Шуф Владимир Александрович - Могила Азиса

стараясь принять равнодушный вид. -Позволишь, ага, попробовать?

   - Ой, мурзам, - заговорил Аби-Булат, - ты верно хорошо ездишь, только смотри: уж очень злая лошадь... Не обижайся, если что случится... Я остерег тебя.

   Но Айваз уже не слушал. Он осторожно, с опытностью хорошего ездока, подходил к насторожившемуся коню, который при виде чужого всадника, стал пятиться задом и фыркать. Но его крепко держали привычные руки конюхов... Вся дворня высыпала из строения посмотреть на любопытное зрелище и на смельчака, решившегося сесть на их Алима. Из калитки дома выглядывали закутанные фигуры женщин...

   Но вот Айваз, улучив благоприятную минуту, ухватил левой рукой уздечку и луку седла, быстро вставил ногу в стремя и прыгнул на коня... Алим весь дрогнул и вырвался из рук прислуги... Все ахнули. Лошадь была уже на другом конце двора, а Айваз, не успевший попасть в седло, благодаря внезапному повороту лошади, очутился у нее на крупе.

   Женщины и даже дикие татарские наездники Арслан-Аги замерли в ожидании, что вскипевший конь вот-вот сбросит на землю неосторожного джигита. Алим уже неистово поддал задом, но Айваз, ловко воспользовавшись этим движением, перескочив в седло и затянув поводья, вихрем помчался в поле...

   Маленькая неудача раздражила Айваза, он ударил благородное животное ногайкой, и освирепевший Алим, закусив удила, понес его по дороге. На беду еще целая свора собак, выскочив из-за плетня деревни, с лаем бросилась за лошадью... Алим, казалось, совсем обезумел от ярости, бешенства и может быть испуга. Он летел, не разбирая дороги, прыгая через выбоины и каменья... С двух сторон потянулся каменный забор, поросший колючим кустарником, который рвал платье и руки Айваза... Шапка свалилась с его головы, и ветер захватывал дыхание. Никогда еще Айвазу не приходилось встречать такой лошади, нестись в такой безумной скачке. Он напряг мускулы и, стараясь остановить Алима, изо всей силы натянул поводья... Казалось, это напряжение могло остановить не только лошадь, но разъяренного быка, -могло свихнуть самые крепкие лошадиные челюсти... Но поводья не выдержали и лопнули... Айваз, лишенный теперь всякой возможности овладеть конем и справиться с его бешенством, беззащитный и обезоруженный, крепко сидя на спине дикого животного, мчался по его воле вдоль скал и обрывов... Ему чудилось, что смерть была уже неминуема, и он призвал имя Аллаха... Вдруг резкий свист раздался над его ухом, и он услышал конский топот за спиной... Алим дрогнул и внезапно остановился, как вкопанный, словно повинуясь чьему-то приказаний... Аби-Булат, на всем скаку догнал Айваза, и, улыбаясь, помог ему сойти с лошади.

   - Я остерегал тебя, мурзам, - сказал Аби-Булат, меняясь лошадьми с Айвазом. - Алим только меня и слушает!

   И в самом деле, бешеный Алим был, как ребенок, послушен и кроток в руках своего хозяина. Он повиновался каждому движению, каждому его слову. Пристыженный Айваз молча возвращался рядом с Аби-Булатом, злобно, но все же с восхищением поглядывая на необыкновенную лошадь корилезского аги.

   - А все-таки я бы его купил, если бы ты мне его продал! - сказал Айваз.

   - Он у нас не продажный! - нахмурился Аби-Булат.

   - Я сколько хочешь дам денег.

   Аби-Булат промолчал, и они въехали во двор усадьбы. Здесь Айваз случайно взглянул на окна дома аги и увидел за шелковой занавеской любопытные большие глаза, устремленные на него, и силуэт красивой головки в тюрбане. - Кто это? - подумал он.

   Арслан-Ага весело встретил во флигеле своего гостя, очень довольный его неудачей и чувствуя к нему, благодаря этому, прилив необычайного расположения.

   - Каков конь? - переспросил ага, плутовато подмигивая.

   Айваз рассыпался в похвалах, перечисляя его достоинства. Восхищение его было слишком заметно.

   Арслан-Ага усмехнулся и сказал с важностью:

   - Конь твой, мурзам!

   Лицо Аби-Булата вдруг потемнело. Он повернулся и вышел из комнаты. У татар, как и везде на востоке, принято дарить гостю вещь, которая ему особенно понравилась, которую он похвалит. За подарок приходится обыкновенно отдаривать втридорога, и потому нельзя было сказать, чтобы конь дешево достался Айвазу, но все же молодой мурза был в восхищении и принялся благодарить гостеприимного и щедрого агу.

   - Не знаю, чем уж и услужить тебе, милостивый ага за этот подарок! - восклицал Айваз.

   - А вот чем, мурзам: оставайся у меня ночевать. Уж поздно, - куда ты теперь пойдешь? Ночуй, а завтра чем свет, обе твои лошади будут уже оседланы, и ты можешь ехать, когда захочешь.

   Айваз согласился и, простившись с хозяином, пошел в приготовленную ему слугами комнату.

   В стойле еще дрожащего и вспененного Алима стоял между тем Аби-Булат, гладя и лаская своего любимца. Он целовал свою лихую лошадь в шею и в морду и прощался с нею. Слезы катились по его щекам, но воле старшего брата он не смел противиться. Да и можно ли было взять обратно обещанный подарок? "Прощай, мой Алим, прощай, конь мой любимый, - приговаривал он, трепля его по шее, - не кормить мне тебя зернистым овсом, не поить водой у фонтана... Не поскачем мы с тобой, как прежде, в широкой степи и по горным ущельям! Прощай, служи своему новому господину! - И Алим, словно угадывая смутно печаль своего хозяина, терся мохнатой мордой о его плечо, и казалось Аби-Булату, что грустно глядят на него светлые, как звезды, глаза его любимого, доброго коня.

   Уже высоко в небе стоял золотой месяц. Не спалось Айвазу, душная ночь и мечты о своем новом коне томили его и не давали уснуть. Иногда глаза его на минуту закрывались, и тогда казалось ему, что он скачет по какой-то необозримой равнине на сияющем, как солнце, коне, и озера, реки и пропасти мелькают под его ногами... "Аллах! - восклицал он, просыпаясь после мгновенного забытья, - не чудесный ли конь Хадерильяза приснился мне? - Айваз улыбался. - Что ж? Разве и мой конь не перенесет меня, как Ашик Гариба, в один миг из Арзиньяна в Тифлис, из Арзерума в Карс. Хоть бы скорей утро!" Он встал с постели, оделся и вышел посмотреть, долго ли еще до рассвета.

   Но ясная сверкающая ночь еще сияла над землей своим фантастическим лунным светом. Оттенки аметиста, опала и сапфира смешивались и дрожали в воздухе и на далеком небосклоне. Полосы света, чередуясь с резкою, черною тенью, лежали за деревней на квадратных голых каменьях и утесах, местами округленных непогодою. Ни тумана, ни сумрака. Расстоянье, казалось, исчезало в светящейся дали. Окрестные горы словно наступили и приблизились. Вой шакала, протяжный и жалобный, доносился порой оттуда, из этой горной пустыни, где пролетало, как белый призрачный образ, одинокое облачко. Близко и далеко носились и реяли таинственные звуки, тихие голоса ночи, неясные и трепещущие, как вздохи, как музыка арфы. Эти звуки невольно превращала пробужденная фантазия в каких-то невидимых маленьких, крылатых существ, бесплотных духов дремлющей природы. "Злые джины проснулись теперь в горах и поют свои песни", - думал Айваз, прислушиваясь к шепоту и шелесту ночи... Вдруг ему, в самом деле, послышался вблизи чей-то шепот... Ему показалось, что калитка в белой стене, окружавшей высокий дом аги, бесшумно отворилась, и ароматное дыхание цветов незримого сада пахнуло на него теплой и душистой волной. Нежные фиалки, розы и гиацинты как будто соединили все свои благоуханья в одном вздохе и напоили им окрестный воздух... И чудилось Айвазу, что в просвете калитки мелькнуло белое виденье, стройная женщина, закутанная в покрывало. Она манила и звала его рукой, вся залитая лунным блеском. Это продолжалось мгновенье, не дальше двух ударов бьющегося сердца. Тень исчезла, мелькнув прозрачной тканью одежды. Калитка полузакрылась, но Айваз видел, что маленькая белая ручка придерживала ее изнутри, словно поджидая кого-то. - Она! - блеснуло в голове Айваза... которую я видел в окошке... И не думая, не рассуждая, Айваз бросился к калитке. Тяжелый затвор звякнул за ним. Айваз почувствовал в своих руках тонкий стан, теплая женская грудь прижалась к его груди, и большие глаза заглянули ему прямо в очи...

   Драгоценный клад, ревниво оберегаемый стенами Арслан-Аги, на этот раз ускользнул от него и сам дался в руки Айвазу без волшебных слов и неизбежных заклинаний. О, эти заклинанья и волшебные слова любви! Прелестные прелюдии счастья, которые так скоро надоедают своими повтореньями! Неужели ни в сказке, ни в действительности нельзя овладеть скрытым сокровищем, не прибегая к чарам и волхованью? Какие коварные духи стерегут эти драгоценности? Им нужны нашептыванья, разрыв-трава и золотые амулеты, иногда даже бриллиантовые парюры! Сколько свободных денег и еще более свободных часов и досуга нужно иметь, чтобы овладеть их сокровищем. Неизменные призраки убитого времени, скука и разочарование толпятся кругом... но, говорят, в таких случаях никогда не надо оглядываться назад! Бойтесь воспоминаний!

   Нежная и прекрасная Сальге, этот клад аги Хапланджика, добытый им с трудом и большими затратами на калым и подарки, был скрыт и погребен в стенах его гарема уже третий год. Здесь семнадцатилетняя Сальге распустилась, как бархатистый цветок сераля, весь обрызганный росой фонтанов, медленных и журчащих, весь напоенный медом и благоуханиями. Точно одалиска дальнего Востока, воспитанная для неги, любви и страсти, Сальге была олицетворением тонких и жгучих наслаждений, созданных чувственной фантазией магометанина. Ее пушистые волосы, которые мусульманки оставляют только на голове, ее розовое изнеженное тело, надушенное мускусом, ее азиатская походка, с несколько откинутым назад станом - раздражали и дразнили воображение. Маленькая и грациозная, с мягкими движениями, она напоминала белоснежную, ангорскую кошечку, лениво греющуюся на солнце, полузакрыв глаза и свернувшись клубком на низких диванах гарема. Прирученная и вместе с тем дикая по натуре, ласковая, но чуждая привязанностей, она покорно повиновалась своему ходже, толстому супругу. Арслан-Аге Хапланджику, купившему ее у ее родных. Это была ее обязанность, ее этому учили, ее могли бить за неповиновение. Толстый ага умел польстить ее женскому кокетству и тщеславию, покупая ей дорогие наряды, которыми она могла похвастаться перед подругами, которые так оттеняли и увеличивали очарование, когда она любовалась собою в зеркала и прозрачную воду бассейнов. Она сама улыбалась тогда своей красоте. Пунцовые шелковые шальвары так ловко охватывали до щиколотки ее стройные ножки, а полные бедра и тонкая талия были так красиво стянуты узким зеленым бешметом из мягкого бархата! Пестрый тюрбан увенчивал ее чудную головку. Множество золотых монет блестели на ее груди и шее. Браслеты, кольца, драгоценные каменья - все это были подарки ее аги, - как же не слушаться его? Но он злоупотреблял этим повиновением. Он слишком широко пользовался правами, данными ему изречением Корана: "Жены ваши - ваше поле. Ходите на него, как хотите". Если бы не богатство, которого она боялась лишиться, она давно пожаловалась бы мулле и попросила бы развода. Такие жалобы татарских жен не редкость в Крыму. Магомет требует публичного избиения туфлями на площади людей порочных, но тайны гарема трудно разоблачаются. Бедная Сальге, не решаясь противоречить мужу, часто ненавидела его. Вот что заставляло ее искать счастья, которого она не знала, и потихоньку впустить в свой великолепный сераль незнакомого ей, но красивого и смелого Айваза. Она отомстила своему ненавистному аге изменой и бесчестием. Если бы он только знал, что происходило в эту ночь в его строго охраняемом гареме за каменной стеной, ключ от калитки которой хранился у него под подушкой. Но ключ был украден, калитка отперта, а сам Ага Хапланджик крепко спал и видел очень глупый сон: ему снилось, будто от его любимой лошади темно-караковой масти и вороного жеребца его конюшни, родился несуразный рыжий жеребенок, совсем ни в отца, ни в мать!

   Низко стояла луна над горизонтом, потемнело небо, ярче блеснули звезды, а в густом саду, за стеною гарема все еще звучали сладкие поцелуи. Немолчно стрекотали цикады, перекликались ночные совки, шуршали цветы и травы, словно стараясь заглушать нескромные звуки лобзаний и влюбленный шепот. Старый тополь добродушно кивал головой, как будто хотел сказать: "Все это бывало, бывало!", а маленькие фиалки завистливо посматривали своими лиловыми бархатными глазками куда-то в темный уголок сада. Краснела одна большая алая роза, да и то не от девственной стыдливости, которой ей всегда недоставало.

   - Как я испугалась, когда тебя понесла лошадь! - говорила молодая мурзачка, ласкаясь к Айвазу и откинув чадру.

   - А ты разве видела?

   - Я смотрела из окошка. Мой ага приказал бы забить его коврами, если бы узнал это! Она рассмеялась. Айваз взял своими грубыми ладонями ее белое, словно точеное, личико и повернул к месяцу. Большие глаза вспыхнули, как синие звезды, жемчугом блеснули зубы, полуоткрытые улыбкой...

   - Хороша ты, милая, джаным! Уйдем со мною! У меня, там, за горами, есть свой дом, и дорогие кольца, и мягкие ковры... Я увезу тебя на своем коне, и никто не догонит нас.

   - А если Алим нас сбросит? Ты, джигит, и один еле усидел на нем.

   - Не смейся... С тобой мне и речка, и овраги нипочем. Как ветер, перенесу я тебя через скалы и кручи... Твой старый ага не будет больше целовать тебя... Айваз прижал к сердцу свою красавицу... Серебряный пояс ее упал в траву, брякнув застежками... Сальге вздрогнула.

   - Нет, нет, любимый... пора... рассветает скоро... Ага проснется, что тогда со мной и с тобой будет?

   - Поедем!

   - Перестань... Лучше потом увезешь меня, джигит. А то видишь: ночь проходит, теперь уже поздно...

   - Я люблю тебя. Скучно будет мне одному, розовая гвоздичка, не забыть мне этой ночи, этого сада... Послушай меня, поезжай со мной!..

   - Ах!.. Вот и на дворе что-то стукнуло... Пастухи уже встают. Уходи, уходи скорей... Я запру калитку.

   Сальге больше не слушала ни просьб, ни увещаний Айваза, она увлекла его к дверям калитки и вытолкала почти силой. Торопливо бросилась она к дому, но какая-то тень заступила ей дорогу.

   - С кем ты была в саду? - спросил Аби-Булат подходя к ней.

   Сальге, перепуганная и дрожащая, не отвечала. Аби-Булат грозно посмотрел на нее и молча пошел из сада.

   Айваз, подойдя к флигелю, увидел двух своих лошадей уже оседланными. Он еще вчера с вечера приказал слуге привязать их на чунгур во дворе, чтобы выехать как можно раньше и никого не тревожить.

   Алим, привязанный рядом с другой лошадью, был спокойнее, но все же стал пятиться, увидев чужого. Айваз осмотрел подпруги своего коня, сел в седло и, взяв Алима на длинный чунгур, повел его в поводу. Выезжая в ворота и съезжая с пригорка, молодой мурза несколько раз тоскливо оглядывался на дом Арслан-Аги, но окна гарема были темны и пусты. Там, казалось, все спали, не колыхались узорные занавески, не приподнимала их белая ручка, и никто не посылал Айвазу прощального привета. Айваз вздохнул и понурил голову. Кругом рассветало, скалы и долины светлели, а в сердце его все еще отдавался сладкий шепот ночи, и бродили неясные сумерки. Чудилось Айвазу, что нежные руки обвивают его шею, он оглядывался назад, но там уже не было видно ни дома, ни знакомой усадьбы, и только огромные, голые камни, поросшие мхом и молочаем, подымались сплошной стеной.

   То были холодные скалы, иззубренные утесы горной пустыни, среди которых так одиноко, так грустно сердцу, жаждущему любви и счастья... Но вот серый, тяжелый гранит озарился розовым светом зари... Яркая, утренняя звезда, точно прощальный взор, горящий слезами разлуки, печали и сожаленья, блеснула над зубчатым хребтом горных вершин и, исчезая, послала свой угасающий луч Айвазу. "Сальге! Сальге!" - крикнул Айваз, и скалы глухо отозвались ему. Встревоженный орел, распластав крылья, взлетел из ближнего кустарника и царственным полетом поднялся в поалевшие торжественные небеса. Белые туманы, выходя из ущелий, собирались в легкие облачка и стадами улетали на запад. Уже веял ветерок рассвета, и золотая полоска зари на небосклоне обозначала приближающийся день. Скоро южное солнце, ослепительное и великолепное, поднялось из-за синей гряды дальних гор и обожгло своими огненными стрелами камни, цветы и деревья.

   Айваз пробирался по скалам над крутыми глубоким обрывом, на дне которого еще дремали ночные тени, не рассеянные лучами солнца. Вдруг Алим радостно заржал. Айваз обернулся. С поднятой головой, настороженными ушами и раздутыми ноздрями дикий конь был так великолепен, что по лицу Айваза расплылась широкая улыбка, восхищения и удовольствия. Мурза сам не заметил, как образ прекрасной Сальге, о которой он вздыхал полчаса тому назад, незаметно стушевался и уступил место своему неожиданному сопернику. Айваз думал теперь только об одном Алиме. Дети и простые, несложные души людей, близких к состоянию первобытному, живут настоящим. Прошлое для них смутно и оставляет по себе недолговременное впечатление. У них почти нет воспоминаний, и только ближайшие факты, события, ощущения занимают все их внимание. Зато как сильно чувствуют они настоящее! Какою болью и радостью оно отзывается в их нежном и юном сердце! Размышление еще не отравляет их тонкой впечатлительности, их непосредственного и сильного чувства. Они живут в действительности, чуждые фантасмагорий и обмана, создаваемых воображением. Они могут быть счастливы... Айваз потянул к себе за повод Алима, чтобы посмотреть на него поближе, но конь остановился, как вкопанный. Он обернул свою красивую голову назад и звонким ржанием ответил на другое, дальнее ржание, которое раздалось за горой. Айваз скоро услышал приближающийся топот лошади и увидел всадника, неистово скакавшего по горной тропинке... Он узнал Аби-Булата.

   - Тохта, стой! - закричал молодой мурзак Айвазу.

   Айваз, чуя недоброе, остановился, и рука его невольно сжала рукоятку кинжала. Аби-Булат, весь раскрасневшийся, со сверкающими глазами, подскакал к Айвазу и схватил за повод его лошадь.

   - Прочь! - грубо крикнул Айваз.

   - Неверный, собака! Так-то ты платишь за гостеприимство и дорогой подарок! Аллах свидетель! Я смою твоей нечистой кровью позор и поношение брата! Айваз, бледный от бешенства, закусив свои тонкие усы, повернул коня и сильно ударил Аби-Булата по голове ногайкой. Лошади их очутились рядом, и оба мурзака сцепились руками в бешеной схватке. Аби-Булат стиснул Айвазу горло. Испуганные кони, не сдерживаемые больше поводьями, понеслись у самого края обрыва, прыгая через каменья, которые с шумом осыпались и падали на дно оврага.

   Трудно встретить более неистового и беспощадного в бою врага, чем татарин. Он не знает великодушия победителя, он, опьяненный кровью и злобой, топчет ногами павшего, издевается над молениями... на нем нет креста сказал бы русский человек. Бешенство и мстительность татарина не имеют границ... Не дай Бог никому видеть страшного зрелища татарских побоищ!

   - Валлагу! - взвизгнул Айваз, и отточенный кинжал сверкнул в его руке. Но Аби-Булат, успел предупредить удар. Он схватил вооруженную руку мурзака, выпустив его горло, и выхватил свой клинок. С минуту они боролись на всем лету бешеной скачки. Вдруг лошадь Авайза запуталась передними ногами в длинном чунгуре, на котором привязан был Алим, споткнулась и вместе с Айвазом рухнула на землю, придавив его всей своею тяжестью. Увлеченный паденьем противника, упал с седла и Аби-Булат, но он тотчас вскочил на ноги, бросился на безоружного Айваза и наступил ему коленом на грудь...

   - Оставь меня, оставь... - закричал в ужасе Айваз, но уже холодная и острая сталь вонзилась в его ребра. Глаза Айваза налились кровью, и он захрипел. Аби-Булат с искаженным лицом, с бледными губами и холодным потом на лбу вынул кинжал из трепетавшего тела, тряхнул над головою сверкающий красный от крови клинок и с каким-то исступленным, диким неистовством стал наносить удар за ударом в горло, живот и грудь уже бездыханного трупа.

   Каллы, месть из рода в род, вероятно, перешла бы после этого кровавого убийства, взволновавшего все окрестные деревни, к потомкам и родственникам мурз Мансурских, если бы у Айваза были близкие родные и братья. Но он был одинок. Русское правосудие также умиротворяющим образом повлияло на этот страшный обычай, ограничив его единичным случаем мести и дикой расправы, которых нельзя предусмотреть и в более цивилизованных местностях, чем наши окраины. Человеческие страсти, возбужденные до крайних пределов ложным ли понятием о чести, ревностью ли, жаждой грабежа, или ненавистью, прорываются равно повсюду, - и у народов культурных, и у татар и горцев, воспитанных в своих, часто жестоких понятиях и нравах. Только для этих бедных дикарей страшнее кара и наказание. Далекие сибирские тундры и рудники заменяют им их полное света и тепла отечество, их голубые горы, их море шумящее, лазурное и сияющее. Они не выживают в чужом и суровом климате, не переносят разлуки, и ссылка для них является смертною казнью, более мучительной, чем повешение или расстрел. Искупления, прощения вины, исправленья для них не существует... да и есть ли они на самом деле?

  

   ¹ Никьяг - венчание.

   Много раз случалось мне бывать в Бахчисарае. Однажды я приехал туда вместе с Д.А. Славянским, который предполагал дать здесь концерт. Татары-глашатаи - оригинальный восточный обычай, сохранившийся в Бахчисарае, - с громкими выкрикиваниями бегали из улицы в улицу, из кофейни в кофейню, заменяя собою афиши. Концерт был дан в Бахчисарайском дворце, в так называемой "зале суда", представлявшей своим ярко расписанным потолком и решетчатыми хорами редкий сборщик восточного орнамента и архитектуры. Среди публики было много татар. В первых рядах сидели местные муллы и хатипы в своих чалмах и пестрых азиатских халатах. Странно было слышать русские песни в этой обстановке. Они звучали каким-то могучим победным гимном русского народа, водрузившего свое знамя на развалинах ханского владычества и принесшего сюда, вместе со своим знаменем, свой дух, свою культуру, свои поэзию и песню. Торжественно звучал этот гимн в старом дворце Гиреев, куда с поклоном и повинной головой ездили когда-то именитые бояре и русские князья.

   Но если бы заглянул кто-нибудь в это время во внутренние покои дворца, он увидел бы там совсем необычайное и странное зрелище. Старые стены гарема как будто ожили. По освещенным лунным светом переходам дворца, точно тени ханских жен, мелькали и двигались женские фигуры в длинных фатах и разноцветных, вышитых золотом, нарядах. Это капелла Славянского готовилась к концерту. Старая и новая история, сон и действительность странно перемешивались между собою...

   Под этим впечатлением я засыпал в одной из комнат гарема. Чудно светила луна сквозь разноцветные стекла окон, чудно шептались за ними широколиственные раины сада, чудно и сладко звучал в мраморном бассейне гарема неумолкаемый плеск фонтана. Далекое прошлое, фантастическая легенда воскресали в тишине дремлющего дворца... Я расскажу вам, что приснилось мне в эту ночь.

   Журчит ли фонтан? Слезы ли льются, медленно, капля за каплей, упадая на мраморные плиты? Отчего так грустна прекрасная дочь Тохтамыш-хана? Алый цветок садов гарема печально поник головкой, и жемчужные росинки, как слезы, дрожат на его нежных лепестках... Ненекеджан-ханым не поет больше песен, не берет своего сладкозвучного сааза. Забытый, висит он над пестрыми подушками дивана, тонкая пыль покрыла его серебряные струны и перламутровые украшения. Ненекеджан-ханым не говорит с ним больше.

   Сквозь цветные окна гарема лунный свет падает на золотые монеты, сверкающие на груди ханской дочери, на алмазную застежку ее тюрбана и на бледное прекрасное лицо. Ее большие глаза, как два лучистых агата, светятся в сумраке, отражая бледное сияние месяца... Не тень ли это? Не легкое ли видение бесшумно проходит по мягким узорчатым коврам дремлющего дворца? Вот она остановилась у широкого окна, она слушает грустный шепот раин, однозвучный, печальный крик ночной птички, чета. Головка ее упала на бледные руки, тихо зазвучали на всколыхнувшейся груди золотые монеты ожерелья, и глухое рыдание услышали стены гарема... Ненекеджан, Ненекеджан!

   Это старая, грустная сказка.

   Зачем так молод и статен Салтин-бей, краса ханских джигитов? Зачем, как соловей своей песней, он пленил розу сераля? Зачем он не мил грозному Тохтамыш-хану, отцу Ненекеджан? Но от утреннего до вечернего изана и всю долгую, темную ночь думает о нем ханская дочь. Давно не улыбалось солнце Бахчисарая. Играют золотые рыбки в кристальной глубине бассейнов не для ее очей, не для ее очей цветут цветы душистого сада. Ненекеджан не смотрит на них. Она не ждет Салтин-бея, - Салтин-бей не придет. Крепки решетки гарема, зорки глаза евнухов, бряцая оружием, стоит у дверей сильная стража.

   Ненекеджан-ханым тихо опустилась на узорные подушки дивана, бледная рука ее упала на шелковые, яркие ткани...

   Чуть слышно брякнуло кольцо железной двери, скрипнули тяжелые петли... Не евнух ли крадется, совершая свой ночной дозор? Притворяется, будто спит, ханская дочь, только глаза смотрят украдкой сквозь опущенные длинные ресницы.

   - Спит ли светило гарема? Грезит ли наша повелительница о славном Салтине... - говорит, неслышно входя, молодая еврейка, но быстрая рука крепко зажимает ей губы.

   - Именем Аллаха... Гира, ты ли здесь, ночью? Закутанная в белую чадру, стройная и высокая красавица-еврейка опускается на колени.

   - Жизнь рабы, ханым, - жизнь степной былинки. Она не дорого стоит. Мне дороже твое счастье, ханым. Салтин-бей - знаменитый джигит. Его конь быстрее ветра. Завтра ночью конь и всадник будут у ворот Хан-Сарая.

   Ненекеджан опустила обе руки на плечи еврейки и склонилась лицом к ее лицу.

   - У меня есть для тебя, ханым, другая одежда...

   - Тебя послал Салтин-бей? Говори!

   - Он сказал, что джигиты увозят своих невест, когда не купишь калымом.

   - Встань, Гира! Я не ханская дочь больше! Я бегу из дому, как простая татарка... Теперь Ненекеджан беднее всех девушек в Бахчисарае: у нее есть только любящее сердце.

   Ненекеджан сделала знак рукою. Гира, поцеловав полу ее одежды, поднялась с ковра и вышла из комнаты гарема. На пороге молодая еврейка обернулась на мгновенье. Злая усмешка мелькнула на ее губах, большие черные глаза, бледное лицо выразили дикую ненависть. Неслышно ступая, еврейка скользнула в другую дверь ханского сераля. Дверь эта вела в покои любимой наложницы Тохтамыш-хана.

   По саланчикской дороге, вившейся в гору от Бахчисарая, ехал всадник. Был жаркий полдень, солнце раскалило окрестные скалы, и по белой дороге за всадником и его лошадью бежала черная тень. Но сам всадник казался чернее своей тени: на нем были темное длинное платье и шляпа раввина, Иегуда Бейм, прозванный караимами "черным рабби", возвращался из города.

   Едва он свернул за поворот дороги на своем взмыленном иноходце, ему послышался звонкий стук подков по голому камню, и впереди задымилось облачко пыли. Кто-то ехал навстречу. В то время, встречаясь в пустынном месте, люди зорко всматривались друг в друга и держались настороже. Иегуда Бейм незаметно освободил рукоять кинжала, скрытого в его широкой одежде. Статный наездник приближался к раввину. Кавказская кольчуга блестела под богатым синим чекменем, отсвечивая на груди. Кривая сабля джигита в сафьянных, окованных серебром ножнах, побрякивая, билась по вспененным бокам гарцующего скакуна. Круглая бахчисарайская шапочка, сдвинутая набекрень, словно чудом держалась на взбитых сзади густых и курчавых волосах молодого наездника. По румяному лицу, белым зубам, сверкавшим в улыбке из-под каштановых лихих усов, по смелому взгляду, Иегуда Бейм узнал в джигите славного Салтин-бея, сераскира кипчакской орды. Бея не трудно было признать в нем: только у беев бывает такой конь, золоченые стремена, драгоценный набор оружия и сбруи.

   Всадники разъехались сперва друг от друга - правой рукой ловчее послать приветствие или удар, смотря по надобности и случаю. Впрочем, мирный караимский раввин едва ли мог вызвать опасение у татарского воина. Салтин-бей почти не обратил на него внимания. Задумчиво ехал джигит, и с губ его легким вздохом слетало милое имя: "Ненекеджан!".

   - Ненекеджан! - тихо шептал и молодой раввин, смотря на дальние голубые горы, на лазурное небо и одинокое облачко, спешившее к горизонту. Но тотчас густые черные брови раввина мрачно сдвигались, и горькая усмешка мелькала на бледном лице.

   Крутая, кремнистая дорога вилась все выше и выше, и скоро отвесные, голые скалы Чуфута грозно поднялись над головою Иегуды Бейма. Зубчатые стены и башни города караимов на недоступной вышине тянулись по самому краю стремнины. Странный народ жил в этой странной крепости. Потомки херсонесских самарян и хазар, принявших иудейскую веру, караимы одевались и говорили по-татарски, молились в своих синагогах единому Иегове, отвергали талмуд и подчинялись сынам Корана. Хан и Иегова были их властителями. Они пели татарские песни и псалмы Давида. Мусульмане не трогали их, позволяли им заниматься торговлей и собирали с них подати, но относились к "чуфутам" - "жидам" с нескрываемым презреньем. Татары считали их даже за прокаженных и говорили, что у каждого караима на голове неизлечимые язвы. Но караимы были полезны и нужны ленивым и воинственным поклонникам пророка. Никто не умел так искусно выделывать зеленый, желтый и красный сафьян, как караимы. Их сады были хорошо обработаны, а купцы-коробейники доставляли татарам все необходимые предметы. Караим, в случае нужды, умел прислужиться. Все же мирные и тихие по своим вкусам и занятиям, находясь под мощной защитой крымского хана, караимы не могли считать себя в полной безопасности от грабежей и набегов соседних кочующих орд и племен. Они ютились на неприступных скалах Мангуба и Чуфута, окружали свои жилища крепкими стенами и башнями. Особенно дорог им был Чуфут-Кале с его Мейдан-Дагом, напоминавшим Масличную гору, и похожей на Иepyсалимскую, Иосафатовой долиной, долиной будущего воскресения мертвых. Там, в тени барбарисов и кизиловых деревьев, покоилось кладбище их предков, и белели каменные двурогие гробницы. В "галуте" - пленении, караимы вздыхали о своей далекой Палестине и ждали Мессии, своего избавителя. Управляемые своим гахамом, -первосвященником и старейшинами, караимы жили замкнутою жизнью в Чуфуте, где, по сказаниям их летописцев, поселились их предки еще за 500 лет до Р. X. У них были свои ученые, богословы и раввины. Не последнее место среди них занимал молодой рабби Иегуда Бейм, считавшийся знатоком древнееврейской письменности и писавший религиозно-философские сочинения с полемическим оттенком. Поклонник "чистого библеизма", он был горячим противником фанатических Бэн-Акиб. Его поэтические псалмы, полные грусти о невозвратимом и далеком Сионе, были так же популярны среди караимов, как и его ученые трактаты, говорившие о глубокой мысли и строгой религиозности их творца.

   По крутой тропинке поднялся Иегуда Бейм к двум главным башням города. Тяжелые, окованные грубыми кусками железа, ворота широко отворились перед ним, загремев цепями. Раввин ехал по узкой улице, выдолбленной в голой скале и окруженной низенькими каменными строениями. Подковы лошади звонко стучали по камню. В открытые двери домов видно было, как суетились около тандуров - печей, вырытых в земляном полу комнат, старые и молодые караимки в чадрах и в цветных бешметах; на улице попадались высокие и важные фигуры караимов в белых чалмах и черных халатах, бородатые лица с большими грустными глазами. Встречные почтительно кланялись раввину и давали ему дорогу. У почерневшей угловой башни стоял часовой с пикой и мирно кормил голубей. Голуби сидели на руках, плечах, на древке пики караимского воина, толпились у его ног и клевали зерна из его протянутой ладони.

   Налево виднелся кенас, соборная синагога. Здесь Иегуда Бейм слез с лошади и, отдав ее слуге, вошел в двери соседнего здания. Это был дом раввина.

   Каменное двухэтажное строение неправильной формы, дом Иегуды Бейма, несколько напоминало башню. Оно прилепилось на самом краю чуфуткальской скалы, и его, похожие на бойницы, окна выходили прямо в пропасть. Отсюда в ясные дни, и особенно в часы заката, было видно за вершинами гор далекое синее море, чуть приметной чертой отделявшееся от небесного горизонта. В дом вела окованная железом дверь с тяжелым кольцом и засовами. В комнатах, окрашенных какой-то краской, с разными дубовыми потолками, было прохладно и тихо. Сюда не долетал ни один звук из широкого мира, лежавшего там, далеко внизу, где синели глубокие долины и ущелья. Спокойствие и мир царили здесь на высоте, за толстыми каменными стенами.

   Иегуда Бейм сидел, облокотившись на руку, над свертком старинной библии в кожаном, окованном серебром, ковчежце. Это была драгоценность караимской синагоги, древнее Пятикнижие, написанное по преданиям во времена Моисея. Еврейские письмена местами уже стерлись на желтом пергаменте. Кругом, на столе и полках, лежало множество других караимских рукописей: "Яд-Гахзако", "Мыцвос Маймонида", "Сабель Гайруше"... Генуэзский светильник бросал в сумерках вечера мигающий отблеск на страницы Пятикнижия, и бледное лицо молодого раввина, оттененное черной, слегка раздвоенной, бородой. Большие, характерно еврейские глаза задумчиво склонялись на книгу.

   - "Аз есмь Господь Бог твой..." - читал рабби Бейм великую заповедь, начертанную на скрижалях завета. Он тихо провел рукой по лбу... - Человек, травы, цветы, водоросли морей, животное и птица, - проговорил он как бы про себя, - весь мир утверждает единство Иеговы... Как близки мне эти травы, эти цветы, эти создания, населяющие землю... у нас всех единый, общий Отец, создавший нас. Нас ждет одна участь, обращающая в прах и тление все, что живет и движется... Голод, жажда, ужас уничтожения томят нас одинаково. Я видел страх смерти в глазах раненой стрелком дикой козы. Человеческое чувство сознания, скорбь разлуки с миром светились в этом погасающем взоре, которого я не забуду никогда... Правы ли утверждающие, что нет души у животных? Если так, как могут отнимать священный дар жизни у существ, живущих только однажды и так кратковременно вкушающих всю радость бытия? Прохлада вечернего ветерка, шум листьев, алый свет утренней зари, сон и пробуждение для них так же сладостны, как и для меня.

   Не верю!.. Своя вечная жизнь, своя душа есть у каждого создания, будь то мельчайшая из тварей земных¹. Иегова не позволил бы иначе проливать их кровь. Степь и горы, зеленые долины, неустанно бегущие волны морей, - все полно таинственного движения, шума и шороха... камни говорят и дышат, когда их вопрошает слово имеющий... Вечное бытие материи открывается мне в красоте природы, Единый Дух чудится во всем мироздании. Благословенно имя Саваофа!

   Иегуда Бейм поднял молитвенно руки и протянул их к открытому окну, где в сумраке на вершинах гор догорал последний розовый луч заходящего солнца. Какое-то великое таинство совершалось там, в потемневшей лазури, озаренной на небосклоне пламенем погасающей вечерней зари. Раввин закрыл тяжелую книгу.

   Он долго еще смотрел в глубину дальнего вечернего неба, где зажглась, мерцая, первая золотая звезда. Как воспоминанье прошлого, она сияла тихим, полным какой-то недосказанной грусти, трепетным светом. Она говорила о счастье - невозможном более, о радости - но минувшей. Спускалась ночь, и, посылая сон, будила грезы и сновидения.

   Чудная, неотвязная греза снова просыпалась в сердце молодого раввина. Его душа, как чуткое эхо, откликалась на все таинственные голоса говорящей с нами природы, то звучные и торжественные, как молитвенный хор, то нежные и сладостные, как слова любви. Образ прекрасной Ненекеджан снова возник перед Иегудой Беймом в сумраке ночи, весь осыпанный алмазными звездами. Крупнейший алмаз горел на ее ханском тюрбане, но ярче звезд и алмазов сеяли ее чудные глаза. Она была ослепительней и прекрасней Савской царицы... Раввин видел ее опять среди цветников ханского дворца, он слышал ее голос, печальный и звонкий, как плеск фонтанов Бахчисарая.

   - "Ненекеджан!" - вздохнул теплый ветерок, пахнувший из окна на гаснущий светильник.

   - "Ненекеджан!" - запала где-то далеко струна мелодического сааза.

   Беззвучно, тихо стало кругом... Иегуда Бейм уронил голову на пергамент библии и прижал к ней пылающий лоб.

   - Саваоф! Иегова! Всесильны! - шептали его дрожащие губы.

   Призыв на вечернюю молитву раздался из синагоги.

   Аллах велик! Такой звездной голубой ночи давно не бывало в Бахчисарае. Сады Ирема ничто перед садами ханского дворца. Аромат фиалок, роз и гиацинтов наполняет дремлющий воздух. В сумраке, озаряя зелень деревьев, горят цветные, пестрые фонари из навощенной бумаги. Минареты, башенки, таинственные переходы спящего дворца обвеяны сладкими грёзами любви и неги... Тени сказок Шехерезады проносятся в очарованной тишине и благоухающим дымом аравийских курений окутывают сады и чертоги Хан-Сарая. Звучно, немолчно лепечет струйка фонтана, часто и чудно шепчут жемчужные капли. Стихнул гарем. Разметавшись на пестрых подушках, спят ханские жены. Нескромная ножка видна под атласным покровом, смуглая грудь ровно вздымает прозрачные ткани стамбульской тафты... Будто волшебные лампы Алладина горят в переходах сераля... Будто топазы, рубины и яхонты светятся в золотой оправе. Сквозь стрельчатые двери, один за другим, видны покои гаремов. Таинствен и сладок их голубой сумрак. Восторг, наслажденье и нега здесь дремлют, утомленные счастьем... Чуть замер звук поцелуев, и бредит сквозь сон усыпленный гарем.

   - Слава Пророку, лицо Бахчисарая улыбнулось! - ласкаясь и обнимая колени хана, говорит молодая Зулейма. Она одна с повелителем в дальнем покое сераля. Разве могут у нее быть соперницы? Она стройна, как тополь Стамбула. Ее глаза - черный агат, как венчик розы, полуоткрыты ее алые губы. Шелк красных шальвар, бархат бешмета слишком нежны, чтобы скрыть хоть одно из ее очарований. Зулейма прекрасна, Зулейма - любимая жена великого хана. Отчего же сдвигаются ее тонкие брови? Разве кто-нибудь в силах отнять у нее сердце ее властелина? Ненекеджан, одна Ненекеджан - ее злая соперница. Хан больше, чем бедную Зулейму, любит свою дочь... ей он дарит лучшие наряды, с нею делить досуг свой. Зулейма не простит этого никому!

   - Чего желает мой повелитель? Рабы спят, и я сама заправлю ему душистый нергиле, - улыбается Зулейма. Она ставит на узорный ковер драгоценный кальян и нежной рукою подает хану янтарь змеистого чубука. Тихо вьется синий дымок, чуть тлеют ароматные уголья.

   - Уснула ли моя Ненекеджан? - спрашивает хан у Зулеймы.

   - Ненекеджан... - дрожащим голосом отвечает одалиска... Но вот, не договорив, она вся насторожилась... Кто-то трижды хлопнул в ладони за дверью... - Ненекеджан, - склоняется Зулейма к плечу хана, дочь Царя Царей, не достойна его милости... В эту ночь ханым бежит с Салтин-беем!

   Аллах велик! Тиха звездная ночь...

   Тиха звездная ночь... Опустели улицы Бахчисарая, закрылись кофейни и лавки шумного базара. Едва белеют по склонам ущелья сакли татар. Как черные тени, уходят минареты мечетей в синеву неба. Не шепчутся ветви раин с перелетным ветерком. Только быстрая речка Чурук-су немолчно журчит в своем каменном ложе, омывая подножье ханского дворца, да однозвучно перекликается дворцовая стража. Вот медленно покатилась падучая звезда и пропала за дальней горой.

   - Как сердце бьется!.. Мни страшно, Гира! - шепчет, хватая за руку молодую еврейку, вся трепещущая, словно пойманная птичка, Ненекеджан.

   - Не бойся, ханым! Послушай, как все тихо... Он скоро придет!

   Гира, оглядываясь по сторонам, осторожно спустила плетеную лесенку с вышки гарема. Свист ночной совки прозвучал глубине рва, и какая-то тень вышла из-под навеса деревьев...

   Стоя по колено в воде, бережно подхватил Салтин-бей на свои сильные руки дрожащую Ненекеджан и, крадучись, вынес ее, как легкую былинку, из речки у задней стены тонувшего в сумраке дворца. Здесь было пустынно и глухо. Не фыркала, не била о камень копытом, словно чуя беду, привязанная в кустах лошадь.

   Гира, перегнувшись через перила вышки, видела, как в сумраке мелькнула быстрая тень всадника с легкой ношей поперек седла. Где-то звякнула подкова, и все стихло. Еврейка выпрямилась и поспешно сбежала со ступеней лестницы. Словно удар набата прозвучал в глубине дворца. Что-то смутно и грозно в нем зашевелилось. Плач женщин послышался в гареме, в переходах задвигались огни...

   Как ветер, как птица, летит конь Салтин-бея. Вдвинув в широкое стремя ножку в сафьянном терлеке, крепко охватив шею джигита, прижалась к его груди Ненекеджан. И жутко, и горько, и радостно ей отдаваться его поцелуям. Держат ее сильные руки на узорчатом седле, вихрем мчится добрый скакун. Скалы и долины мелькают мимо, все уносится вдаль, только ясные очи Салтин-бея смотрят, как звезды, прямо ей в сердце.

   - Кроткая овечка моя, черешенка алая! - шепчет джигит, прижимая к груди свою нежную ношу.

   Вот он свистнул... За ближней горой откликнулись свистом. Свистнули справа и слева, и сорок татарских наездников из орды Салтин-бея выехали навстречу своему сераскиру. Словно лес, окружали Ненекеджан сверкающие копья, стеною сдвинулись кони и всадники и, как черные тени, понеслись в гору.

   - Не бойся, джаным, с зарею мы будем в степи! - нежно шептал молодой бей, склоняясь к своей красавице.

   - Алла! - словно в ответ, прозвучал тревожный окрик в задних рядах ордынцев. Салтин-бей поднял руку, и джигиты замерли на месте.

   Внизу, в темной лощине, был слышен лязг оружия и топот многих лошадей.

   - Айда в Чуфут! - крикнул Салтин-бей и помчался вперед со своим конным чамбулом.

  

   В кенасе, чуфуткальской соборной синагоге шла полуночная служба. На другой день был субботний праздник, и торжественный селихат, ночную молитву, совершал раввин Иегуда Бейм... Тихо и таинственно было в синагоге. Множество разноцветных лампад, украшенных золотом и драгоценными каменьями, опускалось со сводчатого потолка и мерцающим светом озаряло возвышение для священнодействующих, мягкие ковры, символические знаки закона и библейские письмена на стене кенаса. На стоящих рядами скамьях сидели молящиеся. Монотонное чтенье Пятикнижия, возглас раввина и пенье кантора странно звучали в тишине караимского храма.

   - Благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова! -обратился Иегуда Бейм к собравшимся в синагогу: из-за моря Шиттим взывают к нему колено Симона и колено Дана в пленении. Рыдая, мы простираем руки наши к Сиону...

   Исполинская черная тень, падавшая от раввина на стену кенаса, подняла свои призрачные руки. Подобно органу, протяжно и торжественно, зазвучал хор.

   В дальнем углу синагоги, куда едва проникал свет лампад, стояла всегда стройная еврейка с бледным лицом. Ее большие, черные глаза молитвенно останавливались на молодом раввине. В них было столько любви, мольбы и нежности, что, встречая этот взгляд, раввин невольно смущался и сурово сдвигал свои строгие брови. Обычное место в кенасе, где становилась еврейка, было теперь пусто, но Иегуда Бейм не заметил отсутствия Гиры.

   Снова прозвучал высокий голос кантора, и синагога затихла. Вдруг, издалека долетел словно громовой удар. Гул его прокатился по спящему на вершине скалы городу караимов и отдался под сводами кенаса. Кто-то громко и часто стучал в железные ворота крепости.

   Встревоженные лица показались на улице, толпа высыпала из синагоги. Несколько человек с копьями пробежали к воротам. Там уже перекликались стражники.

   - Именем великой государыни, дочери Тохтамыш-Хана! - требовал пропуска голос за воротами.

   Из бойниц караимы увидели сорок вооруженных всадников и впереди них - воина в блестящей кольчуге с закутанной в чадру женщиной на седле.

   Скоро загремели железные цепи ворот, широко распахнувшихся при грозном имени хана. Салтин-бей со своими ордынцами приехал в город. Его татары тотчас сменили караимских стражников, и тревожная весть обежала Чуфуг-Кале. На азаре