Главная » Книги

Шуф Владимир Александрович - Могила Азиса, Страница 8

Шуф Владимир Александрович - Могила Азиса


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

е ты не знаешь, что старики говорят. Второй брак - то же, что старая заплата на новом платье.
   Мурза задумался на минуту и снова приступил к атаке, но ни просьбы, ни лесть, ни убеждения не помогали. Раздраженный и встревоженный хатип уперся, как в стену.
   - Послушай, - сказал наконец, улыбаясь, Айваз, -если ты не согласишься добровольно, даю тебе слово, я устрою эту свадьбу без твоего согласия!
   - Подобных вещей, кажется, не дозволяет наш закон! - скромно и значительно сказал окончательно встревоженный хатип.
   - Клянусь Аллахом! - воскликнул мурза, - и, может быть, через месяц я поздравлю тебя - только не сердись.
   Айваз напился кофе, пошутил, посмеялся и уехал. Можно было подумать, что дело шуткой и кончилось. Но не так было на самом деле. Как познакомился Айваз с хорошенькой Айше, дочерью хатипа - знали только темные ночи, густой сад черешен и слив, да шелковая мурава, в которой дышали сладким благоуханием маленькие пахучие фиалки. Пророк, наверное, поместил бы Айваза в лучшем уголке своего звенящего пальмами рая, из опасения, чтобы грешный красавец не переманил всех чистых гурий на огненное ложе джайнема. Пламя любви для них было бы страшнее адского огня. Мудрено ли, что прелестная, как гурия, Айше, увидавшись с таким джигитом, позабыла отцовские наставления, не уступавшие в мудрости наставлениям самого пророка. Она обманула обоих: и отца, и пророка, и нашла свой огненный рай в объятиях мурзы. Айваз должен был спасти ее от небесной кары, за которой неизбежно следуют и земные.
   На лафах - вечеринках у ее болтливой соседки, он тайком показал ее сыну хаджибейского кадия, и судейский юноша видел с тех пор каждую ночь во сне красавицу с длинными ресницами, скромной улыбкой и голубыми кроткими, как весеннее небо, глазами, более чистую и прекрасную, чем все белые лилии, сорванные на дороге прохожим ветреником.... Он сам упрашивал Айваза во что бы то ни стало посватать за него дочь хатипа, а когда Айваз пообещал ему дать изрядную сумму на калым, еще неоперившийся юноша назвал его своим чуть ли не третьим отцом и обещал служить ему даже на том свете. Они сделались истинными друзьями. Айваз совершил выгодную сделку, выменяв его сердце на бракованный товар. Баш на баш - голову на голову, как говорят цыгане-лошадники.
   Но хатип, этот толстый хатип, не соглашался на свадьбу, и потому надо было все непременно устроить, как будто с его полного согласия.
   Вскоре хатип должен был поехать в Бахчисарай по торговому делу, но когда он вернулся, он застал всю деревню в необычайном волнении. Можно было подумать, что справляли Курбан-байрам. Какие-то растрепанные старухи бегали от его дома к соседнему и назад. Кучка народа собралась у сакли, дверь которой, как мышеловка, была захлопнута и заперта на тяжелый замок.
   - Пошлите за муллой! - кричали голоса.
   - Где мулла? - спрашивали другие.
   Кто пожимал плечами, кто улыбался. Перепуганный хатип не мог добиться ответа. Ни дочери его, ни ее туфель не было дома, и никто не знал, куда они вышли. Старик наконец понял все и, ударив себя кулаком по голове, побежал на встречу мулле, который величественно приближался, окруженный толпою любопытных.
   - Досточтимый хатип! - строго сказал мулла, запахиваясь в желтый с пестрыми разводами халат. -Досточтимый хатип, ты, конечно, не захочешь, чтобы дочь твоя была обезглавлена. Ты, как добрый мусульманин, -халат муллы несколько распахнулся, - зная закон наш, обязан согласиться на ее замужество. Сегодня дочь твою, Айше, застали в этом доме с сыном хаджибейского кадия. Тут мулла значительно остановился. Чело его и халат наморщились складками. О, позор! О своеволие дочерей джайнема! Пророк приготовил страшное жилище своевольным! Но если ты, досточтимый хатип, заплатишь мне за никьяг1 пятьдесят меджидие: сорок мне и десять муэдзину, то, согласно шариату, дочь твоя и греховный сын кадия могут немедленно сочетаться браком. - Полы халата муллы торжественно соединились, и лицо просияло.
   Замок был тотчас же снят с двери, и хатип увидел в темном уголке сакли свою блудную дочь, сидевшую рядом с ее похитителем. Она поспешила громко заплакать. Прослезился и хатип. Махнув рукою, он степенно пошел домой, призывая в душе целую тучу проклятий на буйную голову Айваза и его приспешников. А мурза, согласно обещанию, ровно через месяц поздравил его с благополучным бракосочетанием дочери. Впрочем, поздравить было с чем - это понимал даже хатип, хотя он и не был особенно ученым человеком, мудрым, как толкователь Корана.
   Много шутливых песенок о подобных подвигах Айваза мог бы сложить народный шаир, прославив его наравне с легендарным бахчисарайским купцом Сеид-Асаном, этим
   мужем сорока жен, но счет своим подвигам утратил и сам молодой мурза. Он перепутал даже имена красавиц: Гуллизар звал Фатимою, Фатиму - Айешею, Зейнеп - Эминою.
   Теперь сердце его наполнял иной образ - с глазами полными огня, с тонкими раздувающимися ноздрями, с распущенными по ветру прядями волос. Но это были не Гуллизар, не Шерфе, не Фатима... Прекрасный образ обладал хвостом, копытами и был вороной масти. Айваз грезил о чистокровной лошади, которой не мог бы обогнать ни один иноходец. Она должна была заменить ему захромавшего любимца-коня.
   Такая лошадь не только стоит дорого, но ее нужно еще найти. Коневодство в Крыму падало с каждым годом, широкие пастбища степей засевались пшеницей и кукурузой, табуны переводились, и хороший конь становился редкостью, которую можно было достать только у какого-нибудь любителя-мурзы, или степного помещика. Цыгане-лошадники, курбеты, хотя они знают всех чужих лошадей полуострова, как своих собственных, запросили бы слишком дорого за привоз такого коня-иноходца; обращаться к ним было бы не по карману, да и рискованно - как раз краденую лошадь сбудут! На ярмарке в Коховке и за деньги не достанешь. Нужно было ехать на поиски самому.
   Айваз приказал оседлать одного из своих разъезжих коньков, и на заре выехал из дому, на первый раз думая объехать деревни Стиля, Узен-Баш, Кокоз, Корилез и другие - вплоть до Бахчисарая. Вся дворня высыпала проводить его за ворота крепостной стены, и длинногривый конек, часто перебирая ногами и слегка покачиваясь, мелким аяном помчал Айваза под гору, мимо старой мечети, такой же мшистой и разрушенной, как и древняя крепость.
  

***

  
   Своенравно извиваясь и прыгая через каменья, бежит быстрая маленькая речка по зеленой долине. Там далеко в горных ущельях, одетых сизым туманом, незаметно выбиваясь из под серой скалы, бьет студеный ключ, который, все разрастаясь и падая водопадами, скоро превращается в целый поток и поит своею чистою водою сады и долины. Не так ли рожденная мимолетной думой слеза, накипая в сердце странствующего певца, вырывается на волю могучей песней, плачет тысячами звуков и рыданий и, уносясь в беспредельный мир, вызывает к жизни и будит в душе человеческой много дремавших там чувств и желаний. Пышными цветами распускаются они, орошенные певучим потоком и, плодотворные, сами дают жизнь другим чувствам, другим образам и ярким мечтаниям...
   Красный кизил, груши и сливы теснились с всех сторон к маленькой горной речке. Воду ее отводили канавками и деревянными желобами, арыками, для поливки сотен садов. Из-за драгоценной влаги, редкой в этом знойном крае, при неустановившихся понятиях о собственности и праве, часто возникали между соседями кровавые ссоры и распри. Здесь, в цветущей на вид пустыне, капля воды иногда оплачивалась каплей крови, и не мудрено: речка давала жизнь и богатство целым семьям татар. Она была источником довольства и благосостояния. К ней в жаркий день сходились с кувшинами на плечах красавицы из аулов, к ней склонялись зеленеющие и покрытые белым цветом черешни и яблони. Темные карагачи, как на страже, стояли у ее берегов, подпирая своими крепкими стволами бесконечные плетни садов, тянувшихся по обеим сторонам каменистого русла. Целые деревни с их белыми саклями и стройными минаретами, с их суетой, шумом и говором, с радостями и печалями, торговлей, земледелием и религией, со всею своей сложной и неумирающей жизнью, вырастали по течению речки также, как цветы и деревья, напоенные ее чистой ключевой влагой... Огибая деревню, речка снова пропадала в садах и кустарниках, терялась в гранитных обломках скал и навалившихся каменьях. Иногда в зелени дикого граба и терновника попадалась низкая мельница, прислоненная к огромным мшистым утесам. Шумно пенилась здесь быстрая горная речка, задержанная в своем неустанном беге, с гневом бросалась на тяжелые жернова и колеса и бешено крутила их, разбиваясь на тысячи брызг... а старик-татарин, в красной феске, мирно сидел на пороге и чинил сломанную трубку.
   Тут же, вдоль речки, вилась дорога, местами перебегая с берега на берег, и конь Айваза, подымая серебристые искры и всплески воды, часто переходил в брод.
   - Далеко ли до Кокоза? - спрашивал Айваз встречных мальчуганов, гнавших пару коней с пастьбы или сонно покачивавшихся на тряской мажаре.
   Вот вдали показалась деревня. Белые домики прятались за плетнем садов, и стрела минарета высоко поднималась над деревьями - обычный вид, обычная картина. Айваз подъехал к навесу кофейни, где, поджав ноги, кучкой сидели старики и уланы.
   - Селям алейкюм! Как проехать к Али-Бею?
   - Алейкюм селям! - Татары медленно поднимались с мест и с любопытством подходили к приезжему.
   - Тебе, мурзам, самого бея нужно? Я провожу! - вызвался охочий улан и, засучив шаровары, зашлепал босыми ногами через речку, ведя под уздцы лошадь Айваза. - Правей, сюда в улицу, мурзам.
   С обеих сторон потянулись домики с плоскими кровлями. Собаки лежали на порогах и под воротами и не лаяли на проезжего. Было жарко. Женщины и ребятишки выглядывали иногда из окон и калиток.
   За поворотом улицы Айваз увидел небольшой фонтан из серого гранита, выступавший в каменной стене над улицей. Узкая струйка воды с рокотом бежала в его неглубокий бассейн, и голубые письмена на татарском и русском языке велеречиво вещали проезжему: "Сей фонтан воздвигнут для общего пользования благодетельным князем и орденов кавалером Али-Беем Балатуковым, не пожалевшим трудов и издержек в заботе о пользе и нуждах общественных. Берите и пейте воду сего фонтана в жаркий день и помните о щедрой руке, всем благодетельствующей, по примеру Аллаха и пророка его Мухаммеда".
   Надпись была не менее красно и торжественно составлена, чем начертания на древних фонтанах Бахчисарая, построенных крымскими ханами, хоть этот фонтан много уступал в красоте и объеме памятникам ханской благотворительности. Рядом с фонтаном стоял и небольшой домик бея Балатукова: очевидно было, что бассейн построен князем главным образом для собственного потребления, и только не возбранялось черпать из него воду посторонним путникам и односельчанам. Благотворительность и своя польза, честолюбие и домашние потребности были мудро соединены вместе и служили выгоде благодетельного бея. Из одного и того же фонтана он удовлетворял жажду славы и популярности и обыкновенную жажду простого смертного человека после сытного обеда с рисом и жирной бараниной. Тут же поили его овец и лошадей.
   Подобно фонтану, и домик князя отличался некоторыми своеобразными особенностями. Это была обыкновенная татарская сакля с глиняными стенами, но переделанная на европейский лад. Вместо плоской кровли высилась черепичная крыша с трубою, и окна закрывались зелеными ставнями. В домике имелось также сходство с бахчисарайским дворцом. Пестрые букеты и деревья, нарисованные желтой, голубой и красной краской, виднелись на стенах и крылечках. Арабско-европейский стиль всей постройки говорил о просвещенном вкусе князя и о его стремлении к блеску к роскоши. Правда, близлежащие хозяйственные строения говорили также о захудалости старого князя, о том, что придворный штат его не мог быть достаточно обширен, что финансы и земельные владения его находились не на прежней высоте, но все же род его был древним, и он считал себя одной из жемчужин в нити Чингиз-Ханского поколения. Сообразно этому генеалогическому предположение, он старался поддержать и внешность своего двора, дома и общественного положения. Noblesse oblige. Впрочем, как мы увидим ниже, честолюбие князя теперь вполне удовлетворялось случайным знакомством с местным губернатором, "пашою" хотя и не ханской крови, но с высоким и влиятельным постом, который он занимал в бывшем крымском ханстве.
   Айваз соскочил с лошади и велел доложить о себе князю.
   Черномазый татарин в оборванном платье, выбежавший навстречу приезжему, поспешил скрыться в дверях, и Айваз вошел один на крыльцо. Ему пришлось дожидаться довольно долго. Облокотившись на перила, он загляделся на синюю даль, на серебряную ленту речки, вившейся внизу за деревней, на далекие минареты соседних аулов... В доме была мертвая тишина. Казалось, там никто не жил давно, давно - может быть, целое столетие. О чем думал Айваз? Смотря на тополь ближнего сада, вспоминал ли он о стройном стане Фатьмы, мечтал ли о своем новом коне, разыскивая которого, он напрасно изъездил Стиля, Узен-Баш и другие деревни? Но летний день, и синяя даль, и речка за аулом так были хороши, так полны неизъяснимой красоты, что хотелось, не думая, не размышляя засмотреться на них, как на любимые, голубые очи, в которых столько света, прелести и очарования.
   - Позвольте пройти! - раздался вдруг над его ухом резкий и повелительный голос.
   Айваз обернулся. Перед ним стояла маленькая и надменная особа с запрокинутой назад головой и острыми хитрыми глазками. Особа была облечена в мешковатый сюртук и желтые нанковые панталоны. На черных с проседью волосах красовалась барашковая татарская шапочка, странно сочетавшаяся с полуевропейским костюмом ее обладателя. Седая бородка окаймляла худое, морщинистое и очень спесивое лицо. Какое-то глупое чванство виднелось в каждом движенье, в каждой черте этой маленькой фигурки, стоявшей перед Айвазом. На груди у нее болтался на красной ленте третьестепенный орденок, которому, однако, придавалось особенное значение... Это был сам Али-Бей Балатуков, князь, кавалер и благотворитель своей округи. Он гордо осмотрел Айваза и жестом, без обычного у татар гостеприимства и приветствия, пригласил сесть на старую деревянную скамью крылечка.
   - Я слышал, - начал Айваз, - что у вас в табуне есть хорошие лошади?..
   Князь утвердительно кивнул головой.
   - Так вот, я хотел бы посмотреть и купить у вас иноходца.
   Лицо князя на минуту оживилось, но тотчас же приняло прежнее надменное выражение.
   - У меня есть только дорогие лошади, - сказал он.
   - Мне нужно хорошего коня.
   Князь посмотрел на суконную черкеску Айваза, на богатую оправу кинжала и серебряные газыри и несколько смягчился.
   - Я сейчас велю привести вам лошадь. Хубедын! - крикнул он, принеси гостю кизилового варенья и скажи, чтобы пригнали сюда из поля моего вороного. Молодая и редкая лошадь! - обернулся бей к Айвазу. - Хорошей породы, редкая лошадь! Когда я сопровождал его превосходительство таврического губернатора во время его объезда нашей губернии, он изволил обедать у меня, в моем доме, и тоже хотел купить у меня лошадь. Я подарил ему самого первого иноходца в Крыму. У князя Ширинского таких лошадей нет!
   Хубедын, оборванный татарин, который встретил Айваза, теперь принес на подносе блюдечко кислого варенья, серебряную ложку и стакан воды.
   - Вы, мурзам, изволите знать господина таврического губернатора? - продолжал князь. - Нет, не знаете, - самодовольно усмехнулся он. - Как же! Я имел честь его принимать у себя... Вот он пожаловал мне знак отличия за мои заслуги, - указал он пальцем на болтавшийся на шее крест... Большой русский орден 3-ей степени!
   Очевидно, князь считал не унизительным для своего достоинства беседовать с мурзою, который может купить дорогую лошадь. Ему хотелось похвастаться и повеличаться перед ним своими регалиями и связями.
   - У меня есть еще Анна 1-ой степени и Станислав.
   Он однако остался недоволен впечатлением, произведенным им на Айваза. Айваз ничуть не удивлялся и молча ел варенье. Князь пренебрежительно фыркнул и перевел разговор на лошадей. У него в табуне были исключительно лошади - "бек якшиат" - собственного завода. Прародителями их еще были лошади ханской конюшни, при его деде, князе Ислям-Бее. Ислям-Бей был кадискером хана и женился на дочери нового хазандара. У Ислям-Бея была подаренная ему ханом кобыла, которая стала родоначальницей всех лошадей князя Балатукова. Не мудрено, что он просил за них дорого...
   Все это возбудило любопытство Айваза, и он с нетерпением ожидал, когда приведут лошадь. Его мечты о необычайном коне, кажется, на этот раз должны были осуществиться. Али-Бей говорил с такой невозмутимой уверенностью и достоинством, что Айваз не мог усомниться в правдивости его описания. Алим, по словам бея, была именно такая лошадь, какая была нужна Айвазу: вороная, породистая и с редким ходом. Одно удивляло Айваза: Бей Балатуков уверял, что у лошади этой есть все три вида иноходи; аян, джибе и шлап. Такой необычайной выучки Айвазу нигде не приходилось видеть. Редкая лошадь! - радовался он и едва отвечал на расспросы и повествования князя. Он даже привстал с места, когда вдали показалась пыль от быстро бежавшей лошади. Это гнали Алима. На нем скакал татарин в красной куртки, но в облаке пыли нельзя было рассмотреть самой лошади, и Айваз напрасно приставлял ладонь к глазам. Али-Бей и Айваз вышли навстречу. Всадник подскакал к ним на полном ходу, и Айваз вскрикнул от удивления: это была низкорослая, худая лошаденка самого обыкновенного вида, годная скорей для работы, чем для наездничества. Ее, очевидно, даже не кормили вдоволь: ребра явственно виднелись и выступали на ее худых боках, а перепутанная грива как-то беспомощно свешивалась набок. Бедный конек запыхался от непривычного скорого бега и поджимал то одну, то другую ногу.
   - Валлах! - проговорил Айваз, разводя руками.
   - Ну, что, мурзам? Добрый конь? - важно трепал лошаденку по шее Али-Бей. Меньше, чем за тысячу рублей, не продам такого коня.
   - За тысячу рублей? Да мне, бей, и даром такой падали не надо! - разгорячился Айваз.
   - Ты, мурзам, вижу, ничего не понимаешь. Лошадь молодая, прямо из табуна. Посмотришь, какой конь из нее выйдет! Проводи-ка его перед нами, Амет!
   Амет щелкнул ногайкой и проехал перед покупателем, стараясь выказать все достоинства лошади, но, - увы! - у нее не только ученой иноходи, но даже природной не было. Хоть прямо запрягай ее в мажару и вези дрова...
   Айваз плюнул и, не простившись с князем, вскочил на своего коня. Он скакал под гору и слышал, как вслед ему неслись разные бранные причитания. Али-Бей с взъерошенными волосами, расставив ноги, стоял на пригорке и грозно махал руками.
   - Шайтан, шайтан, шайтан! - неистово кричал он. Но скоро его маленькая ощетинившаяся фигурка скрылась из глаз Айваза, и он переехал вброд речку. Брызги воды освежили его разгоряченный лоб, он успокоился и проговорил, добродушно усмехаясь:
   - А ведь старый бей никогда не говорит неправды. Ама?
   Айваз заехал в кофейню, в которой спрашивал, как проехать к Балатукову, и велел подать себе кофе и пилаву. Али-Бей даже не покормил его с дороги и угостил натощак только кизиловым вареньем. Впрочем, едва ли был прав Айваз, думая, что старый князь солгал или хотел надуть его, подсунув плохую лошадь. Бедный захудалый бей со всей своей смешной надменностью и хвастовством был жалок. Как знать, не жил ли и он, подобно многим неудачным честолюбцам, несбыточными фантазиями о своем значении, богатстве и родовитости?
   Быть может, мечта перевоплощалась в его воображении в настоящую действительность, я он видел в плохой лошаденке редкого скакуна и принимал у себя в доме губернатора, который только пожал ему однажды руку... Какими странными мечтаниями и безумными грезами не живут люди? И не в одной только забытой татарской деревушке встречаем мы бессильных гордецов и спесивцев, старающихся подавить других своим небывалым превосходством... Это смешные и несчастные люди! Что сказать о них, когда даже великий Цезарь предпочитал быть первым в деревне, чем вторым в городе. И князь Али-Бей Балатуков, этот крошечный Цезарь в бараньей смушковой шапочке, был тоже первым лицом в своем околотке и играл роль среди односельчан. Цезарь. Цезарь! Как бы ты был смешон, мелочен, раздражителен, если бы судьба заставила тебя повелевать не целым миром, а одною цисальпинской деревней!
   В кофеине, играя в шашки, сидело несколько досужих татар, и Айваз обратился к ним с расспросами о Балатукове. Он рассказал о том, как бей обманул его при покупке лошади.... Татары только усмехнулись, передвигая шашки.
   - Видно, что ты приезжий, - сказал один из них Айвазу.
   - Мы уж давно изверились в старом бее. Было тут у нас одно спорное дело о вакуфе. Бей наобещал похлопотать у мусселима, губернатора. Непременно, говорит, вы свою землю получите. Я самим мусселимом знаком, он со мной из одной чашки пилав ел. И сам на свой нишан - орден - показываете! У него такой нишан на красной ленте есть от мусселима... Ну, мы, конечно, обрадовались, бея и Аллаха благодарим. А бей только головой кивнул, заложил руки за спину и пошел - будьте спокойны! Он и в Ак-мечеть ездил, да ничего из этого дела не вышло, и землю мы свою потеряли. Потом мы стороной слышали, что мусселим-то его пускать к себе не велел... Такой человек бей.
   - Послушать его, подхватил другой татарин, так и земля у него есть во всех уездах и бараны курдючные, и верблюды, и лошади - а все-то его имение на одном подносе уместится.
   - "Маленький человек велик затеями!" - сказал текерлеме, пословицу, старый татарин.
   Все рассмеялись. Видно, у князя сложилась определенная и незавидная репутация среди односельчан, а поговорка как нельзя более точно определяла сущность его характера. В самом деле, что как не затеи и фантазии были у маленького человека, захудалого князька Али-Бея Балатукова, все эти букеты и арабески на глиняной сакле, фонтан, обстановка дома, платье на европейский лад, ордена и неизбежный губернатор? Маленький человек хотел во что бы то ни стало вырасти и приставлял себе красные каблуки, которые были видны каждому. Деревенские татары вернее понимали бея, чем Айваз, и народное чутье было безошибочно.
   Али-Бей любил принимать у себя кадиев, мулл, мюдерисов и других значительных лиц деревни, но принимал их так спесиво, а угощение подавалось у него такое плохое, что к нему заглядывали только по делу. Трудно было сказать, скупость или бедность преобладали у старого князя. Вот отчего он не отличался обычным на востоке гостеприимством и радушием.
   Честолюбие, по-видимому, составляло его главную, поглощающую все остальное, и единственную страсть. Какую-нибудь звезду льва и солнца или орден бухарского Эмира - у него, кажется, было что-то и в этом роде - он, наверное, предпочел бы самой обольстительной гурии пророка, воплотившейся в одной из сельских красавиц Кокоза: Али-Бей не был сластолюбив, подобно многим татарам, пришедшим в солидный возраст, он не обзавелся второю женой, когда умерла его старая Хатиджа. Может быть, причиною такой похвальной воздержанности была также и его скупость. Отсутствие многоженства среди татар вообще объясняется бедностью и чисто экономическими соображениями. Легенда о каком-то пророке или шейхе, проповедывавшем одноженство среди крымских магометан, едва ли заслуживает доверия. Но, действительно, очень немногие татары имеют по две жены. Даже сравнительно зажиточные мусульмане, купцы и землевладельцы, не заводят у себя гаремов. Рассказывают только про одного бедного бахчисарайского татарина, который ничего не делал, ничем не занимался, но имел несколько жен, любящие жены сами кормили его, одевали, работали и поочередно доставляли ему все удовольствия магометова рая. Недурной анекдот. Он по крайней мере поучителен для жен, которые любят наряжаться на счет мужей. Может статься, в этом анекдоте есть и зачатки "оригинального" магометанского альфонсизма.
   Единственный сын Али-Бея служил где-то далеко офицером в русской армии, и у старого князя не было семьи. Это составляло для него большое несчастие. Семья - неистощимый источник наслаждения для маленьких деспотов, у которых нет общественной власти. Бедный Али-Бей! Он мог властвовать, повелевать, приказывать у себя дома, даже распоряжаться жизнью своих домочадцев, но судьба отняла у него и это единственное утешение... Ему оставались только слуги, собаки и кошки. Ветвь Чингис-Ханова рода в лице Али-Бея утратила свое последнее могущество.
   Родись князь несколькими столетиями раньше - какое широкое поле деятельности открывалось бы перед ним! Его баскаки собирали бы ему дань с городов и весей, какой-нибудь Переяславль или Всеславль содрогались бы от одного его могучего имени, и он справлял бы пиры, усевшись на грудах полураздавленных тяжелыми досками помоста человеческих тел... Спесиво принимал бы он удельного русского князька или польского магната, с челобитьем и дарами приехавших к нему на поклон, заискать его дружбы и заступничества перед ордынским ханом... В батоги их неверных! Ниц перед нашим повелителем! Но увы! Дикие, могучие и жестокие роды крымских беев измельчали на радость и благо всего человечества, и их потомку позабывшему даже предания своего древнего великолепия, не могли и в мечтах представиться картины прошлого, картины власти, непререкаемой, неограниченной и кровавой. Грозная, свирепая сила, двигавшая несметные орды, иссякла. Тамерланы выродились в жалких и смешных честолюбивых карликов, и ни одна черта лица и характера современного татарского князька не могла бы напомнить и рассказать о минувшем... Когда-то бушевавший, свирепый, бешеный и неудержимый поток, разливавшийся по лицу земли, пересох, съежился в своем узком русле и бьет теперь скупой и ничтожной струйкой в фонтане, "воздвигнутом трудами и иждивением князя Али-Бея Балатукова, многих орденов кавалера и благотворителя".
   Не знаю отчего, но грустно иногда, следя за великими переменами истории, созерцать когда-то могучие, хотя и опустошительные силы и явления иссякшими, мелкими и незначительными. Может быть потому, что всякое ничтожество нам отвратительно, может быть потому, что мы невольно преклоняемся перед злобными красотами сил разрушающих, будь то вулканические извержения теперь потухшего кратера или кровавые нашествия варваров, в которых равно проявляются неведомые законы бытия... Пепел, развалины нас всегда привлекают, хотя бы то были развалины гнусного цирка гладиаторов... Но досадно смотреть на бессильных и пошлых потомков завоевателей, завоевателей диких и необузданных и все же когда-то неотразимых, как молния, как ураган, и совершавших, быть может, свое, непонятное нам, мировое и историческое назначение.
   Солнце жгло. Зеленеющие сады Кокоза остались позади. Айваз ехал по белой, как мел, дороге, и черная тень коня и всадника бежала за ним по пятам. Легкий дымок пыли клубился под копытами лошади. Слева и справа подымались невысокие, но отвесные и скалистые, уступы гор, изрытые пещерами и глубокими впадинами, в которых местами виднелись серый пепел и головни потухших костров: здесь прятались от непогоды пастухи и татарские обозы. В ураган, дождь и грозу под этими каменными, глухими и низкими сводами, точно вырубленными в гранитных стенах утесов, всегда можно было найти надежное убежище. Издалека отверстия пещер казались гнездами ласточек. Они темнели и внизу, и вверху окрестных гор и, увеличиваясь по мере приближения, образовали какие-то огромные и неправильные ниши. Тысяча таких пещер попадаются в окрестностях Бахчисарая и по берегам Альмы. Иные из них выбиты молотом самой природы, другие высечены в камне первыми христианскими отшельниками и теми таинственными народами, которые обитала в Крыму, может быть, в доисторическая времена и век троглодитов.
   За желтоватой, сплошной стеной утесов, тянувшихся по сторонам дороги, виднелись в туманной дали голубые, смутные очертания других более высоких вершин, законченных чуть заметными бледными линиями горной цепи, едва обрисованной на ясном небосклоне. Впереди же, между двумя темными утесами, образовавшими подобие гигантских ворот над дорогой, сиял узкий просвет... Клочок лазури, золотистая полоска небесного горизонта светилась там загадочно и таинственно... Что было там за этими утесами? Какой край, какая еще неизведанная путником страна? Может быть, синело и волновалось голубое море, может быть, степь расстилалась необозримою равниной... Заманчиво и увлекательно было это ожидание и, невольно ускоряя бег своего коня, торопился всадник достигнуть скалистых ворот, выводивших из узкой долины в широки и неведомый простор... А на краю его, у самого выхода стояли, словно два хмурых стражника, грозные утесы, облеченные в свою гранитную броню. Дикие вершины их, будто иззубренные шлемы, чернели в небе. Но Айвазу и даль, и дорога были знакомы. Еще версты две, и его ждет привал в Корплезе. Напевая гортанную переливчатую песню и покачиваясь на седле, он ехал мерным аяном. Ногайка болталась на его лениво опущенной руке, слегка похлестывая по вспотевшим бокам доброго длинногривого конька, который часто перебирал ногами, не прибавляя ходу, привычный к этому безобидному похлестыванию. Только мохнатые уши его иногда шевелились, будто в знак легкого неудовольствия. Глаза Айваза, казалось, безучастно блуждали по далеким и синим горным вершинам, по живописным уступам скал и небесной лазури. Красота, окружавшая его, лазурь и солнце бессознательно сказывались только в его веселом и ровном настроении, в складе его смутной, едва пробужденной для жизни и существования души, полной наивной и безотчетной поэзии. Он любил эти горы и это небо, сам не понимая своей любви. Если бы их у него отняли, он завял бы в ином краю, как молодой кипарис, пересаженный на чуждую и суровую почву. Странная и сильная привязанность к родным местам у этих душ, на вид столь диких и безучастных, столь погруженных в тесные пределы своего быта, вкусов и потребностей... Слева от дороги опять показались небольшой садик и плетень. В низкой лощинке за ними виднелись чаир, плетеный сарай и белая одинокая сакля. То было хозяйство какого-нибудь анатолийского турка. В этой местности много турок занимается садоводством и разведением табака. Полуземледельцы, полуразбойники, они селятся всегда особняком, вдали от деревень, и нередко уходят ночью на грабеж. Еще всем памятна свирепая шайка турка Он-Баши, наводившая страх на всю окрестность. Это был также мирный земледелец, днем возделывавши табак, а в глухие осенние вечера менявшей заступ и мотыгу на нож и короткое ружье, с обрезанным прикладом, которое легко было спрятать под лохмотьями одежды. Опасно в позднее время повстречаться с красной феской на этой дороге... Но теперь, в ясный полдень, чаир, сакля и садик имели веселый и беспечный видь. В канаве вдоль плетня журчала серебристая струйка воды, орошавшая фруктовые деревья, перегибавшиеся на дорогу своей яркой зеленью. Проезжая под ними, Айваз срывал крупные, спелые черешни, красневшие на солнце. Некоторый падали из его полной пригоршни на пыльную дорогу и алели на белом каменистом грунте, будто капли разбрызганной крови... Скоро Айваз достиг двух утесов, смотревших огромными воротами. Расстояние между ними было гораздо шире, чем казалось сначала, и иллюзия тесных ворот утрачивалась. Но чудный вид все-таки открывался за ними. Широкая, волнистая дорога, окруженная чуть заметными цепями гор, синела внизу. Там, где темнели группы тополей, был Бахчисарай, но он прятался в глубокой расселине, перерезавшей всю долину on, края и до края. Кое-где виднелись минареты дальних деревень. Айваз свернул влево и стал подыматься по крутой дорожки, выбитой в каменистой почве. Подковы лошади часто звякали о кремни и булыжники. Здесь, в скалах, четырехугольными огромными глыбами и обломками нависшими над тропинкой, была чудная охота на диких коз, этих неуловимых, как тень, как виденье, единственных обитателей нагорной пустыни.
   Уже вечерело, когда Айваз спустился к большой татарской деревне Корилезу.
   - Эй, куда гонишь баранов?
   - К Смаилу, милостивый ага, к резнику, ага!
   Услышал Айваз голоса внизу: один был повелительный, хриплый, другой - тоненький и льстиво-почтительный. Перед глазами Айваза была картина поистине необычайная: над речкой, возле мельницы, на зеленом пригорке пестрел разостланный ковер, на котором покоилась толстая и жирная особа с круглым животом, не менее обширным, чем самый пригорок. Длиннейшая черешневая трубка, с крупным янтарем, дымилась, как вулкан, на мясистом пригорке, и за животом и дымом едва можно было различить полное лицо с отвислыми щеками и огромными черными усищами. То был сам Арслан-Ага Хапланджик, корилезский помещик, один из первых богачей всей округи. Он был облечен в маленькую баранью шапочку и широчайший желтого цвета пиджак из легкой материи. Ворот его рубашки был расстегнут, и толстая потная шея в складках выступала всем своим зобом наружу. Ноги, напоминавшие скорее два обрубка могучего дуба, были сложены по-турецки под животом. Весь вид Арслана-Аги Хапланджика несколько походил на каменного китайского божка-истукана, неподвижно сидевшего в своей храмине. Только тяжело пыхтевший от жара живот, сопенье и храпенье, испускаемое ноздрями, и клубы дыма, выходившие изо рта и трубки, говорили, что божество дышит. В довершение сходства, проходившие простые татары и даже важные муллы в своих чалмах, почтительно склоняясь, целовали ручку этого тучного идола. Возле него, скрестив руки, как жрецы или брамины, стояли двое слуг, беспрестанно подававших ему кувшин с кислым питмезом и новую трубку. Арслан-Ага с высоты холма обозревал свои владения, спрашивал проходящих и делал кейф после обеда. Уже по одному благоговению, с которым относились к нему татары, можно было судить о его огромном богатстве и влиянии. Рода он был не особенно древнего и далеко не происходил из тех пяти знаменитых семейств беев и мурз, которым сами крымские ханы оказывали большое внимание. Зато поля его были необозримы, стадам его не было счету, и даже знаменитый пещерный город Мангуб-Кале входил в черту его владений. Одним своим словом он мог обездолить или осчастливить любого простого татарина. Само мусульманское духовенство заискивало его милости. Мамон, требовавший жертв, лести и поклонения, едва ли пользовался большим почетом.
   Айваз, остановив своего коня на уступе горы над дорогой, неподвижно и с удивлением смотрел на толстого агу и его живот. Но едва заметили Айваза узкие заплывшие жиром глазки Арслана и разглядели его мурзацкий богатый наряд, Арслан пошевелился и сделал знак своим слугам. Один из них молодой татарин, бегом бросился к Айвазу и низко поклонившись, сказал:
   - Хош хельденыс, с приездом, мурзам! Арслан-ага просит тебя заехать в его дом и отведать его пилава. Я провожу тебя, мурзам!
   Айваз улыбнулся и спросил: "А у вашего аги есть продажные лошади?"
   - Лошадей много, мурзам, хорошие лошади! Только наш ага их не продает. Для гостей у него всегда есть и постель, и еда, и лошадь. - Слуга опять поклонился и показал рукой на дом Хапланджика. Арслан-Ага был очень гостеприимен. У него в усадьбе имелся даже особый флигель для заезжих гостей, где все было к их услугам. Целая маленькая гостиница на восточный лад. В ней никогда не переводились посетители. Арслан-Ага не принимал их у себя в доме, но сам являлся к ним побеседовать и пообедать вместе. Остальной день гости были свободны и могли делать в его усадьбе все, что им заблагорассудится. Они никогда не уезжали от щедрого аги без какого-нибудь подарка, который по ценности соответствовал рангу, званию и положению посетителя. По своим привычкам Арслан-Ага напоминал маленького восточного властителя и сохранил многие обычаи старины.
   - Пожалуй, мурзам!
   Айваз подумал и, дернув за уздечку лошадь, последовал за слугою.
   Усадьба и дом Арслан-Аги были расположены на горе и занимали большое пространство. Справа и слева обширного двора тянулись бесчисленные хозяйственный постройки: сараи, конюшни, овчарни; невдалеке от них стоял флигель для приезжих, а за высокой стеною, напоминавшей крепость, наполовину виднелся двухэтажный дом самого аги. Все эти строения были из белого камня, ярко блестевшего на солнце. Они смотрелись прочно и весело, но ни дерева, ни зелени нигде не было видно. Может быть, там за стеною дома и был сад, но он скрывался от любопытного взгляда. Эта каменная ограда придавала жилищу аги какой то таинственный и замкнутый вид. Почему он не допускал никого переступить порог своего дома? Что он скрывал за этими каменными стенами? Уж не сокровище ли великолепного гарема ревниво оберегалось там железными замками и тяжелой дверью? Айваз невольно посматривал на темные окна и балконы дома, но там все было тихо, и не шевелилась ни одна занавеска из дорогой шелковой ткани... Зато на дворе все было в движении. Громадные каменные загоны овчарни, говорившие о богатстве аги, ожили. Отары были еще в поле, но сотни жбанов, кувшинов и котелков уже приготовлялись для доения. Работники-татары сновали по двору и загонам в ожидании возвращения стад. Где-то слышалось ржанье лошадей и лай собак. Солнце тихо садилось за окрестные горы, и через минуты белые строенья усадьбы окрасились в нежный розовый цвет.
   Слуга придержал стремя Айваза, указал ему на двери флигеля и повел его лошадь в конюшню.
   В главной общей комнате флигеля был уже один гость: какой-то невзрачный черноволосый человек неопределенного вида, не то еврей, не то грек, говоривший однако по-русски. Вероятно, какой-нибудь заезжий торговец из Бахчисарая. Заложив руки в карманы, он стоял перед окном и смотрел на двор. Не успел Айваз совершить омовение намаза, как слуги стали подавать ужин. На столе дымились жирный рисовый пилав, сочные чебуреки и целая половина жареного барана. Все это было подано на пестрых глиняных тарелках и жестяном блюде. Салфеток и вилок не было, одни ножи с роговыми ручками лежали у каждого кушанья. Вскоре дверь распахнулась, и в нее, любезно осклабясь, ввалилась грузная особа гостеприимного аги. Казалось, что сам Чатырдаг, сотрясая землю, тронулся с места и всею своею громадой надвигался на Айваза и маленького человечка, сидевшего с ним за столом. Гости встали и обменялись обычными приветствиями с хозяином.
   - С приездом, мурзам, с приездом! - говорил ага, протягивая руку и тяжело усаживаясь на диван у стола. -Подай-ка сюда питмез и каймаку, да побольше, Уссейн! Захвати еще кувшинчик бузы... - повторял он, пыхтя и отдуваясь.
   Наступило молчание. Все громко жевали, посматривая друг на друга.
   - А что, ага, - сказал наконец Айваз. - Правда ли, я слыхал, вы большой любитель лошадей?
   Ага усмехнулся своей жирной усмешкой и, желая пошутить, из любезности к другому гостю, ответил, на ломанном русском языки.
   - Лошадь любишь, барашка любишь, толстый баба тоже любишь!
   Гости захохотали, услышав эту внезапную собственную характеристику аги.
   - И деньги любишь? - попробовал в тон хозяину пошутить черномазый гость неопределенной национальности.
   Но ага вдруг нахмурился и, сказав: "деньги всякий любит", уткнулся в тарелку с бараниной. Гость немного смутился, и все опять замолчали. Между тем Уссейн подал питмез, бузу и шербеты. Они быстро оживили разговор. Арслан-Ага вскоре почувствовал присущую всем татарам потребность похвастаться и стал рассказывать о своем путешествии в Париж. Да, он, Арслан-Ага Хапланджик, был в Париже.
   Слово "Париж" как-то необычайно и дико звучало в этой татарской обстановке и в полновесных губах аги, украшенных черными щетинистыми усищами. Париж и Корилез, Pасе de la Concorde и овчарня, Карно и Арслан-Ага! Впрочем, о Карно не было и речи. Хозяин самым невозможными образом коверкал французские названия и рассказывал о вещах совершенно неожиданных. Как бы то ни было, поездка аги за границу свидетельствовала о некотором просвещении. Арслан-Агу очень удивляло, что за ним по улицам Парижа бегали все время какие-то мальчишки, указывая на его барашковую шапку, которую, надев европейское платье, он все-таки не решался снять. Но особенный восторг и изумление аги возбуждали известные уличные постройки для общего удобства. О их устройстве он распространялся весьма подробно. Рассказывал ага и о какой-то красавице "Нинюше", стоившей ему очень дорого. Окончание ее имени он очевидно переделывал на татарский лад. из Ниниш получалось таким образом Нинюш, нечто вроде татарского имени Гюльмюш.
   Айваз хлопал глазами, слушая эти рассказы, очень заинтересовался прелестями Нинюш, спрашивал, есть ли в Париже мечети, и где находится великий город франков.
   - Да зачем же вы ездили в Париж, ага? -полюбопытствовал черноволосый гость.
   - Знакомый персиянин там торговлю бирюзой имеет. Очень звал меня ехать, я и поехал. Деньги большие на дорогу потратил. Дороже, чем в Мекку съездить, - прибавил он, подумав.
   Айваз снова постарался перевести разговор на лошадей. Он сказал, что ищет себе быструю, кровную лошадь и вот уже который день ездит в напрасных поисках по деревням и помещикам. Рассказал и о приключении с Али-Беем. Арслан-ага хорошо знал старого князя и до упаду смеялся забавной продаже тысячерублевой клячи.
   - Валлах! - покатывался ага, Али-Бей всегда такой! Он мне раз кормовую кукурузу за настоящую пшенку отдавал. И не то, чтобы обмануть хотел, а так - кто его знает - говорит, что самый первый сорт! У него всегда первые сорта!
   Смеялся и другой гость, имевший дела с Али-Беем.
   - Ну, а у меня лошади не такие, собственного завода, - несколько успокоившись, продолжал ага. - Да что, вот ты сам сейчас увидишь, мурзам! Теперь еще светло! Пойдем ко мне на конюшню, - внезапно оживился Арслан-Ага. Эй, Уссейн, кликни-ка сюда Аби-Булата! Брат у меня первый наездник в Крыму, - пояснил он. - Такую тебе лошадь покажет, что ты и не видывал. Только бешеная! Кроме Аби-Булата на ней и ездить никто не может!
   Глаза Айваза сверкнули: - Я на всякой лошади ездить могу! - воскликнул он.
   - А вот увидим, увидим, мурзам! - посмеивался ага.
   Вошел Аби-Булат, высокий, стройный, красивый мурза в черкеске с серебряными газырями и кинжалом у пояса. Он приветливо улыбался, показывая все свои белые зубы под темными каштановыми усами. На молодом лице его горел здоровый румянец, большие глаза смотрели прямо и весело. Он приложил руку ко лбу и сердцу, почтительно здороваясь со старшим братом, и поклонился гостям.
   - Вот, Аби-Булат, - сказал ага, указывая на Айваза, - гость наш хочет посмотреть твоего Алима и проехаться.
   Аби-Булат улыбнулся и посмотрел на Айваза.
   - Не поздно ли будет, мурзам? Уж свечерело, и лошадь резвая.
   - Ничего, ничего! Вот только коня скорей покажи!
   Все вышли на широкий двор. Аби-Булат сам с двумя слугами отправился в конюшню, где скоро послышалось пугливое фырканье и топот. Ворота конюшни распахнулись, и чудный золотистый конь, едва сдерживаемый конюхами за уздечку, стараясь подняться на дыбы, рванулся оттуда. Увидев его, Айваз так и ахнул, потеряв от восторга всю свою обычную татарскую сдержанность.
   И было от чего прийти в восхищение!
   Стройный, мускулистый конь с могучею грудью, с сухой, горбоносой, породистой головой, увенчанной великолепной гривой, с хвостом развевавшимся по ветру, как золотистый султан, конь бешеный и скорей походивший на дикого зверя, рыл землю ногами, вздымался, вращая своими огненными глазами, и готов был каждое мгновенье неистовым прыжком вырваться из рук двух сильных конюхов, почти повисших на его украшенной серебром и кистями толковой уздечке... Богатое бахчисарайское седло с широкими стременами сверкало серебряной чеканкой на его крутой спине...
   - Ну, что, хорош зверь? - спросил ошеломленного Айваза Арслан-Ага, самодовольно выпячивая свой живот и невольно сторонясь от бешеной лошади. Аби-Булат молча и нежно посматривал на своего любимца.
   - Он у меня, - продолжал ага, - от суимбанской кобылы и настоящего Карабаха выведен - оттого и масть у него такая, золотистая, - что твой червонец!
   - А ход - чистый ветер! - сказал Аби-Булат.
   - У него джибе или шлап? - спросил Айваз, оборачиваясь и

Категория: Книги | Добавил: Armush (21.11.2012)
Просмотров: 384 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа