Главная » Книги

Шуф Владимир Александрович - Могила Азиса, Страница 4

Шуф Владимир Александрович - Могила Азиса


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

тому что мальчик-пастушок, служивший на ферме, рассказывал потом Мустафе самые неприятные для его самолюбия вещи про Альбину и Таира.
   Поздно вечером сидит Мустафа у Альбины, в ее комнате с белой пышной кроватью, белой занавеской на окне, уставленном горшками душистых цветов, и образом с горящей лампадкой в углу. Мустафа пил водку и был мрачен. Альбина стояла к нему спиной, прислонившись лбом к холодному стеклу окна. Ей виделись в темноте горящие огоньки города и еще другие, которые передвигались, то вспыхивая, то потухая на темном фоне далеких гор: это светились смоляные факелы ночных охотников на перепелок. Изредка ей слышался глухой шум моря, разбивавшего о прибрежье свои белогривые волны. Мустафа притянул ее к себе за руку. Она не противилась, только брезгливая улыбка скользнула по ее сжатым губам. Вдруг Мустафа сильным движением оттолкнул ее от себя: он нашел амулет и грубо сорвал его с ее шеи. "Это что? - крикнул он, сверкнув на нее глазами. Альбина бросилась отнимать, и между ними завязалась безобразная борьба. Наконец Альбина упала и со стоном стукнулась затылком об ножку кровати. Мустафа быстро разорвал амулет и прочитал у свечки слова, которые страшными заклятьями призывали вечное безумие на его голову. Он побледнел, руки его опустились, и, простояв неподвижно нисколько минут, он вышел из комнаты, не взглянув на Альбину. Таир сдержал обещание и достал Альбине амулет - более ужасный, чем она желала. Альбина повесила его на шею, не умея читать по-татарски и не зная его содержания. Она, может быть, отказалась бы от амулета, поняв его значение, потому что она верила в его силу, как верили в чужеземных богов римляне, ставившие их кумиры в храмах Капитолия. Живя среди татар, она перенимала и их суеверия.
   С тех пор целых две недели Мустафа был пьян без просыпу. Он скакал из деревни в деревню, из шинка в шинок на своем лихом иноходце, но не мог размыкать своей тоски. Глубокое разочарование в женщинах закралось и в его грубую душу. Он иногда по-своему горько насмехался над влюбленными, говорил, что бабе доверять нельзя, что каждая баба - ведьма и колдунья и ни за что продаст своего возлюбленного. Скоро у него подобралась бесшабашная компания гуляк и пьяниц из греков и татар, которых он щедро угощал на свой счет. По ночам он бродил с ними близ хутора в твердом намерении украсть и зарезать Альбину - дело обыкновенное в татарском быту. Он казался действительно помешанным: было ли это действие амулета - не знаю, но думается мне, что иная женщина может свести с ума, и не прибегая к волшебству. А в ту ночь, когда я ночевал на хуторе, Мустафа один пробрался в сад и, подкравшись к дому, застал Альбину и Таира вместе. Он был силач, и Таир не мог с ним, конечно, справиться. Говорят, бедного молодого татарина нашли без чувств на другое утро в слободе, куда он на коленях дополз после побоища, желая поднять тревогу. Впоследствии, прохворав несколько недель, он поправился, но был подвергнут своеобразному остракизму татарским обществом, обвинившим его в заведомом колдовстве.
   И так, Мустафа бежал по нашим следам. А едва я спрятал Альбину, он, ударом ноги выломав наружную дверь, появился передо мною в столовой, дверь из которой выходила в кабинет. Очутившись в незнакомой обстановке и совершенно неожиданно увидев меня перед собою, он остановился как бы в недоумении. Так бешеный бык, раздраженный копьями и красными лоскутьями пикадоров, опрокинув на пути своем несколько всадников, встречает пешего бойца и, умерив на мгновенье яростный бег, склонив рога, вращая налитыми кровью глазами, готовится к новому, последнему нападению. Если бы я попытался оказать малейшее сопротивление, Мустафа, с которым я не мог спорить в силе и ловкости, наверно смял бы меня, как ребенка. Но, пользуясь старым нашим знакомством, я заговорил с ним в дружески примирительном тоне, просил выслушать меня, и Мустафа грузно опустился на стул, подперев мускулистою рукой свою всклокоченную голову. Я просил Мустафу объяснить его поведение в доме моего друга и, узнав о причинах его поступка, стал говорить ему, что талисманы - вздор, что стыдно ему верить в такие пустяки; но он отвечал, будто уже давно замечает, как что-то вертится в его голове и туманит мысль. Факту неверности Альбины я не мог ничего противопоставить, да и могли ль подействовать доводы и убеждения на такого, как он, человека, находившегося к тому же в невменяемом состоянии? Я пытался только выиграть время разговорами, надеясь, что он сам опомнится. Но ничего не помогало, он все настойчивее требовал выдать ему Альбину и порывался искать ее в соседней комнате. Мы сидели друг против друга, я видел костяную рукоять ножа, торчавшую за его сапогом, и ощупывал инстинктивно свой кинжал. В самую критическую минуту мне пришла в голову счастливая мысль. Заметив, что Мустафа немного пьян, я вздумал напоить его окончательно. На открытой полке шкафа я видел графин с водкой. Я упросить Мустафу выслушать меня еще немного и поставил на стол водку. Мы пили рюмку за рюмкой, и Мустафа скоро совсем охмелел. У меня тоже немного вело в голове. Тогда я прямо заявил Мустафе, что не выдам ему Альбины и, едва он бросился к двери, я заслонил ее, и между нами завязалась борьба. Мне легко удалось повалить пьяного Мустафу на пол, и он тут же заснул в полнейшем бесчувствии. Я отворил дверь и велел Альбине поскорее одеваться, а сам побежал за привязанной в саду лошадью. Пароход в Одессу должен был отходить по моему расчету через час, и я надеялся потихоньку спровадить Альбину в другой город, так как эта история не могла кончиться благополучно. Альбина была вполне со мною согласна. Я посадил ее на седло и повел лошадь под уздцы кратчайшей тропинкой, извивавшейся по высохшему руслу ручья среди камней и кустарников. В небе уже занималась заря. Вместе с темнотой ночи, казалось, исчез и страх Альбины. Восходившее солнце, осушив капли росы на цветах и деревьях, осушило слезы и на ее ресницах. Она улыбалась мне, как это голубое спокойное море, пробуждавшееся с первыми лучами рассвета.
   Точно легкий утренний туман, скользивший по горным уступам, развивалась белая накидка на плечах молоденькой девушки, и, право, Альбина ни разу еще не казалась мне такой хорошенькой. Может быть, это было действие утра и возбуждение от пережитых мною впечатлений. Если бы я провожал при такой обстановке не Альбину, а какую-нибудь высоко образованную девицу, то я наверное сострил бы, назвав себя ее паладином, избавившим ее от грозного великана, как водится в рыцарских романах. Но Альбину я мог попросить только поцеловать меня в вознаграждение, что она и исполнила с большим удовольствием, наклонившись ко мне с седла.
   Вскоре после этого и я оставил Ялту, иначе вряд ли пришлось бы мне избежать мести и преследования Мустафы, раздраженного моим вмешательством. Не дай Бог никому затронуть татарина - за ним стоят все его родичи: братья, зятья и племянники.
  
   1 Чунгур - второй повод, употребляемый татарами для привязывания лошадей.
   2 Папучи - туфли с носком и одною подошвой.
  

ЕВПАТОРИЙСКИЕ СТЕПИ

  
   Случалось ли вам когда-нибудь заблудиться в степи?
   Нет чувства безотраднее...
   Выехав еще засветло из Евпатории по делу к одному из окрестных помещиков, я вскоре сбился с дороги. Местность была однообразная, ровная. Верст за пять от города в постоялом дворе, стоявшем на перепутье и красноречиво называвшемся "Свиданье двух добрых друзей", я расспросил хозяина, тучного и красного мещанина, куда ехать, и направился по его указанию. Он еще долго стоял на крыльце и что-то кричал мне вдогонку, но за стуком шарабана я уже не слышал дальнейших наставлений.
   Серый, пыльный почтовый тракт, изрезанный глубокими колеями, бежал бесконечно в даль. По обеим сторонам его тянулись узкие полосы вспаханной земли, терявшиеся в степном просторе, в зеленовато-бурых пространствах выжженной солнцем травы. Черные дрозды подымались из придорожного ковыля и садились на телеграфную проволоку. Моя лошадь, низкорослый, но крепкий жеребчик крымской породы, бежала мелкой иноходью, побрякивая бубенчиком и подымая пыль, которая густым слоем садилась на лакированные потрескавшиеся от жары крылья шарабана, на мою шинель и белую фуражку. Я все ожидал, указанного мне поворота на проселочную дорогу, но его не было видно. Пестрые столбики верст мелькали один за другим, а между тем стемнело, и почти без сумерек, как всегда на юге, над степью быстро спустилась черная ночь. Где-то справа замигал, вдалеке огонек.
   "Что за притча?", - думал я, стараясь различить в темноте поворот с почтового тракта и ругая в душе хозяина постоялого двора. А говорил еще "близко", олух! Вот всегда так в дороге - нельзя верить ни одному указанию, - врут, точно генеральные карты Российской Империи.
   Вдруг я почувствовал, что шарабан мой запрыгал, словно по кочкам. Лошадь пугливо фыркнула и раза два споткнулась. Очевидно, мы съехали в сторону с дороги. Я потянул вожжи, остановившись, стал всматриваться в темноту. За два шага ничего не было видно. Ночь, точно непроницаемая тайна, окутывала степь. Черная масса земли сливалась с более светлым сумраком ночного неба, где как-то безнадежно вспыхивала одинокая звездочка. Мне показалось, однако, что невдалеке я различал телеграфные столбы тракта и, хлестнув лошадь, я повернул к ним. С полчаса я ехал в одном направлении, но ни столбов, ни дороги как не бывало. Лошадь сама остановилась у глубокой рытвины, перерезавшей поле. Пришлось свернуть в сторону. Я поехал наудачу. Длинные стебли травы путались в колесах, ветви низкорослого кустарника попадали в спицы, и лошадь с трудом тащила мой шарабан. В темноте я слышал ее тяжелое и прерывистое дыхание... Ночной холодок давал себя знать. Воздух и степная трава были пропитаны сыростью падающей росы. Прошло часа два тряской, утомительной езды, а все не было ни малейшей надежды выбраться из этого хаоса спутанных трав и темноты. Ни дороги, ни огонька. Наконец лошадь, измученная, вспотевшая, вся в мыле, стала. Я хлестнул вожжами, но она не тронулась с места. Дальше было ехать невозможно, да и бесполезно. Приходилось ждать рассвета. Я попробовал крикнуть, но голос как-то глухо замер в черном пространстве земли и неба... Чтобы осмотреться, я зажег спичку, но и она бессильно вспыхнула и погасла. Ее слабый свет пропадал в окружающем мраке. Странное, тоскливое чувство одиночества охватывало мою душу. Нетерпение, усталость, неудача расстроили мои нервы, обыкновенно довольно крепкие и выносливые. Становилось как-то жутко на сердце. Я слез с шарабана и с большими усилиями, почти ощупью, набрав ворох сухих стеблей ковыля и ветвей кустарника, зажег костер.
   Пламя затрещало, вспыхнуло, лизнуло красными языками желтые стебли и сучья и шагов на двадцать назад отбросило степную, непроглядную темь... Напрасно трепетали и метались густые черный тени - они не могли ворваться в очарованный круг яркого света. Потревоженные в своих владениях, они, полные злобы и ненависти, обступали меня со всех сторон, глядели на меня своими черными глазами и готовы были каждый миг броситься и поглотить меня, мой шарабан и лошадь, стоявшую низко понурив голову... В степи было тихо. Только изредка ветер шуршал высокой травою, да какой-то отдаленный вздох, вздох ночи и степного простора, долетал ко мне, не нарушая общего успокоения. Я разостлал коврик из шарабана и, положив под рукою револьвер, присел у костра.
   Одиночество невольно будило воспоминания. Они слагались из темноты и пламени, из света и тени, принимали знакомые черты... Силуэты, образы, лица толпились вокруг меня... Но все они были так печальны, печальны... Странно, неужели не было ничего радостного в моей жизни, или все это давно прошло и умерло? Сожаление о потерянном счастье, горькие воспоминания о неудачах и разочарованиях - разве все это не печально, не больно? И старика едва ли радуют воспоминания. Слишком много горя примешано к ним, слишком много слез...
   Временами мне казалось, что я заблудился не в этой безотрадной степной равнине, окутанной мраком, а в самой жизни моей, бесцельной, пасмурной и холодной... Чего я ждал, на что надеялся? Вот иду я по казенной надобности, с известной, строго определенной целью. Как жаль, что высшее начальство не снабдило меня какими-нибудь казенными инструкциями существования! Тогда бы я не превысил своих полномочий, оставался в рамках дозволенного и желательного, и формулярный список моего прошедшего был бы чист и незапятнан... Да, я сбился с дороги, и черная ночь была передо мной...
   - Здравствуй! - вдруг раздался голос над самым моим ухом.
   Это было до такой степени неожиданно, что я весь вздрогнул и схватился за револьвер. Какая-то фигура выделилась из ночной тени и подошла к моему костру. Впрочем, в ней не было решительно ничего страшного и угрожающего. Совсем напротив. При виде этой фигуры, я невольно расхохотался над своим испугом. Передо мною, улыбаясь широкой, глуповатой улыбкой, стоял невзрачный молодой татарин с черными усиками и сладкими глазами. Красная феска была сдвинута на его лоб как-то комически. Он был босиком и в одной руке держал узелок, связанный из пестрого ситцевого платка. Другая его рука была коротка несоразмерно с туловищем и как-то странно изогнута, но он владел ею свободно: важно приложив эту руку ко лбу и сердцу, он затем по-европейски протянул мне ее для рукопожатия.
   - Ты зажигал огонь в степу, - сказал он на ломанном русском языке, - и Осман пришел погреться. Можно?
   Я указал ему на ковер и спросил, куда он идет.
   - В Евпатория. Завтра утром там будешь... Тридцать верст осталось.
   - Как тридцать верст? - воскликнул я, привскочив от изумления.
   - Разве не знаешь? - Татарин посмотрел на меня с неменьшим изумлением.
   Я объяснил ему, что заблудился и никак не ожидал, что заехал так далеко.
   - А ты пешком идешь? - спросил я его.
   - Я всегда будешь пешком ходил: из Евпатория в Севастопол, из Севастопол в Ак-мечеть, в Карасубазар, в Бахчисарай... я везде был... - прибавил он с гордостью... - В Стамбул был.
   - И в Стамбуле пешком ходил? - рассмеялся я.
   - В Стамбул на пароходе ездил... В Стамбул нельзя пешком... Там море болшой... Стамбул тоже болшой город... Мечеть сколько!.. Я там цирюльник был, бороду брил, кровь пускал...
   - Так ты цирюльник?
   - Не все цирюльник. В Бахчисарай кофейня держал. В Ак-мечеть мороженое торговал.
   - Вот как. А теперь чем же ты занимаешься?
   - Теперь жена помер. Ничем не занимаешься... -сказал он.
   Лицо его вдруг потемнело, и он отвернулся от меня.
   Я подумал, что невольно огорчил его и замолчал. Звезды начинали проглядывать на небе, и блестящий Сириус показался на горизонте. Ночь светлела. Какие-то смутные очертания бродили в степи. Чаще шуршали сухие стебли трав, чаще долетал ветерок.
   Я подбросил охапку ковыля в костер, и он снова затрещал и вспыхнул.
   - Жена помер, - слезливо заговорил Осман, - и деньги пропал... Деньги ее отец назад брал... торговать нечем... а жена был какой красивый... Любил менэ, господин, мой жена! - вдруг обернулся ко мне татарин.
   При свете костра я увидел на его глазах две огненных, дрожащих слезинки. Выражения глаз его я теперь не узнал. Они как-то расширились и были полны странной грусти, той странной и немой грусти, которую замечают охотники в глазах смертельно раненой дикой козы. Своим монотонным гортанным голосом, на ломаном языке Осман стал рассказывать мне свою грустную и комическую историю, необычную повесть о человеческой жизни, затерянной среди степей и горных ущелий, с далекими от нас горестями и волнениями, понятную и чуждую нам в одно и то же время, полную простоты и поэзии... Сумею ли я передать ее?
  
   В селении все считали Османа дурачком и улыбались при его имени. Действительно, трудно было встретить более непрактичного и наивного в житейских делах человека. Его постоянно обманывали, обирали. За какое бы дело он ни взялся, оно у него не спорилось. Часто начав что-нибудь, Осман быстро бросал начатое и исчезал куда-то из деревни на долгое время. Прогорев в одном городе, он переходил в другой, и там повторялась та же история. Это была какая-то неустойчивая, неуравновешенная натура со страстной потребностью перемен и любовью к бродячей жизни. Он постоянно менял профессии, занятия и промыслы. Осман быть хорошим и ловким цирюльником. Он держал кофейню в Бахчисарае, и никто не умел так вкусно приготовить чашку турецкого кофе с гущей, так мастерски заправить душистый нергиле, как Осман. В его кофейне постоянно звенел сааз, и раздавались песни странствующих шаиров. Народу приходило много: играли в шашки, курили и беседовали. Внизу, в углублении кофейни, Осман пристроил, у небольшого зеркала банку пиявок и свой цирюльничий медный тазик с вырезом, в который вставлялась шея пациента. Намыливая щеки посетителей и нежно проводя по ним острой бритвой, согретой в горячей воде, Осман рассказывал бахчисарайские новости, шутил, балагурил и добродушно слушал, когда над ним подтрунивали. Он поспевал всюду: и принести поднос с чашкой кофе, и обрить бороду, и поболтать с гостем. Его кофейня стала излюбленной в Бахчисарае. Но вот однажды, проездом в Константинополь, в его кофейне остановился какой-то неизвестный армянин. Он стал рассказывать Осману о мечетях и дворцах Стамбула, о падишахах, о красоте турецких женщин, о переездe через синее волнующееся море. Осман долго и внимательно его слушал, и когда армянин предложил открыть вместе с ним кофейню в Константинополе, уверяя, что это очень выгодное дело, выгоднее чем в Бахчисарае, Осман согласился продать свою кофейню и уехал с армянином. Дорогой армянин выманил у Османа под каким-то предлогом все его деньги и скрылся. Осман очутился в Стамбуле без копейки денег. Его принял к себе хозяин турецкой цирюльни, и Осман скоро скопил деньги для возвращения на родину. В Бахчисарае его, конечно, встретили общими насмешками. Татары постоянно спрашивали его: "Хорош ли кофе в Стамбуле?", и при этом покатывались со смеху. Осман снова исчез из Бахчисарая и появился в Симферополе, Ак-Мечети, с коромыслом через плечо и двумя висящими на нем вычурными формами мороженого, пестро изукрашенными и уставленными маленькими голубыми блюдечками. В белом переднике и в своей красной феске, Осман с улыбающимся лицом ходил по базару ни кофейни в кофейню, продавая кизиловое и сливочное мороженое собственного приготовления. Но это занятие скоро ему надоело, и он вернулся в свою деревню, где у него был дом, а вернее, половина дома, доставшаяся ему по наследству. С своей частью наследства - половиной дома - Осман совершил какую-то необыкновенную денежную операцию: продал половину этой половины односельчанину, шорнику, и заручился небольшой денежной суммой. Осман поехал в Карасубазар и открыл там торговлю фруктами, дешево скупив на бахче несколько сот арбузов и заарендовав черешневый сад. Дело пошло на лад, у Османа были барыши, но вдруг совершенно неожиданно, поручив торговлю своему подручному, греку, Осман куда-то исчез на целый месяц.
   - Зачем же ты бросил лавку? - спросил я его, когда он рассказывал мне последний эпизод своей промышленной эпопеи.
   - Скучно Карасубазар... Все степ, степ... Я на Яйла море смотреть ходил...
   Здесь, в ровной, бесконечной степи, одетой расходящимся сумраком ночи, дрожащими и призрачными тенями, бледнеющими при скором приближении рассвета, встали предо мной могучие, скалистые горы, суровые ущелья Таушан-Базара, словно волшебными заклинаниями вызванные из мрака безыскусственным рассказом моего случайного товарища... Справа и слева выросли в степной равнине тяжелые горные громады, одетые зеленью кустарников и хвоей соснового леса. Неподвижные, голые камни, будто готовые сорваться в глубокие овраги, повисли над моею головой... Вечерний сумрак покрывал далекие вершины, тонувшие в синем тумане. Воздух был полон прохлады и смолистого запаха... Свист ночных совок, перекликавшихся в лесной чаще, звучал какой-то трогательной жалобой, неизъяснимой грустью. Я слышал стук лошадиных копыт по кремнистой дороге, вившейся в гору... Мохнатый, закутанный в седые облака великан, сумрачный Чатырдаг, вставал во всем своем диком величии над этой картиной, точно фантастический мираж, подымавшийся предо мною в безотрадной степи при свете одинокого, догоравшего костра. О, неизъяснимые чары речей, льющихся из глубины сердца! Как бы ни были просты, бессвязны и сбивчивы ваши слова - они одарены чудною властью, они проникают в сокровенные тайны природы и, как вера, двигают горы, перенося их живые образы и очертания через времена и пространства, и пробуждают душу для впечатлений красоты и поэзии.
   Да, этот дурачок Осман, этот неудачный промышленник, был истинным поэтом, любящим и море, и горы, и эту однообразную степь, навевающую тихое уныние и печальные думы. Он переходил из края в край, из города в город, забывая о насущных потребностях существования, о мелких торгашеских выгодах, с единственною, даже не сознаваемою им самим целью -посмотреть на лучи заходящего за горы солнца, на сумерки ущелья и шумную синюю равнину морской пустыни, вздымающую белогривые волны в брызгах, пене и вечном, величавом движении. Пешком, босыми ногами, проходил Осман дальние расстояния в 60, в 90 верст, точно это была простая и неутомительная прогулка... Раз только, рассказывал он, в жаркий солнечный день, не находя в голых скалах, раскаленных полуденным зноем, ни капли ключевой воды, он почувствовал головокружение и лег на камни. В висках его стучало, кровь закапала из носу, и мысли его стали путаться... Вероятно, это был легкий солнечный удар. Сама природа, казалось, нарочно позаботилась создать Османа быстрым, неутомимым ходоком, почти скороходом. В его сухом мускулистом и гибком теле было не более 3-х пудов весу. В своей деревне он считался одним из лучших борцов. Почти никому не удавалось повалить его: он падал всегда прямо на ноги, как кошка, а его короткая, искривленная рука обладала необычайной цепкостью и развитием мышц: раз ухватившись ею за кушак противника, он не выпускал его до тех пор, пока не сбрасывал ловким движением своего врага на землю. Сильнее его были многие татары, но в проворстве и ловкости все ему уступали.
   - Так ты из Таушан-Базара ходил в Алушту, к морю? - продолжал я расспрашивать Османа.
   - В Алушта не ходил... зачем? Я море с горы видел... Перевал, господин, знаешь? Там черный дуб есть... молния спалил... Оттуда все видать: море, параход... волна видать, если хороши глаз будешь.
   - А ты хорошо видишь?
   - Как птица видишь... и трубка не нада. На скала весь ночь сидел, море смотрел. Луна вышел... я ему "мерхаба" - здравствуй сказал. А волна какой был! Настоящий турецкий червонец... все золотое. В самый Стамбул золотой дорога по морю пошел, конец не видно!
   - Ты не боишься один, ночью, в горах?
   - Чего боишься?
   - Шакал, человек недобрый - мало ли что? Место пустынное. Шайтана встретишь, - рассмеялся я.
   - Чакалка сам трус, человек чакалка боится. Шайтан в горах нет. Джин есть. Джин я видел.
   - Какой-такой джин?
   - Маленький он такой. Под камешком сидит, когда день будешь. Ночью он наружа выходить. Много джин выходить - как туман белый. Кружиться, вертеться будешь, с дорога сбивать будешь... нехорошо.
   - Что же это, горные духи, по-твоему, что ли?
   - Не знаем.
   - И джинов твоих бояться надо?
   - Один джин ничего... Кушак распускай, по земле таскай. Джин с кушак, как кошка, играть будешь - уходить можно.
   Осман заговорил про таифов - этих злых привидений ночи, которые так опасны для человека. Осман был суеверен. Его детский ум населял еще всю природу таинственными, бесплотными существами, придающими жизнь и поэзию лесам, долинам и рощам, и обращающими весь мир в прелестную, волшебную сказку. Нам чужды эти суеверные вымыслы, мы уже не испытываем легкого трепета, вглядываясь в темноту ночи, не боимся колдовства и враждебных нам сил, мы приподняли покрывало природы, но много красок и очарований ее исчезло для нас вместе с этим наивно-детским миросозерцанием. Где прекрасные нимфы, ореады классических мифов, где средневековые эльфы, сильфы - все эти грациозные, крошечные, крылатые создания поэтической фантазии? Природа мертва для нас. Ее мистическая душа едва трепещет теперь в шорохе листьев, в шелесте цветов, точно боясь выйти наружу, боясь принять формы и образы древних сказаний... Только дети видят ее иногда по вечерам, наслушавшись няниных сказок, да где-нибудь в далекой южной степи бродячий татарин говорит у костра о маленьких женоподобных джинах и бледных таифах, блуждающих во мраке ночи.
   И как не говорить здесь о них? Разве не похожи на бледные таифы эти убегающие перед рассветом ночные тени, обрывки бродящих в степи туманов, неясные образы вдали и вблизи, тут и там? Вся степь перед нами точно двигалась, точно шевелилась, будто испуганная и пробужденная первым робким лучом зари. Ночь подбирала свои длинные темные одежды и тихо ползла вдаль, будто слезы, оставляя за собой блестящие капли росы. Наш костер догорал и гаснул.
   Осман рассказал мне, как он после своих скитаний вернулся в Карасубазар. Лавочник за это время обобрал его дочиста - "такой хитрый грэке", говорил Осман, "арбуз продал, деньги забрал и мене с одной лавка оставить!" Нищим опять пошел Осман в свою деревню, где его ожидала новая неприятность. Сестра его вышла замуж и уехала в Ай-Василь к мужу, а шорник купил у нее ее половину наследства и таким образом завладел всем домом. Осман пробовал доказать шорнику, что продал ему только четверть дома, половину своей части, что за одну комнату он еще не заплатил, но шорник только выругал Османа и предложил ему судиться. А какой же судья разобрался бы в такой путанице продажи, да и денег на суд не было. Осман остался одинехонек и без пристанища в своей деревне. Он хотел было наняться учителем в татарскую школу, так как умел читать по-арабски, знал наизусть весь Коран и был даже учен по-своему, но в медресе принять Османа не согласились, благодаря его репутации придурковатого и ненадежного человека. Тогда Осман нанялся в слуги к какому-то севастопольскому купцу и уехал с ним в Ахтиар (Севастополь).
   Тут Осману снова повезло. У его хозяина была хорошенькая дочка, Гюллюм. Ей было всего лишь семнадцать. Заплетенные по-татарски во множество тонких кос волосы падали вокруг ее веселого, розового личика, а серые, большие глаза шаловливо смотрели из под круглой шапочки, увешанной червонцами. Но когда она задумывалась, правильные черты ее лица, тонкий нос, строгие очертания губ принимали суровое выражение, и она походила на маленькое каменное божество индийского храма. Это было странное создание, то весело распевающее, то грустное и неподвижное, словно объятое тяжелым предчувствием. Такие не живут долго на свете...
   Гюллюм инстинктивно угадала что-то родственное и близкое себе в сердце Османа. Он понравился ей своей добротой и безответностью, когда, случалось, отец ее журил своего слугу за какую-нибудь неисправность, или забывчивость. Он понравился ей своими долгими рассказами про города и степи, рассказами, которые она подслушивала из женской половины дома, с жадным любопытством ловя каждое слово. Устные описания, предания и сказки заменяли ей книги. Кроме Корана, который она умела бегло читать на непонятном ей языке, у нее была только одна печатная повесть о несчастном, поэте-страннике, Ашик-Гарибе. Она знала наизусть все его песни, и, сама не сознавая почему, сравнивала скитальческую жизнь Османа с приключениями обманутого и обездоленного людьми Ашика.
   Осману также приглянулась красивая Гюллюм, и он стал перемигиваться и пересмеиваться с нею, когда их не могли заметить.
   - Пойдешь ли ты за меня замуж? - сказал он ей однажды.
   - Вот! Разве отдаст меня отец за работника! - засмеялась Гюллюм и убежала.
   Осман затосковал. Он думал о белых ручках Гюллюм, никогда не знавших работы, о той холе, в которой она росла, изнеженная баловавшим ее отцом, и все больше уверялся, что этой свадьбе никогда не бывать. И сама Гюллюм не пойдет за него, не убежит с ним из отцовского дома, когда богатый купец не согласится отдать свою дочь за простого поденщика. Между тем любовь в первый раз расцвела в сердце Османа, как дикий цветок, как розовая степная гвоздичка, напоенная медом и обрызганная слезами утренней росы... Тяжело было Осману загубить этот одинокий цветок, засушить его горькими думами, повеять на него морозным холодом житейской необходимости...
   Осман попросил расчета.
   Он думал уже уходить из негостеприимного для него дома, когда поздним вечером Гюллюм, подкараулив его у двери, бросилась к нему на шею и, заплакав, стала просить его остаться. Отец отлучился из дому. Мать и тетка ее крепко спали, и Гюллюм впустила Османа в одну из комнат гарема. Там мягкие ковры лежали на полу вместо постели, тихо светила луна сквозь окошко, и из сада долетал неумолкаемый треск кузнечиков... Счастливый и довольный вернулся Осман в свою коморку и не мог заснуть до самого рассвета.
   Прошло полгода, и старому купцу волей-неволей пришлось дать свое согласие на женитьбу Османа. Старик дал небольшой домик и деньги в приданое Гюллюм, так как у Османа ничего не было, и он не мог внести даже установленный калым за невесту. Осман снова стал торговать фруктами и зажил с женою душа в душу. Только недолго продолжалось его счастье. Через три месяца молодая жена его умерла от родов, не оставив в живых даже ребенка. Отец ее отобрал у Османа приданое Гюллюм, и Осман опять остался на свете еще более бедным и одиноким, чем когда-либо.
   - Помер жена... - уныло говорил Осман. - Дохтура звал... дохтур ничего не сказал... Хороший был Гюллюм... я ему золотой туфли покупал... Он торговать мне помогал.... он шербет из кизил варил... я шербет в лавка продавал... - Осман утер кулаком глаза.
   - Что же ты теперь делаешь, Осман?
   - Теперь? Теперь в степ хожу.
   - Как в степь ходишь?
   - Утро хожу, день хожу, ночь тоже хожу.
   - А что же ты там делаешь целый день?
   - Ничего не делаешь. Что делать будешь? Гюллюм помер, денег нет... ничего делать не будешь.
   Османа после потери жены, всего что он любил и имел, охватило тяжелое отчаяние. Впечатления не изглаживались у него скоро. Обычная предприимчивость его на этот раз иссякла. Он не нанимался, не брался за новый промысел. Безнадежность, тоска, а может быть и голод, отняли у него последнюю веру в жизнь, и он ушел в степи, такие же унылые, безнадежные, голодные и жаждущие, как он сам. Точно тень бродил он среди теней ночи, бледный, как лунный свет, бесшумно шагая в высоких травах и всем существом своим сливаясь с дикой степью, неприветливой и пустынной, не знающей радости. Сердце находит невольную отраду в гармонии своих настроений с окружающей природой. Иногда великолепное и торжествующее солнце оскорбляет своими лучами, своим ярким сиянием нашу побежденную и отчаявшуюся душу, хочется сумрака и туманов... Говорят, природа равнодушна к нашим страданиям, небо не омрачается, когда нам грустно, но кто помешает нам делить с бурным морем гнев и ожесточение, плакать в унылой степи, легче выносить свое одиночество на вечно одинокой и холодной горной вершине... Ласково встретит нас тогда природа, любящая, великая мать, если мы сами придем к ней за словом утешения и сумеем угадать ее бесконечную и разнообразную, полную противоречивых настроений душу...
   - А ведь скоро рассвет! - сказал я.
   - Два час ожидаешь. В степу ночь долго. Степ обманщик. Не верь степ.
   Осман рассмеялся.
   Настоящему степняку, умеющему узнавать время по движению тени, по звездам, по теплоте воздуха, конечно, казалась странной моя неопытность. Расстояние, свет, звуки - все обманчиво в степи, все полно миражей. Непривычное ухо, неприноровленный глаз легко здесь ошибаются. Степь лжива. И в самом деле, то, что казалось мне первым проблеском рассвета, - было слабое, призрачное мерцание, быть может, отражение далекой зари, повторенный луч восходящего за тысячи верст на востоке солнца. Подобный обман света мне случалось видеть на воде.
   Одна фантазия, эта великая лгунья и обманщица, может соперничать со степью. Обе создают видения и легкие призраки, обе осуществляют несбыточное и невозможное, обе делают близким далекое, желанное. А лунные ночи, бледно-зеленые мерцающие лунные ночи, когда степь и фантазия соединяются вместе, чтобы солгать нам, так красиво и звучно солгать? Бедное сердце и разум готовы им верить, принимая за истину полные отравы, чарующие сказки. Помнится мне такая ночь. Бесплодная степь, покрытая обожженной, высохшей травой, была не узнаваема. Высокие стебли ковыля и бурьяна, освещенные месяцем, тихо качались, словно оживленные, шепчущие, полные странного шороха. Чем-то пряным, какими-то полуувядшими цветами пахло кругом. Белый туман скользил по волнистым верхушкам травы, и круглая, полная луна, как отдаленный маяк, сияла низко над степью. И, будто остров, выплывал на степном просторе окруженный туманами, ближний курган... Да и полно, курган ли это? Точно пещера, точно дикий, уединенный таинственный грот подымался там, темнея на золотом круге месяца своими неровными сводами. Густо разросшись, казалось, его окружали деревья: черные кипарисы, островерхие тополя, и по стенам вились, словно змеи, виноградные лозы... Слышалось тихое журчание светлых ключей, запах фиалок доносился теплым ветерком, и в чаще свистели ночные совки, так грустно, так жалобно... Но с грустью и жалобой проникала, в сердце какая-то тихая, божественная отрада. Образ женщины в светло-серебряной ткани, будто сотканный весь из лунного сияния, стоял у входа в пещеру. Быть может, то было лишь светящееся пятно месячного отблеска, но как живо, как несомненно ясно виделись мягкие женственные очертания, стройный стан, бледные руки... Золотой драгоценный пояс охватывал гибкое тело, прозрачный греческий покров опускался с головы... Богиня, нимфа, Калипсо! Не ты ли из мрака тысячелетий, из созвучий древней мифической песни воссоздана лунным сияньем, вздохом о счастье, одинокой слезою? Не ты ли веешь пленительной тишью в степной пустыне? Не всемогущая ли любовь в бесплодном сердце вызывает вновь старые образы, старые видения? О ложь, о жестокие обманчивые миражи воображения! Погаснет луна, трезвый день озарит вновь своим белым светом сухую степь и могильный курган над нею... Мимо, мимо!
   - Я лошадь отпрягал... трава жует, - сказал Осман, возвращаясь к костру.
   - А не уйдет она от нас?
   - Где уходить можно? Степ, все видно. И ночь видно. Лошадь ушел, на земля ложись - с земля глядеть будешь - все видно, лошадь видно.
   Мне не раз случалось слышать и от табунщиков, что они таким образом находят отбившуюся лошадь в самые темные ночи. Небо всегда светлее земли, и черный силуэт лошади далеко заметен в степи на фоне неба, если приляжешь к траве и станешь всматриваться в даль.
   Я закутался плотнее и стал смотреть на красные уголья догоравшего костра. Осман тоже молчал. Разговор не вязался. В степи стало темно и тихо. Вдруг Осман подпер ладонью щеку и гортанным голосом затянул грустную татарскую песню. Я помню ее...
  
   Халеден халее
   Шаан учурдум.
  
   Пел Осман про вольного сокола, про скалы и море. Жалобно звучала в степи эта дикая песня с высокими дрожащими нотами, и как-то еще больнее, еще безнадежнее сжималось сердце.
   С первым проблеском солнца, едва просветлела степь, мы отправились в путь. Осман вызвался проводить меня до ближней деревни. Он со своим узелком вскочил в мой шарабан, взял из моих рук вожжи и погнал лошадь. Часа через два мы выехали на пыльную дорогу, которая вела в татарское селенье.
   Солнце уже поднялось над горизонтом, и его косые лучи жгли спину. Холодная ночь быстро сменялась горячим южным днем с его томительным зноем и духотою. Ослепительное и сверкающее встало солнце из мглы и туманов тем же неумолимым истребителем трав, нежных цветов и зелени, всего живущего и жаждущего. На широком просторе степей оно выпило до капли всю росу, рассеяло в голубом небе влажные облака, высушило и спалило освеженную ночною тенью землю.
   Потрескавшаяся, полунагая степь, где росли только грубый ковыль и жесткий бурьян, снова бесконечно развернулась в своей суровой и нелюдимой дикости. Справа и слева уходили в даль однообразные желтые курганы, а там, в синей нескончаемой дали, на границе зрения, что-то маячило, что-то мерещилось, какое-то изменчивое и прозрачное марево. Иногда суслик выскакивал близ дороги из своей полевой норки, становился на задние лапки и, проворно посмотрев туда и сюда, исчезал в траве. Сероватая, чахлая зелень утомляла глаза. Ни яркой полосы красного мака, ни синих и белых цветов, разросшихся на целую десятину, этих веселых и пестреющих оазисов симферопольских степей, здесь не встречалось. Гладко, ровно, одноцветно все было вокруг. Ничто не радовало, не разнообразило скучной пустыни. Изредка, безобразный и уродливый, попадался на встречу верблюд. Горбатый, с высоко поднятой головой на тонкой шее, на своих сухих и длинных ногах, он возвышался над степью, как какой-то мохнатый нарост, порожденный безводной и болезненной почвой. Дикий, скрипучий и странный крик его порой оглашал окрестность, неприятно поражая слух. Моя лошадь тогда поднимала уши и злобно косилась на степное чудовище. Верблюдов здесь много. На них ездят, пашут, перевозят тяжести, после работы выпуская их в степь на волю Божью промышлять о собственном пропитании. На заре они гуськом покорно возвращаются сами в хутора и селенья, вероятно потому, что нигде, на много верст в округе, не встречается им ни ключа, ни источника. Колодцы есть только в деревнях, и верблюд поневоле приходит на водопой к хозяину. Впрочем, верблюда приручить легко. Доброе и незлопамятное животное скоро забывает даже о жестоких ударах палок с железными наконечниками, которыми его награждаюсь татары. У этого отвратительного на вид зверя, я уверен, прекрасное сердце. Немногие люди могут тем же похвастаться. Однажды нам встретился целый караван. Пять или шесть верблюдов пересекли нам дорогу, выйдя из глубокого и песчаного овражка. Одногорбые, тяжело навьюченные, они широко шагали друг за другом. Черные, неуклюжие тени падали от них и ползли по земле. Побрякивали колокольчики. Трое монгольцев шли рядом. На одном верблюде сидела закутанная в белое покрывало женщина. Возле нее в огромной косматой шапке плелся пешком старик с перекинутым через плечо заржавленным ружьем. Только большие черные глаза татарки были видны из-под покрывала, но, проезжая мимо меня, она словно нечаянно распахнула фередже, и красивое, улыбающееся личико мелькнуло передо мной. Солнце ярко блеснуло на золотых монетах ее убора, на пестрой цветной ткани наряда, и снова белое покрывало закутало ее с ног до головы, как мумию. Я долго смотрел вслед уходившему каравану, пока он черными точками не пропал в степной дали.
   - Это из Чамбулкоя, - пояснил Осман.
   И снова бесплодная, ровная степь потянулась перед нами. Еще пустыннее казалась она, оживленная на миг появившейся кучкой людей и животных, пестрыми лоскутами нарядов и женским смеющимся взглядом... Более одиноким и грустным почувствовал я себя среди степей, и хотелось, чтобы окликнул знакомый голос, прозвучала дружеская речь, и близкие, дорогие черты встали перед глазами. Но кому охота вспоминать о путнике, где-то там, на далеких окраинах, затерянном среди зарослей колючего бурьяна, в необозримой и чуждой степи? И крикнуть самому - так не откликнется здесь даже гулкое эхо. Только ветер разнесет по ковылю да могильным курганам горькую жалобу, безответный тоскливый зов отчаявшегося сердца... Вот они эти тихие, безмолвные курганы, неведомые памятники прошлого! Кто зарыт под ними? Чье имя, быть может славное, имя храброго витязя погребено здесь вместе с давно истлевшими костями, заржавленным оружием и старой доблестью? Ни надписи, ни черты минувшего! Смерть и забвение, вечное молчание царит кругом!
   - Осман!
   Осман встрепенулся и дернул вожжами.
   - Скоро деревня увидишь... собака лаешь, - сказал он.
   - Расскажи что-нибудь, Осман! Не знаешь ли были об этих курганах? Зарывали тут ваших татарских богатырей?
   - Богатыр? Не знаем... А, батыр! Чор-батыр есть на степ...
   Где-то в степи, рассказал Осман, лежит огромный, богатырский череп... Далеко белеет его обглоданная солнцем и непогодой крепкая кость... Черные впадины глаз смотрят на проезжего, и шарахается в сторону его испуганный конь... Ни ворон не смеет сесть на мертвую голову, ни тушканчик не проскачет мимо.
   - Чор-батыр голова лежит на степу... - говорил Осман.
   Славный и могучий витязь один выходил на целую рать, много великих подвигов его воспето старинными песнями...
   И погиб он не от меча неприятельского... Сырая земля сама поглотила его, не сносив богатырской силы. По самую шею ушел в землю Чор-батыр, и одна голова его осталась над широкой степью, истлев от непогод и от времени. Много веков пролетело, а огромный череп, сверкая на солнце, все лежит в диком бурьяне и тихо покачивается, когда налетит буйный ветер и надвинется хмурая туча... В бурные ночи словно стон и лязг идет по всей степи. То пытается встать Чор-батыр из сырой земли, напрягает могучие плечи, но далек еще видно назначенный Аллахом срок, когда Чор-батыр в прежней красоте и силе подымется из земли, чтобы освободить своих соплеменников от чужеземного ига, покорить своим мечом неверные народы и царства, не почитающие пророка... Не сам ли страшный и могучей Тимур (Тамерлан) принял этот богатырский образ в ногайской легенде, полузабытый дикими потомками своих орд и несокрушимых чамбулов? Монгольцы еще поют о делах его, не помня самого имени великого завоевателя...
   - Деревня! - показал мне Осман на кучку домиков и строений, словно меловой островок, белевших среди зеленых волн необъятной степи. Слепленные из глины сакли и сараи, загоны для овец, огороженные низкой стенкой булыжника, жались друг к другу, как стадо баранов, стараясь укрыться от степных непогод, от поющих по ночам ветров и шакалов. Ни мечети, ни минарета. Только гигантская жердь колодезной бадьи возвышалась над всей деревней. Мы проезжали мимо этого колодца, этого необычайного сооружения, которое встречается только в степи. Глубокая, как пропасть, изумительной ширины круглая яма, вся выложенная камнем, была выкопана точно руками великана. Она поила всю деревню. На сотню верст вокруг не было другого колодца. Я заглянул туда. Где-то в темноте сверкала вода. Кто мог вырыть такую громадную цистерну? Об артезианских колодцах здесь и не слыхали, жители всей деревни общими силами не могли бы совершить подобной работы. Целая циклопическая постройка, ушедшая в землю. Осман разъяснил мне, что колодезь этот - старинное сооружение. Много таких колодцев в степи, и не помнят деды ее теперешних обитателей, когда они были вырыты. Вероятно, еще в то далекое время, когда кочевые татары имели сотни рабов, уведенных пленниками и взятых в бою. Колодцы эти столь же замечательны, как пирамиды пустыни. Только не о смерти говорят они, подобно усыпальницам египетских царей, они говорят о вечной жизни. Жизнь эта - вода. Прозрачная, чистая, холодная вода, драгоценный напиток степей, без которого немыслимо там ничто сущее! Несколько верблюдов, с вытянутыми шеями и потрескавшимися от жажды, отвислыми губами, толпились около колодца, ожидая, когда придет человек и напоит их.
   Вся деревня, состоявшая из десятка строений, была полна собачьим лаем, блеянием овец, криками детей. Синий дымок, распространявший запах горевшего кизяка, подымался из отверстий в крышах домов. Труб не было. Не было и улицы. Сакли теснились одна к другой, без порядка, где попало, оставляя лишь узкие проезд для мажары. Все было дико, первобытно и грубо. Пастухи - монголы, отцы которых жили грабежом и войною, селились теперь на чужой земле, принадлежавшей помещикам. Случайно занимались они земледелием, случайно овцеводством, - что было выгоднее в их местности. Богатых среди них не встречалось. Грубые, дикие и нищие, они были даже плохими мусульманами. Религия, грамота - для них не существовали. Тулуб-зурна, нечто вроде волынки, была их единственным музыкальным инструментом. Несчастное племя, загнанное в пустыню!
   Мой тарабан подъехал к одному из белых домиков на краю деревни. Домик казался лучше других на вид, и мы с Османом рассчитывали встретить здесь большее гостеприимство. На пороге, покуривая тру

Другие авторы
  • Александров Петр Акимович
  • Хавкина Любовь Борисовна
  • Остолопов Николай Федорович
  • Щепкина-Куперник Татьяна Львовна
  • Ростиславов Александр Александрович
  • Оржих Борис Дмитриевич
  • Варакин Иван Иванович
  • Милонов Михаил Васильевич
  • Медведев М. В.
  • Палей Ольга Валериановна
  • Другие произведения
  • Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Бурлаки
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Утренняя заря, альманах на 1840 год, изданный В. Владиславлевым...
  • Успенский Глеб Иванович - Невидимки
  • Шекспир Вильям - Троил и Крессида
  • Короленко Владимир Галактионович - Георгий Чулков. - "Тайга"
  • Боткин Василий Петрович - Письмо из Италии
  • Шекспир Вильям - Король Генрих V
  • Мятлев Иван Петрович - Шуточная пригласительная записка И. П. Мятлева к П. А. Вяземскому
  • Аблесимов Александр Онисимович - Василий Осокин. Онисимыч
  • Телешов Николай Дмитриевич - Самое лучшее
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
    Просмотров: 370 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа