Дриянский Егор Эдуардович - Записки мелкотравчатого

  

  

   Дриянский Е. Э. Записки мелкотравчатого / Предисл. и примеч. В. М. Гуминского.- М.: Сов. Россия, 1985.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Об этом писателе мало что известно. Кажется, ни к какому другому автору в истории русской литературы XIX века так не подходит определение "забытый", но применительно к Дриянскому оно наполняется каким-то особым смыслом. Ведь, похоже, сама судьба распорядилась, чтобы скудные и почти всегда безрадостные сведения о его жизни отступали на второй план перед тем удивительным миром, который открываешь в его книгах. И наверное, совсем не случайно именно в наше время, когда человек, словно спохватившись, вновь и вновь пытается осмыслить свои взаимоотношения с природой, написанные более ста лет тому назад произведения Егора Эдуардовича Дриянского с их основной темой: люди, земля, небо, звери и птицы - возвращаются к читателю, становятся необходимыми в его движении в будущее.

   Е. Э. Дриянский был автором одного романа, написал что-то около десяти повестей, рассказов и очерков, две пьесы. С 1851 по 1872 год он сотрудничал почти во всех крупных русских журналах. Где-то начиная с середины 60-х годов писатель стал задумываться и об итогах своей творческой деятельности. "Видите ли,- писал он С. В. Максимову в ноябре 1865 года,- еще в третьем году покойник Аполлон Григорьев адресовался ко мне с предложением от Стелловского (Ф. Т., известного книгоиздателя.- В. Г.) насчет полного собрания моих вещей... Всех вещей будет до пятнадцати, и со всем наберется листов вблизи ста..." {Цит. по кн.: Щеголев П. Е. Об авторе "Записок мелкотравчатого".- В кн.: Дриянский Е. Э. Записки мелкотравчатого. М.- Л., 1930, с. 30.}

   Но не прошло и десяти лет, как итоги пришлось подводить уже его друзьям. "Милый Миша,- писал Александр Николаевич Островский брату 4 декабря 1872 года,- Егор Эдуардович Дриянский при последнем издыхании: нужда, сырые квартиры сломили его железное здоровье и довели до лютой чахотки. В темном углу, за Пресней, без куска хлеба, без копейки денег умирает автор "Одарки Квочки", "Квартета", "Туза", "Паныча", "Конфетки" и пр., таких произведений, которые во всякой, даже богатой литературе были бы на виду, а у нас прошли незамеченными и не доставили творцу-художнику ничего, кроме, горя. Теперь уж поздно бранить его за непрактичность, за хохлацкое упрямство, за неуменье показать товар лицом; теперь надо помочь ему. Сделай милость, напиши кому-нибудь из членов Литературного фонда, чтобы поспешили помощью несчастному Дриянскому (формальности на этот раз можно и обойти)..." {Островский А. Н. Полн. собр. соч., т. XI, М., 1979, с. 413-414.}

   Письмо Островского было доложено на 32-м заседании комитета Литературного фонда, и 18 декабря нуждающемуся писателю выделили 100 рублей. "Чтобы понять, как вовремя и к месту была эта помощь,- благодарил Островский казначея Литфонда,- надо было видеть, как крестился Дриянский, принимая деньги" {Там же, с. 414.}.

   Той зимой московские газеты сообщали о постановке в Малом театре новой комедии Островского "Не было ни гроша, да вдруг алтын" - Островский будет писать Некрасову о "сумасшедшем, бешеном успехе" пьесы. Открылся модный каток на Пресненском пруду, в двух шагах от квартиры Дриянского, по соседству с Зоологическим садом: именно той зимой - как впоследствии точно установят литературоведы - толстовский Константин Левин будет здесь кататься вместе с Кити Щербацкой. Или вот: "Саратовский помещик Петр Иванович Богданов осенью выехал из Саратова в поле с собаками; куда бежали зайцы и лисицы, туда и Богданов ехал с охотою; так за зайцами и лисицами доехал до Симбирска, где захватила его зима. Между Саратовом и Симбирском до 400 верст по почтовой дороге. Богданов хорош собой, богат, щеголь, танцор, немного поэт - быстро стал необходимым членом общества..." Излагали газеты и другие новости, предупреждали об осторожном обращении с огнем - приближался новый, 1873 год, а с ним и новогодние праздники с их всегдашней пиротехникой.

   О смерти литератора Егора Эдуардовича Дриянского 29 декабря 1872 года в доме Александрова, в Безымянном переулке, что за Пресненским мостом, газеты не сообщали.

  

  

   Островский был, конечно, прав в своем утверждении, что лучшие вещи Дриянского, произведения "творца-художника", прошли незамеченными в тогдашней литературе. В самом деле: если на первые его сочинения и были положительные отзывы в печати (среди них в первую очередь следует выделить оценки Аполлона Григорьева), то вскоре их сменили характеристики из частной переписки, а затем и полное молчание.

   Подтверждается и другое заключение Островского, что эти вещи не принесли Дриянскому ничего, кроме горя. Лучшим комментарием к нему могут служить письма писателя, в особенности последние. В них речь идет о нищете, "чистой нищете", когда нет 1 рубля 19 копеек в аптеку сегодня, а завтра денег может не оказаться и на "более необходимую потребность", то есть на похороны. В одном из писем конца 60-х годов писатель попытался обобщить опыт своих литературных и прочих злоключений: "Знаете, я не фаталист и верю, что все несообразности и неудачи зависят исключительно от нашего неумения орудовать делом, от непрактичности, нерасчетливости и от подобных причин, но о себе имею право сказать, что я именно та исключительная личность, для которой придуманы нарочно и исключительные препоны во всем. Например, я твердо уверен, что если мне завтра предстоит перейти улицу для того, чтобы получить что-либо желанное, даже должное в смысле интереса, непременно посреди улицы окажется либо загородка, либо канава непроходимая,- одним словом, то, что скажет: "Ступай назад! Другим можно, тебе нет!" Черт знает что такое! Так ли, сяк ли, бог меня убей, становится совестно за самого себя. И кружится голова, и тоска разъедает душу" {Неизданные письма к А. Н. Островскому. М.-Л., 1932, с. 123.}. Знаменательно и само дословное совпадение писем (Островского о Дриянском и Дриянского к Островскому), только Островский убрал "исключительность", и, думается, не потому, что ее вовсе не было, а просто больше было "непрактичности", "неуменья показать товар лицом" и других "подобных причин".

   Мнение Островского о том, какие произведения Дриянского считать лучшими, разделялось и многими другими литераторами их круга, так полагал, по-видимому, и сам их автор. Для большинства Дриянский был создателем "Одарки", "Квартета" - и это служило достаточной рекомендацией (во всяком случае, в воспоминаниях современников и их переписке его имя чаще всего фигурирует именно с такой пояснительной характеристикой). О "пр.", то есть о прочих произведениях писателя, как-то не вспоминалось.

   Пожалуй, единственное исключение составлял С. В. Максимов. На письмах Дриянского к нему рукой адресата для справки уверенно проставлено: "Письмо автора "Записок мелкотравчатого". Постепенно именно эта точка зрения возобладала: известно, что "Записки" высоко оценивал и использовал в своих произведениях Чехов, читал и хвалил Бунян, что к числу ценителей "Мелкотравчатых" принадлежали А. М. Ремизов и M. M. Пришвин.

   В 1930 году известный историк литературы П. Е. Щеголев переиздает книгу Дриянского и в своем предисловии называет ее "лучшей из охотничьих книг", ставит в один ряд со знаменитыми охотничьими записками С. Т. Аксакова, "Записками охотника" И. С. Тургенева, блистательными страницами, написанными об охоте Львом Толстым. То есть ставит наравне с лучшими, классическими образцами великой русской прозы XIX века. И авторитетно утверждает: "Не только охотничья книга, а еще общечеловеческая и художественная", "написана пером первоклассного мастера".

   Но что же это все-таки за книга, заслонившая собой все остальные произведения Дриянского? Что такое "Записки мелкотравчатого", которые позволяют их автору с полным правом претендовать на почетное место в русской литературе и чем они отличаются от других, классических охотничьих записок?

  

  

   "Посылаю вам, любезнейший Александр Николаевич, статейку в "Смесь",- писал Дриянский Островскому из Раненбурга летом 1850 года.- Душевно рад, что удалось выполнить обещание: не знаю, хорошо ли? От вас зависит оценка. Мое дело было сделать как сумелось. Правду сказаться было начал ее сперва без основной идеи, а так просто, сплеча! Но, вникнув после в дело, когда оно пошло ровнее, нахожу, что этот отдел есть неисчерпаемый источник для пера, а потому, быть может, ни к селу, ни к городу окрестил ее "Мелкотравчатыми" и расположил так, что впоследствии можно будет развить их как душеньке угодно" {Дриянский Е. Э. Записки мелкотравчатого, с. 13.}.

   Так небрежно началась история "Записок", первый отрывок из которых под названием "Мелкотравчатые. Очерк из охотничьей жизни" появился в No 2 "Москвитянина" за 1851 год. Отметим любопытное совпадение. "Мелкотравчатые" были напечатаны в отделе "Смесь", "так сказать, на задворках журнала", по замечанию Щеголева. А за четыре года до этого в "Смеси" январской книжки "Современника" за 1847 год был опубликован первый очерк из "Записок охотника" Тургенева. Или, как писал об этом П. В. Анненков: "...в одном углу журнала блистал рассказ "Хорь и Калиныч", как путеводная звезда, восходящая на горизонте" {Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 395.}. В дальнейшем оба эти произведения печатались уже в главных отделах журналов - в "Словесности".

   Но этим сходство "Записок" Дриянского и Тургенева не исчерпывается. На их общее отличие от "Записок ружейного охотника Оренбургской губернии" С. Т. Аксакова обратили внимание уже сами охотники. Так, в известной "Русской охотничьей библиографии" Н. Ю. Анофриева характеристика "Мелкотравчатых" (к этой любопытной характеристике мы будем возвращаться и позже) дана в разделе "Охотничьи повести и рассказы". В том же разделе помещена справка и о записках Тургенева, тогда как аксаковские "Записки ружейного охотника" отнесены библиографом в гораздо более специальный раздел "Охотничьих руководств и справочников" вместе с охотничьими инструкциями, календарями и т. п.

   Книга Аксакова и в самом деле много специфичнее и как бы "научнее" произведений Тургенева и Дриянского. В центре его записок - звери и птицы, человек же со своей собственно человеческой психологией, страстями устраняется из этого мира или, точнее, подчиняется ему и служит верным его отражением. Он - наблюдатель-натуралист, который наблюдает - а по Аксакову это значит: и любит и блюдет, то есть с любовью оберегает,- открывшиеся ему будто впервые красоту и сложность природного мира, не желая смешивать и портить их своей собственной сложностью. Этот наблюдатель (но никак не охотник как главное действующее лицо) словно находится в зрительном зале, на сцене которого разворачивается великое и вполне самостоятельное действие - жизнь природы. Главные его персонажи - пернатые и четвероногие - равнодушны к человеку, кажется, вполне могут обойтись и без него, но человек уже начинает догадываться, что у природы есть своя душа и свобода. А догадка эта, догадка о родственном, хоть и забытом, ведет к участию, любви, пусть еще безответной.

   Совсем иначе у Тургенева. Охота как таковая его интересует меньше всего - охотник он маскарадный, "странный" (то есть сторонний, посторонний на охоте), по отзывам многих современников, в частности И. И. Панаева. Прекрасные охотничьи и пейзажные описания в "Записках охотника" - это только лирические отступления, своего рода стихотворения в прозе. Описания природы композиционно организуют книгу, дают ей общий светлый тон; они могут сливаться с ее главной темой, могут контрастировать с ней, но никогда не самодовлеют. Грубо говоря, охота здесь только внешний повод для проявления поэтического "чувства природы" рассказчика, условный организационный прием для решения совершенно другой задачи: изображения мира людей, "земледельческого класса", масштабных социальных обобщений.

   И наконец, Дриянский. Для него важна именно охота. Охота как процесс, как самостоятельный социальный институт, как явление, изменяющее обычные отношения между людьми, между человеком и зверем и заставляющее вспомнить об общей, родственной "пра-основе" этих отношений. Здесь есть нечто общее с аксаковским подходом к миру, но если аксаковский охотник, затаившись на одном мгсте, ласкает природу своим любящим, внимательным взглядом, то охотник Дриянского вторгается в нее со страстью, инстинктивно понимая, что встретит столь же сильное ответное чувство.

   "Читатель, не державший в руках ружья,- справедливо писал о "Мелкотравчатых" Щеголев,- не имеющий никакого представления об охоте, собаках и так далее, вдруг проникается настроениями и интересами охотника, входит во все подробности охотничьего спорта. Ему становится близкой и родной психология гона, психология борьбы со зверем, делаются понятными и волнующими переживания собаки и человека, возникающие из их совместной работы" {Дриянский Е. Э. Записки мелкотравчатого, с. 4.}.

   Многие отличия книги Дриянского от записок Аксакова и Тургенева проистекают из своеобразия самого материала "Мелкотравчатых". Ведь псовая охота, так же как и ее воздушный аналог - соколиная охота, много древнее большинства остальных охот, в том числе и ружейной. Ружье в руках охотника свидетельствует о том, что между миром зверей и птиц и человеком пролегла непроходимая граница и человек может нарушить ее только с помощью чуждого этому миру предмета - продукта человеческого развития, цивилизации, и он вступает в этот мир хозяином-завоевателем, диктующим свои условия. Ружейная охота - это борьба заведомо неравных соперников, и, безусловно, этический момент был решающим в той странности аксаковской книги, что в записках ружейного охотника ружейной охоты нет как таковой - она только подразумевается. Это - исходная предпосылка, заданное, но оставшееся за пределами книги условие.

   Ружейный охотник, как правило, одинок, во время охоты он не принадлежит ни человеческому, ни какому другому коллективу. Если же он по гуманным соображениям забудет про ружье, станет натуралистом-охотником, литератором-охотником (причем слово "охотник" будет обязательно на втором месте), то все равно останется в сфере действия человеческой культуры, и одиночество его будет даже еще заметнее: ведь не случайно именно в этой сфере закрепилась формула "наедине с природой".

   Отношения же между охотником и подружейной, легавой собакой - слепок с неравенства отношений в человеческом обществе. Собака здесь, конечно, и друг, но самое главное - верный слуга, разыскивающий и подносящий убитую дичь.

   Не так в псовой охоте. Здесь между человеком и зверем стоит по существу, еще один зверь, только в большей или меньшей степей прирученный, одомашненный и потому держащий сторону человека. Основная борьба разворачивается между представителями одного и почти одного мира, человек же - в первую очередь заинтересованный свидетель псовой охоты, а уже потом участник ее финала. Тут уже власть переходит в его руки, он поднимается над сценой как главный устроитель и действительный хозяин им задуманного, а осуществленного зверями действа, он вершит их судьбу и получает их добычу. Не случайно на фреске в юго-западной башне Софии Киевской, на которой изображена древняя сцена охоты на тарпанов (диких лошадей), ситуация так близка псовой охоте, только на месте собак изображен пардусы (прирученные гепарды).

   Гончая может нарушить волю пославшего ее, обернуться ее врагом, посягнуть на достояние человека - домашних животных. И эти нарушения человеческого права расцениваются не по тем законам, по которым признается право только человека, а по древнейшим, где человек и зверь равноправны и, вступив в борьбу (или заключив союз), равно отвечают за свои поступки: будь то убийство или покушение на собственность. Человек сильнее собаки, он подчинил ее своей воле, она стала его собственностью. Но и он же в силу законов псовой охоты, признает за ней право на протест, проявление звериной свободы ответственность за плохую выдержку стаи несет он сам как ловчий охотник. В "Записках мелкотравчатого" погибает на охоте мальчик Фунтик, но это не просто несчастный случай, не трагическое исключение из порядка жизненной справедливости, а напоминание об естественном и справедливом порядке, когда жертва может ответить убийце тем же.

   Древнюю основу псовой охоты Дриянский тонко чувствует, художнически понимает и передает в "Мелкотравчатых" с возможной полнотой. С той же художественной полнотой рассказывает он о самом процессе охоты, обо всех его подробностях и деталях.

   Мы уже отмечали своеобразную "научность" "Записок ружейного охотника" Аксакова, когда речь шла о жанровых отличиях его книги от охотничьих записок Тургенева и Дриянского. Тогда на первый план выступила большая непрофессиональность, относительно большая литературность, беллетризированность двух последних книг (отмеченная и в охотничьей библиографии). Термин "научность" вполне можно употребить в применении к книге Аксакова даже и без кавычек, но она, как известно, была высоко оценена крупнейшими представителями тогдашнего русского естествознания (проф. К. Ф. Рулье, проф. В. М. Черняевым и др.). Посмотрим же теперь, как отнеслись к "Запискам" Дриянского специалисты-охотники с точки зрения своей "науки" - это позволит установить фактическую основу "охотничьей повести", "собачьего романа", понять, на каком действительном материале создавал писатель свое повествование о псовой охоте.

   В самом конце "Мелкотравчатых" сделано следующее заявление: "...правильная серьезная псовая, как и всякая другая охота, есть своего рода наука, к которой, заключу словами ловчего Феопена: "Н_а_д_о п_о_д_с_т_у_п_а_т_ь у_м_е_ю_ч_и"!

   Насколько профессионально следовал этому заявлению в своей книге Дриянский, можно увидеть, сравнив ее со специальными руководствами для псовой охоты Реутта и Венцеславского, что уже сделал в свое время П. М. Мачеварианов - "профессор охоты", как его именовали современники. "Е. Э. Дриянский,- писал он в "Записках псового охотника Симбирской губернии",- в своем прекрасном, живом охотничьем рассказе "Записки мелкотравчатого" высказал о псовой охоте во сто раз более, дельнее и поучительнее для неопытных охотников, чем сколько написано в обоих вышесказанных руководствах" {Mачеварианов П. М. Записки псового охотника Симбирской губернии. М., 1876, с. IV.}. Уже в XIX веке на "Мелкотравчатых" начинают ссылаться при разрешении профессиональных споров, авторитет их в вопросах псовой охоты становится непререкаем. "Не угодно ли заглянуть в книгу "Записки мелкотравчатого" г. Дриянского,- советует своему оппоненту автор одной из статей в специальном "Журнале охоты" (1876, No 3),- посмотрите, как ловил русака только что сгодовалый кобель Карай - тогда будете иметь понятие, как должна ловить резвая собака двух или трех осеней, т. е. в самой поре".

   Наиболее развернуто охарактеризовала с этой точки зрения книгу Дриянского уже знакомая нам "Русская охотничья библиография" Н. Ю. Анофриева (Брест-Литовск, 1905): "Знаменитая у охотников повесть, изображающая псовых охотников времен крепостного права. Повесть написана замечательно живо, прекрасным охотничьим и литературным языком и считается образцом рассказов о псовой охоте. Эта повесть - лучшая настольная книга каждого охотника. Главные лица изображают известных тогда охотников: Алеев - Кареева, Бацоы - Нитлева, а граф Атукаев - графа Палена. Книга редкая, стоит до 8 рублей".

   Щеголев счел указание на прототипы персонажей "Мелкотравчатых" "скорее продуктом охотничьей легенды, чем исторической действительности". Очевидно, здесь сыграл решающую роль традиционно скептический подход к любому охотничьему (или же рыбацкому) высказыванию, претендующему на достоверность. Но на этот раз традиция "охотничьего" предания оказалась предельно документальной.

   Вот как описывает Дриянский в "Мелкотравчатых" собак "братовской породы", выведенной охотниками Алеевыми: "...привели на сворах одиннадцать молодых собак; глядя на них, трудно было поверить, что это щенки. Не знаю, что думали мои охотники, но я сознавал, что такой красоты, статей и роста собак вижу первый раз в жизни".

   А теперь сравним этот отрывок с выдержкой из "Отчета о 2-й очередной выставке собак и лошадей в Москве" А. Е. Корша, помещенного в No 3 "Журнала охоты" за 1876 год: "Победим - кобель половопегий ростом 1 аршин 3 вершка (84 см.- В. Г.) - рост громадный для борзой собаки, такой громадный, что мы со своей стороны видели только вторую подобную собаку..." Победим получил на 1-й очередной выставке большую серебряную медаль. Вторая "подобная собака", о которой говорит в своем отчете А. Е. Корш - Награждай (рост 1 аршин 2 вершка), "как лучший представитель русской породы псовых собак", получил на 1-й выставке большую золотую медаль. "Награждай - однолетник Победима, собака породы Кареева... Собаки С. С. Кареева идут все от Наяна, принадлежащего покойному Ал. Ник. Карееву, который вывел очень псовую, красивую и злобную породу собак, достигшую значительной известности... и описанную в "Записках мелкотравчатого" г. Дриянским".

   В 1875-1876 годах на страницах "Журнала охоты" разгорается полемика по поводу "правил ведения пород" псовых собак. Начал ее некто Н. П. Ермаков. Вскоре ему ответил С. С. Кареев. Его статья с выразительным названием "Сердце не камень - не вытерпело и заговорило" была подписана фамилией автора и указанием: "Раненбургский уезд, с. Братовка" (вспомним, что именно из Раненбурга - ныне города Чаплыгина, райцентра Липецкой области, Дриянский отправил свое письмо о "Мелкотравчатых" Островскому летом 1850 года). Полемика велась с постоянными ссылками на "Записки мелкотравчатого", упоминались граф Пален и другие прототипы героев "Мелкотравчатых", шла речь и о "дедовских и прадедовских традициях" содержания "братовской породы" - С. С. Кареев готовил к выпуску книгу "Сто лет кареевской охоты".

   Итак, Дриянский возводит просторное здание "Мелкотравчатых" из кирпичиков документального, "портретного" факта. Но сам этот факт поучителен своей непохожестью на моментальный, "фотографический" снимок природной жизни, даваемый Аксаковым, на прикладную точность "охотничьего" взгляда Тургенева. Он взят из мира псовой ловли-охоты - "портрета" легендарных, давно прошедших времен, мира, дорожащего своим сходством с этим "портретом", своими "дедовскими и прадедовскими традициями". Непохожа на любую другую и охотничья "наука". Ведь генеалогия любой псовой собаки стремится в идеале выяснить, как давно был приручен человеком зверь и сохранил ли он на протяжении ряда поколений "дворянскую" чистоту своей природной, дикой "породы", несмотря на общение с изменившим этому прошлому человеком.

   Изменяя отношения между человеком и собакой, охота преображает и отношения между людьми. В "Мелкотравчатых" широко представлен быт мелкопоместного дворянства с его часто уродливыми формами семейной жизни (Петр Иванович и Каролина Федоровна); граф Атукаев может вволю тешиться слабостями своего шута и нахлебника Петрунчика, словом, быт и нравы крепостнической России показаны во всей их неприглядности. Но охотник Атукаев ничем не выше других охотников, он преклоняется перед профессиональным авторитетом Алеева, безоговорочно подчиняется воле ловчего Феопена. Коллектив охотников - это своеобразная социальная утопия, первобытное братство людей перед лицом природы. "Нет, ты, брат, не шути этим! теперь ты сам ч_е_л_о_в_е_к н_а_с_т_о_я_щ_и_й..." - говорит Лука Лукич Бацов рассказчику после посвящения того в звание псового охотника, посвящения в члены этого братства.

   И те же утопические законы охоты разрешают ловчему Даниле у Толстого грозиться поднятым арапником на своего барина, а того заставляют сконфузиться, испугаться собственного крепостного. Когда же охота закончилась, обращение старого графа к Даниле: "Однако, брат, ты сердит" напоминает о том, что все вернулось на свои места.

   Место платоновского философа в охотничьей утопии "Мелкотравчатых" занимает ловчий Феопен - персонаж, близость которого героям древности выдает уже редкостное звучание его имени (Феопен - это русифицированная форма древнего греческого имени Феопемпт, в переводе - "Богом посланный"). Феопен - чудодей, знающий досконально все тонкости ловчего дела, умеющий так "выдержать" стаю, что она поражает даже и бывалых охотников. Это действительный, а не созданный человеческим высокомерием "царь природы", настоящий языческий бог охоты, древний и могущественный, полновластный владыка и друг своих собак, готовый для них и вместе с ними пройти все испытания. Ловчий Дриянского - это художник, высокие замыслы которого недоступны обычным людям и могут быть поняты только человеком близкой, художнической, натуры. Это и хитроумный Одиссей, следующий впереди охотничьего поезда и, по мере того как охота начинает занимать все большие пространства, все более и более вырастающий в глазах читателя. Вершина его мастерства - охота в бескрайней степи графини Отакойто, апофеоз сметки - в гениальной проделке с дистаночным и объездчиками, загородившими путь в эту степь.

   "Данила Толстого, Феопен Дриянского и Леонтий Бунина (из рассказа "Ловчий", 1946 г.- В. Г.) - три бессмертных литературных типа в охотничьей литературе",- справедливо заключает современный исследователь этой литературы Н. Смирнов {Смирнов Н. Охотничий язык как разновидность народной речи.- В альм.: Охотничьи просторы, т. 15. М., 1960, с. 249.}.

   В "Записках мелкотравчатого" два мира, и у каждого из них свои измерения: социальные, пространственные, временные, языковые. Мир охоты только островок на необозримых пространствах русского мира, но этот островок несет в себе полную меру красоты и справедливости, непреходящая ценность которых лежит в основе всего мироздания. Мы назвали охоту своеобразной утопией, и своеобразие этой утопии прежде всего в том, что она реально существует ("утопия" с греч.- место, которого нет), она часть действительного бытия мира, а не отвлеченный идеал, недостижимая норма. Люди и природа выступают в охоте как единое и нерасторжимое целое, но это целое живет по законам природы, И человек здесь только гость, он только "ходит на охоту", а живет совсем в другом месте. В этом - действительная утопичность охоты. Хотя связь между большим и малым разрушена не навсегда, так же как сохраняется она между охотой (охотой на зверя) и охотой (желаньем). "Охота - природа человека", "охота - веселье",- утверждает пословица.

   В "Записках мелкотравчатого" два времени: одно историческое, со всеми точными приметами жизни России середины прошлого века, другое - время самой охоты - природное, "богатырское время" русских былин и гомеровского эпоса. И второе начало, по мере развития повествования, побеждает в книге Дриянского.

   В "Мелкотравчатых" нет сюжета. Его движение подменяется движением охоты, охотничьего поезда. И с каждым шагом охоты человек все более и более приближается к природе, все крепче становится его связь "со всеми соединенными силами мира" (M. M. Пришвин). В конце концов наступает их полное слияние: над миром "Мелкотравчатых" подымается в своей вневременной и внепространственной сущности образ охотничьего "рая" - степь графини Отакойто - "сто двадцать тысяч десятин земли, от сотворения мира не паханной", по которой "бродят стадами журавли, дрофы, стрепета, обитают миллионы сурков", водится в изобилии красный и всякий иной зверь. У этого "другого края" не может быть никакого хозяина (графиня Отакойто - условный символ, который, получив от охотников свое прозвание, пребывает постоянно где-то "за границей"), и только охота может существовать. Здесь в обрамлении "картины, которой нельзя было дать другого названия, как з_е_м_л_я д_а н_е_б_о".

   Движение охотничьего поезда начинается под звуки песни, песня же в заключении книги (в сцене "посвящения") объявляет о том, что охота замирает до следующей осени. Ведь псовая охота живет по законам природного времени и так же, как природа, периодична - только с первых желтых листьев до первых порош приходит она на землю. Охотничья песня - это еще и указание на особое языковое существование охотничьего мира, имеющего свой фольклор и богатую литературу.

   Охотничий язык "Мелкотравчатых" - это не просто ряд терминологических вкраплений в общелитературную, "книжную" речь, как на этом в своем примечании "от автора" вроде бы пытается настоять сам Дриянский. Это стилистическая основа книги, придающая ей совершенно необыкновенный лингвистический колорит, силу выражения, громкое и неожиданное звучание. "Первой в русской литературе по богатству языка",- назвал книгу Дриянского глубокий знаток народной речи и великолепный ее мастер А. М. Ремизов {Вопросы литературы, 1970, No 9, с. 255.}. Охотничий язык не совсем понятен неспециалисту, но это древний, коренной русский язык, соединенный со множеством знакомых слов богатыми ассоциативными связями. И именно в силу своей неполной понятности охотничий термин переживается читателем много сильнее, непосредственнее, чем стершееся, привычное, общелитературное слово. Происходит нечто вроде языкового открытия: за незнакомым, новым узнается старое, знакомое, и каждое слово становится целым миром, "бездной пространства", по Гоголю.

   Приведем только несколько примеров. Охотники говорят: "помкнуть" зверя, то есть поднять его с места, "взбудить" и погнаться за ним по горячему следу. Начало гона так и зовется "помычкой". И рядом сразу же встают близкие, однокоренные выражения: "помыкать" (кем-нибудь), "мыкаться" (по свету), "умыкнуть" (невесту), пословица "Умыкали бурку крутые горки!" и т. д. Весь тот богатый словесный ряд, где и "умкнуть", то есть замкнуть, убрать под замок, и "помыкая истомить, умучить, замаять" (Даль), и новгородское областное "помыкуша", то есть, шатун, бродяга и т. п. Или поразительно точный термин "мышкованье", то есть ловля лисицей мышей в осеннем или зимнем поле.

   Или сами названия собачьих пород. Вот "борзые" - от слова "борзо", то есть быстро, стремительно. "Седлай, брате, свои бръзыи комони",- сказано в "Слове о полку Игореве". И тут же встает весь ряд, выражающий скорость, остроту: "борзотекущий", "борзолетный", "борзописец" и т. п.

   Охотничий язык имеет свою иерархию, точно отмечающую изменения, происходящие в мире природы. Каждой ступеньке этих изменений соответствует свой термин. В "поле" охоты встречаются "острова", то есть небольшие отдельные лески, особняки (Даль). Волки разделяются на "прибылых", то есть тех, которым меньше года, "переярков" - больше года, "матерых" - больше двух лет и "стариков" - больше пяти. К тому же волк, находящийся при логове, гнезде, волк-отец, называется "гнездарем", волчица-мать - "гнездаркой".

   В этих терминах нетрудно уловить их происхождение: в первом случае ("прибылой") мы встречаемся с производным от "прибыли", во втором ("переярок") - со зверем, переживающим пору возмужания, "переяривания" - от древнего славянского бога плодородия Ярило; в третьем ("матерой") - с вполне взматеревшим, сформировавшимся, вошедшим в года зверем - от древнего, родового, идущего от "матери".

   Повествование в "Мелкотравчатых" ведется от первого лица, лица бывшего ружейного охотника, совершающего свое первое охотничье путешествие в составе псовой охоты и на наших глазах, вместе с нами постигающего всю ее "науку" (в том числе и язык). Но за литературным образом рассказчика, который столь прямо соотносится с нашим собственным незнанием охотничьего мира, стоит сам автор, этот мир прекрасно знающий и понимающий. Уже то, что нам известно о реальной основе книги Дриянского, позволяет предположить, что рассказчик и автор "Записок мелкотравчатого" не могут очень далеко отстоять друг от друга. Досконально зная биографию писателя, мы могли бы наверняка, идя "от факта к образу", найти еще не одно, не два подтверждения точности его художественного метода.

   Но биография Дриянского нам почти неизвестна. Так нельзя ли поступить наоборот и, воспользовавшись художественным материалом "Мелкотравчатых" (и других его произведений), попробовать если не установить новые биографические данные, то хотя бы дополнить немногие имеющиеся и подтвердить или опровергнуть сомнительные?

  

  

   Мы не знаем, где и когда родился Дриянский. Островский говорит О "хохлацком упрямстве" писателя, "малороссийским литератором" называет его Дубровский {Лит. наследство, т. 88, кн. 1. М., 1974, с. 319.}. Сам Дриянский писал малороссийские повести ("Одарка", "Паныч"), в которых показал себя прекрасным знатоком украинского быта, фольклора. Все говорит за то, что его родиной можно считать Украину.

   Подтверждает это и тот факт, что в "Списке сочинений литераторов, получивших воспитание в гимназии высших наук и лицее кн. Безбородко", где под номером VIII стоит имя автора "Мертвых душ", значится и Дриянский {Гимназия высших наук и лицей кн. Безбородко в Нежине. Спб., 1881. с. XLIII.}. Кажется наиболее вероятным, что учился он в Нежине в 1830-е годы {Мы исходим из своих предположений относительно времени рождения Дриянского (его личное дело в архиве гимназии не обнаружено. Вероятно, оно сгорело в числе многих других во время пожара 1918 г.). Тот круг литераторов, в котором Дриянский вращался в Москве, состоял из людей примерно одного возраста: 1820-1825 гг. рождения. По письмам и воспоминаниям можно заключить, что Дриянский принадлежал к тому же поколению.}. Но в списке студентов, окончивших курс в этом учебном заведении, Дриянского нет. Следовательно, недоучился?

   Преподавание в нежинской гимназии, как и в большинстве закрытых школ того времени, отличалось гуманитарным уклоном: студенты изучали здесь языки, словесность, историю, искусства - рисование и пр. Конечно, интеллектуальный запас пополняется на протяжении всей жизни, но основы его закладываются в детстве. Так нет ли у рассказчика "Мелкотравчатых" таких интеллектуальных черточек, которые, будучи вовсе необязательными для обычного охотника - а именно таким он в книге представлен,- могли бы "выдать" гуманитарное образование самого Дриянского?

   Как будто есть. Рассказчик владеет по меньшей мере двумя - французским и немецким - языками, причем настолько свободно, что может судить об ошибках в произношении других персонажей книги. Конечно, знание языков для того времени не критерий отличия, но показательно, что, если большинство охотников худо ли бедно "знают по-французски", только он один может обратиться к немке Каролине Федоровне на ее родном языке. Но уж совсем необязательно обычному охотнику разбираться в тонкостях живописи, уметь отличать копию от оригинала, хорошую картину от посредственной, а Боппа от Рюисдаля. Между тем рассказчик при случае уверенно берется за это.

   Нежинская гимназия создавалась как привилегированная школа для детей местных дворянских фамилий. Условия приема несколько раз смягчались, состав воспитанников постепенно демократизовался, но и интересующие нас годы он оставался преимущественно однородным. С этим как будто согласуется, что и Дриянский одно из своих писем (официальное письмо к министру просвещения) подписал: "Егор Эдуардов сын Дриянский (дворянин)".

   Но в генеалогических справочниках и родословниках, как украинских, так и польских, как общих, так и губернских, фамилия Дриянского не обнаружена.. Да и сама она вызывает известные сомнения. Как справедливо писал Щеголев, "фамилия его, сочетание имени и отчества невразумительны". Или, может, "дворянство" Дриянского было либо недавним, либо вообще проблематичным?

   Однако безымянный рассказчик "Мелкотравчатых" держится вполне "на равных" с другими охотниками, в том числе и с титулованными (графом Атукаевым). Да и в отношении к нему не заметно ни тени пренебрежения, которое тот же "его сиятельство" иногда демонстрирует в обращении с "низшими". Судя по всему, герой Дриянского принадлежит к мелкопоместному, но не безродному дворянству, сохранившему достоинство своих предков, но не их достаток.

   Чем занимался Дриянский по выходе из лицея и до знакомства с Островским в 1850 году, мы не знаем. Вероятнее всего, 40-е годы он провел на военной службе в провинции: об этом говорит повесть "Квартет" с ее доскональной точностью и специальными подробностями в описаниях армейского быта. Некоторые детали из жизни главных героев "Квартета" имеют, видимо, автобиографический характер и дают основание предположить причину службы Дриянского в армии: ту же материальную неустроенность и желание поправить дела офицерским жалованьем.

   Попав в Москву и познакомившись с Островским, Дриянский стал принадлежать к его ближайшему окружению. Членом этого кружка он и вошел в русскую литературу. Ядро кружка составляла "молодая редакция" "Москвитянина". Так принято называть группу молодых литераторов (А. Н. Островского, Ап. А. Григорьева, Е. Н. Эдельсона, Б. Н. Алмазова, Т. И. Филиппова), сблизившихся между собой на почве одинаковых взглядов на задачи и цели русской литературы. С 1850 года этих писателей редактор старого и заслуженного журнала "Москвитянин" М. П. Погодин пригласил сотрудничать с целью обновления и оживления своего издания.

   Вокруг "молодой редакции" объединялись остальные: Н. В. Берг, Л. А. Мей, А. Н. Потехин, М. А. Стахович, Е. Э. Дриянский, И. Т. Кокорев, И. И. Железнов, С. В. Максимов и др. - литераторы; Н. А. Рамазанов - профессор скульптуры; П. М. Боклевский - художник, знаменитый иллюстратор "Мертвых душ"; П. М. Садовский, С. В. Васильев, И. Ф. Горбунов, А. И. Дюбюк и др.- артисты и музыканты. Кружку, в большей или меньшей степени, принадлежали и различные талантливые самоучки из простонародья (музыканты, певцы и т. п.), студенты, купцы, сидельцы из торговых рядов "не по писанной инструкции, а на основах обычного права: обязательно быть прежде всего русским человеком и доказать свои услуги какой-либо из отраслей родного искусства, той или другой - безразлично" (С. В. Максимов) {Островский в воспоминаниях современников. M., 196S, с. 80.}.

   "Егор Эдуардович Дриянский из всех московских литераторов был наиболее частым посетителем и собеседником Островского",- свидетельствует тот же С. В. Максимов {Островский в воспоминаниях современников, с. 80.}. Дриянский был "крестником" Островского на литературном поприще: его первый литературный опыт - повесть "Одарка Квочка" - увидел свет в No 17-18 "Москвитянина" за 1850 год при непосредственном участии драматурга. Не был оставлен заботами своего великого друга писатель и на протяжении всего остального творческого и жизненного пути: Островский - частый слушатель новых вещей Дриянского (пьесы "Комедия в комедии", повестей "Паныч" и "Квартет" и др.), их редактор, он то и дело хлопочет, нередко безуспешно, за них перед другими редакторами. По просьбе Островского Дриянский начал писать "Мелкотравчатых", не обошлась без его участия и дальнейшая история этой книги {См. об этом в примечаниях к данному изданию.}.

   Очевидно, в 1850-е годы у Дриянского еще было небольшое имение: в одном из писем того времени к Дружинину упоминается некая деревня, из которой получена весточка, что "град обработал все на два года вперед" {Письма к А. В. Дружинину. М., 1948, с. 118.}. Во всяком случае, тогда у Дриянского была еще возможность выбора между литературой (точнее, литературным заработком) и охотой (то есть существованием на доходы с имения). В письме к Островскому от 3 марта 1853 года раздраженный неудачами с повестью "Квартет" Дриянский пишет: "Черт с ним (то есть с "Квартетом".- В. Г.) и со всею литературой - лучше порскать!" {Неизданные письма к А. Н. Островскому, с. 108.} В сентябре 1856 года он собирался начать хлопоты о каких-то "вещах более существенных", чем литература, при которых "можно будет позабавиться литературой, но только забавляться, не больше того" {Письма к А. В. Дружинину, с. 121.}.

   Эта операция - по замыслу Дриянского она, вероятно, должна была обеспечить его благосостояние - явно провалилась, и к началу 60-х годов мы его застаем кругом в долгах, с одной только надеждой "прокормиться честным литературным трудом". Теперь вместо собственной деревушки он ездит в имение Островского Щелыково (и выполняет там обязанности управляющего), а любимую охоту заменяет рыбной ловлей на речках Куекше и Мере, обильных "щуками и карасями". В последние годы жизни Щелыково (или, как его называл Дриянский, "Щелоково") становится для больного и измученного литератора каким-то символом отдохновения "без волнений и тревог": "Дорогой Александр Николаевич! Наконец мне начало во сне видеться, что я с вами в Щелоково..." {Дриянский Е. Э. Записки мелкотравчатого, с. 34.}

   Мы не знаем даже, как он выглядел: не сохранилось ни подписанных фотографий, ни портрета. Есть, правда, два любопытных свидетельства о внешности писателя, которые позволяют предположить, что она была не совсем обычна.

   Первое принадлежит М. И. Семевскому и относится к его посещениям квартиры Островского в Серебряном переулке, у Николы Воробина. 1 ноября 1855 года Семевский увидел здесь в числе гостей и автора "Записок мелкотравчатого" - "мужчину с загорелым лицом и с черными усами" {Островский в воспоминаниях современников, с. 129.}.

   Второй "словесный портрет" - из письма А. Ф. Писемского к Островскому (около 7 августа 1858 года). С сентябрьской книжки "Библиотеки для чтения" за 1858 год должна была печататься повесть "Квартет". "Всю первую часть уже набрали", как вдруг Дриянский неожиданно потребовал, чтобы рукопись была передана в распоряжение Аполлона Григорьева. Последний еще весной 1858 года во Флоренции был приглашен Г. А. Кушелевым-Безбородко в "Русское слово" в качестве помощника главного редактора и ведущего критика.

   У Писемского - в это время соредактора "Библиотеки" - были все основания для недовольства как поведением Григорьева, который выступал здесь в роли нежелательного конкурента, так и Дриянского - чересчур легкомысленного, непоследовательного и чуть ли не корыстолюбивого автора. И он в письме к Островскому (общему другу всех троих) не скупится на весьма нелестные характеристики. И в числе прочего вдруг возникает совершенно неожиданное определение, вроде бы к самому делу и не имеющее никакого отношения, но явно "портретного" свойства: "Я написал Дриянскому письмо довольно легонько, но ты распеки его и скажи, что так даже берейторы, облик которых он носит (курсив мой.- В. Г.), так берейторы не делают..." {Писемский А. Ф. Материалы и исследования. Письма. М.-Л., 1936, с. 124.}

   Итак, первое свидетельство - "мужчина с загорелым лицом и с черными усами", второе - похожий на "берейтора". Эти свидетельства как будто не противоречат одно другому, скорее, наоборот, в совершеннейшем согласии рисуют портрет если и не охотника, то уж, во всяком случае, человека, близкого и к солнцу и к лошадям (берейтором, как известно, называют специалиста, объезжающего верховых лошадей и обучающего езде на них).

  

  

   Самый глубокий и теплый отзыв о Дриянском оставил его друг С. В. Максимов: "За отзывчивое, мягкое сердце он в равной степени оценен был и литературным и театральными кружками... в литературных кружках возбуждал сочувствие постоянными неудачами в делах. Казалось, не было человека несчастнее его. А он не скорбел и не унывал, и тотчас забывал о себе, как только требовалась на стороне его помощь или простое участие, и затем хлопотал без устали" {Островский в воспоминаниях современников, с. 67.}.

   Таким, кажется, и должен был быть Егор Дриянский - писатель, охотник, автор прекрасной, человечной и, пожалуй, одной из самых, светлых и радостных книг в русской литературе - "Записок мелкотравчатого".

  

  

   "С волками жить - по волчьи выть",- говорит пословица. Все пословицы я уважаю за тот широкий смысл, который лежит в их основании, а значение последней как нельзя лучше оправдалось на мне самом.

   Жил я долго в таком благодатном месте, куда с каждой весной прилетало множество дичи, в просторных полях водилась пропасть зайцев, а в болотах и заводях выплаживался выводками красный зверь. Все соседи мои, за редким исключением, были страстные охотники: глядя на них, и я завел своры две борзых и мало-помалу научился выть по-волчьи, следить заячью тропу по пороше и с первой сметки отличать в жирах след на логово, добыть лису по нарыску и прочее, и прочее. Одним словом, в короткое время я, как говорится в комедии, "дошел до степеней известных", или же, как выражались старые сутяги, стал "в роде своем не последний".

   Как все это сделалось и какими судьбами я превратился из простого смертного в образ мелкотравчатого, разъяснить того не умею. Рассуждая о том иногда сам с собой, я припоминаю те впечатления, которые сопровождали меня в начале моего поприща, и, чтобы не забыть их совсем, записываю в том виде, как представляет их еще не изменившая мне память.

   Однажды, сидя в просторном зале за обеденным столом у графа Атукаева, в кругу двадцати человек общих соседей - псовых охотников, я, как страстный ружейник, заспорил горячо о преимуществах ружейника перед борзятником. Двадцать голосов самой жа