Шмелев Иван Сергеевич - Богомолье

sp;

  - Как те сказать... Святой - это после кончины открывается. Начнут стекаться, панихидки служат, и пойдет в народе разговор, что, мол, святой, чудеса-исцеления пойдут. Алхеереи и скажут: "Много народу почитает, надо образ ему писать и службу править". Ну, мощи и открываются, для прославления. Так народ тоже не заставишь за святого-то почитать, а когда сами уж учувствуют, по совести. Вот Сергий Преподобный... весь народ его почитает, Угодник Божий! Стало быть, заслужил, прознал хорошо народ, сам прознал, совесть ему сказала А батюшка Варнава - подвижник-прозорливец, всех утешает... не такой, как мы, грешные, а превысокой жизни. Стечение-то к нему какое... Завтра вот и пойдем, за радостью.

  

  Приходит отец, велит поскорее собираться - у гостиницы ждут все наши. Сердится, почему Горкин ни сайки, ни белорыбицы не поел, ветром его шатает. Горкин просит - уж не невольте, с просвиркой теплотцы выпил, а после поздней обедни и разговеется.

  

  - Живым во святые хочешь? - шутит отец и дает ему большую просфору со Святой Троицей на вскрышке.- Вынул вот за твое здоровье.

  

  Горкин целует просфору и потом целуется с отцом три раза, словно они христосуются. Отец смеется на мою новую рубашку, вышитую большими петухами по рукавам и вороту: "Эк тебя расписали!" - и велит примочить вихры. Я приглаживаюсь у зеркала, стоя на бархатном диване, и смеюсь, как у меня вытянулось ухо, а Горкин с двумя будто головами,- и все смеемся. Извощики весело кричат; "В Вифанию-то на свеженьких!.. к Черниговской прикажите!" - нас будто приглашают. И розовая, утренняя Лавра весело блестит крестами. Отец рад, что махнул с нами к Троице:

  

  - Так отдохнул... давно так не отдыхал, как здесь.

  

  - Как же можно, Сергей Иваныч... нигде так духовно не отдохнешь, как во святой обители...- говорит Горкин и взмахивает руками, словно летит на крыльях.- Духовное облегчение... как можно! Да вот... как вчера заслабел! а после исповеди и про ногу свою забыл, чисто вот на крылах летел! А это мне батюшка Варнава так сподобил... пошутил будто. "Молитовкой подгоняйся, и про ногу свою забудешь". И забыл! И спал-то не боле часу, а и спать не хочется... душа-то воспаряется!..

  

  

  

  У гостиницы, в холодке, поджидают наши богомольцы, праздничные, нарядные. Домна Панферовна - не узнать: похожа на толстую купчиху, в шелковой белой шали с бахромками и в косынке из кружевцов, и платье у ней сиреневое, широкое. Сидит - помахивает платочком. И Антипушка вырядился: пикейный на нем пиджак с большими пуговицами, будто из перламутра, и сапоги наваксены,- совсем старичок из лавки, а не Антипушка И Федя щеголем, в крахмальном даже воротничке, в котором ему, должно быть, тесно - все-то он вертит шеей и надувается,- новые сапоги горят. На Анюте кисейное розовое платье, на шейке черная бархотка с золотеньким медальончиком,- бабушка подарила! - на руках белые митенки, которые она стягивает, и надевает, и опять снимает,- и все оглядывает себя. Намазала волосы помадой, даже на лоб течет. Я спрашиваю,- что у ней, зуб болит... морщится-то? Она мне шелчет:

  

  - Новые полсапожки жгут, мочи нет... бабушке только не скажи, а то рассердится, велит скинуть.

  

  Извощики тащат к своим коляскам, суют медные бляхи - порядиться. С грибами и земляникой бабы и девчонки, упрашивают купить. Суднышко из соломы на земле, с подберезничками и подосиновичками. Гостинник с послушником сваливают грибы в корзину. Домна Панферовна вздыхает:

  

  - Ах, лисичек бы я взяла, пожарить... смерть, люблю. Да теперь некогда, в Лавру сейчас идем.

  

  Лисичек и Горкин съел бы: жареных нет вкусней! Ну да в блинных закажем и лисичек.

  

  Уже благовестят к поздней. Валит народ из Лавры, валит и в Лавру, в воротах давка. В убогом ряду отчаянный крик и драка. Кто-то бросил целую горсть - "на всех!" - и все возятся по земле, пыль летит. Лежит на спине старушка, лаптями сучит, а через нее рыжий лезет, цапает с земли денежку. Мотается головою в ноги лохматый нищий, плачет, что не досталось. Кто жалеет, а кто кричит:

  

  - Вот бы водой-то их, чисто собаки скучились!..

  

  Грех такой - и у самых Святых Ворот! Подкатывается какой-то на утюгах, широкий, головастый, скрипит-рычит:

  

  - Сорок годов без ног, третий день маковой росинки не было!..

  

  Раздутое лицо, красное, как огонь, борода черная-расчерная, жесткая, будто прутья, глаза - как угли. Горкин сердито машет:

  

  - Господь с тобой... от тебя, как от кабака... стыда нету!..

  

  Говорят кругом:

  

  - Этот известен, ноги пропил! Мошенства много, а убогому и не попадет ничего.

  

  Поют слепцы, смотрят свинцовыми глазами в солнце, блестит на высоких лбах. Поют про Лазаря. Мы слушаем и даем пятак. Пролаз-мальчишка дразнит слепцов стишком:

  

  

  Ла-зарь ты, Ла-зарь,

  

  Слепой, лупогла-зай,

  

  Отдай мои де-ньги,

  

  Четыре копей-ки!.

  

  

  Жалуются кругом, что слепцам только и подают, а у главного старика вон - "лысина во всю плешь-то!" - каменный дом в деревне. Старик слышит - и говорит:

  

  - Был, да послезавтра сгорел!

  

  Кричат убогие на слепцов:

  

  - Тянут-поют, а опосля пиво в садочке пьют!

  

  А народ дает и дает копейки. Горкин дает особо, "за стих", и говорит, что не нам судить, а обманутая копейка - и кошель, и душу прожгет - воротится. Подаем слабому старичку, который сидит в сторонке: выгнали его из убогого ряда сильные, богатые.

  

  

  

  В Святых Воротах, с Угодниками, заходим в монастырскую лавку, купить из святостей.

  

  Блестят по стенам иконки, в фольге и в ризах. Под стеклами на прилавке насыпаны серебряные и золотые крестики и образочки - больно смотреть от блеска. Висят четки и пояски с молитвой, большие кипарисовые кресты и складни, и пахнет приятно-кисло - священным кипарисом. Стоят в грудках посошки из можжевелки, с выжженными по ним полосками и мазками. Я вижу священные картинки: "Видение птиц", "Труды Преподобного Сергия", "Страшный суд". Все покупают крестики, образочки и пояски с молитвой - положим для освящения на мощи. Отец покупает мне образ Святыя Троицы, в серебряной ризе, и говорит:

  

  - Это тебе мое благословление будет.

  

  Я не совсем это понимаю - благословение... для чего? Горкин мне говорит, что великое это дело...

  

  - Отца-матери благословение - опора, без нее ни шагу... как можно! Будешь на него молиться, папеньку вспомянешь - помолишься.

  

  Покупаем еще колечки с молитвой, серебряные, с синей и голубой прокладочкои, по которой светятся буковки молитвы - "Преп. отче Сергие, моли Бога о нас" Покупаем костяные и кипарисовые крестики с панорамкой Лавры, и "жития".

  

  Красивый чернобровый монах, с румяными щеками, выкладывает пухлыми белыми руками редкости на стекло: крестики из коралла, ложки точеные, из кипариса, с благословляющей ручкой, с написанной на горбушке Лаврой; поминанья кожаные и бархатные с крестиками из золотца на вскрышке, бархатные мешочки для просвирок, ларчики из березы, крестовые цепочки, салфеточные кольца с молитвою, вышитые подушечки - сердечком, молитвеннички, браслетки с крестиками, нагрудные образки в бархате...- всякие редкостные штучки. Говорит мягко-мягко, молитвенным голоском, напевно:

  

  - На память о Лавре Сергия Преподобного... приобретите для обиходца вашего, что позрится... мальчику ложечку с вилочкой возьмите, благословение святой обители, для телесного укрепления... висячий кармашек для платочка, носик утирать, синелью вышит...

  

  Не хочется уходить от святостей.

  

  Отец покупает Горкину складень из кипариса - Святая Троица, Черниговская и Преподобный Сергий. Горкин всплескивает: "Цена-то... черы-ре рубли серебром!" И Антипушке покупает образок Преподобного на финифти. И Анюте с Домной Панферовной - серебряное колечко и сумочку для просвирок. А Феде - картинку, "Труды Преподобного Сергия в хлебной":

  

  - В бараночной у себя повесишь - слаще баранки будут.

  

  И еще покупает, многое - всем домашним.

  

  - Маслица благовонного возьмите, освященного, в сосудцах с образом Преподобного, от немощей...- выкладывает монах из-под прилавка зеленоватые пузыречки с маслом.

  

  Пахнет священно кипарисом, и красками, и новенькими книжками в тонких цветных обложках; и можжевелкой пахнет - дремучим бором - от груды высыпанных точеных рюмочек, баульчиков, кубариков и грибков, от крошечных ведерок, от бирюлек...

  

  - Ерусалимского ладанцу возьмите, покурите в горнице для ароматов...

  

  Монах укладывает все в корзину, на которой выплетены кресты. Все потом заберем, на выходе.

  

  

  

  Еще прохладно, пахнет из садиков цветами. От колокольни-Троицы сильный свет - видится все мне в розовом: кресты, подрагивающие блеском, церковки, главки, стены, блистающие стекла. И воздух кажется розовым, и призывающий звон, и небо. Или - это теперь мне видится... розовый свет от Лавры?..- розовый свет далекого?.. Розовая на мне рубашка, розоватый пиджак отца... просфора на железной вывеске, розовато-пшеничная - на розовом длинном доме, на просфорной; чистые длинные столы, вытертые до блеска белыми рукавами служек, груды пышных просфор на них, золотистых и розовато-бледных... белые узелки, в белых платочках девушки, вереницы гусиных перьев, которыми пишут на исподцах за упокой и за здравие, шорох и шелест их, теплый и пряный воздух, веющий от душистых квашней в просфорной...- все и доныне вижу, слышу и чувствую. Розовые сучки на лавках и на столах, светлых, как просфоры; теплые доски пола, чистые, как холсты, с пятнами утреннего солнца, с отсветом колокольни-Троицы, с бледными крестовинами окошек; свежие лица девушек, тихих и ласковых, в ссунутых на глаза платочках, вымытые до лоска к празднику; чистые руки их, несущие бережно просвирки... добрые, робкие старушки, в лаптях, в дерюжке, бредущие ко святыням за сотни верст, чующие святое сердцем...- все и доныне вижу.

  

  

  

  У Золотого Креста пьют воду богомольцы, звякают кружками на цепочках, мочат глаза и головы. Пьем и мы. Смотрим - везут расслабленного, самого того парня, которому отдал свои сапоги Федя. У парня руки лежат крестом, и на них, на чистой рубахе из холстины, как у покойника,- новенький образок Угодника. И сапоги Федины в ногах! Приехали, целым-целы.

  

  Старуха узнает нас и ахает, словно мы ей родные. Парень глядит на Федю и говорит чуть слышно:

  

  - Сапоги твои... вот надену...

  

  Глаза у него чистые, не гноятся. В народе кричат:

  

  - Пустите, болящего привезли!

  

  Старухе дают кружку с оборванной цепочкой. Она крестится ею на струящийся блеск креста, отпивает и прыскает на парня. Он тоже крестится. Все кричат:

  

  - Глядите, расслабный-то ручку поднял, перекрестился!..

  

  Велят поливать на ноги, и все принимаются поливать Парень дергается и морщится и вдруг - начинает подниматься! Все кричат радостно:

  

  - Гляди-ка, уж поднялся!.. ножками шевелит... здо-ро-вый!..

  

  Приподнимают парня, подсовывают под спину сено, хватают под руки, крестятся. И парень крестится, и сидит! Плачет над ним старуха. Все кричат, что чудо живое совершилось. Парень просит девчонку:

  

  - Дунька, водицы испить...

  

  Попить-то и не дали! Суют кружки, торопят:

  

  - Пей, голубчик... три кружки зараз выпей!.. сейчас подымешься!..

  

  Иные остерегают:

  

  - Много-то не пей, не жадничай... вода дюже студеная, как бы не застудиться?..

  

  Другие кричат настойчиво:

  

  - Больше пей!.. святая вода, не простужает, кровь располирует!..

  

  Горкин советует старухе:

  

  - К мощам, мать, приложи... и будет тебе по вере.

  

  И все говорят, что - бу-дет! Помогают везти тележку, за нею идет народ, слышится визг колёсков. У колокольни кто-то кричит под благовест:

  

  - Эй, на-ши... замоскварецкие!..

  

  Оказывается - от Спаса-в-Наливках дьякон, которого встретили мы под Троицей. Теперь он благообразный, в лиловой рясе. И девочки все нарядные, как цветы. И певчие наши тут же. Все обнимаемся. Дьякон машет на колокольню и восторгается:

  

  - Что за глас! Сижу и слушаю, не могу оторваться... от младости так, когда еще в семинарии учился.

  

  Говорят про колокола и певчие - все-то знают:

  

  - Сейчас это "Корноухий" благовестит, маленький, тыща пудов всего. А по двунадесятым -"Царь-Колокол" ударяет, и на ногах тут не устоишь.

  

  Дьякон рассказывает, что после обедни и "Переспор" услышим: и колоколишка-то маленький, а все вот колокола забьет-накроет. Певчие хвалят "Лебедя":

  

  - За "Славословием"-то вчера слыхали? Чистое серебро!

  

  Дьякон обещает сводить нас на колокольню - вот посвободней будет,- отец звонарь у него приятель, по всем-то ярусам проведет, покажет.

  

  Надо спешить в собор.

  

  

  

  Народу еще немного, за ранними отмолились. В соборе полутемно; только в узенькие оконца верха светят полоски солнца, и, вспыхивают в них крыльями голубки. Кажется мне, что там небо, а здесь земля. В темных рядах иконостаса проблескивают искры, светятся золотые венчики. По стенам - древние святые, с строгими ликами. На крылосе вычитывают часы, чистый молодой голос сливается с пением у мощей:

  

  

  Преподобный отче Се-ргие...

  

  Моли Бога о на-ас!..

  

  

  Под сенью из серебра, на четырех подпорах, похожих на часовню, теплятся разноцветные лампады-звезды, над ракой Преподобного Сергия. Пригробный иеромонах стоит недвижимо-строго, как и вчера. Непрестанно поют молебны. Горкин просит монаха положить на мощи образочки и крестики. Желтые огоньки от свечек играют на серебре и золоте. Отец берет меня на руки. Я рассматриваю лампады на золотых цепях, большие и поменьше, уходящие в глубину, под сень. На поднятой створе раки, из серебра, я вижу образ Угодника: Преподобный благословляет нас. Прикладывается народ: входит в серебряные засторонки, поднимается по ступенькам, склоняется над ракой. И непрестанно поют-поют:

  

  

  Преподобный отче Се-ргие...

  

  Моли Бога о на-ас!..

  

  

  Поет и отец, и я напеваю внутренним голоском, в себе. Слышится позади:

  

  - Пустите... болящего пустите!..

  

  Пригробный иеромонах показывает пальцем: сюда несите. Несут мужики расслабного, которого обливали у креста. Испуганные его глаза смотрят под купол, в свет.

  

  Иеромонах указывает - внести за засторонку. Спрашивает - как имя? Старуха кричит, в слезах:

  

  - Михайлой, батюшка... Михайлой!.. помолись за сыночка... батюшка Преподобный!..

  

  Иеромонах говорит знакомую молитву,- Горкин меня учил:

  

  

  "...скорое свыше покажи посещение...

  

  страждущему рабу Михаилу, с верою притекающему..."

  

  

  Горкин горячо молится. Молюсь и я. Старушка плачет-

  

  - Родимый наш... прибега, и скорая помога... помоли Господа!..

  

  Иеромонах смотрит в гроб Преподобного и скорбным, зовущим голосом молится:

  

  

  "...и воздвигни его во еже пети Тя..."

  

  

  - Подымите болящего...

  

  Болящего подымают над ракой, поворачивают лицом, прикладывают. Иеромонах берет розовый "воздух", возлагает на голову болящего и трижды крестит. Старуха колотится головой об раку. Мне делается страшно. Громко поют-кричат:

  

  

  Преподобный отче Се-ргие...

  

  Моли Бога о на-ас!..

  

  

  Все поют. Текут огоньки лампад, дрожит золотыми огоньками рака, движется розовый покров во гробе...- живое все! Я вижу благословляющую руку из серебра на поднятой накрышке раки.

  

  Прикладываемся к мощам. Иеромонах и меня накрывает чем-то, и трижды крестит:

  

  

  "...во еже пети Тя... и славити непрестанно..."

  

  

  Эти слова я помню. Много раз повторял их Горкин, напоминал. Чудесными они мне казались и непонятными. Теперь - и чудесны, и понятны.

  

  Тянется долгая обедня. Выходим, дышим у цветника, слушаем колокольный звон, смотрим на ласточек, на голубое небо. Входим опять в собор. Тянет меня под тихие огоньки лампад, к Святому.

  

  

  

  Отец привозит меня к Аксенову на Кавказке и передает на руки молодцу. Встречает сам Аксенов, говорит: "Оченно приятно познакомиться",- и ведет на парадное крыльцо. Расшитая по рисункам барышня, в разноцветных бусах, уводит меня за ручку в залу и начинает показывать редкости, накрытые стеклянными колпаками: вырезанную из белого дерева лошадку и тележку, совсем как наша,- игрушечную только,- мужиков в шляпах, как в старину носили, которые косят сено, и бабу с ведрами на коромысле. И все спрашивает меня: "Ну, что... нравится?" Мне очень нравится. Молодчик, который вчера нас гнал, ласково говорит мне:

  

  - Знаю теперь, кто ты... московский купец ты, зна-ю! А фамилия твоя - Петухов... видишь, сколько на тебе петухов-то!..

  

  И все смеется. Показывают мне органчик, который играет зубчиками - "Вот мчится тройка удалая"*, угощают за большим столом пирогом с рыбой и поят чаем. Я слышу из другой комнаты голоса отца, Аксенова и Горкина. И он там. В комнатах очень чисто и богато, полы паркетные, в звездочку, богатые образа везде. Молодчик обещается подарить мне самую большую лошадь.

  

  Потом барышня ведет меня в сад и угощает викторийкой. В беседке пьют чай наши, едят длинные пироги с кашей. Прибегает Савка и требует меня к папаше: "Папаша уезжает!" Барышня сама ведет меня за руку, от собак.

  

  На дворе стоит наша тележка, совсем пустая. Около нее ходят отец с Аксеновым, Горкин и молодчик, и стоит в стороне народ. Толстый кучер держит под уздцы Кавказку. Похлопывают по тележке, качают головами и улыбаются. Горкин присаживается на корточки и тычет пальцем - я знаю куда - в "аз". Отец говорит Аксенову:

  

  - Да, удивительное дело... а я и не знал, не слыхивал. Очень, очень приятно, старую старину напомнили. Слыхал, как же, торговал дедушка посудой, после французов в Москву навез, слыхал. Оказывается, друзья-компаньоны были старики-то наши. Вот откуда мастера-то пошли, откуда зачалось-то, от Троицы... резная-то работка!..

  

  - От нас, от нас, батюшка... от Троицы...- говорит Аксенов.- Ребятенкам игрушки резали, и самим было утешительно, вспомнишь-то!..

  

  Отец приглашает его к нам в гости, Москву проведать. Аксенов обещается побывать:

  

  - Ваши гости, приведет Господь побывать. Вот и родные будто, как все-то вспомнили. Да ведь, надо принять во внимание... все мы у Господа да у Преподобного родные. Оченно рад. Хорошо-то как вышло, само открылось... у Преподобного! Будто вот так и надо было.

  

  Он говорит растроганно, ласково так, и все похлопывает тележку.

  

  - Дозвольте, уж расцелуемся, по-родному...- говорит отец, и я по его лицу вижу, как он взволнован: в глазах у Него как будто слезы.

  

  - Дедушку моего знавали!... Я-то его не помню...

  

  - А я помню, как же-с...- говорит Аксенов.- Повыше вас был и поплотней, веселый был человек, душа. Да-с... надо принять во внимание... Мне годов... да, пожалуй, годов семнадцать было, а ему, похоже, уж под ваши годы, уж под сорок. Ну-с, счастливо ехать, увидимся еще, Господь даст.

  

  И они обнимаются по-родному. Отец вскакивает лихо на Кавказку, целует меня с рук Горкина, прощается за руку с молодчиком, кланяется красивой барышне в бусах, дает целковый на чай кучеру, который все держит лошадь, наказывает мне вести себя молодцом - "а то дедушка вот накажет" - и лихо скачет в ворота.

  

  - Вот и старину вспомнили...- говорит Горкину Аксенов,- как вышло-то хорошо. А вы, милые, поживите, помолитесь, не торопясь. Будто родные отыскались.

  

  Я еще хорошо не понимаю, почему - родные. Горкин утирает глаза платочком. Аксенов глядит куда-то, над тележкой,- и у него слезы на глазах.

  

  - Вкатывай...- говорит он людям на тележку и задумчиво идет в дом.

  

  

  

  Все спят в беседке: после причастия так уж и полагается - отдыхать. Даже и Федя спит. После чая пойдем к вечерням, а завтра всего посмотрим. Денька два поживем еще - так и сказал папашенька: поживите, торопиться вам некуда.

  

  Барышня показывает нам сад с Анютой. Молодчик с пареньками играет на длинной дорожке в кегли. Приходят другие барышни и куда-то уводят нашу. Барышня говорит нам:

  

  - Поиграйте сами, побегайте... красной вот смородинки поешьте.

  

  И мы начинаем есть, сколько душе угодно. Анюта рвет и викторийку и рассказывает мне про батюшку Варнаву, как ее исповедовал.

  

  - Бабушка говорит - от него не укроешься, наскрозь все видит. Вот, я тебе расскажу, сама бабушка мне рассказывала, она все знает... Вот, одна барыня приезжает, а в Бога не верила... ну, ее умные люди уговорили приехать, поглядеть, какой угодный человек, наскрозь видит. Вот она, приехамши, говорит.. села у столика: "И чего я не видала, и чего я не слыхала! - А она все видала и все слыхала, богатая была.- Чегой-то он мне наболтает!" - про святого так старца! Ну, он бы мог, бабушка говорит, час ей смертный послать, за такие богохульные слова. Только он жалостливый до грешников. А она сидит у столика и ломается из себя: "И чегой-то он не идет, я никогда не могу ждать!" А он все не идет и не идет. И вот тут будет самое страшное... только ты не бойся, будет хорошо в конец. Вот, она сидела, и выходит старец... и несет ей стакан пустого чаю, даже без сахару. Поздоровался с ней и говорит: "И вот вам чай, и пейте на здоровье". А барыня рассерчалась и говорит: "И чтой-то вы такое, я чаю не желаю",- от святого-то человека! Как бы радоваться-то должна, бабушка говорит, а она так, как бес в ней: "Не желаю чаю!" А он смиренно ей поклонился...- святые ведь смиренные... бабушка говорит,- поклонился ей и приговаривает еще: "А вы не пейте-с, вы не пейте-с... а так только ложечкой поболтайте-с, поболтайте-с!.." И ушел. Вон что сказал-то! - поболтайте ложечкой. Ушел и не пришел. А она сидела и болтала ложечкой. Понимаешь, к чему он так? Все наскрозь знал. Вот она и болтала. Тут-то и поняла-а... и про-няло ее. Потом покаялась со слезьми и стала богомольной, уважительной... бабушка сама ее видала!..

  

  Она много еще рассказывает. Говорит, что, может, и сама в монашки уйдет, коли бабушка загодя помрет... "А то что ж так, зря-то, мытариться!"

  

  Так мы сидим под смородинным кустом, играем. Савка приносит самовар - чай пить время, к вечерням ударят скоро. За чайком Горкин рассказывает всем нам, почему с тележкой такое вышло.

  

  - Словно вот и родными оказались. А вот как было, Аксенов сам нам с папашенькой доложил. Твой прадедушка деревянной посудой торговал, рухлядью. Французы Москву пожгли, ушли, все в разор разорили, ни у кого ничего не стало. Вот он загодя и смекнул - всем обиходец нужен, посуда-то... ни ложки, ни плошки ни у кого. Собрал сколько мог деньжонок, поехал в эти края и дале, где посуду точили. И встретил-повстречал в Переяславле Аксенова этого папашу. А тот мастер-резчик, всякие штуковинки точил-резал, поделочное, игрушки. А тут не до игрушек, на разоренье-то! Бедно тот жил. И пондравились они друг дружке. "Давай,- говорит прадедушка-то твой,- сбирать посудный товар, на Москву гнать, поправишься!" А Аксенов тот знаменитый был мастер, от него, может, и овечки-коровки эти пошли, у Троицы здесь продают-то, ребяткам в утеху покупают... и с самим митрополитом Платоном* знался, и тому резал-полировал... и горку в Вифании, Фавор-то, увидим завтра с тобой, устраивал. Только митрополит-то помер уж, только вот ушли французы...- поддержка ему и кончилась. А он ему, Платону-то, уж тележку сделал, точь-в-точь такую же, как наша, с резьбой с тонкой, со всякими украсами. И еще у него была такая же тележка, с сыном они работали, с теперешним вот Аксеновым нашим, дом-то чей, у него-то мы и гостим теперь. Ну, хорошо. И все дивились на ихние тележки. А тогда, понятно дело, все разорены, не до балушек этих. Вот твой прадедушка и говорит тому: "Дам я тебе на разживу полтысячки, скупай для меня посуду по всем местам, и будем, значит, с тобой в конпании орудовать". И зачали они таким делом посуду на Москву гнать. А там - только подавай, все нехватка. Люди-то с умом были... Аксенов и разбогател, опять игрушкой занялся, в гору пошел. И игрушка потом понадобилась, жисть-то как поутихла-посветлела. Теперь они, Аксенов-то, как работают! Ну, хорошо. Вот и приходит некоторое время, и привозит Аксенов тот долг твоему прадедушке. И в подарок - тележку новенькую... не свою, а третью сделали, с сыном работали, на совесть. С того и завелась у нас тележка, вон откуда она пошла-то! А потом и тот помер в скорости, и другой... старики-то. И позабыли друг дружку молодые-то. А тележка... ну, ездил дедушка твой на ней, красным товаром торговал... а потом тележка в хлам и попала. И забыли про нее все: тележка и тележка, а антересу к ней нет, и к чему такая - неизвестно. Маленькая... ее и завалили хламом. А вот, привел Господь, мы ее и раскопали, мы-то ее и вывели на свет Божий, как пришло время к Троице-Сергию нам пойти... так вот и толкнуло меня что-то, на ум-то мне: возьмем тележку, легонькая, по нам! Ее вот и привело... к своему хозяину воротилась. Добро-то как отозвалось! Потому и в гостях теперь, и уважение нам с тобой какое. И опять друг дружку признали, родные будто. Вот нас за то так-то и приняли, и обласкали, в благодати какой живем! Старик-то заплакал вон, старое свое вспомнил, батюшку. Как оно обернулось... И ведь где же... у самого Преподобного! А те тележки давно пропали, другие две-то. Одна в пожаре сгорела, у митрополита Платона... и другая, у Аксеновых, тоже сгорела в большой пожар, давно еще. Больше они и не забавлялись. Старик-то помер, с игрушек шибко разбогатели. Последки вон на полках от старика остались. Рукомесло-то это неприбыльное, на хорошего любителя, кто понимает, чего тут есть... для своей радости-забавы делали... а кто покупать-то станет! Единая наша и осталась.

  

  Я спрашиваю: а теперь как, возьмет Аксенов тележку нашу?

  

  - Нет, дареное не берут назад. У нас останется, поедем на ней домой. Прибрали ее, почистили здешние мастера... промыть хотели, да старик не дозволил... Господним дождем пусть моет - так и сказал. Каждый день на нее любуется - не наглядится. И молодчик-то его залюбовался. Только такой уж не сделают, на нее работы-то уйдет сколько! И терпенья такого нет... ты погляди-ка, как резана-а!.. Одной рукой да глазом не сделаешь, тут душой радоваться надо... Пасошницы вот покойный Мартын резал, попробуй-ка так одним топориком порезать... винограды какие!.. Это дело особое, не простое.

  

  Мы слушаем, как сказку. Птичка поет в кустах. Говорят,- барышня Домне Панферовне сказала,- соловьи к вечеру поют здесь, в самом конце, поглуше. И Федя слыхал - ночью не мог заснуть. Горкин выходит на крылечко и радостно говорит, вздыхая:

  

  - А как тихо-то, хорошо-то как здесь... и Троица глядит! Све-те Тихий... святыя славы...

  

  Высвистывает птичка. В Лавре благовестят к вечерням.

  

  

  

  

  БЛАГОСЛОВЕНИЕ

  

  

  Только еще заря, сад золотисто-розовый, и роса,- свежо, не хочется подыматься. А все уже на ногах. Анюта заплетает коску, Антипушка молится на небо, Горкин расчесывается перед окошком, как в зеркальце. Говорят - соловей все на зорьке пел. В дверь беседки вижу я куст жасмина, осыпанный цветами - беленькими, с золотым сердечком. Домна Панферовна ахает над кустом:

  

  - А-ах, жасминчик... люблю до страсти!

  

  И на столе у нас, в кувшине, жасминчик и желтые бубенцы - Федя вчера нарвал - и целый веник шиповнику.

  

  Федя шиповник больше уважает - аромат у него духовный. И Горкин тоже шиповник уважает, и я. Савка несет самовар с дымком и ставит на порожке - пусть прогорит немножко. Все говорят: "Ах, хорошо... шишечкой-то сосновой пахнет!" Савка доволен, ставит самоварчик на стол в беседке. Говорит:

  

  - Мы всегда самовар шишечками ставим. А сейчас горячие вам колобашки будут, вот притащу.

  

  Анюта визжит от радости:

  

  - Бабушка, горячие колобашки будут!..

  

  А Домна Панферовна на нее:

  

  - Ори еще, не видала сроду колобашек?..

  

  По-царски нас прямо принимают: вчера пироги с кашей и с морковью, нынче горячие колобашки,- и родных так не принимают.

  

  Пьем чай с горячими колобашками, птички поют в саду. Федя чем свет поднялся, просвирный леестрик правит: всех надо расписать - кого за упокой, кого за здравие, кому просвирку за сколько,- дело нелегкое.

  

  - Соломяткина-то забыли, в Мытищах-то угощал...- припоминает Горкин,- припиши, Федя: раба божия Евтропия, за пятачок.

  

  Приписываем еще Прокопия со чады - трактирщика Брехунова,- супруги-то имя позабыли. Вспомнили, хорошо, раба божия Никодима, Аксенова самого, и при нем девицу Марию,- ласковая какая барышня! - и молодчика, погнал-то который нас: Савка сказал, что Васильем Никитичем зовут,- просфору за полтинник надо. И болящего Михаила приписали, расслабного, за три копейки хоть. Увидим - отдадим, а то и сами съедим за его здоровье. Упаси Бог, живых бы с покойниками не спутали, неприятности не избыть. Напутали раз монахи, записали за здравие Федосью, а Федосея за упокой, а надо наоборот было; хорошо - дома доглядели, выправили чернилками, и то боялись, не вредные ли: тут чернилки из орешков монахи сотворяют, а в Москве, в лавочке, кто их знает.

  

  Идем в Лавру с большой корзиной, ягодной-пудовой,- покупали в игрушечном ряду, об столбик били: крепок ли скрип у ней. Отец просфорник велит Сане-заике понаблюсти - выпросили мы его у отца квасника помочь-походить с нами, святыни поглядеть, нам показать,- а нам говорит:

  

  - Он с писцами просфорки все проверит и к вам подойдет... а вы покуда идите, наши соборы-святыни поглядите, а тут ноги все простоите, ждамши.

  

  Горкин указывает Сане, как понимать леестрик: первая мета - цена, крестик за ней - за упокой, а колечко - за здравие. За долгими чистыми столами в просторных сенцах служки пишут гусиными перьями: оскребают с исподцев мучку и четко наводят по-церковному.

  

  Ходим из церкви в церковь, прикладываемся и ставим свечи. В большом соборе смотрим на Страшный суд - написано во всю стену. И страшно, а не оторвешься. Монах рассказывает, за какие грехи что будет. Толстый зеленый змей извивается к огненной геенне, и на нем все грехи прописаны, и голые грешники, раскаленные докрасна, терзаются в страшных муках; а эти, с песьими мордами и с рогами, наскакивают отовсюду с вилами,- зеленые, как трава. А наверху, у Бога, светлые сонмы ангелов вешают на златых весах злые дела и добрые - что потянет? - а души взирают и трепещут. Антипушка вздыхает:

  

  - Го-споди... и царей-королей в ад тащут, и к ним не снисходят, из уважения!..

  

  Монах говорит, что небесная правда - не земная взыщется и с малых, и с великих. Спрашиваем: а толстые кто, в бархатных кафтанах, за царями идут, цепью окручены, в самую адову пучину?

  

  - А которые злато приобретали и зла-то всякого натворили, самые богачи купцы. Ишь сколько за ними бесы рукописании тащут!

  

  Горкин говорит со вздохом:

  

  - Мы тоже из купцов...

  

  Но монах утешает нас, что и праведные купцы бывают, милостыню творят, святые обители не забывают - украшают, и милосердный Господь снисходит.

  

  Я спрашиваю, зачем раскаленная грешница лежит у "главного" на коленях, а на волосах у ней висят маленькие зеленые. Монах говорит, что это бесстыдная блудница. Я спрашиваю, какие у ней грехи, но Горкин велит идти, а то ночью бояться будешь - насмотришься.

  

  - Вон,- говорит,- рыжий-то, с мешочком, у самого! Иуда Искариот это, Христа продал, с денежками теперь терзается... ишь скосился!

  

  Монах говорит, что Иуде муки уготованы без конца: других, может, праведников молитвы выкупят, а Искариоту не вызволяться во веки веков, аминь. И все говорят - этому нипочем не вырваться.

  

  Смотрим еще трапезную церковь, где стены расписаны картинками, и видим грешников, у которых сучок и бревно в глазу. Сучок маленький и кривой, а бревно толстое, как балка. Монах говорит:

  

  - Для понимания писано: видишь сучец в глазе брата твоего, а бревна-то в своем не чувствуешь!

  

  Я спрашиваю, зачем воткнули ему бревно... ведь больно? Монах говорит:

  

  - Для понимания, не больно.

  

  Еще мы видим жирного богача, в золотых одеждах и в бархате, за богатой трапезой, где жареный телец, и золотые сосуды-кувшины с питиями, и большие хлебы, и под столом псы глотают куски тельца; а на пороге лежит на одной ноге убогий Лазарь, весь в болячках, и подбирает крошки, а псы облизывают его. Монах говорит нам, что так утешается в сей жизни немилостивый богач, и вот что уготовано ему на том свете!

  

  И видим: стоит он в геенне-прорве и высовывает кверху единый перст, а высоко-высоко, у старого Авраама на коленях, под розанами и яблочками, пирует у речки Лазарь* в блистающих одеждах и ангелы подносят ему блюда и напитки.

  

  - "Лазарь-Лазарь! омочи хоть единый перст и прохлади язык мой!" - взывает немилостивый богач из пламени,- рассказывает монах,- но Лазарь не слышит и утешается... не может суда Божьего преступить.

  

  В соборе Троицы мы молимся на старенькую ризу Преподобного, простую, синюю, без золотца, и на деревянную ложечку его за стеклышком у мощей. Я спрашиваю - а где же келейка? Но никто не знает.

  

  Лезем на колокольню. Высота-а...- кружится голова Крутом, куда ни глянешь, только боры и видно. Говорят, что там и теперь медведи; водятся и отшельники Внизу люди кажутся мошками, а собор Преподобного - совсем игрушечный. Под нами летают ласточки, падают на кресты. Горкин стучит пятачком по колоколу - гул такой! Говорят, как начнут звонить, рот надо разевать, а то голову разорвет от духа, такое шевеленье будет.

  

  Отец просфорник выдает нам корзину с просфорами-

  

  - Бог милости прислал! По леестрику все вписали и вынули... благослови вас Преподобный за ваше усердие.

  

  Саня-заика упрашивает нас зайти в квасную, холодненького выпить,- такого нигде не делают:

  

  - На...на-на...ме-местниковский ква-ква...сок! Отец Власий благословил попотчевать вас.

  

  Сам отец квасник подносит нам деревянный ковшик с пенящимся розоватым квасом. Мы выпиваем много, ковшиков пять, не можем нахвалиться: не то малинкой, не то розаном отзывается, и сладкий-сладкий. Горкин низко кланяется отцу кваснику - и отец квасник тоже низко кланяется - и говорит:

  

  - Пили мы надысь в Мытищах у Соломяткина царский квас... каким царя угощали, от старины... хорош квасок! А ваш квас, батюшка... в раю такой квас праведники пить будут... райский прямо!

  

  - Благодарствуйте, очень рады, что понравился наш квасок...- говорит квасник и кланяется низко-низко.- А в раю, Господь кому приведет, Господень квасок пить будут... пиво новое - радость вкушать Господню, от лицезрения Его. А квасы здесь останутся.

  

  Федя несет тяжелую корзину с просфорами, скрипит корзина.

  

  

  

  Катим в Вифанию на тройке, коляска звенит-гремит Горкин с Домной Панферовной на главном месте, я у них на коленях, на передней скамеечке Антипушка с Анютой, а Федя с извозчиком на козлах. Едем в березах, кругом благодать Господня - богатые луга с цветами, такие-то крупные ромашки и колокольчики! Просим извощика остановиться, надо нарвать цветочков. Он говорит: "Ну, что ж, можно дитев потешить",- и припускает к траве лошадок:

  

  - И лошадок повеселим. Сено тут преподобное, с него, каждая лошадка крепнет... монахи как бы не увидали только!

  

  Все радуются: трава-то какая сильная. И цветы по особенному пахнут. Я нюхаю цветочки - священным пахнут.

  

  В Вифанском монастыре, в церкви,- гора Фавор!* Стоит вместо иконостаса, а на ней - Преображение Госп