - Я к вашим услугам, Григорий Николаевич! - ответил Николай. - Надеюсь, серьезное дело не помешает нам присесть? - продолжал он веселым тоном, с иронической ноткой в голосе.

   Лаврентьев поднял на него свои глубоко засевшие, блестящие глаза и тотчас же опустил их. В этом взгляде было совсем не дружелюбное выражение. Тон Николая, его самоуверенный, задорный, смеющийся вид - все теперь казалось ненавистным Лаврентьеву.

   - Шутить изволите? А я ведь не для шуток пришел! - промолвил Григорий Николаевич, стараясь сдержать себя.

   - И я вовсе не расположен шутить! - резко ответил, вспыхивая весь, Николай.

   - Не всегда шутить-то в пору, Николай Иванович!.. Мне вот насчет одного обстоятельства очень желательно попытать вашего мнения, за тем я и пришел. Человек вы умный, статьи пишете и все такое. Чай, не откажете нам, сиволапым, ась?

   - Охотно! - насмешливо процедил сквозь зубы Николай.

   - Ладно, значит! Теперича мы друг дружку поймем! - значительно прибавил Лаврентьев. - Дело, видите ли, такое. Прослышали мы - тоже и в нашу глухую сторону вести доходят - будто некоторый молодой человек, парень, сперва, казалось, очень хороший, стал девушку одну уму-разуму учить... развивать, что ли... Книжки разные и все такое. Говорить-то он мастер! Ладно! Девушка - надо сказать, честная, доверчивая, хорошая девушка, - продолжал Лаврентьев, и голос его дрогнул скорбной ноткой, - поверила речам умным - речи-то сладкие! - и полюбила парня... А он, в те поры, лясы-то свои брось - не требуется, мол! - и стань облещивать честного человека... Поиграл, поиграл, натешился, да и бросил... Надоело... По-нашему, по-деревенскому, это выходит как будто пакость одна, а поди, парень-то, может, думает, что оно как следует, даже и либерально. Так я, перво-наперво, хочу попытать молодца, правда ли это?.. Как присоветуете?

   Лаврентьев смолк и поднял на Николая строгий, пристальный взгляд.

   Бледный, с сверкающими глазами, нервно пощипывая дрожавшими пальцами бороду, слушал Николай Лаврентьева, и когда тот обратился к нему, он презрительно усмехнулся и насмешливо проговорил, отчеканивая слова:

   - Я полагаю, что молодец, о котором вы говорите, и объясняться-то с вами не захочет, господин Лаврентьев!

   - Не захочет? - угрюмо протянул Григорий Николаевич. - А коли не захочет, так я попрошу его драться. А на дуэль не пойдет, трусом вдобавок скажется, ну, тогда... тогда... - проговорил с угрозой Лаврентьев.

   - Довольно, господин Лаврентьев! - перебил его Николай, вздрагивая. - Довольно! К чему аллегории? Я принимаю ваш вызов!

   - Вот и поняли друг дружку! - усмехнулся Лаврентьев и сделался вдруг спокойнее. - По-моему, нечего дело откладывать. Чем скорее, тем лучше. Угодно завтра?

   - Пожалуй, завтра.

   - Да и формальности-то побоку. Бог с ними. Можно и самим сговориться, без секундантов. Или требуется по форме?

   - Можно и так.

   - Десять шагов... Драться на пистолетах. Три выстрела каждому. Подходит? - серьезно продолжал Лаврентьев.

   Николай небрежно махнул головой. Он уже не злился, а был в каком-то особенном приятном возбуждении. Он даже старался показать Лаврентьеву, что он нисколько не трусит, и несколько рисовался этим.

   - На Голодае я знаю места укромные. А чтобы в случае чего не было огласки, каждый черкнет цидулку: надоело, мол, жить, и потому покончил с собою сам.

   - Это самое лучшее.

   - Разумеется, барышне не надо знать о нашем деле?

   - Разумеется.

   - Секундантам объяснять насчет причины дуэли поди тоже нечего?

   - К чему им знать?

   - По одному на брата довольно?

   - За глаза! - проговорил Николай бойко, с особенной аффектацией небрежности.

   Весь этот разговор казался ему в эту минуту очень интересным и приятно возбуждал нервы.

   - Ваш приедет к моему или мой к вашему насчет остальных подробностей? - продолжал так же основательно и серьезно допрашивать Григорий Николаевич.

   - Все равно. Я еще не знаю, кто у меня будет. Пожалуй, мой приедет к вашему!

   - Так пришлите ужо к доктору Непорожневу. Знаете?

   - Как же, знаю!

   - А затем до завтра. В шесть часов утра, не рано?

   - Как раз время.

   Лаврентьев кивнул головой и вышел из кабинета.

   Оставшись один, Николай несколько времени был еще в прежнем возбужденном состоянии. Нервы его были натянуты. Сердце билось сильно. Он словно был в каком-то опьянении. Он все еще не мог прийти в себя: только что происшедшая сцена казалась ему каким-то странным, подавляющим сном. Дуэль представлялась в каком-то парадном виде. Он припоминал все подробности объяснения и остался доволен собой. О, он не позволит с собой шутить!

   Прошло минут пять, и после порыва возбуждения настало раздумье. Нервы слабели, и вся эта история представлялась ему в ином свете. Дело казалось теперь гораздо серьезнее...

   Он будет драться и, быть может, завтра будет убит!

   "Убит!" - повторил он, беззвучно шевеля губами.

   Страх, неодолимый страх охватил Николая при мысли о смерти. Он почувствовал, как пот выступал на лбу, по спине пробегала струя холода, волосы точно подымались, сердце сжалось невыразимой тоской.

   О, как хотелось ему жить, как все теперь вокруг казалось ему прекрасным, близким и дорогим! Он припомнил почему-то детские годы, вспомнил отца и мать, Васю. Чем-то теплым и мягким пахнуло на него, и эти воспоминания еще более манили его к жизни. Тоскливым, помутившимся взглядом озирался он вокруг, и все то, что прежде, казалось, не имело в его глазах никакой цены, получило вдруг какое-то особенное значение. Солнечный морозный день, весело заглянувший в комнату, теперь показался ему прелестным, чудным, и самая комната не та, и все не то, и голос Степаниды, доносившийся из коридора, звучал каким-то особенным звуком. А впереди целая жизнь, и какая жизнь... Он ждал от нее счастия, славы, успехов, и вдруг умереть...

   "И из-за чего? С какой стати он дерется? Из-за чепухи! Пришел сумасшедший какой-то, идиот, и он подставляет грудь под пулю! Глупо, ах, как глупо! Как умны англичане, у них нет дуэлей! Какой это нелепый предрассудок, остаток варварства. И хотя бы были серьезные поводы. Ведь он мог бы объяснить этому... этому мерзавцу, что он женится. Мог бы. Нет, не мог. Его обвинения оскорбляли. Не мог. И, наконец, не все ли равно? Теперь поздно... Он должен драться!"

   Он подумал о Леночке с чувством досады. Из-за нее вся эта глупая история! Каким дураком - именно дураком - он был, сближаясь с нею! И к чему он полюбил ее? Как хорошо было бы, если бы она не отказывала Лаврентьеву. И нужно было ему путаться. Привыкла бы к Лаврентьеву!

   - Нельзя не драться! - проговорил вслух Николай.

   Он вздрогнул при воспоминании намека Лаврентьева, как бы поступил Лаврентьев, если бы он отказался от дуэли, и ненависть к Лаврентьеву сменила страх. Нервы его снова возбудились. Мрачные мысли уступали место более светлым. К чему думать о смерти? Разве он непременно будет убит? Сколько дуэлей кончаются благополучно. Он стреляет хорошо, и кто знает, быть может, Лаврентьев будет убит, - Николай даже обрадовался при этой мысли, - а сам он останется невредим, ну, пожалуй, ранен в ногу или руку, не опасно. Это даже ничего. Он на дуэли не струсит, нет! Теперь страшно, а там... Надо только перед тем хорошенько выспаться!

   Николай вспомнил, что ему надо поторопиться найти секунданта, и он вышел из дому, решив вернуться раньше вечером, привести свои дела в порядок, написать, на всякий случай, письмо старикам и Леночке. Он было хотел ехать к Васе, звать его секундантом, но мысль, что Васе может достаться, если узнают о дуэли, остановила его. Он вспомнил об одном приятеле из литературного мира и решил пригласить этого господина. Он взглянул на часы, - было рано. "Он, верно, еще спит". И Николай не спеша пошел пешком по направлению к Невскому.

   На улице он встретил двух знакомых и бойко поболтал с ними о разных пустяках: они не могли бы догадаться, что с ними беседует человек, который завтра дерется на дуэли. Люди действовали на нашего молодого человека возбуждающим образом. Глядя на него теперь, нельзя было сомневаться, что он на миру готов умереть с усмешкой на устах.

   А Григорий Николаевич, выйдя от Вязникова, зашагал своей обычной походкой к себе в меблированные комнаты. Он не думал ни о дуэли, ни о смерти. Он свалил дело с плеч, исполнил то, что считал своей обязанностью, а там будь что будет... Он виделся вчера с братом Леночки, а после свидания с Вязниковым более не сомневался в виновности Николая. Отказ его объясниться, прямо сказать, что взведенное на него обвинение - ложь, по мнению Григория Николаевича, ясно свидетельствовал о его вине, и следовательно он, Лаврентьев, поступил справедливо. Нельзя оставлять безнаказанной такую пакость. "А все-таки он не струсил... молодцом!" - одобрил он даже Николая, хотя это не мешало ему питать к нему глубочайшую ненависть.

   Теперь его занимала одна мысль: увидать Леночку, хотя издали. К ней он не пойдет. Зачем? И что он скажет ей? Про свою любовь? Он горько усмехнулся.

   Поднявшись в свою комнату, Лаврентьев достал из чемодана бумаги (и в их числе духовное завещание, по которому Лаврентьевка переходила к Леночке, и письмо к ней), чтобы отнести их к Жучку, и хотел было уходить, когда совсем неожиданно перед ним явилась взволнованная Леночка.

  

  

   - Здравствуйте, Григорий Николаевич! - проговорила Леночка.

   Она приблизилась к Лаврентьеву, протянула ему руку, взглядывая на смущенное лицо Григория Николаевича, и смутилась сама.

   - Вас удивляет мое посещение?

   - Смел ли я, Елена Ивановна, надеяться увидать вас! - ответил Лаврентьев с таким горячим чувством, что Леночка смутилась еще более.

   От волнения и усталости она едва стояла на ногах и опустилась на стул. Она улыбнулась в ответ на беспокойные взгляды Григория Николаевича и заметила:

   - Я запыхалась, подымаясь к вам... Это ничего, сию минуту пройдет.

   Она перевела дух и продолжала:

   - Мне необходимо было повидаться с вами, рассказать вам... Я хотела писать, но вчера мне сказали, что вы здесь.

   - Кто сказал?

   - Николай... Николай Иванович! - поправилась она, и при этом имени яркий румянец вспыхнул на ее лице.

   Григорий Николаевич не промолвил ни слова. Только по лицу его пробежала судорога. Прошла минута тяжелого молчания.

   - Зачем вы были у него? - неожиданно спросила Леночка.

   Лаврентьев смутился от этого вопроса.

   - Зачем? - продолжала Леночка. - О, прошу вас, не скрывайте от меня... Зачем вы были у него?.. Мне нужно знать...

   - Вы очень любите его? - с трудом прошептал Лаврентьев. - Даже после того, как он так с вами поступил?

   - Как поступил? - воскликнула Леночка, вся загораясь. - Что вы говорите?.. О, верно, тут какое-нибудь недоразумение... какие-нибудь подлые сплетни. Вы объяснитесь. У вас что-нибудь вышло?.. Григорий Николаевич!.. О, какой вы! В чем он виноват?.. Я одна виновата перед вами. Да, я виновата. Я не сказала тогда... мне тяжело было... Я боролась с чувством и не могла побороть... Я хотела все написать вам теперь, перед нашей свадьбой.

   - Свадьбой! Он женится! - прошептал уныло Лаврентьев. - Он женится?!

   - Да... на днях наша свадьба.

   - А! Зачем же он не сказал?.. Он даже не хотел объясняться...

   Он остановился в нерешительности.

   - Что ж дальше, говорите... Вы, верно, оскорбили его, сказали что-нибудь?

   - Нет. Я просто вызвал его на дуэль! - сконфузился Лаврентьев.

   - Дуэль? - повторила Леночка, и лицо ее покрылось мертвенной бледностью. - Дуэль? За то, что мы любим друг друга? О Григорий Николаевич!.. это... это...

   - Елена Ивановна!.. Не корите, выслушайте. Не потому. Я сумею все вынести... нет... Я думал, что вас смели обидеть... обманули... Но теперь, как вижу, выходит другая статья...

   - А если б и обманули?! - воскликнула с сердцем Леночка. - Какое кому дело? кто смеет быть судьей? И вы так вздумали заступаться за меня?!. О, вы никогда не любили меня. Да случись что-нибудь с ним, я возненавидела бы вас, слышите?.. Хотя бы меня и бросили, как вы говорите!.. Я его люблю, я! Разве этого не довольно?..

   Глаза ее блистали гневом. Она с такой силой произнесла: "Я его люблю, я!" - что у Григория Николаевича упало сердце.

   Он, однако, поборол невыносимую боль и решился выслушать все до конца.

   - Если вы хотите наказать за горе, которое я вам причинила... наказывайте... вы вправе; но только меня... Я виновата перед вами, я одна, Григорий Николаевич! - умоляющим голосом вдруг сказала Леночка. - Дуэли ведь не будет? Нет?

   - Не будет!

   - Вы извинитесь перед ним? Вы напрасно оскорбили человека!

   - Извинюсь! - глухо произнес Лаврентьев.

   - О, я не сомневалась в этом, - радостно воскликнула Леночка.

   Она взглянула на Лаврентьева благодарным взглядом и прибавила:

   - А теперь, Григорий Николаевич, вы вправе наказать меня за то, что я причинила вам горе. Требуйте, чтоб я отказалась от счастия, и я откажусь, я не выйду замуж!..

   - Чтобы я?!. Да разве я злодей?.. Вас наказать!.. и то я поступил, как зверь! И то я обидел вас! И вы еще так говорите?!. Простите, Елена Ивановна, и не поминайте лихом! - проговорил прерывающимся голосом Лаврентьев, отвор