Шмелев Иван Сергеевич - Богомолье

гатый, с золотыми словами: "Лежит погребено тело... Московской губернии крестьянки Авдокеи Гавриловны Карцовой... души праведные упокояются"...

  

  Слушаю я - и кажется все мне сказкой. Горкин утирает глаза платочком. Пора и трогаться.

  

  - Каки Мытищи-то,- говорит он растроганно,- и на святой дороге! Утешил ты нас. Будешь кирпич возить - заходи чайку попить.

  

  Соломяткин дает мне с Анютой по пучочку смородины. Отдает Феде за целковый старые сапоги, жесткие, надеть больно. Федя говорит - потерплю. За угощение Соломяткин не берет и велит поклончик Василь Василичу. Провожает к дороге, показывает на дом царской кормилицы, пустой теперь, и хвалит нашу тележку: никто нонче такой не сделает! Горкин велит Феде записать - просвирку вынуть за упокой рабы божией Евдокеи и за здравие Антропа. Соломяткин благодарит и желает нам час добрый.

  

  

  

  Солнце начинает клониться, но еще жжет. Темные боры придвинулись к дороге частой еловой порослью. Пышет смолистым жаром. По убитым горячим тропкам движутся богомольцы - одни и те же. Горкин похрамывает, говорит - квас это на ноги садится, и зачем-то трясет ногой. На полянке, в елках, он приседает и говорит тревожно: "Что-то у меня с ногой неладно?" Велит Феде стащить сапог. Нога у него синяя, жилы вздулись. Он валится и тяжело вздыхает. Мы жалостливо стоим над ним. Антипушка говорит - не иначе, надо его в тележку. Горкин отмахивает - хоть ползком, а доберется, по обещанию. Антипушка говорит - кровь бы ему пустить, в Пушкине бабку найдем либо коновала. Горкин охает: "Не сподобляет Господь... за грех мой!" Мечется головой по иглам, жарко ему, должно быть. А от ельника - как из печи. И всё стонет:

  

  - За ква-ас на сухариках обещался потрудиться, а мурцовки захотел, для мамону... квасом Господь покарал...

  

  Домна Панферовна кричит:

  

  - Кровь у тебя зёмкнуло, по жиле вижу! Какую еще там бабку... сейчас ему кровь спущу!..

  

  И начинает ногтем строгать по жиле и разминать. Горкин стонет, а она на него кричит:

  

  - Что-о?.. храбрился, а вот и пригодилась Панферовна! Ничего-о, я тебя сразу подыму, только дайся!

  

  И вынимает из саквояжа мозольный ножик и тряпочку. Горкин стонет: -

  

  - Цирульник... Иван Захарыч... без резу пользовал... пиявки, Домнушка, приставлял...

  

  - Ну, иди к своему цирульнику, "без ре-зу"!.. Ты меня слушай... я тебе сейчас черную кровь спущу, дурную... а то жила лопнет!..

  

  Горкин все не дается, охает:

  

  - Ой, погоди... ослабну, не дойду... не дамся нипочем, ослабну...

  

  Домна Панферовна машет на него ножиком и кричит, что ни за что помрет, а она это дело знает - чикнет только разок! Горкин крестится, глядит на меня и просит:

  

  - Маслицем святым... потрите из пузыречка, от Пантелеймона... сам Ераст Ерастыч без резу растирал...

  

  А это доктор наш. Домна Панферовна кричит: "Ну, я не виновата, коли помрешь!" - берет пузырек и начинает тереть по жиле. Я припадаю к Горкину и начинаю плакать. Он меня гладит и говорит:

  

  - А Господь-то... воля Господня... помолись за меня, косатик.

  

  Я пробую молиться, а сам смотрю, как трет и строгает ногтем Домна Панферовна, вся в поту. Кричит на Федю, который все крестится на елки:

  

  - Ты, моле-льщик... лапы-то у тебя... три тужей!

  

  Федя трет изо всей-то мочи, словно баранки крутит. Горкин постанывает и шепчет:

  

  - У-ух... маленько поотпустило... у-ух... много легше... жила-то... словно на место встала... маслице-то как... роботает... Пантелемон-то... батюшка... что делает...

  

  Все мы рады. Смотрим - нога краснеет. Домна Панферовна говорит:

  

  - Кровь опять в свое место побегла... ногу-то бы задрать повыше.

  

  Стаскивают мешки и подпирают ногу. Я убегаю в елки и плачу-плачу, уже рт радости, Гляжу - и, Анюта в елках, ревет и щепчет:

  

  - По-мрет старик... не дойдем до Троицы... не увидим!..

  

  - Я кричу ей, что Горкин уж ррдит пальцами и нога красная, настоящая. Бегу к Горкину, а слезы так и текут, не могу унять. Он поглаживает меня, говорит:

  

  - Напугался, милок?.. Бог даст, ничего... дойдем к Угоднику.

  

  Мне делается стыдно: будто и оттого я плачу, что не дойдем.

  

  А кругом уже много богомольцев, и все жалеют:

  

  - Старичок-то лежит, никак отходит?..

  

  Кто-то кладет на Горкина копейку; кто-то советует:

  

  - Лик-то, лик-то ему закрыть бы... легше отойдет-то!

  

  Горкин берет копеечку, целует ее и шепчет:

  

  - Господня лепта... сподобил Господь принять... в гроб с собой скажу положить...

  

  Шепчутся-крестятся:

  

  - Гро-ба просит... душенька-то уж чу-ет...

  

  Антипушка плюется, машет на них:

  

  - Чего вы каркаете, живого человека хороните?!

  

  Горкин крестится и начинает приподыматься. Гудят-ахают:

  

  - Гляди ты, восстал старик-то!..

  

  Горкин уже сидит, подпирается кулаками сзади,- повеселел.

  

  - Жгет маленько, а боли такой нет... и пальцами владаю...- говорит он, и я с радостью вижу, как кланяется у него большой палец.- Отдохну маленько - и пойдем. До Братовщины ноне не дойти, в Пушкине заночуем уж.

  

  - Сядь на тележку, Го-ркин!..- упрашиваю я,- я грех на себя возьму!

  

  То, что сейчас случилось,- вздохи, в которых боль, тревожно ищущий слабый взгляд, испуганные лица, Федя, крестящийся на елки, копеечка на груди...- все залегло во мне острой тоской, тревогой. И эти слова - "отходит... лик-то ему закрыть бы...". Я держу его крепко за руку. Он спрашивает меня:

  

  - Ну, чего дрожишь, а? жалко меня стало, а?..

  

  И сухая, горячая рука его жмет мою.

  

  

  

  Солнце невысоко над лесом, жара спадает. Вон уж и Пушкино. Надо перейти Учу и подняться: Горкин хочет заночевать у знакомого старика, на той стороне Села. Федя Поддерживает его и сам хромает - намяли сапоги ногу. Переходим Учу по смоляному мосту. В овраге засвежело, пахнет смолой, теплой водой и рыбой. Выше еще тепло, тянет сухим нагревом, еловым, пряным. Стадо вошло в деревню, носятся табунками овцы, стоит золотая пыль. Избы багряно золотятся. Ласково зазывают бабы

  

  - Чай, устали, родимые, ночуйте... свежего сенца постелим, ни клопика, ни мушки!.. Ночуйте, Право?..

  

  Знакомый старик - когда-то у нас работал - встречает с самоваром. Нам уже не до чаю. Федя с Антипушкой устраивают Кривую под навесом и уходят в сарай на сено. Домна Панферовна с Анютой ложатся на летней половине, а Горкину потеплей надо. В Избе жарко: сегодня пекли хлебы. Старик говорит:

  

  - На полу уж лягте, на сенничке. Кровать у меня богатая, да беда... клопа сила, никак не отобьешься. А тут как в раю вам будет.

  

  Он приносит бутылочку томленых муравейков и советует растереть, да покрепче, ногу. Домна Панферовна старательно растирает, потом заворачивает в сырое полотенце и кутает крепко войлоком. Остро пахнет от муравьев, даже глаза дерет. Горкин благодарит:

  

  - Вот спасибо тебе, Домнушка, заботушка ты наша. Прости уж за утрешнее.

  

  Она ласково говорит:

  

  - Ну, чего уж... все-то мы кипятки.

  

  Старик затепливает лампадку, покрехтывает. Говорит:

  

  - Вот и у меня тоже, кровь запирает. Только муравейками и спасаюсь. Завтра, гляди, и хромать не будешь.

  

  Они еще долго говорят о всяких делах. За окошками еще светло, от зари. Шумят мухи по потолку, черным-то-черно от них.

  

  Я просыпаюсь от жгучей боли, тело мое горит. Кусают мухи? В зеленоватом свете от лампадки я вижу Горкина: он стоит на коленях, в розовой рубахе, и молится. Я плачу и говорю ему:

  

  - Го-ркин... мухи меня кусают, бо-льно...

  

  - Спи, косатик,- отвечает он шепотом,- каки там мухи, спят давно.

  

  - Да нет, кусают!

  

  - Не мухи... это те, должно, клопики кусают. Изба-то зимняя. С потолка, никак, валятся, ничего не поделаешь А ты себе спи - и ничего, заспишь. Ай к Панферовне те снести, а? Не хочешь... Ну, и спи, с Господом.

  

  Но я не могу заснуть, А он все молится.

  

  - Не спишь все... Ну, иди ко мне, поддевочкой укрою. Согреешься - и заснешь. С головкой укрою, клопики и не подберутся. А что, испугался за меня давеча, а? А ноге-то моей совсем легше, согрелась с муравейков. Ну, что... не кусают клопики?

  

  - Нет. Ножки только кусают.

  

  - А ты подожмись, они и не подберутся. А-ах, Господи... прости меня, грешного...- зевает он.

  

  Я начинаю думать - какие же у него грехи? Он прижимает меня к себе, шепчет какую-то молитву.

  

  - Горкин,- спрашиваю я шепотом,- какие у тебя грехи? Грех, ты говорил... когда у тебя нога надулась?..

  

  - Грех-то мой... Есть один грех,- шепчет он мне под одеялом,- его все знают, и по закону отбыл, а... С батюшкой Варнавой хочу на духу поговорить, пооблегчиться. И в суде судили, и в монастыре два месяца на покаянии был. Ну, скажу тебе. Младенец ты, душенька твоя чистая... Ну, роботали мы на стройке, семь лет скоро. Гриша у меня под рукою был, годов пятнадцати, хороший такой. Его отец мне препоручил, в люди вывесть. А он, сказать тебе, высоты боялся. А какой плотник, кто высоты боится! Я его и приучал: ходи смелей, не бось! Раз понес он дощонку на второй ярусок - и стал. "Боюсь,- говорит,- дяденька, упаду... глаза не глядят!" А я его, сталоть, постращал: "Какой ты, дурачок, плотник будешь, такой высоты боишься? полезай!" Он ступанул - да и упади с подмостьев! Три аршинчика с пядью всей и высоты-то было. Да на кирпичи попал, ногу сломал. Да, главно дело, грудью об кирпичи-то... кровью стал плевать, через годок и помер. Вот мой грех-то какой. Отцу-матери его пятерку на месяц посылаю, да папашенька красенькую дают. Живут хорошо. И простили они меня, сами на суду за меня просили. Ну, церковное покаяние мне вышло, а то сам суд простил. А покаяние для совести, так. А все что-то во мне томится. Как где услышу, Гришей кого покличут,- у меня сердце и похолодает. Будто я его сам убил... А? ну, чего душенька твоя чует, а?..- спрашивает он ласково и прижимает меня сильней. У меня слезы в горле. Я обнимаю его и едва шепчу:

  

  - Нет, ты не убил... Го-ркин, милый... ты добра ему хотел...

  

  Я прижимаюсь к нему и плачу, плачу. Усталость ли от волнений дня, жалко ли стало Горкина - не знаю. Неужели Бог не простит его и он не попадет в рай, где души праведных упокояются? Он зажигает огарок, вытирает рубахой мои слезы, дает водицы,

  

  - Спи, с Господом, завтра рано вставать. Хочешь, к Антипушке снесу, на сено? - спрашивает он тревожно. Я не хочу к Антипушке.

  

  

  

  В избе белеет; перекликаются петухи. Играет рожок, мычат коровы, щелкает крепко кнут. Под окном говорит Антипушка: "Пора бы и самоварчик ставить". Горкин спит на спине, спокойно дышит. На желтоватой его груди, через раскрывшуюся рубаху, видно, как поднимается и опускается от дыхания медный, потемневший крестик. Я тихо подымаюсь и подхожу к окошку, по которому бьются с жужжаньем мухи. Антипушка моет Кривую и трет суконкой, как и в Москве. По той и по нашей стороне уже бредут ранние богомольцы, по холодку. Так тихо, что и через закрытое окошко слышно, как шлепают и шуршат их лапти. На зеленоватом небе - тонкие снежные полоски утренних облачков. На моих глазах они начинают розоветь и золотиться - и пропадать. Старик, не видя меня, пальцем стучит в окошко и кричит сипло: "Эй, Панкратыч, вставай!"

  

  - Наказал будить, как скотину погонят,- говорит он Антипушке, зевая.- Зябнется по заре-то... а, гляди, опять нонче жарко будет.

  

  Меня начинает клонить ко сну. Я хочу полежать еще, оборачиваюсь и вижу: Горкин сидит под лоскутным одеялом и улыбается, как всегда.

  

  - Ах ты, ранняя пташка...- весело говорит он.- А нога-то моя совсем хорошая стала. Ну-ко, открой окошечко.

  

  Я открываю - и красная искра солнца из-за избы напротив ударяет в мои глаза.

  

  

  

  

  У КРЕСТА

  

  

  Я сижу на завалинке и смотрю - какая красивая деревня!

  

  Соломенные крыши и березы - розово-золотистые, и розовые куры ходят, и розоватое облачко катится по дороге за телегой. Раннее солнце кажется праздничным, словно на Светлый день. Идет мужик с вилами, рычит: "Ай закинуть купца на крышу?" - хочет меня пырнуть. Антипушка не дает: "К Преподобному мы, нельзя". Мужик говорит: "А-а-а...- глядит на нашу тележку и улыбается,- занятная-то какая!" Садится с нами и угощает подсолнушками.

  

  - Та-ак... к Преподобному идете... та-ак.

  

  Мне нравится и мужик, и глиняный рукомойник на крылечке, стукнувший меня по лбу, когда я умывался, и занавоженный двор, и запах, и колесо колодца, и все, что здесь. Я думаю - вот немножко бы здесь пожить.

  

  Поджидаем Горкина, ему растирают ногу. Нога совсем хорошая у него, ни сининки, но Домна Панферовна хочет загнать кровь дальше, а то воротится. Прямо - чудо с его ногой. На масленице тоже нога зашлась, за доктором посылали, и пиявки черную кровь сосали, а больше недели провалялся. А тут - призрел Господь ради святой дороги, будто рукой сняло. В благодарение Горкин только кипяточку выпил с сухариком, а чай отложил до отговенья, если Господь сподобит. И мы тоже отказались, из уважения: как-то неловко пить. Да и какие теперь чаи! Приготовляться надо, святые места пойдут. Братовщину пройдем - пять верст, половина пути до Троицы. А за Талицами - пещерки, где разбойники стан держали, а потом просветилось место. А там - Хотьково, родители Преподобного там, под спудом. А там и гора Поклонная, называется - "у Креста". В ясный день Троицу оттуда видно: стоит над борами колокольня, как розовая свеча пасхальная*, и на ней огонечек - крестик. И Антипушка говорит - надо уж потерпеть, какие уж тут чаи. В египетской-то пустыне - Федя сказывал - старцы и воды никогда не пьют, а только росинки лижут.

  

  Приходит Федя, говорит - церковь ходил глядеть и там шиповнику наломал - и дает нам с Анютой по кустику: "Будто от плащаницы пахнет, священными ароматами!" Видал лохматого старика, и на нем железная цепь, собачья, а на цепи замки замкнуты, идет - гремит; а под мышкой у него кирпич. Может, святой-юродивый, для плоти пострадания. Мужик говорит, что всякие тут проходят, есть и святые, попадаются. Один в трактире разувался, себя показывал,- на страшных гвоздях ходит, для пострадания, ноги в кровь. Ну, давали ему из благочестия, а он трактирщика и обокрал, ночевамши. Антипушка и говорит про Федю:

  

  - Тоже спасается, ноги набил - и не разувается.

  

  Мужик и спрашивает Федю, чего это у него на глазу, кровь, никак? Антипушка поднял с него картуз, а в картузе-то шиповник, натуго! И на лбу исцарапано. Федя застыдился и стал говорить, что для ароматов наклал да забыл. А это он нарочно. Рассказывал нам вчера, как святой на колючках молился, чтобы не спать. Мужик и говорит: "Ишь ты, какой бесчувственный!" Я сую веточку под картузик и жму до боли. Пробует и Анюта тоже. Мужик смеется и говорит:

  

  - Пойдемте навоз возить, будет вам тела пострадание!

  

  Мы все смеемся, и Федя тоже.

  

  

  

  Куда ни гляди - все рожь,- нынче хлеба богатые. Рожь высокая, ничего-то за ней не видно. Федя сажает меня на плечи, и за светло-зеленой гладью вижу я синий бор, далекий...- кажется, не дойти. Рожь расстилается волнами, льется,- больно глазам от блеска. Качаются синие боры, жаворонок журчит, спать хочется. Через слипшиеся ресницы вижу - туманятся синие боры, льется-мерцает поле, прыгает там Анюта... Горкин кричит: "Клади в тележку, совсем вареный... спать клопы не дали!.." Пахнет травой, качает, шуршит по колесам рожь, хлещет хвостом Кривая, стегает по передку - стег, стег... Я плыву на волнистом поле, к синим борам, куда-то.

  

  

  

  - Ко крестику-то сворачивай, под березу!

  

  Я поднимаю голову: темной стеною бор. Светлый лужок, в ромашках. Сидят богомольцы кучкой, едят ситный.

  

  Под старой березой - крест. Большая дорога, белая. В жарком солнце скрипят воза, везут желтые бочки, с хрустом,- как будто сахар. К небу лицом, лежат мужики на бочках, раскинув ноги. Солнце палит огнем. От скрипа-хруста кажется еще жарче. Парит, шея у меня вся мокрая. Висят неподвижно мушки над головой, в березе. Федя поит меня из чайника. Жесть нагрелась, вода невкусная. Говорят - потерпи маленько, скоро святой колодец, студеная там вода, как лед,- за Талицами, в овраге. Прыгает ко мне Анюта, со страшными глазами, шепчет: "Человека зарезали, ей-Богу!.." Я кричу Горкину. Он сидит у креста, разувшись, глядит на свою ногу. Я кричу - зачем зарезали человека?! И Анюта кричит: "Зарезали человека, щепетильщика!" Я не понимаю - какого "щепетильщика"? Горкин говорит:

  

  - Чего, дурачок, кричишь?.. Никого не зарезали, а это крестик... Может, и помер кто. Всегда по дорогам крестики, где была какая кончина.

  

  Анюта крестится и кричит, что верно, зарезали человека - щепетильщика!

  

  - Бабушка знает... в лавочку заходили квасок пить! Зарезали щепетильщика... вот ей-Богу!..

  

  Горкин сердится. Какого такого щепетильщика? с жары сбесилась? К ней Пристаюn Антипушка и Федя, а она все свое: зарезали щепетильщика! Подходит Домна Панферовна, еле передыхает, вся мокрая. Рассказывает, что зашли в Братовщине в лавочку кваску Попить, вся душа истомилась, дышать нечем... а там прохожий и говорит - зарезали человека-щепетильщика, с коробами-то ходят, крестиками, иголками вот торгуют, пуговками... Впереди деревушка будет, Кащеевка, глухое место... будто вчера зарезали паренька, в кустиках лежит, и мухи всего обсели... такая страсть!..

  

  - Почитай каждый день кого-нибудь да зарежут, говорит. Опасайтесь...

  

  - Во-он что-о...- тихо говорит Горкин и крестится.- Царство ему небесное.

  

  Всем делается страшно. Богомольцы толпятся, ахают, поглядывают туда, вперед. Говорят, что теперь опасные все места, мосточки пойдут, овражки...- один лучше и не ходи. А Кащеевка эта уж известная, воровская. Вот и тут кого-то поубивали, крестик стоит,- ох, Господи! А за Талицами сейчас кресто-ов!.. Чуть поглуше где - крестик стоит.

  

  Я хочу ближе к Горкину. Сажусь под крестик, жмется ко мне Анюта, в глаза глядит. Шепчет: "И нас зарежут, как щепети-льщика..." Крестик совсем гнилой, в крапинках желтой плесени. Что тут было - никто не знает. Береза, может, видала, да не скажет. Федя говорит - давайте споем молитву, за упокой. И начинает, а мы за ним. На душе делается легче. Подходит старик с косой, слушает, как хорошо поем "Со святыми упокой". Горкин спрашивает, почему крестик, не убили ли тут кого.

  

  - Никого не убивали,- говорит старик,- а купец помер своею смертью, ехал из Александрова, стал закусывать под березой... ну, его и хватило, переел-перепил. Ну, сын его увез потом домой, а для памяти тут крест поставил, на помин души нам выдал... я тогда парнем был. Хорошо помянули. У нас этого не заведено, чтобы убивать. За Талицами... ну, там случается. Там один не ходи... А у нас этого не заведено, у нас тихо.

  

  Все мы рады, что не зарезали, и кругом стало весело: и крестик, и береза повеселели будто.

  

  - Там овражки пойдут,- говорит старик,- гляди и гляди. И лошадку могут отнять, и... Вы уж не отбивайтесь от дружки-то, поглядывайте.

  

  И опять нам всем страшно.

  

  

  

  Сильное парит, а только десятый час. За Талицами - овраг глубокий. Мы съезжаем - и сразу делается свежо и сумрачно. По той стороне оврага - старая березовая роща, кричат грачи. Место совсем глухое. Стоит, под шатром с крестиком, колодец. В горе - пещерки. Лежат у колодца богомольцы, говорят нам: повел монах народ под землю, маленько погодите, лошадку попоите. Федя глядит в колодец - дна, говорит, не видно. Спускает на колесе ведро. Колесо долго вертится. Долго дрожит веревка, втягивает ведро. От ведра веет холодом. Вода - как слеза, студеная, больно пить. Говорят - подземельная тут река, во льду; бывает, что и льдышки вытягивают, а кому счастье - серебряные рубли находят, старинные. Тут разбойники клад держали, а потом просветилось место, какой-то монах их вывел.

  

  - Глядите-ка,- говорит Федя,- старушка знакомая тут, с внучкой-то, в бусах-то... у эаставы-то повстречали!

  

  Старушка признает нас, рада. С ней на травке красавочка-молодка, которая на девочку похожа, в красной повязке рожками, в узорочной сорочке. Все мы рады, словно родные встретились. Молодка почему-то плачет, перебирает янтарные бусинки в коленях. Горкин расспрашивает, с чего это она плачет. Старушка жалуется, что вот, ни с чего обидел внучку старик один - вон лежит, боров, на кирпиче-то дрыхнет!

  

  - Да что, родные... Подошел к нам, схватил бабочку за рукав, стал сопеть, затребовал ее... дай мне твой замочек, какой ни есть... я те замкну - отомкну, а грех на себя приму! Тьфу!.. Боров страшный!.. Про грех сказал-то чего, а? А это он от людей слыхал, что мальчика - андельскую душку - заспала, молчит-горюет с того. Она - от него, заголосила... Как бес, страшный, железами закручен, замки навешены! Он ее за бусы и схватил, потянул к себе... пойдем со мной жить, я с тебя грех сыму-разомкну! И порвал бусы-то на ней. Чумовой! Все тут собирали, не собрали. До слез внучку довел. И плакать разучилась, а вот и заплакала!

  

  Красавица-молодка смотрит на нас сквозь слезы. Горкин и говорит:

  

  - А ведь к лучшему вышло-то! Она будто в себя пришла, по-умному глядит. Помню, шла - как водой облили... а ты гляди, мать, она хорошая стала! Может, себя найдет?..

  

  - Дал бы Господь милосливый! Откликаться стала, а то все немая словно была. Как бусинки-то посыпались, она - ах!..- как заголосит!.. Стала их подбирать, меня звать. Признала меня-то, родимые... Заплакала, жаться ко мне стала. "Ба-ушка,- говорит,- да где мы с тобой, да пойдем, баушка, домой!"

  

  Федя нашел бусинку и подает молодке. Она ничего, приняла от него, покосилась только и закрыла лицо ладошками. Домна Панферовна к ней подсела, по головке ее погладила, и стала говорить что-то - ничего, слушает. На меня так весело посмотрела и далее улыбнулась. Совсем как святая на иконах, очень приятная. Горкин говорит - чудо совершилось! Федя кричит нам: "Идите сюда, тут старик замечательный!"

  

  Старик страшный, в волосах репейки, лежит головой на кирпиче. Подходим, а он распахнул дерюжную кофту, а там голое тело, черное, в болячках, и ржавая цепь, собачья, кругом обернута, а на ней все замки: и мелкие, и большие, ржавые, и кубастые, а на животе самый большой, будто от ворот. Он как гаркнет на нас: "Пустословы ай богословы?" Горкин говорит ему ласково - мы не величаемся, а как Гослодь. Старик и давай молоть:

  

  - Отмаливаю за всех! Замкну-отомкну, ношу грехи, во сколько! Этот пять лет ношу, кабатчиков, с Серпухова! на нем кровь, кро-овь. А это бабьи грехи, укладочные, все мелочь... походя отмыкаю-замыкаю... от духа прохода нет от ихнего, кошачьего. С вас мне нечего взять, сами свое донесете!

  

  А на Домну Панферовну осерчал:

  

  - Ты, толстуха, жрать да жрать? Давай твой замчище... замкну и отомкну! Поношу, дура, за тебя, осилю... пропащая без меня! Воротный давай, с лабаза!

  

  Домна Панферовна заплевалась и давай старика отчитывать. Святые люди - смиренны, а он хвастун!

  

  - Свою-то грязь посмой! На кирпиче спит на людях, а больную бабенку обидел, бусы порвал! Таких дармоедов палкой надо, в холодную бы...

  

  Горкин успокаивает ее, а она еще пуще на старика, сердца унять не может. Старик как вскинется на нее, словно с цепи сорвался, гремит замками.

  

  - Черт! - кричит,- черт, бес!..

  

  И давай плеваться. Тут и все поняли, что он совсем разум потерял. Приходит монах с пещерок и говорит: "Оставьте его в покое, это от Троицы, из посада, мещанин, замками торговал - и проторговался... а теперь грехи на себя принимает, с людей снимает, носит вериги-замки. Из сумасшедшего дома выпустили его, он невредный".

  

  Смотрим пещерки, со свечками. Сыро, как в погребе, и скользко. И ничего не видно. Монах говорит, что жил в горе разбойник со своей шайкой, много людей губил. И пришел монашек Антоний, и велел уходить разбойнику. А тот ударил его ножом, а нож попал в камень и сломался, по воле Господа. И испугался разбойник, и сказал: "Никогда не промахивался, по тебе только промахнулся". И оставил его в покое. А тот монашек стал вкапываться в гору, и ушел от разбойника в глубину, и там пребывал в молитве и посте. А разбойник в тот же год растерял всю свою шайку и вернулся раз в вертеп свой, весь избитый. И узнал про сие тот монашек, и сказал разбойнику:

  

  "Покайся, завтра помрешь". И тот покаялся. И замуровал его монашек в дальней келье, в горе, а где - неведомо. И с того просветилось место. Сорок лет прожил монашек Антоний один в горе и отошел в селения праведных. А копал девять лет, приняв такой труд для испытания плоти.

  

  Выходим из пещерок, Горкин и говорит: "Что-то я не пойму, плохо монах рассказывает". Ну, Федя и объяснил нам, что все это для пострадания плоти и все-таки монах и разбойников рассеял, а атамана к покаянию привел Спрашиваем монаха: а святой тот, кто гору копал? Монах подумал и говорит, что это неизвестно и жития его нет, а только по слуху передают. Ну, нам это не совсем понравилось, что нет жития, а по слуху мало ли чего наскажут. Одно только хорошо, что гнездо разбойничье прекратилось.

  

  Идем самыми страшными местами. Темные боры сдвинулись, стало глухо. Дорога совсем пустая, редко - проедет кто. И богомольцы реже. Где отходят боры - подступают березовые рощи, с оврагами. В перелесках кукушек слышно - наперебой.

  

  - Кукушечки-то раскуковались... перед грозой, пожалуй?..- говорит Горкин, оглядывая небо.- Да нет, чисто все. А парит.

  

  - Уж коли парит - где-нибудь туча подпирает...- говорит Антипушка.- Кривая-то задотела! И березой как... чи-стые духи, банные. С овражков-то как тянет... это уж дождю быть.

  

  И любками стало пахнуть. А до вечера далеко; а они больше к ночи пахнут, фиалочки ночные. А кукушки...- одна за другой, одна за другой - прямо наперебой, спешат. Мы загадываем, сколько нам лет пожить. Горкину вышло тридцать, а мне, - четыре, сбилась моя кукушечка. Говорят - она еще считать не выучилась.

  

  С нами и старушка с внучкой, так привязались к нам. И нам с ними повеселей. Молодка тоже повеселела, стала чуть с Домной Панферовной говорить. Та ее окликнет: "Параша!" - а молодка ей: "А-я?" А то: "Аюшки?" Федя находит земляничку, дает Параше, а та ничего - скусит и улыбнется. Все смеются на Федю: какой кавалер хороший, а в монахи все трафится. И старушка очень удивилась - молодчик такой, красавчик, а под каблук под черный! А он все Параше земляничку. Домна Панферовна ему и посмеялась:

  

  - Найди такую себе кралечку в Москве - и женись, и будешь ее земляничкой кормить... а эта чужая, муж есть.

  

  Федя как будто испугался и убежал от дороги в лес. Насилу мы его дозвались - страшно без него-то, места глухие... Кащеевка сейчас.

  

  Проходим Кащеевкой, где зарезали щепетильщика. Спрашиваем у тамошних, как зарезали щепетильщика, поймали ли? Говорят - и не слыхали даже. Был, говорят, коробейник-щепетильщик намедни тут - на Посад пошел. А мужик вот проезжий сказывал...- на Посаде один мужчина зарезался в трактире, в больницу его свезли,- с того, может, слух и пошел. А тут место самое тихое.

  

  И правда, совсем не страшно. Говорят, медведика видали в овсах, пошел - запрыгал-закосолапил. А мы и не видали. Ну, говорят, может, еще увидите, тут их сила.

  

  Долго идем, а медведика все не видно. За Рахмановой сворачиваем с дороги - на Хотьково. Места тут уж самые глухие. Третий час дня: как раз к вечерням и попадем к родителям Преподобного. А дорога тяжелая, овраги. Сильно парит, все истомились, Кривая запинается, И вот - будто за нами... гром?..

  

  - Никак громком погромыхивает?..- оглядывается Горкин.- Э-э... гляди-ка, чего делается-то... к Москве-то как замолаживает! О-о-о... гроза на нас гонит, братики, дойтить бы успеть только. Погоняй, погоняй Кривую, Антипушка!.. ,

  

  Мы с Анютой в тележке. Небо за нами темное, давит жаром. Вот парить-то начало с утра - к грозе. С оврагов тянет медовыми цветами.

  

  - Гляди, Кривая чего разделывает... ушками как стригет! это она громка боится...- нукая, говорит Антипушка.- А ты, дурашка, не бойся... дождичком-то помоет - будешь хорошая. Смокла как, запотела.

  

  Гром теперь ясно слышен, раскатами. Синее к Москве, за нами, и черное из-за лесу, справа. Я вижу молнию, и Анюта видит,- будто огненная веревка, спуталась и ушла под тучу. Скорее бы до Хотькова дотянуться. Гром уж будто и впереди,- словно шары катают.

  

  - Ка-ак раскатилось-то!..- говорят.- Круговая гроза идет, страшная, не дай Бог!.. О-о-о, отовсюду нахлобучивает!..

  

  И опять я вижу золотую веревочку на туче - мигнула только. Встречный мужик в телеге кричит:

  

  - А вы поторапливайтесь! покос вон монастырский, сено монашки убирают-спешат... к сарайчику добирайтесь! У, грозища идет, совсюду нахлобучивает как... не дай Бог, град!..

  

  Он вытаскивает из-под себя рогожу и накрывается.

  

  - Неужто с градом, холодом как подуло?..- Антипушка снимает шапку и крестится.- Гляди-ка, туча-то с бородой... как бы не подмела.

  

  Едем березами, чистой рощей. Кукушки и там, и там - кукуют, как очумелые, от грозы. Густо пахнет березой, сеном, какими-то горькими цветами. Кривая сама торопится, грозы боится. Вон и покос, лужайка. Монашки быстро мотают граблями, сгребают сено в валы и копны. Совсем стемнело: черная над нами туча, с белыми клочьями - "с бородой". С клочьев стегают молнии, бьют в березы. Анюта тычется головой, кричит:

  

  - Ой, бабушка, боюсь!..

  

  Совсем нависло, цепляет за березы, сухо трещит, словно ворох лучины бросили... и вот - оглушает громом, будто ударило в тележку. Все крестятся и шепчут "Свят-свят-свят, Господь-Саваоф..." Катится долго гром, и опять вспыхивает-слепит, и опять грохает, до страху. Набегает за нами шорохом - это ливень. Нам машут с луга монашки - скорей, скорей! Первые капли падают, крупные, как градины. На выкошенном лугу рядами темнеют копны, синеют-белеют трудницы: синие на них платья и белые платочки. Рысью мы доезжаем до навеса, бежим укрыться. Дождь припускает пуще. Старушка монахиня приветливо говорит:

  

  - Перегодите дождичок-то, спаси вас Господи.

  

  Горкин спохватывается: мешки-то в телеге смокнут! Федя бежит к телеге, схватывает мешки - весь мокрый Кривая стоит под ливнем, развесив уши, вся склизкая. Будто болото под телегой. Антипушка доволен - ничего, поосвежит маленько, для Кривой это хорошо, погода теплая.

  

  С веселым криком бегут трудницы по лугу, как будто в сетке.

  

  - Сороки-то мои, глупые... ах, глупые!..- смеется старушка монахиня.

  

  Будто летят в дожде бело-синие птицы по лугу. Уж не ливень, а проливень - леса совсем не видно. Блещет, гремит и льет. Огромная лужа у навеса - зальет, пожалуй, и куда мы тогда все денемся, надо на крышу лезть Хочется, чтобы подольше лило. Трудницы выскакивают под ливень, умываются дождиком и крестятся. Грохает прямо над сараем. Монахиня говорит, крестясь:

  

  - Свят-свят-свят... Ах, благодать Господня... хорошо-то как стало, свежо, дышать легко!.. Свят-свят...

  

  Гром уже тише, глуше. Пахнет душистым сеном и теплым лугом, парок курится. Слышно под уходящий ливень, как благовестят в монастыре к вечерням.

  

  - Уж заночуйте у родителей Преподобного,- говорит нам монахиня,- помолитесь, панихидку по родителям отслужите, схимонаху Кириллу и схимонахине Марии.

  

  И услышит вашу молитву Преподобный. У нас хорошо, порядливо... под Покровом Владычицы обитаем. Родители-то у нас под спудом... кутьицей сытовой родителей помяните, спаси вас Господи. Рукодельица наши поглядите, кружевки, пояски... деткам мячики подарите лоскутные с вышивкой, нарядные какие...

  

  В Хотькове мы ночуем.

  

  

  

  Утро, тепло и пасмурно. Дали смутны. Мы - "у Креста", на взгорье. В часовне - великий крест. Монах рассказывает, что отсюда, за десять верст до Троицы, какой-то святой послал поклон и благословение Преподобному, а Преподобный духом услышал и возгласил: "Радуйся и ты, брате!" Потому и поставлен крест. Рассказывает еще, что видят отсюда, кого сподобит, троицкую колокольню, будто розовую свечу, пасхальную.

  

  Мы стоим "у Креста" и смотрим: синие, темные боры. Куда ни гляди - боры. Я ищу колоколенку - розовую свечу, пасхальную. Где она? Я всматриваюсь по дали, впиваюсь за темные боры и вижу... вижу, как вспыхивает искра, бьется-дрожит в глазах. Закрываю глаза - и вижу: золотой крест стоит над борами, в небе. Розовое я вижу, в золоте,- великую розовую свечу, пасхальную. Стоит над борами, в небе. Солнце на ней горит. Я так ее ясно вижу! Она живая, светит крестом - огнем.

  

  - Вижу, вижу! - кричу я Горкину.

  

  Он не видит. И никто не видит. Не видит и Анюта даже.

  

  - Где ж увидать, пасмурь кака...- говорит Горкин из-под ладони, невесело,- да и глаза не те уж.

  

  Монах говорит, что это - как сподобит. Бывает - видят. Да редко отсюда видно, поближе надо. А я-то видел. Говорю, что розовая свеча, до неба, и крест золотой на ней. Но мне не верят: помстилось так. Я стараюсь опять увидеть, закрываю глаза...- и слышу:

  

  - Нагнал-таки!..

  

  Отец!.. Скачет на нас, в белой своей кургузке, в верховке-шапочке, ловкий такой, веселый. Спрыгивает с Кавказки - и не может стоять, садится сразу на корточки,- так устал. Сидит все и разминает ноги. Я кидаюсь к нему, от радости. Он вскидывает меня, и я кричу ему в дочерна загоревшее лицо, что видел сейчас свечу... розовую свечу, пасхальную! Он ничего не понимает - какую еще свечу! Я рассказываю ему, что это кого сподобит... видят отсюда колоколенку - Троицу,- "как розовая свеча, пасхальная!" Он целует меня, называет выдумщиком и кому-то кричит, за нами:

  

  - Эй, девчонка... земляника у тебя, что ли?..

  

  И покупает целое лукошко земляники, душистой, спелой. Мы сидим прямо на траве, хотя еще очень сыро, и все едим землянику из лукошка. Отец кормит меня из горсти, шлепает по щекам - играет. Пахнет от его рук поводьями, черным, сапожным варом и спелой земляникой,- чудесно пахнет! Рассказывает, как проскакал-то лихо: в половине шестого из Москвы выехал, а сейчас девять только. Все удивляются. Покупает еще лукошко, угощает и ест горстями; катятся землянички по пиджаку. Говорит о Звенигороде, что успел побывать у Саввы Преподобного, застал обедню... о рощах у Васильчиковых в Коралове: "Такие-то рощи взял!" Полтораста верст проскакал - устал.

  

  - Ну, поскачу поспать. В монастырской гостинице найдете...- И скачет на взмыленной Кавказке.

  

  Будто прошло виденьем.

  

  - О-гонь!..- всплескивает руками Горкин,- и был, и нет!..

  

  Я смотрю на грязную дорогу, на темнеющие боры по дали. Ни отца, ни розовой колоколенки, ни искры.

  

  - Дай-ка, я те вытру... весь лик у те земляничный, папашенька как уважил...- смеется Горкин и вытирает меня ладонью.- И был, и не был!

  

  Я смотрю на лукошко с земляникой...- будто прошло виденьем.

  

  

  

  

  ПОД ТРОИЦЕЙ

  

  

  Троица совсем близко. Встречные говорят:

  

  - Вон на горку подняться - как на ладоньке вся Троица!

  

  Невесело так плетутся: домой-то идти не хочется. Мыто идем на радость, а они уж отрадовались, побывали-повидали, и от этакой благодати - опять в мурью*. Что же, пожили три денька, святостью подышали,- надо и другим дать место. Сидят под елками - крестики, пояски разбирают, хлебца от Преподобного вкушают,- ломтем на дорожку благословил. На ребятках новые крестики надеты, на розовых тесемках,- серебрецом белеют.

  

  Спрашиваем: ну, как... хорошо у Троицы, народу много? Уж так-то, говорят, хорошо... и надо бы быть лучше, да некуда. А какие поблаголепней - из духовного причитают:

  

  - Уж так-то благоуветливо, так-то все чинно-благоподатливо да сладкогласно... не ушел бы! А народу - полным-полнехочко.

  

  - Да вы,- говорят,- не тревожьтесь, про всех достанет. А чуть нестача какая