Северцев-Полилов Георгий Тихонович - Царский духовник

   - Истинно так говоришь ты, отче, озлобили они сердце царево, трудно будет его теперь смягчить.

   - Но тебя-то, Алексей Митрич, милует государь?

   - Хранит Господь, не слыхал я от него слова бранного, грозного взора его не видывал.

   - Смягчи, Господи, царево сердце на благо родной земли, - проговорил Сильвестр и молитвенно поднял глаза на икону Спасителя, висевшую в красном углу, - пошли ему, Господь, добрых советников.

   - У него теперь добрый советник, владыка Макарий.

   - Наш новгородский, с ним я сюда и в Москву прибыл, - заметил хозяин. - Владыка человек добрый, жаль, что ветх годами, сил нет, бороться с изветом бояр ему нелегко...

   - Вот если б тебя к нему на помощь, отче, - прервал хозяина Адашев, - много полезного оказали бы вы и молодому князю, и Руси-матушке!

   Он вопросительно посмотрел на Сильвестра, точно ожидая от него ответа.

   - Не прочь бы я послужить на пользу родной стороне, - спокойно ответил священник, - да только как тут быть? Самому мне негоже предлагать себя владыке, а помимо-то кто же про меня ему напомнит!

   У гостя загорелись глаза.

   - Коль ты вправду согласен, отче, дозволь мне при случае слово о тебе замолвить?

   - Просить буду, коль тебе не в докуку и меня ты за нужного человека считаешь.

   - Нужного! - горячо воскликнул гость. - Да такого человека, как ты, обойди всю Москву - не сыщешь! Вот как раз и случай предстоит. Слухи идут, что государь закон принять хочет.

   - Что ж, в добрый час, поди, ему ведь скоро семнадцать минет, пора избрать ему супругу, - деловито сказал хозяин.

   - На этих днях он звал к себе владыку и объявил ему об этом. Митрополита ты повидай, явиться к нему можешь под предлогом, коим пожелаешь, с своей же стороны, и я ему о тебе напомню. Уверен, что рад будет святой владыка себе помощника такого, как ты, найти.

   Приятели долго обсуждали план Адашева; совсем уже стемнело, попадья затеплила восковую свечу, поставила ее на стол, а они все сидели и беседовали.

   - Помни, отче, совет мой, - сказал хозяину на прощанье Адашев, - ступай к владыке завтра поутру, а сам я не премину все ему объяснить.

  

  

   Сообщение молодого человека оказалось правдой: действительно, 14 декабря 1546 года владыка Макарий отпел поутру молебен в Успенском соборе и, пригласив с собою всех бояр, отправился во дворец к великому князю.

   - Созвал, нас князь, чтобы объявить нам о своей великой радости, - объяснил владыка боярам.

   О намерении государя жениться было уже всем известно, но тем не менее многие были изумлены, пошли толки, пересуды, кое у кого из бояр, у которых были дочери на выданье, промелькнула надежда породниться с великим князем и, благодаря этому, стать первым при дворе.

   В переполненную боярами Грановитую палату вышел Иоанн. Приняв благословение от митрополита, он зорким взглядом осмотрел собравшихся и твердым голосом проговорил:

   - Милостию Творца Всемогущего и Пречистой Его Матери, молитвою и милостию великих московских чудотворцев Петра, Алексея, Ионы и Сергия, а равно и всех других российских чудотворцев, на коих положил я упование, и у тебя благословясь, святой владыка, помыслил я избрать себе супругу. Наперво думал я искать ее в чужих краях, у кесаря иль у какого круля, но, обсудив, я мысль сию отринул: негоже мне в чужих краях жениться, с супругою мы можем не сойтися в нраве, и мирного житья меж нами не случится. Вот почему прошу тебя, владыка, благословить меня избрать себе супругу здесь, в государстве нашем русском.

   Такое решение поразило настолько митрополита и бояр, что они заплакали от радости.

   - Годами молод он, а свой уж держит ум, - заметил князь Скопин-Шуйский боярину Челяднину.

   Но этим изумление бояр на этот раз еще не окончилось, молодой князь обратился к ним с речью:

   - По твоему, владыка, благословению и с вашего боярского совета, хочу прежде своей женитьбы поискать прародительских чинов, как наши прародители, цари и великие князья, и сродник наш великий князь Владимир Всеволодович Мономах на царство, на великое княжение садились, и я также этот чин хочу исполнить и на царство, на великое княжение сесть.

   - Вот что он задумал, - изумленно сказал Скопин-Шуйский, - ни дед его, ни родитель не решались принять титул царский, а он дерзнул! Отважный будет царь и за Святую Русь постоит!

   - Коль, государь, решил ты на царство сесть, то должен ты царское венчание принять, - объявил митрополит молодому князю.

   - Так должно быть, такое же и мое желание, - уверенно ответил Иоанн.

   Весть о том, что князь будет венчаться царем, быстро разошлась по Москве, народ радовался, хотя тоже отчасти дивился смелому намерению молодого правителя.

   Престарелому митрополиту предстояло не мало хлопот, этим воспользовался Алексей Адашев, любимец владыки, чтобы напомнить ему о Сильвестре.

   - Спасибо, Алеша, что вспомянул ты мне про него, и впрямь запамятовал я о нем напрасно: человек он нужный и для князя полезен будет.

   - Так повелишь, владыка, позвать его к тебе?

   - Скорее зови, скажи, что я велел ему явиться.

   Сильвестр немедленно явился по зову митрополита, который сейчас же поручил ему пересмотреть греческие каноны, дабы обставить венчание на царство так, как оно совершалось в Византии. Смело глядел вперед сметливый новгородец, он знал, что достигнет своей цели, к которой стремился всеми помыслами, всеми думами: быть полезным родной стране.

  

  

   Венчание на царство было назначено на 16 января 1547 года, но еще раньше этого, в декабре, были разосланы по областям князьям, боярам, детям боярским и дворянским грамоты следующего содержания:

   "Когда к вам эта наша грамота придет, и у которых будут из вас дочери девки, то вы бы с ними сейчас же ехали в город к нашим наместникам на смотр, а дочерей девок у себя ни под каким видом не таили бы. Кто же из вас дочь девку утаит и к наместникам нашим не повезет, тому от меня быть в великой опале и казни. Грамоту пересылайте между собою сами, не задерживая ни часу".

   Выбор царя пал на дочь умершего окольничего Захария Кошкина, Анну, нарекли ей новое имя, "царское", Анастасии и поселили царевну-невесту в особом дворцовом терему, где она должна была проживать до самой свадьбы.

   Настал день венчания на царство юноши-князя.

   Москва ликовала, Успенский собор был переполнен, он весь горел свечами. Обряд венчания на царство совершался подобно венчанию Дмитрия, внука Ивана III.

   Во время литургии, после большого выхода, молодого царя помазали елеем, возложили на него золотую цепь, в знак царского достоинства, и шапку Мономаха, как символ власти над землею Русской. Когда Иоанн встал на свое царское место, в руки ему подали державу, яблоко, осыпанное дорогими камнями, а меч острый перед царем держали ближние бояре, как перед вершителем народной правды.

   При пении "Достойно есть" нового царя митрополит помазал святым миром, а причащение он принял сам, как духовный пастырь народа.

   Гордый своим новым титулом, которым не посмели себя венчать ни отец его, ни дед, Иоанн вернулся во дворец и после долго длившейся торжественной трапезы всю ночь молился. Рядом с его опочивальней охранял покой царя Алексей Адашев, только что назначенный в царские постельничьи.

   Молился и он эту долгую ночь, чтобы Господь вразумил молодого царя царить на пользу и славу Руси.

   Одинокому, после последней разлуки с боярами, Иоанну пришелся по душе этот скромный слуга царский. Его степенная поступь, спокойная улыбка, преданность, которую читал молодой властитель в его глазах, расположили к нему Иоанна настолько, что, когда перед свадьбой царь мылся в бане, старшим мовником был назначен Адашев.

   Не забыл Алексей о своем старом друге, Сильвестре, и не раз напоминал о нем царю.

   - Больно ты его хвалишь, Алеша! - шутливо заметил Иоанн. - Уж коли он и впрямь так хорош, пусть будет царицыным духовником.

   Новое назначение обрадовало Сильвестра. Через молодую царицу, которую так любил супруг, можно было влиять на последнего, внушать ему добрые мысли на пользу родной стране.

   Целый месяц после свадьбы не отходил Иоанн от молодой супруги, даже государевы дела забросил, привязала она его своею ласкою, кротким нравом.

   Не печалились об этом ни владыка митрополит, ни Адашев, ни Сильвестр...

   - Пусть отдохнет, - говорил Макарий, - позабудется от боярских наветов и козней. Замучили его совсем, родимого.

   Но не исправил Иоанна этот месяц покоя и мирной супружеской жизни, в нем опять проснулась жестокость, которую так старательно прививали ему князья Шуйские, недоверчивость, вкоренившаяся в нем с самых молодых лет, заставила его снова относиться с предубеждением и недоверием к приближенным боярам.

   Широкой волной разлился снова замолкший, притаившийся на время разгул, опять пошли дикие пиры, грязные потехи, остановить царя было трудно, даже любимая им молодая супруга Анастасия только в слезах изливала свое горе, не смея перечить владыке-мужу.

   Опять проснулась крамола, завелись боярские неурядицы, новая царская родня, Захарьины, недружелюбно стала глядеть на дядей царевых, князей Глинских.

   Приуныли Адашев, владыка Макарий да и сам Сильвестр, убедились они, что трудно бороться с испорченным еще в молодые годы жестоким характером царя.

   - А все же попытаться надо, - заметил решительно Сильвестр, - коли мы трое сами ничего не надумаем, станем молить царицу, пусть она на помощь к нам придет.

   - Истинно так, - подтвердил митрополит, - ради родной страны и спасения молодого царя мы должны постараться.

  

  

   Но прежде чем владыке удалось переговорить с Анастасией, в Москве случилась большая беда.

   В начале апреля, когда природа только что начала просыпаться от зимнего сна и весна робко входила в свои права, вспыхнул сильный пожар в Москве, в одном из ее концов.

   За несколько дней перед этим по кабакам и кружалам шли оживленные толки, что Москву хотят сжечь государевы дядья Глинские, дабы отомстить ему за остуду к ним.

   Много темного люда, желавшего половить в мутной воде рыбу, шаталось в то время по Москве. Слухов этих было вполне достаточно, чтобы при первом же пожаре вспомнить о поджоге, и как на виновников его указали на приближенных князей Глинских.

   Слухи сейчас же дошли до молодого царя, перед ним их раздул дядя его супруги, Захарьин.

   Смущенный государь не знал, на что решиться. Растерянный, недоумевая, на чьей стороне правда, он обратился к своему новому любимцу Адашеву:

   - Что скажешь, что посоветуешь, Алеша?

   - Мне ли судить родичей твоих, государь...

   - Нет, ты сказывай дело, не увертывайся, - настойчиво повторил Иоанн, - тебе, как чужому, виднее...

   - Вели позвать владыку да попа Сильвестра, уж коли ты желаешь правду услыхать, - смело ответил Адашев, - они тебе злого не скажут.

   Но тут подоспели снова дядья царевы, и Иоанн отложил свой разговор с митрополитом и Сильвестром.

   - Божий гнев упал на нашу Москву, - говорила чернь, - Господь карает за то, что царь не по Божьему веленью живет, - все пиры да бражничества, игры непотребные.

   Все-таки мало-помалу горожане успокоились, но новое горе было не за горами.

   Затихли пожары, поразлилась Москва-река, как никогда до сих пор не разливалась, все кругом затопила, утонуло немало людей и скота. А когда спала высокая вода, то от разлагавшихся трупов пошел среди людей мор, умирало ежедневно сотнями.

   Испуганный Иоанн перебрался с супругой в село Островское, где у него был летний дворец, и поставил кругом стражу, чтобы не пускать к нему заболевшего люда.

   Но и тут, вдали от Москвы, от постигших ее тяжелых бедствий, Иоанн не переставал веселиться и пировать. Разговор с Адашевым был им забыт.

   Встречая духовника царицы, он никогда не говорил с ним о делах, владыку Макария старательно избегал, не желая слушать его упреков своей разгульной жизни, духовник же царя, Федор Бармин, снисходительно относился к своему высокому духовному сыну.

   Долго продлилась бы подобная веселая жизнь царя в Островском дворце, если бы новое жестокое испытание не заставило Иоанна испуганно оглянуться и, позабыв на время о пирах, настойчиво приняться за дела государства.

   Случилось это так.

   В село Островское прибыли к царю псковские жалобщики, земские люди. Пришли они жаловаться на ненавистника своего князя Турунтая, посаженного им князем Глинским.

   - Сильно забижает он нас, царь-батюшка, смилуйся над нами, - просили послы, земно кланяясь царю.

   В другой раз Иоанн, может быть, и вник бы в их просьбу, переменил бы наместника, но нашептал ему на этот раз дядя Глинский:

   - Стакнулись они с Новгородом, против тебя крамолу затеяли...

   Этого было достаточно, чтобы Иоанн сейчас же приказал жалобщиков пытать, жечь огнем и поливать их голое тело горячим вином. Не миновать бы беднягам смерти, хотя и просил за них царя Адашев, если бы от владыки митрополита не прискакал вовремя гонец.

   - Великое горе стряслось над Москвою, - торопливо сообщил он Иоанну, - колокол-благовестник оборвался и упал со звонницы!

   Оторопел испуганный царь, забыл он в эту минуту о пытаемых им псковичах, велел подать коня и помчался в Москву, а жалобщиков отпустили восвояси после того, как они отлежались в земской избе.

  

  

   Молодой царь не изменил своих привычек и в Кремлевском дворце, несмотря на зловещую примету, какой считалось в народе падение колокола.

   По-прежнему разгул господствовал в царских покоях, Иоанн, точно забывая о молодой супруге, не укрощал своего нрава...

   Призадумались преданные ему люди, митрополит Макарий и Адашев, не знали они, как остановить царя, как вернуть его к молодой супруге.

   - Ты, отец Сильвестр, муж разума, подумай, пообсуди, как тут быть, как вернуть царя на стезю добродетели, соблазн большой среди народа пошел! - обратился владыка к благовещенскому попу. - Помоги. Русь тебе земно поклонится, коль удастся государя вразумить младого!

   Задумался Сильвестр, задача предстояла ему не малая, с самим царем поспорить, против его воли пойти.

   - Подумаю, владыко, помолюсь Творцу небесному, Он вразумит меня... - спокойно ответил священник.

   В голове его зароились планы.

   - Да благословит тебя Вседержитель на все доброе, дабы пользу нашему властителю принести. А надумаешь когда что, откройся мне...

   - Без твоей воли и благословенья, владыка, не посмею к такому великому делу приступить, все наперед тебе поведаю.

   - Думай скорее, время терять не должно!

   3 июня упал колокол со звонницы, а 21-го в ночь в Москве забушевал новый пожар, какого по величине и силе еще до сих пор не было.

   Загорелась церковь Воздвиженья Честного Животворящего Креста, что на Арбате, во время сильной бури.

   Как огненное море, разлился огонь по несчастному городу, река его направилась на запад, все уничтожая, испепеляя бесследно.

   Гибли от огненной стихии храмы Божий, терема бояр, дома купцов и простого люда, чернели под жадным дыханием пламени густые сады... гибли даже люди, потерявшие от отчаяния голову при этом страшном зрелище. Буря не прекращалась, густые тучи черного дыма застилали воздух... дышать было нечем...

   - Божий гнев на нас ниспослан! - повторяли робкие москвичи. - За беззаконие нашего царя! Молитесь, братие!

   - Поджог тут, ясно! - угрюмо повторяла чернь. - Царских дядей Глинских это дело, не наши они, чужаки, с Литвы пришлые, московский люд обездолить им на руку!

   Волна огня донеслась до Семчинского сельца, тут препону в Москве-реке встретила и отхлынула в другую сторону. Огонь понесся на Кремль. Буря не укрощалась: все сильнее раздувала она пламя, завывала как дикий зверь, злобно перекидывала огонь с одного строения на другое, превращая их в обгорелые обломки, в пепел...

   Первым вспыхнул Успенский собор и затеплился, точно "свеча воска ярого".

   Вслед за ним огонь перебросило на царские терема, загорелись на них крыши...

   Стрельцы, хоромная челядь бросились их отстаивать.

   Тщетны были их усилия: бороться с огнем было трудно, одолевал он их. Загорелся Казенный двор, нужно было спасать от расхищения государеву казну. На Кремлевской площади стояла невыразимая сумятица, люди растерялись, не знали, что спасать, тащили ненужные вещи, хлам, оставляли на жертву огню драгоценное!..

  

  

   Пришла очередь заняться огнем и Благовещенскому собору. Священники суетились, спасая иконы, драгоценные сосуды, одеяния. Носили куда попало, не знали, где прятать.

   Сгорела дотла Оружейная палата вместе с многочисленным оружием, не уцелела и постельная, огонь пожрал ее вместе с казной.

   - Двор митрополичий охватило полымем! - раздались крики служек, суетившихся и бегавших, точно муравьи на разрушенном муравейнике.

   Стрельцам и челяди было не до них, спешили спасать царское достояние.

   Самого владыки не было во дворе, с тех пор как занялся Успенский собор, он не выходил из него.

   Усердно стоя на коленях, молит престарелый владыка святителей московских, со слезами припадает к их живоносным мощам, прося сохранить святые храмы, избавить царственный град от справедливого Божьего гнева. А огонь, как страшное чудище, охватывает внутренность храма, жадно лижет олифу и краски стен, уничтожает все, что только может, рвется дальше к иконостасу, к иконам святым, хочет и их испепелить...

   Темно в соборе от дыма, точно ночь наступила беспросветная, ни зги не видно, а коленопреклоненный владыко не спускает своих, орошенных слезами, старческих очей с лика Пресвятой Девы, изображенной на доске кипарисной митрополитом Петром.

   Жаркая молитва срывается с уст старого Макария:

   - Внемли, Чистая, осени нас, грешных, своим честным омофором, дай защиту от огня...

   - Владыка, огонь все окутал, все занялось кругом, - слышит он, точно в полусне, знакомый голос Сильвестра, - пойдем, еще пробраться кое-как можем, а то будет поздно!

   Не внемлет владыка словам священника. Сильвестр властной рукой поднимает митрополита, достает из иконостаса святую икону Богоматери, передает ему, а сам схватывает грузный сверток церковных правил.

   - Идем, владыко, пора!

   Как малый ребенок, повиновался старик своему спасителю и, держа перед собой святую икону, стал выбираться вместе с Сильвестром из храма.

   Пламя, точно завороженное, оставило им свободный проход, и они оба выбрались на городскую стену, откуда вел тайный ход к Москве-реке. Все отверстие было полно дыма, старец не мог пройти через него.

   - Братцы, спустите владыку вниз на взруб, - догадался Сильвестр.

   Два дюжих стрельца, помогавшие таскать в тайник церковные вещи, сейчас же обвязали Макария толстой веревкой и стали спускать со стены.

   Гнилая прядь оборвалась, старец свалился вниз, упал на прибрежную луговину, сильно расшибся и потерял сознание.

   С испугом взглянул Сильвестр на упавшего владыку.

   - Эй, - крикнул он увозившим на телеге вещи из собора монастырским служкам, - поднимите бережно владыку и перевезите в Новоспасский монастырь.

   Митрополит, согласно его указанию, был доставлен в обитель, где ему пришлось отлеживаться несколько дней.

   Кремлевские монастыри Чудов и Воскресенский сгорели, сожглись в них и иноки, спасти из обителей почти ничего не удалось. В Успенском соборе уцелели иконостас и сосуды церковные, на святых иконах только лики слегка закоптели от дыма.

   В самой Москве огонь бушевал с невыразимой силой. Сгорели без следа Китай-город со всеми лавками, большой посад по Неглинной, Рождественка до Никольско-Драчевского монастыря.

   Людей сгорело около двух тысяч человек.

   В тот же день царь с царицей, с братом и боярами покинул Москву, он направился на Воробьевы горы, где был построен летний дворец.

  

  

   Заваруха народная разгорелась в городе сильнее, чернь еще громче стала кричать, что поджоги производят дяди царя, Глинские. Не знали, чем и успокоить народное негодование.

   Между тем перебравшийся в воробьевский дворец царь с испугом ожидал новых грозных вестей из Кремля.

   И они пришли.

   - Великий государь! Владыка митрополит сильно зашибся, падая со стены, - сообщил посланный отцом Сильвестром стрелец, - в Новоспасскую обитель свезли его!

   - Завтра поутру поеду к нему проведать, попросить его благословения, - решил царь и действительно отправился, сопровождаемый боярами, в Москву.

   Не сокрушило падение твердый дух святителя, разум его по-прежнему был светел, дух бодр.

   - Спасибо тебе, государь, что навестил меня, немощного. Ой, много сирых, бесприютных осталось на Москве за эти дни! Сколько народу погибло, погорело... Горе великое послал на нас Творец.

   На глазах престарелого владыки показались слезы.

   - Мужайтесь, братие, - обратился он к сопровождавшим царя боярам, - не предавайтесь унынию, молите Господа Всемогущего, да простит и отпустит Он вам согрешения ваши!

   Невнимательно слушали умилительные слова больного старца бояре, у них на уме были одни раздоры и распри между собою.

   Не стесняясь его присутствием, они стали перекоряться друг с другом, обвинять князей Глинских в поджогах.

   Не отставал от них и духовник государев - протопоп Благовещенского собора Федор Бармин.

   - От них пожог пошел, в народе тоже об этом в один голос бают, - дерзко заметил Бармин Иоанну.

   - Доподлинно сказывали, великий государь, - поддакнул боярин Иван Челяднин, - что бабка твоя с лекарем-жидовином сердца казненных тобой вырезали, в воде мочили и тою водою кропили по улицам, оттого и поджог начался. Должно, что поклеп возвели, сыскать нужно, дабы правду узнать.

   - Истинно, что нужно, - сказал в свою очередь Скопин-Шуйский, - а то мало ли злого люда, долго ли на мятеж подбить!

   Не знал Иоанн, на что решиться. Послать ли дядьев на Москву, пусть народ успокоят; если повременить, как бы греха какого не вышло бы?

   Погрузился в раздумье и Макарий, не знает, какой совет преподать царю.

   - Научи, святой владыко, что делать? Не верю в вину дядьев...

   - Не верю и я, государь! Но сыск пошли сделать, вины дядьев твоих и бабки не можно доказать, коль ее нет, себя они этим оправят перед людом московским.

   Иоанн видел, что выхода другого нет. Приходилось послать бояр с одним из дядьев, Юрием Глинским, другой брат, Михаил, вместе с матерью во Ржев отбыли еще после первого пожара.

   Тяжелое предчувствие овладело царем, он видел, что несдобровать Юрию перед народным негодованием, гибель Глинского представлялась очевидной.

   - Через три дня, в воскрес день, ступайте на площадь Кремлевскую, клич кликните, обыск нарядите, - твердо приказал Иоанн. - Там выяснится вся правда!

   Уехал царь с боярами из обители на Воробьевы горы, печально поник головою старец митрополит, не видел он конца смуты народной.

   - Отец Сильвестр, попомни свое обещание. Руси нужен царь строгий, но милостивый, почитать его должен народ, а не осуждать. Наставь его.

   - Помню, святой владыко, - уверенно ответил священник, - все, что возможно, сделаю, дабы царя на путь истинный обратить.

  

  

   Миновали три дня. На Кремлевской площади негде яблоку упасть - все заполнено народом. На зов царя явился сюда чуть ли не весь люд московский, жадно хочет он разузнать всю правду, кто поджог учинил, кто за него ответ держать должен.

   Все ждут нетерпеливо, что скажут царевы бояре, рвутся услыхать сыск, поклеп или правда на Глинских-князей возведена.

   Недолго пришлось ожидать.

   Заволновалась толпа, на недавнем пожарище, еще покрытом головешками и грудами пепла, каждому хочется самому услышать.

   - Люд московский, - зычно спрашивает у толпы осанистый дьяк Тетерин, - по правде, по совести сказывайте, кто поджигал Москву?

   Загудела многотысячная толпа, точно зарокотала морская волна:

   - Они... Они, Глинские, дядовья царские, с бабкой-ведуньей!

   Не по своему разуму кричит люд московский, подсказывают ему подкупные люди врагов Глинских, никто ничего доподлинно не знал, не видел, только россказни слышали. Ни слова в ответ толпе не вымолвил дьяк, чуть заметно качнул в сторону стоявшего тут же Юрия Глинского. Понял князь Юрий, что ждет его смерть неминучая, вихрем помчался в собор Честного Успения Приснодевы, скрылся, у святынь искал спасения.

   Не пощадили бояре своего исконного врага, с головой выдали...

   Кинулась вслед за Глинским толпа убийц, не побоялась разрушенной огнем святыни, убила Юрия в храме и выволокла окровавленный труп его на площадь.

   Жестокости человеческой не было предела, она бушевала, как стихия...

   Вместе с Глинским погибла вся его челядь. Убийцы злорадно потешались над ними, всех перебили и вместе с убитым князем кинули их на Лобное место.

   Остановить ярость толпы не представлялось возможным. Побила она и ни в чем не повинных северян, только что прибывших в Москву и принятых ею тоже за литовцев по обличью.

   Радовались враги Глинских, бояре, жестокой расправе с их недругом.

   - На Воробьевы! К царю! - кричали зачинщики кровавого дела. - Пусть выдаст нам другого Глинского и бабку свою, иначе ему самому несдобровать!

   Насупился Иоанн, когда ему донесли, что москвичи к нему идут требовать выдачи его родных, рассвирепел, как буй-тур.

   - Пусть Вельский и Воротынский охрану поставят, - приказал он в ответ на предупреждение Адашева, что все мирно обойдется, - а сами выйдут народ успокоить. Пусть скажут, что Глинских здесь нет!

   Исполнили приказ царя бояре, объяснили толпе. Немного затихли горлопаны, но вслед за тем подстрекатели снова начали травить народ.

   - Выдавайте нам Глинских! - завопили озорные.

   Вельский махнул рукой, и стрельцы раскидали и перехватали крикунов. Многих из них повесили, других по тюрьмам рассажали...

   Временно успокоился московский люд, начал снова обстраиваться, весь ушел в созидание нового города.

   Зашевелилась снова деятельная жизнь на Москве, пораскинулся торг, стали восстанавливать погоревшие Божий храмы, со слезами молиться перед святынями, чтобы впредь сохранил Господь-Вседержитель от новых зол и бед люд московский...

   Бедняки, лишенные крова, благодаря заботам отца Сильвестра и Адашева, по поручению Иоанна, были размещены по обителям и церквам, уцелевшим от пожара, и по боярским жилищам.

   Долго еще нужно было Москве возрождаться из пепелища, грозный пожар нескоро забылся москвичами, не мало породил он крови и бедствий...

  

  

   В царском дворце на Воробьевых горах тоже нет покоя.

   Мечется душою юный царь, давит, мучает его случившееся несчастье, себя, свои грехи считает он главной виной этого народного бедствия.

   - Как бы не Федор Бармин облыжно показал на дядьев моих, - говорит себе Иоанн, - не рассвирепел бы так народ, не погибло бы так много ни в чем не повинного люда вместе с дядей Юрием! Сменить его нужно, негож он, чтобы каяться ему на духу можно! Но кем же заменить его? - недоумевал царь.

   И вспомнился ему духовник его юной супруги, поп Сильвестр.

   - Он! Никого другого, кроме него! - сказал Иоанн и послал за Сильвестром, все еще находившимся в обители с владыкой митрополитом.

   Поздно прибыл во дворец по зову царя священник, спустился уже вечер, недалеко было и до ночи.

   - Тебя-то я только и ждал, честной отец, - обрадованно проговорил Иоанн, когда Адашев ввел к нему в опочивальню Сильвестра. - Оставь нас вдвоем, Алеша, - крикнул он новому любимцу, плотно прикрывшему дверь в опочивальню.

   - Тяжело мне, отец святой, точно камень налег на сердце, щемит, нет покоя, места себе найти не могу, мечется душа, - порывисто говорил царь, точно ожидая слов утешенья от сурового священника.

   Темно в опочивальне, только теплится огонек в лампаде перед иконами в углу.

   - Приди в себя, успокойся, государь, - сказал Сильвестр, - тебе нужно быть твердым, рассудительным...

   И словно нечаянно подвел он Иоанна к окну, выходившему прямо на реку.

   Вдали все еще стояло уже значительно ослабевшее зарево над догоравшими обломками города.

   Сметливый новгородец воспользовался минутой и обратил внимание потрясенного юноши-царя на этот след недавнего огненного нашествия.

   - Смотри, - жестко сказал Сильвестр, - смотри, государь, на это знамение, кайся, вспоминай, сколь много бедствий народу московскому нанесло твое окаянное житье, кой грех не содеял ты пред Богом, кою заповедь Его ты не преступил? Ой, велика твоя вина перед Создателем, много слез должен ты источить, каяться от глубины души, чтобы Творец отпустил твои согрешения и не вылил бы паки фиал гнева Своего на неповинный люд московский ради прегрешений твоих великих!

   Не ожидавший такого сурового осуждения от человека, которого он сам к себе призвал, Иоанн, подавленный тяжелыми обвинениями, точно окаменелый, стоял у окна, не сводя глаз с красной полосы уменьшающегося зарева над городом. Лампада перед иконою в последний раз вспыхнула, озарила золотым блеском суровые лики икон, мрачные стены опочивальни и сразу потухла. Стало темно, только на красном фоне зарева выделялась темная, высокая фигура священника.

   Молодого царя охватила чуждая ему жуть, сердце забилось тревожно, мрачные мысли, тяжелые воспоминанья минувших жестокостей овладели им.

   - Смотри и кайся, кайся с сокрушением! - повторял Сильвестр.

   Все прошлое стало, как в калейдоскопе, появляться в воспаленном мозгу царя.

   Образы казненных бояр и земских людей выплывали перед ним, точно из тумана, и снова скрывались,

   Они с укором глядели на Иоанна, виня его за свою смерть...

   Настроение царя передалось и Сильвестру, он точно сам видел эти вопившие тени, во власти которых был царь, и неоднократно повторял ему:

   - Покайся, государь, пока есть время. Творец милосерд, Он простит тебя!

   Иоанн каялся, слезы градом текли из его глаз. Судорожно обхватив полу рясы Сильвестра, он, дрожа всем телом, повторял:

   - Боже, милостив буде мне, грешному!

   Но видения не исчезали, длинною вереницею они неслись пред глазами царя.

   - Покайся, государь, не закрывай очей на духовную твою скверну! - твердит священник.

   Иоанн, все больше и больше охваченный галлюцинациями, громко вскрикнул:

   - Каюсь! Помилуй меня, Господи!

   И как пласт, без памяти свалился на пол.

   Вздрогнул и суровый духовник, торопливо наклонился он к упавшему государю, поднял его на руки и положил на широкую лавку.

   Крик царя, видимо, был услышан, в дверь нерешительно постучали.

   - Повели войти, великий государь? - послышался голос Адашева.

   Сильвестр вместо ответа подошел к двери и широко распахнул ее. Горница осветилась свечой, которую держал в руке отрок, сопровождавший Адашева.

   - Как тут темно, - прошептал постельничий, оглядываясь и нигде не видя царя.

   - Государю занедужилось, - тихо объяснил Сильвестр, - я уложил его на лавку.

   Адашев, изумленный его объяснением, перешагнул порог; из полуотворенного окна дунул ветер, чуть было не задувший свечу.

   - Послать за врачом? - тихо спросил Алексей священника.

   - Бог милостив, и без него оправится государь, - успокоил его Сильвестр. - Творец небесный пошлет ему исцеление и духа и тела. Уверен, что с сегодняшней ночи У Руси будет великий, достойный ее властитель!

   - Дай Бог, чтобы слова твои сбылись воочию, - благоговейно прошептал Адашев и перекрестился.

   Лежавший на лавке Иоанн тихо простонал. Алексей бросился к нему.

   - Отходит недуг! Полегчало! - прошептал он радостно.

   - Уложи его в постель, а я уйду, - сказал Сильвестр и неслышно вышел из царской опочивальни.

  

  

   Сразу переменился молодой царь после этой грозной ночи, отстал от разгульной жизни, прекратил свои жестокие потехи и сблизился с любящей его Анастасией.

   Громадное влияние на Иоанна стали иметь Сильвестр и Адашев, он верил им больше, чем кому другому из своих приближенных, советовался во всех государственных делах только с ними и с владыкой Макарием.

   Иоанн видел ясно, что новые советники не ведут его ни к чему дурному, а напротив, все советы их приносили видимую пользу, сближали царя с народом. Недавно еще имя жестокого властителя было пугалом для московского люда, теперь же обаяние царской власти чувствовалось все больше и больше.

   Это сознавал и сам молодой царь.

   - Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей! - каялся он своему новому духовному отцу, священнику Благовещенского собора Сильвестру. - Господь наказывал меня за грехи то потопом, то мором, и я все не каялся, только теперь смирился дух мой, когда Господь послал великие пожары, да ты, отче, открыл мне глаза на мои великие прегрешения.

   Внимательно слушал молодого властителя Сильвестр. Он глубоко знал натуру человеческую и не прерывал царя, желая дать ему высказаться вполне, вылить свою душу в покаянном вопле.

   - Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои...

   - Кайся, государь, покаяние очищает душу, подает ей успокоение! Точно вновь рожденная, она приближается к Вседержителю! - утешал его Сильвестр.

   - Отче, вина моя велика, но не моя одна - и бояр моих, что ближними были. Показывали они, что доброхотствуют мне, а на самом деле доискивались самовластия, и возрастал я в небрежении, без наставлений, навык злокозненным обычаям боярским и с той поры сколь согрешил я перед Господом!

   - Все простится тебе, государь, по малолетству твоему наветам злым ты следовал, теперь только береги свою младую душу, не скверни свой ум от злодейских ухищрений людей недобрых. Послал тебе Творец доброго ангела, супругу твою царицу-матушку Анастасию, ее люби и слушайся.

   - Последую твоему совету, честной отче. Будь ты сам мне помощник и любви поборник, знаю, что ты добрых дел и любви желатель! Помолись за меня!

   - Денно и нощно возношу за тебя молитву, великий государь. Это мой долг.

   - Отче честной, научи меня, как блюсти жизнь во Христе, укажи, как поступать нужно? - молил Иоанн своего нового духовника.

   - Книжицу малую тебе напишу я, государь. Все в ней упомяну, все укажу, что делать нужно.

   - Напиши, отче, уклад семейной жизни, по ней пусть каждый свою жизнь правит, от соблазна блюдет. Не медли, отче Сильвестр, - заторопил неожиданно священника царь.

   - Весь досуг на сие писание потреблю, сына Анфима переписывать засажу.

   - Ничего не забудь в писании своем, все упомяни.

   - Весь денной распредел выпишу, "до обуща и спанья", - подтвердил новгородец.

   Этим согласием он положил начало знаменитому "Домострою", по которому долго потом жила вся допетровская Русь.

  

  

   Во время последнего пожара сгорел и домик Сильвестра. Матушка попадья еле успела кое-что с Анфимом и со стряпкой из домовых вещей да из мужниных книг повытаскать, а книги ценились в те времена чрезвычайно дорого, много добра пропало в огне.

   Приходилось обзаводиться сызнова, начинать все с малого.

   Не такова была супруга деятельного священника, много энергии заимствовала она от мужа.

   - О чем тужить? - уверенно отвечала она на соболезнование соседок. - Бог дал - Бог и взял!. Он, Творец небесный, поди, не меньше нас знает, что каждому человеку на пользу! Только бы послал Господь здоровья да не затемнил бы ума - жить возможно!

   Дивились соседки, тоже погоревшие, спокойным, уверенным речам попадьи, ее несокрушимому присутствию духа и веры в Божий Промысел.

   Государь повелел отвести новому духовнику другое помещение, а тем временем выстроить ему новое по его указанию.

   - Мне такую избу надо, чтобы просторно было ученикам моим и светло рукодельницам, что у попадьи моей обучаются, - ответил на вопрос царя священник.

   Заниматься грамотой и науками с благовещенским попом явилось народу в его новое помещение еще больше прежнего, но времени у него не было так много, как раньше, его часто звали к царю на совет.

   Но зато жена его, Пелагея, неустанно занималась с приходящими к ней девушками московскими и, кроме различных рукоделий, учила их домоводству.

   Большая изба была заставлена пяльцами, коклюшками для выделки кружев и другими принадлежностями для рукоделий.

   Вместо отца грамотой с пришлым людом занимался Анфим, продолжавший изучать греческий язык под р